Текст книги "Современная датская новелла"

Автор книги: Карен Бликсен

Соавторы: Ханс Браннер,Харальд Хердаль,Карл Шарнберг,Вильям Хайнесен,Улла Рюум,Пер Шальдемосе,Поуль Эрум,Бенни Андерсен,Франк Егер,Сесиль Бёдкер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Свен Хольм

Кто наш враг?
(Из записок военного врача)
_{Перевод С. Белокриницкой}

Первый день

Для нас было полной неожиданностью, что выступать надо уже завтра. Никто не думал, что это произойдет так внезапно – большинство вообще вряд ли думало, что это когда-либо произойдет. Мы успокоились в своем привычном беспокойстве, перестали замечать свой страх: он казался нам присущим самой жизни.

Утром в городе прекратилась всякая работа. Первые слухи испуганными зверьками заметались из квартала в квартал. За ними следовал надутый человек с энергичным голосом и ногами; он рысью носился по улицам, рассыпая отрывистые удары палочек по барабану, висевшему у него на животе. Его голос был беспощаден – он непрерывно выкликал нараспев пронзительным дискантом: генерал приказывает… все мужчины города, способные носить оружие… завтра в девять часов на площади…

Если в нашем безбожном городе поклонялись какому-то божеству, то это был страх. Но, боясь взглянуть ему в лицо, мы никогда не спрашивали себя о его причинах и редко сознавались в нем, хотя он все больше овладевал нами. Его увеличивали тревожные вести из далекого истерзанного мира – о переворотах, о беззакониях, о пытках, о массовых убийствах. Могущественные города, далекие, как другие планеты, подчинили нас себе угрозами и многозначительными улыбками. Мы не успевали разобраться в событиях, вести обгоняли друг друга, не проникая в наши мысли сквозь оболочку страха и недоверия.

Но последняя новость – объявление войны – касается нас непосредственно. И вдруг мы получили возможность признаться в своем страхе. Он обрел реальный объект.

Можно было ожидать, что теперь страх достигнет апогея. На какое-то мгновение нас действительно захлестнула паника, но потом страх изменил форму, превратившись в своего рода решимость и мужество. Перед нами встал выбор: относиться к войне как к трагедии, или принять ее как неизбежность. Большинство выбрало спокойствие.

Вечером я собрал свое снаряжение. Гертруда заштопала мой мундир. Она молчала, глотая слезы. Она проявляла удивительную самоотверженность.

Я проверил запасы лекарств, перевязочного материала, хирургических инструментов. Все упаковано, и моя маленькая повозка готова завтра тронуться в путь.

Заходил сосед, который обычно помогает мне с различными поделками по дому. Он казался взвинченным, советовался со мной о вещах, которые, без сомнения, мог решить и сам. Он похож на рыбу, вынутую из воды. Жаль беднягу! Но это у него не прежний страх. С прежним страхом покончено. А это всего лишь беспокойство из-за предстоящей завтра разлуки с женой и детьми.

В городе жизнь бьет ключом, все охвачены лихорадочным оживлением. Известие о войне вызвало не столько тревогу, сколько облегчение. Мне пришла в голову удручающая мысль: война развязана не против нас, а внутри нас.

Второй день

Мы маршировали целый день. Когда стало смеркаться, разбили лагерь. Все это больше похоже на военную игру бойскаутов, чем на настоящую войну. Горланят дурацкие песни. Все как будто вырвались на свободу. Завязывают дружбы, дают клятвы, изливают души. Наша армия напоминает стаю кочующих лемингов или пьяную компанию.

Мы расположились у большого озера, куда я однажды в юности ходил в поход. Я узнаю эти причудливые нагромождения скал. Тогда я был отчего-то счастлив, и теперь озеро и его окрестности вызывают у меня ощущение счастья, как будто оно исходило от них, а не заключалось во мне самом. Так бывает, когда смотришь на старую фотографию.

Быстро опускается ночь.

Мне отвели специальное отделение в одной из больших палаток. Вокруг – мои ящики и инструменты. Несколько человек уже обращалось ко мне с несложными травмами и заболеваниями ног: растяжение связок, воспаление вен и тому подобное. С язвой желудка, обычно надоедающей мне с утра до вечера, не обращался пока никто.

Мы еще ничего не знаем о враге, с которым нам предстоит сразиться. Завтра командование даст разъяснения. Сейчас генерал, полковник и подполковник собрались в желтой палатке в центре лагеря. По слухам, они там пьют и давно уже шапками закидали противника.

