Текст книги "Современная датская новелла"
Автор книги: Карен Бликсен
Соавторы: Ханс Браннер,Харальд Хердаль,Карл Шарнберг,Вильям Хайнесен,Улла Рюум,Пер Шальдемосе,Поуль Эрум,Бенни Андерсен,Франк Егер,Сесиль Бёдкер
Жанр:
Новелла
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Начинает смеркаться, но уходить не хочется. Что ждет его за пределами этого парка, за коваными воротами? Пустой трактир, холодный зал, одинокий обед, малочисленная публика. Парк пустынен, но это пустота привлекательная, пустота парка доставляет актеру удовольствие, потому что он может ее заполнить. Здесь холодно, но холод на вольном воздухе не так мучителен, как холод в четырех стенах, и актеру кажется, что в холоде парка таится тепло, первое тепло весны, рвущееся наружу, словно цыпленок из яйца. Господи, ведь уже начало апреля! И его публика! И он сам, сам!
Идет дождь. Капризно петляя, тропинка выводит актера к подножию особняка. Белые стены вздымаются в моросящей мгле, башни почти не видно. Неожиданно в окнах мансарды вспыхивает свет, часть водосточного желоба превращается в искрящуюся ленту. Кто знает, не живет ли в этом романтическом особняке романтическая девушка, которая томится там, наверху, в тоске по романтике, по романтической действительности? Я здесь, я пришел, я жду. Он стоит и смотрит на крышу, и дождь барабанит по его шляпе.
Наконец он освобождается от чар и возвращается в трактир, там уже зажжен свет, но актер поднимается сначала в комнатку над конюшней, чтобы взять книгу. Перед уходом он забыл закрыть окно, он вспоминает об этом при виде лужи на подоконнике, но сейчас окно закрыто. Правда, занавеска не спущена и видно, как дождь струится по черным стеклам, он очень холодный и для того, кто сейчас на улице, и для того, кто на него смотрит. Голая лампочка под потолком освещает капли, ползущие по стеклу, они похожи на улиток, медленно передвигающих свои глупые серебряные ножки. Актера знобит. Печка топится, но настоящего тепла в комнате нет. Голова у актера тяжелая, словно он простудился, кажется, что начинающийся насморк заполняет все извилины и сосуды мозга, это вызывает давящее, неприятное чувство. Сейчас бы очень помогла рюмка водки. Актер находит в чемодане книгу, кровать застлана, пустая бутылка, с помощью которой он гладил воротничок, укоризненно поставлена на маленький столик возле окна. Уж не думают ли они, что он тут выпивал?
Он подходит к окну, чтобы спустить занавеску, выглядывает, прижавшись лицом к стеклу и загородившись ладонями от света.
Жить бы здесь летом. Просыпаешься тут наверху солнечным прекрасным утром, встаешь, умываешься, надеваешь белый летний костюм, белые туфли, в это время на велосипеде приезжает девушка из особняка, на ней шорты, она загорела, она тормозит под окном, останавливается, упершись в землю длинной загорелой ногой в белых теннисных туфлях и белых носочках, она звонит в велосипедный звонок: «Скоро ты спустишься, нам пора купаться!»
Перед уходом актер откидывает на кровати одеяло, гасит свет и тут вспоминает, что хотел посмотреть, хорошо ли горит печка, эта чертова печка, от которой никогда не бывает тепло. Чтобы подойти к печке, ему не нужно зажигать свет, на печке светятся трещины, и, когда он открывает дверцу, тлеющие брикеты бросают в комнату таинственные красные блики.
Хорошо бы прожить здесь до самой осени, чтобы им пришлось позвонить сюда из театра: «Черт побери, тебе уже пора вернуться, мы начинаем репетиции!» Но он не даст им прямого ответа, он будет сидеть вместе с нею перед открытой дверцей печки, и они будут печь яблоки, и будут пить вино, и слушать, как в саду падают каштаны, и им будет грустно, потому что ему предстоит ехать в Копенгаген на репетиции.
Он подкладывает в печку брикеты, ему бы следовало лечь в постель и выпить водки, тогда к утру насморк прошел бы. Актер закрывает дверь и спускается по крутой узкой лестнице. Останавливается на секунду перед дверью трактира. На двери висит старая афиша с фотографией приветливого улыбающегося господина в очках: ШКОЛА ТАНЦЕВ. Внизу на клочке зеленой бумаги изображена уродливая утка и жирными буквами написано: УТИНАЯ ЛОТЕРЕЯ. Да-а, вздыхает актер и заходит внутрь.
Он снимает мокрый насквозь плащ и вешает его на спинку стула возле чуть теплой кафельной печки, стряхивает с полей шляпы капли, они, точно полоски звериных следов, прочеркивают пыльный пол. И вдруг, почувствовав дурноту от голода, он хватает ближайший стул и садится, прижавшись животом к острому краю стола, – а теперь будь что будет.
Он может выбирать между свиными отбивными и мясом, тушенным с картошкой и луком, говорит ему хозяйка. Мысленно он видит жирную поджаристую отбивную с косточкой, огурчик, редиску, рассыпчатый картофель, обильно политый сливочным соусом с жареными сухарями, но тут же он вспоминает о счете.
– Мясо, тушенное с картошкой? – говорит он радостно изумленный. – Да это же мое любимое блюдо! И хлеб, – добавляет он быстро. – Тушеное мясо я люблю есть с ржаным хлебом.
Возле его прибора стоит пустой стакан, стакан ждет, упрекает, но ведь актер никогда не пьет перед выступлением, боится убийственной неотвратимой икоты. У него над головой слышен стук, в такт ему раздается писклявый голос: sloow, quick-quick-sloow, sloow, quick-quick, sloow[4]4
Медленно, быстро-быстро-медленно, медленно, быстро-быстро-медленно (искаж. англ.)
[Закрыть]. Школа танцев. И пока он куском ржаного хлеба подбирает с тарелки остатки первой порции мяса, голос наверху становится датским: «Вперед – в сторону – приставить. Вперед – в сторону – приставить». Пианист барабанит вальс, потолок ходит ходуном.
Если из того, что раньше было чистейшей радостью и чудеснейшим удовольствием, делают ремесло, думает актер, не спеша приняться за вторую порцию, то чудо покрывается плесенью, а радость оскверняется низостью и грязью. Его взгляд скользит по часам, у него еще достаточно времени. Он закрывает глаза, вдруг лоб актера покрывается испариной – стрелки часов неподвижны, да и тиканья он тоже не слышит. Он проглатывает последние куски, вскакивает и с горящим от жажды горлом распахивает дверь на половину хозяев. Там, на стене, висят часы, маятник как сумасшедший мечется за узкой стеклянной дверцей, актер опоздал на двадцать минут. Комната пуста, но где же здесь зал, где дверь, которая ведет в зал? Актер мчится назад, к своему столику, хватает «Фауста», выскакивает в коридор, распахивает одну дверь за другой, в чулан, в уборную и, наконец, на улицу. На каменном крыльце стоит хозяин и пялится на небо, он медленно поворачивается – черт бы побрал этих крестьян с их медлительностью.
– Я провожу вас, – говорит хозяин.
Актер не привык к большому скоплению зрителей, но тут, в зале, сидит только один человек, женщина.
– Погода, – шепчет хозяин и сочувственно пожимает плечами. – Дождь, – говорит он. – К тому же завтра у нас утиная лотерея.
И он убирается на свою половину, дабы набраться сил для завтрашнего мероприятия, убедившись предварительно, что актер явился в зал целый и невредимый. Актер поднимается на помост, кланяется даме и просит прощения за свое опоздание. За стеной слышится рояль, назидательный голос учителя танцев, неуклюжий топот учеников.
Актер кланяется, листает «Фауста» и начинает.
Подняв в первый раз глаза от книги, он встречается с ее взглядом. Она сидит одна в пустом зале, одна среди всех этих пустых рядов. В расстегнутой меховой шубке, молодая, изящная, красивая. Он пристально смотрит на нее, она – на него, в ее глазах вспыхивает улыбка, он чувствует, что краснеет, и углубляется в текст. Хорошо, когда есть книга, которую можно крепко держать обеими руками, хорошо, когда есть слова, в которые можно впиться глазами, чужие слова. Но сердце и мозг продолжают работать, несутся стрелой: все это ложь, проклятая ложь и галлюцинации, у меня лихорадка, бред.
Внезапно он умолкает и бросает на нее горький взгляд, она спустила шубку с плеч, круглые девичьи плечи, здесь ведь чертовски жарко, и за все это тепло ему придется платить, и за еду, и за ночлег, а деньги на дальнейшую поездку… так-то, ты что думаешь, какая красивая шея. Он страшно разгневан, она унижает его своим присутствием, превращает в шута тем, что сидит в зале одна-одинешенька, подкрашенная, нарядная, и храбро улыбается, презрительно улыбается, делая вид, что все в порядке. Нахальный цыпленок. Сейчас она получит урок, который никогда… никогда… Прийти и так дерзко держаться. И актер раскрывает книгу, он читает, сейчас он угостит эту девицу, он будет читать до тех пор, пока она не свалится со своего насеста. Без всякой пощады.