Расставание с близкими было тягостным. Женщины и дети сбились в кучу и плакали. С нами они простились торжественно и спокойно, но стоило им остаться одним, как самообладание покинуло их.

Большая пестрая толпа женщин кричала и махала нам вслед. Она напоминала растрепанный, увядший букет, а мы в своих серо-голубых мундирах – поезд, уходящий в горы. Мы еще долго слышали их голоса, даже когда город скрылся за низкой цепью холмов.

Гертруда была такая молодчина. Ночью она не плакала, молчала и только просила меня не закрывать глаза. Ласкала меня горячо и нежно, горячее и нежнее, чем в молодости, в начале нашей любви. Я был благодарен ей за то, что она не стала выдумывать какой-то необыкновенный завтрак. Прежде чем выйти, мы медленно провели руками по телу друг друга сверху вниз, как тогда, в наши первые дни. И я увидел, что улыбка ее все еще прекрасна.

Солнечные лучи чисто вымыли улицы, небо сияло нахальной бодростью. Когда мы подошли к площади, она взяла меня за руку. Из великодушия она заговорила о новой книге, которую начнет читать вечером. Гертруда весело болтала об этом, чтобы я мог представлять ее себе – дома, за столом, с книгой.

За стенами палаток – темень и безмолвие. Ночь не отступает перед людской массой, как бывает в городе. Небо покрыто тучами, но ветра нет. Воздух полон звуков, вплетающихся в тишину. Иногда из какой-нибудь палатки доносится смех или песня. В походной кухне гремят посудой. А в той части палатки, которая отделена от лазарета перегородкой, рассказывают анекдоты. Все время, пока я пишу, я слышу голоса. Сначала монотонной струей течет сам анекдот, потом вдруг широко разливается смех, потом во все стороны летят брызги – голоса, перебивая друг друга, на разные лады пережевывают анекдот. Минута молчания – и новый анекдот.

Только что заходил сосед. Жаловался, что все его знакомые как-то вдруг изменились, позавидовал мне, что я могу быть один. Он лишился обычной вялости и с трогательным увлечением расписывал, что он сделает, когда вернется домой: смастерит лодку и голубятню, а вещи, которые мы с ним чинили вместе, починит еще лучше.

Завтра выступаем в семь утра.

Третий день

За сегодняшний день мы продвинулись далеко вперед. Скованность нетренированных мускулов исчезла. Лагерь находится в горах, на порядочной высоте.

Всем очень весело – погода чудесная, воздух чистый, дышится легко, настроение приподнятое. Кажется, что всю нашу прежнюю долгую жизнь в городе мы ничего другого не делали, как только ожидали этого похода; да и вообще прежняя жизнь и прежнее состояние представляется нам чем-то вроде сна или фантастической грезы. Этот поход – наш мир, а воспоминания – предыстория мира. Не заметно ни грусти, ни озабоченности – или они так глубоко скрыты? А страх остался позади, как сброшенная змеиная кожа. Какая странная война!

Генерал объявил, что враг, по-видимому, засел в долине, расположенной на расстоянии двух дневных переходов отсюда. Мы до сих пор не знаем, кто наш враг. Не понимаю, зачем так долго скрывать это. Но приставать с расспросами к начальству явно не следует. Навлечешь на себя их недовольство, а ответ все равно будет уклончивый.

По лагерю ходят всякие нелепые слухи. Сначала я считал их пошлыми шутками, но сосед рассказал мне, что они получили широкое распространение и тем самым, при всей своей абсурдности, приобрели элемент правдоподобия. По слухам, нас ожидает не неприятельское войско, а некий гораздо более ужасный враг. Какой именно, не уточняется.

Мне было очень приятно услышать, что один из армейских балагуров, портняжка, который недавно появился в городе и которого я поэтому не знаю, сочинил сатирические куплеты про нашего загадочного врага. Портняжка ходит из палатки в палатку, распевая песенку о многоногом чудище, которое подстерегает нас, сидя в расселине. Его песенка наверняка подорвет веру во всякие идиотские басни. Во всяком случае, куплеты вызывают общий смех, и все начинают изощряться в остроумии, высказывая предположения, одно другого невероятнее: например, что наш противник – Дон-Кихотово стадо овец или огромная паучиха.