Но если он поддался жажде мести из заведомой глупости, из тщеславия, даже не вспомнив о своей миссии в провинции, о своих идеалах, то Фауст подшутил над ним, величие драмы не оставило его безучастным. Актер считал, что он знает текст, но в этом зале, в присутствии этой слушательницы текст преображается, рождается заново, становится удивительно молодым, нетронутым, чистым. Весна, весна… И чего стоит месть этого мстителя, который сам взволнован, очарован, опьянен? Он и остается в дураках, он теряет связь с этой землей, с этим трактирным залом, этим помостом, он больше не слышит, что за стеной идет урок танцев, не слышит собственного голоса, немного простуженного, немного гнусавого, он слышит только Мастера, Мастера. Твердая скорлупа, которая прежде сковывала его сердце, давила, причиняла боль, сделалась мягкой; лишь один раз актер вспоминает о девушке, на секунду взглядывает на нее и видит, что она пылает.
Весна, весна, прекрасные губы полуоткрыты, прекрасные глаза широко распахнуты. Это возбуждает его, и он читает, читает. Забыты нужда и унижение, исчезли разочарование, грязные комнаты трактиров, дешевые обеды, лишние бутылки, грязные воротнички, холод, страдания. Он читает, читает, и как читает! И наконец, когда книга уже дрожит в его руках и усталость наваливается невыносимой тяжестью, когда кровь грозит разнести на части и голову и сердце, тогда он прекращает:
Он кланяется, сходит с помоста, пересекает зал и выходит.
Шатаясь, он проходит через половину хозяев, его взгляд падает на часы, он читал три часа без передышки, сознание этого лишает его последних сил. В обеденном зале он бросает книгу на стол, хватает свой все еще влажный плащ и выходит на свежий воздух, дождь перестал. Актер проиграл, он жалкий неудачник, он сердито топчется взад и вперед по мостовой перед трактиром, чтобы размять ноги, чтобы легкие наполнились воздухом, чтобы холод остудил тело. Он чувствует, как у него по спине бежит пот и застывает под рубашкой. Актер идет по направлению к особняку, но поворачивает обратно, так и не дойдя до кованых чугунных ворот. Он поднимает голову и смотрит на свое окно над конюшней, он насквозь продрог, он болен, болен, и он быстро входит в трактир.
И замирает на пороге. Дверца кафельной печки распахнута, в печке беснуется огонь, и в зале становится не на шутку жарко. Его столик застлан скатертью, на нем стоит блюдо с бутербродами, пиво и водка. Актер снимает плащ и делает шаг к столу, потом набрасывается на еду. Он опрокидывает в рот водку, наливает пиво и жадно пьет его, он ест прямо руками – холодные котлеты, обжаренные в сухарях, с косточкой, маринованные и свежие огурцы, редиску.
Он поднимает бутылку с водкой и смотрит ее на свет, выпита только половина, но кто станет утверждать, что бутылка была полная, когда он сел за стол. Он наливает снова, победоносно поднимает бокал и сквозь него видит, что напротив него на стуле сидит девушка. Ее серая шубка висит на спинке стула, девушка молода и стройна, платье плотно облегает фигуру, она улыбается ему сквозь бокал и кивает. Ваше здоровье. Он пьет.
Она держит наготове спички, маленькие дамские спички в металлическом коробке с рекламой кирпича. Ага, папаша обжигает кирпич, он кирпичник или как это там называется? Девушка кивает и подносит ему горящую спичку. Чтобы помочь ему, она опускается на колени, когда он столкнул на пол «Фауста» и закладки разлетелись по всему полу. Девушка больше не возбуждает актера, его охватывает изумительное чувство сытости, он словно качается на ленивых теплых волнах. Эта обыденность, этот мещанский уют. Домашнее, хозяйское присутствие женщины. Это она наполняет его бокал, когда он оказывается пуст, она собирает грязные тарелки, правда, выносит их хозяйка трактира, и хозяйку трактира он просит принести еще вина, вина и коньяку к кофе. Но внезапно его сытая радость исчезает: звук Маргариты – шелковый шелест чулок и юбки молодой женщины, энергичный стук ее высоких каблучков, когда она встает, чтобы принести ему чистую пепельницу, ее дыхание, которое приковывает его взгляд к ее рту, к ее красивым губам и белоснежным зубам, обнажающимся во время улыбки.
– Вы не поверите, – говорит он, – но вчера я завидовал даже крестьянкам в автобусе. – И он смеется, как бы удивляясь на самого себя. – Вы не поверите. – Он сминает сигарету и зажигает новую, пых-пых. – Надо читать… – пых… – юмор, если хочешь иметь дом, но я не изменю искусству, я не изменю идеалу, выпьем за идеал!
Он сидит, обхватив обеими руками рюмку с коньяком, аромат коньяка сам струится ему в ноздри, актеру не надо даже принюхиваться – а-а-ах!
– И даже если я буду ходить… – Он чуть не произносит «в грязных воротничках», но вовремя спохватывается. – И даже если я буду есть… – С его языка чуть не срывается грубость. Господи, откуда у меня эти слова? – Хлеб свой в поте лица своего…
Разве я не люблю искусство, думает он, разве я не пожертвовал всем ради него? Он проклинает себя и наливает снова, потому что девушка опять сидит перед мим, и вдруг – нет, это совершенно невозможно, – но вдруг они находятся уже не в трактире, а в саду, по ту сторону кустарника, удаляется Мефистофель со своей трактирщицей Мартой, а рядом с ним освещенная ярким весенним солнцем стоит она, в руке у нее ромашка, она обрывает на ней лепестки, один за другим. А потом… нет, это совершенно невозможно – но они уже в маленькой беседке, и он целует ее, и она шепчет, едва слышно: «О, как я люблю…» – и в ту же секунду раздается стук в дверь, и актер по книге знает, что это Мефистофель, и в гневе топает ногой; дверь кухни отворяется, хозяйка трактира стоит и смотрит на него через очки, он приходит в себя и машет ей, что она может удалиться.
Пока Марта стояла в дверях, в них проскользнула мерзкая собачонка и спряталась под столом. Потом она вылезла оттуда. Противная собачонка, безобразное создание. Она коварно подбирается поближе и, когда она уже достаточно близко, готовится к звериному прыжку. Актер замечает, что ее слюна капает ему на брюки, и слышит, как ее зубы лязгают в пустом воздухе, когда он с достойной восхищения ловкостью убирает ногу. Словно отведав хлыста, собачонка уползает под стол и прячется там.
Он смотрит на девушку, она сидит так спокойно, будто ничего не случилось. Он восхищен ее хладнокровием, хотя оно и раздражает его, он игнорирует это хладнокровие и непринужденным жестом показывает ей, что бояться нечего. Девушка повесила его плащ на плечики, висящие на вешалке за его спиной, он протягивает руку назад и выуживает из кармана маленький немецкий томик «Фауста». Сейчас необходимы подлинные слова Мастера, в том виде, в каком они сошли с кончика его пера. Собачонка рычит при каждом движении актера, вылезает из-под стола, поводя носом, глаза ее горят безумным блеском, очевидно, она готовится к новому нападению. И в ее злобном взгляде актер читает, что на этот раз собачонка не даст себя провести.
Актер лихорадочно и злорадно листает книгу и находит место про пуделя. И выпускает пуделя из книги прямо на пол, актер отчетливо видит следы пуделя на пыльном полу, они напоминают пунктирные линии на его желтой афише. Из-под стола раздается протяжный жалобный вой, потом все стихает. Он слышит, как пудель выбегает обратно, сытый и довольный, стук его коготков по полу похож на быстрое тиканье часов.
Актер хочет налить себе еще, но бутылка уже пуста. Просто невероятно, сколько она вылакала. Время от времени она выходит, с дамами так бывает, они всегда начинают бегать, когда выпьют. Он улыбается ей, восхищается ее полуоткрытым ртом, который приоткрыт не от глупости, а потому что она наконец-то дышит быстро и взволнованно, и ему это нравится; восхищается ее нервным красивым носом, ее испуганными вопрошающими манящими прекрасными глазами. И ее беззвучным смехом, спокойным и неистерическим.
– Можно и поколдовать, – как-то ни к чему говорит он и захлопывает пуделя в книжку.
– А теперь мы погасим свет, – говорит Маргарита, или нет, это хозяйка трактира, – уже пора спать.
Актер делает нетвердый шаг, хватается за спинку стула, скользит, но ему удается ухватиться за край стола. Женщины помогают ему надеть плащ, девушка уже закуталась в свою серую шубку, сквозь свой жесткий рукав он ощущает этот удивительно мягкий и пушистый мех. Его пальцы с наслаждением бегут по меху, словно он идет босиком по дорогому ковру. Они выходят на свежий и влажный воздух, он отпускает ее плечо и заворачивает за угол конюшни, придерживаясь рукой за стену, там он останавливается и мочится, закинув голову как можно дальше назад. Звезды, созвездия в вечном движении, свидетели его счастья.