Меня удивило, что полковник демонстративно покинул палатку, которую он инспектировал, когда туда вошел портняжка и запел. Право же, со стороны командования неразумно так долго держать в секрете, кто наш враг. У рядового солдата неизбежно появится чувство, что его дурачат. Если завтра вопрос не прояснится, я официально обращусь к генералу. Может, тут просто какое-то недоразумение.

Я сделал обход лагеря, выясняя, не нужно ли кому-нибудь в связи с резкой переменой в образе жизни снотворное. В одной палатке из шишек и гнилушек смастерили модель портняжкиного чудища. Детский интерес ко всяким небылицам все-таки немножко раздражает меня, хотя возможно, что солдаты относятся к ним просто как к невинному развлечению.

Над лагерем – зеленоватый серп луны. Почти весь вечер слышались странные крики какой-то птицы – я так и не смог определить, какой именно. Попытаюсь заснуть. Хотелось бы мне проснуться с большей способностью верить!

Четвертый день

В том мире, куда мы себя заточили, властвуют совсем иные законы, чем в мире, который принято называть реальным. Здесь не имеют значения ни разум, ни порядок, ни милосердие, ни даже случайности. Законы, которые движут нами, могли возникнуть разве только в воспаленном мозгу бога, страдающего бессоницей. Их последовательное развитие внушает ужас.

Вскоре после того, как разбили лагерь, все мы собрались перед небольшим помостом, с которого командование обычно провозглашает свои приказы. Внезапно появился подполковник, неверными шагами направился к помосту, спотыкаясь, поднялся по ступенькам.

Судорожным, срывающимся на крик голосом он заявил, что враг и в самом деле оказался многоногим чудищем. Он замолчал; лицо его исказилось напряженной гримасой. Он то и дело украдкой поглядывал на желтую палатку. Показались генерал и полковник. Мы еще не успели заметить пистолеты у них в руках, а подполковник уже поднял руки вверх, побледнев, как ребенок.

Полковник держал под прицелом гримасничающего мятежника, пока генерал опровергал его высказывание. Неправда, что наш враг – чудище, кто он, пока открыть нельзя, но уж во всяком случае не чудище. Сейчас генерал может сказать только, что позиции неприятеля расположены не там, где предполагалось, и что мы достигнем их не раньше чем через три дня.

Окончив речь, генерал секунду постоял неподвижно. В это время в толпе кто-то что-то пробормотал. Что-то невнятное. Потом это слово стало раздаваться то там, то здесь, громче, теперь уже внятно.

– Портняжка, портняжка, – повторяли люди на площади.

Генерал спросил, что они имеют в виду.

– Вчера портняжка говорил, что враг – чудище, а сегодня это говорит подполковник, – крикнул кто-то.

– Они помешались, – не задумываясь объявил генерал. – Портняжка арестован сегодня ночью при попытке к бегству, подполковником мы сейчас займемся.

В толпе то тут, то там возникало волнение, ропот, беспокойная возня.

– Мы должны пресечь распространение досужих вымыслов, должны добиться слепого послушания. Пропаганде, направленной против армии и ее действий, будет дан отпор.

У генерала теперь совсем другой голос.

Генерал и полковник спустились с помоста и исчезли в желтой палатке; подполковник шел между ними.

Попозже вечером я зашел к ним, но это ничего не дало. Они посоветовали мне заниматься растяжениями связок и не совать свой нос в вопросы стратегии и военные тайны. Собственно, я этого и ожидал.

В течение вечера ко мне заходило много народу, у них ничего не болело, они просто хотели знать мое мнение о случившемся. Я отвечаю уклончиво, не утешаю их, ибо предвижу, что дальнейший ход событий будет ужасен. Но стараюсь привести все в систему, найти какую-то логику. И по молчанию своих собеседников чувствую, что получается это у меня слабо и неубедительно.

От многих я слышу, что они подозревают того-то или того-то в сотрудничестве с врагом. Их обоснования потрясающе наивны и, кажется, построены на сказке о том, что наш враг – многоногое чудище. С таким же успехом они могут заподозрить и меня, поэтому высказываюсь с осторожностью.

Они все больше и больше распаляются ненавистью к врагу, ожидающему нас где-то впереди. Говорят горячо, убежденно, как люди, которые долго терпели, но наконец, не выдержав, решили нанести ответный удар. Распространение слухов они приписывают подрывной деятельности врага. Боюсь, что нам придется пройти свой путь до конца, повернуть назад уже невозможно. Мы – армия истинных идеалистов, таких же идеалистов, как кочующие леминги, для которых нет иного пути, кроме того, что уводит прочь из родных мест.

Уже ночь, сквозь холст палатки сочится сырость. В нашей палатке все время разговаривают. Я напряженно вслушиваюсь, пытаясь уловить нотки сомнения, недовольства. Но я слышу твердые, уверенные голоса. Насколько я могу судить, их пыл не угасает. Что бы ни происходило, все только подливает масла в огонь их ненависти к врагу. Страх слишком долго высасывал из них души, и теперь пустоту в груди заполнила неистребимая воля к победе.

Пятый день

Сегодня шагали молча. Тяжелое, налитое зноем небо нависало над нами. Войско охвачено лихорадкой шпиономании. Большинство уверено, что портняжка и подполковник – вражеские агенты, задачей которых было сеять панику, вносить разброд и шатания в ряды нашей армии. Вспомнили, что портняжка лишь недавно приехал в город, что его прошлое никому не известно. Командование сейчас изучает его документы и собирает о нем различные сведения.

Подполковник и портняжка публично покаялись в содействии распространению слухов, создающих ложное представление о нашем враге, объяснив свой проступок нервным потрясением и недостатком внутренней дисциплины; но покаяние – впрочем, по-видимому, чисто формальное – не спасло их. Они стояли на помосте, осыпаемые бранью. Солдаты особенно поносили портняжку. Ему не могли простить восторга, с которым все они раньше слушали его якобы забавную песенку. А теперь он был очень жалок – дрожал, таращил глаза, как ребенок, который, играя с любимым животным, нечаянно задушил его.

Было это в полдень, когда мы остановились на отдых в небольшой лощине. Разбили желтую палатку, поставили помост, привели двоих обвиняемых со связанными за спиной руками.

Одновременно генерал объявил, что мы уже завтра утром встретимся с нашим таинственным врагом.

Он сказал это, очевидно, для того, чтобы успокоить армию, но сейчас, когда ненависть к врагу достигла апогея, солдатам нужно было нечто более конкретное. В их теперешнем настроении они были бы рады, если бы им, как делалось в средние века, дали в руки восковую куклу, изображавшую ненавистного врага, и они могли бы всячески измываться над нею, надеясь, что это нанесет ущерб и ее прототипу.

Генерал, рассерженный неожиданной реакцией солдат, требовавших, чтобы им сказали о враге все, заупрямился и не стал давать никаких разъяснений. На секунду мне почудилось, что хоть теперь они что-то поймут, но я ошибся – ведомые непреодолимой силой, они могут двигаться только в одном направлении, подобно лавине.

Вечером нам было сделано новое сообщение. Известие, полученное утром, – что враг находится на расстоянии одного дневного перехода отсюда – оказалось ложным. Предполагается, что мы будем в радиусе действий противника еще через два или три дня.

Войско встретило новость довольно равнодушно. Немножко поворчали и разошлись. Вроде того, как иногда слегка подергивается во сне лицо крепко спящего человека. Раз противник еще так далеко, интерес к нему опять отступил на задний план. Пока был только поход. Теперь командование, кажется, поняло психологию своего войска.

Именно по этой причине лагерь разбили только поздно вечером. Ставили палатки спокойно, привычно, но без особого рвения.

Те, кто обращался ко мне с небольшими повреждениями коленных суставов и стоп, в основном помалкивали. Разве что жаловались на усталость и выражали пассивное желание поскорее увидеть врага.

Мы недоступны страху и панике, ведомые волей – нашей собственной волей, вырвавшейся из-под контроля разума. Волей лунатиков. Наши тела автоматически выполняют простейшие действия – ноги шагают, губы спрашивают, кто наш враг; мы же погружены в расслабляющее упоение своей ненавистью. Заряд активного действия, как ампула с ядом, лежит у нас внутри, в ожидании приказа; тогда мы перекусим ампулу, и яд безраздельно овладеет нами.

Шестой день

В полдень двое солдат попытались убежать. Один – веселый и милый парень, другого я не помню. Их ожидала кара, установленная за дезертирство в условиях военного времени.

Генерал выделил при помощи жеребьевки шестерых солдат и велел им отвести дезертиров за сараи, мимо которых мы как раз проходили.

Остальные стояли под палящим солнцем, которое в эту минуту пробилось сквозь тучи. Я вспоминаю звуки, доносившиеся из-за сарая, мух, которые летали вокруг, запутываясь в наших немытых волосах, внезапную резкую команду генерала и выстрелы, глухо ударившиеся о стену сарая и подхваченные эхом.

Я освидетельствовал трупы, но ушел прежде, чем их стали хоронить. Когда шестеро солдат зарывали мертвецов, было очень тихо, слышались только звонкие удары лопат о каменистую землю, а потом – шаги возвращавшихся в строй солдат.

Теперь я опишу то, что произошло, когда мы вечером разбили лагерь. Мы собрались перед помостом, потому что на него неожиданно взобрался полковник, хотя мы не видели, чтобы он, как заведено у начальства, выходил из желтой палатки. Тихо, но отчетливо он приказал нам подойти поближе. Он хочет нам кое-что объяснить. Движения полковника не казались нервными, однако все же выдавали внутреннее напряжение. Но он не успел ничего объяснить. Он произнес всего несколько слов – о нашем враге; потом в желтой палатке что-то вспыхнуло, сухо щелкнул пистолетный выстрел. Полковник без звука повалился на помост.

Секунду тишина разрасталась, словно мыльный пузырь перед тем, как лопнуть. В следующее мгновение толпа сгрудилась на помосте, и он рухнул под ее тяжестью. Я попытался протиснуться вперед, но это оказалось почти невозможно, а когда я наконец сумел пробраться к полковнику, он был уже мертв.

Быть может, память обманывает меня, но мне кажется, что в возникшей давке и хаосе не раздалось ни единого восклицания, ни единого человеческого голоса. Слышался только странный шум, какой производит стадо скота, толпящееся у ворот в загон. Только звук трущихся друг о друга тел, и ни единого выкрика. У меня нет слов, чтобы передать всю омерзительность этой минуты.

Но картина ярко запечатлелась в моей памяти: генерал и подполковник с автоматами, направленными на нас, липкий желтый луч прожектора на проломившемся помосте, палатки, искаженные лица солдат и труп полковника. И тут в мире снова возник звук.

Может быть, генерал кричал уже несколько минут, прежде чем я смог воспринять этот звук как человеческие слова.

– При малейшем признаке беспорядков мы будем стрелять! – кричал он, водя по полуокружности оружие, направленное на нас. – Это была необходимая мера. Полковник помешался. Он хотел навязать войску ложное представление о враге, чтобы захватить неограниченную власть. Раньше он попытался воздействовать на подполковника, что вызвало у того нервное истощение и последующий шок. Но теперь подполковник нашел в себе силу духа собственной рукой застрелить преступника. Тем самым он пресек распространение паники и положил конец разброду и шатаниям, которые полковник вносил в ряды нашей армии при помощи постоянной дезинформации. Теперь полковник уже не сможет фальсифицировать получаемые нами донесения относительно расположения врага, руководство укрепится, и боеспособность армии возрастет. Но пока не восстановится абсолютное спокойствие, мы вынуждены ввести более жесткие правила внутреннего распорядка. Мы не можем допустить ослабления армии. Поэтому малейшее неповиновение и оппозиция по отношению к руководству будет караться смертной казнью.

Генерал и подполковник стояли с поднятыми автоматами, пока мы не разошлись по палаткам.

Я не слыхал никаких разговоров и потому не знаю, о чем думают солдаты. Но одно я знаю: они проглотят все, что угодно. Любое унижение, любое беззаконие. О, теперь они считают полковника вражеским агентом! Или ничего не считают, а просто в отупении ждут, когда, наконец, врагу будет позволено воплотиться в реальный образ. Они ждут, как дети, и готовы проглотить все, что угодно.

Они перестали разговаривать друг с другом. Только автоматически выполняют простейшие действия. Я сказал: они проглотят все, что угодно. Пожалуй, правильнее было бы выразиться так: они давно перешагнули предел того, с чем может мириться человек, так что теперь уже нет границ тому, что они допускают обрушиваться на их головы.

Седьмой день

Ночью объявили тревогу. Пронзительная сирена не умолкала, пока мы все не выкатились из палаток. Уж не враг ли приближается? Я видел множество лиц, внезапно превратившихся в сгусток напряженного ожидания. В какой образ воплотится наш противник? Бледные лица с вытаращенными, невидящими глазами…

На площадке между палатками мы увидели только желтый луч прожектора и двух своих военачальников с автоматами.

Мы топтались как стадо баранов, заливаемые гнусным желтым светом, пока генерал не велел нам разойтись.

Я не ожидал иной реакции, кроме полного безразличия и понурых голов, но вскоре после того, как я улегся на койку, в другом отделении нашей палатки начался шум. Я расслышал слово «восстание», но голос оборвался, о пол палатки глухо ударилось упавшее тело.

Еще через секунду они внесли его ко мне без сознания, с рваной раной в затылке.

– Залатай его, доктор, – сказал один из них, – и вылечи от завиральных идей.

Он пролежал у меня остаток ночи. Я промыл и зашил рану, а он так и не пришел в себя. Он призывал к восстанию, говорил, что отравит генерала и подполковника. Голос у него был дикий, и боли он не чувствовал.

Рано утром за ним пришли и отвели к генералу в желтую палатку. Больше мы его не видели.

С каждым днем мы делаем все более длительные переходы. К тому же идти в горах становится все труднее. Лагерь разбиваем только поздно вечером. У солдат лица, лишенные выражения, как у кукол. Я понимаю, что командование ввело такой распорядок умышленно, хотя в этом нет никакой необходимости. Наши начальники не догадываются, что их роль – всего лишь служить связующим звеном между собственной несгибаемой волей солдат и их отупевшими телами.

Когда разбили лагерь – уже поздно вечером, – мы собрались у вновь восстановленного помоста, чтобы услышать распоряжения на завтра. Сначала долго никто не показывался. Наконец из желтой палатки вышел генерал и поднялся на помост. Он заговорил быстро, бодрым голосом.

– Лагерь врага находится на расстоянии одного дневного перехода к востоку отсюда, – провозгласил он. – Завтра будем готовиться к сражению.

Солдаты ничего не говорили, но и подчеркнутой тишины не было.

Генерал продолжал так же хлестко:

– Наш враг – странный чужеземный народ, обычаи которого частично схожи с нашими, но отличаются гораздо большей жестокостью.

Он уже собирался сойти с помоста, когда из желтой палатки внезапно вышел подполковник и жестом остановил его.

– Это ошибка! – закричал он, направляясь к нам. – Лагерь врага находится, наоборот, к западу от наших позиций и, по моим расчетам, на расстоянии по крайней мере двух дневных переходов отсюда.

– Нет никакого сомнения, что лагерь врага – на востоке, – сердито возразил генерал.

Подполковник вскочил на помост и вытащил из портфеля большой рулон бумаги.

Он развернул рулон, начал что-то показывать и чертить пальцем в воздухе. Очевидно, это была карта, которую они толковали по-разному.

Солдаты стояли и ждали. Они напоминали увядшие растения пустыни. Я заметил, что не все смотрят на помост и на спорящих, многие уставились в землю, на соседей или в пространство между палатками. На лицах – никакого выражения. Они как будто видели, что у них на глазах происходит омерзительная сцена, но не могли осознать это, ибо давно уже утратили всякие этические критерии. Они были похожи на кукол-марионеток, которыми кто-то поиграл, а потом бросил и забыл их здесь.

Когда генерал снова заговорил, кукол как будто опять дернули за ниточки. На лицах появилось нечто отдаленно напоминающее внимание.

– Карта допускает разные истолкования: враг может быть как на западе, так и на востоке. Нельзя сказать определенно, что вернее. Но на основе некоторых данных лично я убежден, что враг находится на востоке и что нам достаточно одного дневного перехода, чтобы достигнуть его позиций.

Пока генерал говорил, подполковник все ниже наклонялся к нам; теперь он резко выпрямился и закричал:

– На западе! На западе, вам говорят!

Генерал счел нужным положить этому конец и повернулся к нам.

– Окончательное решение будет объявлено ночью или утром, – сказал он.

Мы разошлись по палаткам. Почти нигде не зажигали свет. Туман проникал всюду, все насыщая влагой. Ни один человек не обратился ко мне в этот вечер. Идеальное войско самоотверженных героев, забывших, что у них есть собственные, отдельные от других тела, не чувствующих собственной, отдельной от других боли.

Восьмой день

Рано утром войско разделилось. План командования неясен. Я ничего не знаю; мы не имеем никакой власти над тем, что должно произойти.

Нас подняли сиреной. Рассвет просачивался сквозь силуэты деревьев, погруженных в туман. Генерал приказал, чтобы армия разбилась на две части – прийти к единому мнению о том, где находится враг, оказалось невозможным. Одна группа под его командованием пойдет на восток, другая – под командованием подполковника – на запад. И тот и другой со своим половинным войском разгромят врага.

Армия расщепилась надвое почти бесшумно: одна группа отрывалась от толпы и шла направо, другая шла налево; на секунду движение замирало, потом отрывалась новая группа, шла направо, другая – налево и так далее. Определяемые лишь случайностью, обе колонны получились примерно одинаковыми.

Через минуту после того, как лагерь был свернут, колонны двинулись каждая в своем направлении. Туман упал между двумя отрядами, отрезав их друг от друга.

Сырой воздух струился вокруг нас, когда мы молча карабкались по склону горы. С волос и рукавов текла вода.

Внезапно наш предводитель сделал нам знак остановиться. Неизвестно по какой причине он изменил направление марша, и мы двинулись на юг. Через секунду мы повернули на восток, но только для того, чтобы в конце концов повернуть на север.

Мы шли до позднего вечера. Тьма опустилась очень рано, смешавшись с туманом. Разбили лагерь. Палатки еще не высохли после прошлой ночи. Холст больше не удерживал влагу, на скрючившиеся тела солдат капало.

Я теперь в одной из общих палаток, палатка с лазаретом, по-видимому, досталась другой колонне. Солдаты вокруг лежат как под наркозом. Кто спит, кто не может заснуть и уставился неподвижными глазами в холст палатки. Снаружи полная тишина. Часовые в тумане шагают почти неслышно, как будто на мягких кошачьих лапах. Весь мир съежился до размеров падающей капли.

Девятый день

Сижу с трудом, прислонившись спиной к камню, собрал несколько разорванных плащей и закутался в них от холода. Поднимая глаза, я вижу груды изуродованных трупов. По земле рассеяны остатки оргии битвы, шишки с дерева, разоренного огромной белкой.

У меня раздроблена левая нога, сапог крепко прирос к ране. Я не смог сорвать его, потому что потерял сознание, а потом было уже поздно. Осколок гранаты попал мне в спину, прямо под левое легкое, мне больно дышать. Но, по-видимому, быстрее всего подействует рана в ноге, я чувствую, как ползет вверх боль.

Мы встретили врага вскоре после выступления. Он воплотился в наш собственный образ – в ту часть войска, которую мы покинули вчера.

Уже рассвело, но солнце еще не встало. Сегодня наконец выдался безоблачный день.

И не было ни тьмы ночной, ни тумана, ни утесов и скал между нами и нашим врагом. Ничего, на что усталый рок мог бы сослаться, объявив происшедшее трагической ошибкой, несчастным случаем. Небо прозрачно, как вода. Чистый, ясный воздух. Когда мы заметили друг друга, нас разделяло метров пятьсот. По глазам солдат я видел, что отступление невозможно. Их тела напряглись, заряженные волей, подобно натянутым пружинам; на мгновение они застыли, потом двинулись навстречу врагу в трансе, как охотничьи собаки, идущие по следу. Случилось то, что уже было однажды раньше – исчезли всякие звуки, кроме топота ног по каменистой земле. Ни выкриков, ни команды.

Последний отрезок пути они бежали бегом. Снова появился звук – нечто похожее на стон огромного зверя, который смертельно ранен и не понимает, что произошло.

Я не могу вспомнить само побоище, просто солнце вдруг оказалось на другой стороне неба. Когда я захотел встать, в спине у меня крепко засела боль – как отраженная в воде звезда, от которой во все стороны расходятся лучи.

Кругом ничего живого, кроме нескольких больших птиц. От меня они пока держатся на расстоянии.

Какое подходящее место для того, чтобы кануть в небытие! Глубокая долина между двумя горными склонами, зияющая, точно незасыпанная могила. Словно некое божество в безумной ярости швырнуло нас сюда. Трудно поверить, чтобы такое невиданное опустошение было делом рук человеческих.

Боль в ноге становится нестерпимой, разум мутится, пальцы коченеют. Но в моем пистолете осталось несколько пуль, хватит не на один выстрел, я могу спокойно смотреть навстречу ночи.

Свет убывает…

Я хотел успеть разобраться – теперь, когда цепь замкнулась и больше ничего уже не произойдет. Я думаю о нашем страхе. Все началось со страха – быть может, воля к истреблению всегда начинается со страха, – а кончилось тем, что мы истребили сами себя в этих пустынных горах. Надо было успеть разобраться раньше… А теперь я кончаю писать…