На четвереньках он поднимается к себе по узкой крутой лестнице, в комнате сыро и холодно, печка давно прогорела. Актер видит это, но на самом деле ему все безразлично.
– А ты что скажешь? – спрашивает он в темноту.
Постель влажна и холодна, у актера начинают стучать зубы, и веки тяжело опускаются, словно железный занавес после конца представления; он слышит благоухание, рядом с ним пахнет девушкой и мехом, он протягивает в темноту руку, находит теплую руку девушки, потом отпускает ее и засыпает.
Он просыпается от оглушительной духовой музыки. С трудом открывает глаза, комнату освещает яркое утреннее солнце. Что может быть беспощаднее раннего утреннего солнца, бьющего прямо в глаза? В печке полыхает огонь, значит, она затопила перед тем, как уйти…
Актер сильно простужен, у него течет из глаз и из носа, и ему так приспичило, что он вскакивает с постели и бежит к туалетному ведру, стоящему за портьерой…
Потом перед ним мелькают картины вчерашнего вечера и ночи, нечеткие, стертые, непонятные, бессвязные. У него болит горло, боль-то, во всяком случае, настоящая. И сердце вдруг начинает стучать, словно пробил его последний час, актер прижимает кулак к груди, его прошибает пот.
Он одевается, укладывает чемодан, прибирает после себя. В дверь стучат. Голос хозяина спрашивает, не может ли актер спуститься сейчас вниз, и актер испуганно отвечает «да».
Его проводят на половину хозяев, там, на подносе, стоит завтрак, спиной к двери сидит и ждет крупный мужчина. И когда он поднимается и протягивает руку, актер узнает в нем отца девушки, владельца кирпичного завода, узнает в нем ее черты. Может, господин актер окажет им любезность и посетит их особняк, день рождения дочери, двадцать один год, суаре, он что-нибудь почитает. Сбитый с толку актер кланяется и говорит «да». Да, спасибо, хотя приглашение звучит, как приказ.
Актер в одиночестве пьет свой кофе. Под блюдце скромно подсунут счет. Если из того, что раньше было чистейшей радостью и чудеснейшим удовольствием, делают ремесло, то чудо покрывается плесенью, а радость оскверняется низостью и грязью, вот так-то. Рядом, на скатерти, лежат деньги владельца кирпичного завода, мелочь, задаток. Кто-то копошится у его ног, актер смотрит вниз. Возле него стоит вчерашняя собачонка, игривая, маленькая и беззлобная, она молит о кусочке французской булки. С отсутствующим видом актер гладит собачонку.
Автобус на Оденсе останавливается перед трактиром и дает призывный гудок. Актер хватает плащ и чемодан выбегает на весенний солнечный воздух, пересекает мостовую и прыгает в автобус. Через заднее стекло ему видна башня особняка. И громадный флаг лениво машет ему вслед, когда автобус трогается и провозит актера первые метры по пути домой.
Карл Шарнберг
Восемь лет спустя
Перевод Н. Крымовой
Посвящается Эгону Нёргорду, которого убили люди, ставшие теперь нашими союзниками
I
Дорогой Эгон,
…Грелль мертв. Я убил его. Я совершенно спокоен. Поверь мне, хотя я знаю, что это мое последнее письмо, я совершенно спокоен. Исчезло все, что терзало меня долгие годы. Умерло вместе с Греллем.
Я не понимаю, как можно убить человека и все же быть спокойным. Ничто меня не мучит. Совесть не обвиняет. Моя воля вылилась в действие, и я чувствую себя спокойным и свободным. Только страшно усталым.
Если бы заснуть. Так хочется растянуться и забыть обо всем. Только спать. Но сначала нужно написать это письмо. Хочу, чтобы ты все узнал от меня. Наши братья жили и умерли вместе, и мы с тобой жили вместе. Теперь мы разлучаемся, и я хочу, чтобы ты знал почему. Почему я должен был убить Грелля, хотя он и уплатил свой долг обществу.
Ты не знаешь его последних слов. Он сказал их, когда однажды вечером мы оказались вместе:
– Твой брат умер, а я жив. В борьбе всегда один проигрывает, другой выигрывает. На этот раз выиграл я.
Странно, что я помню это так отчетливо. Прошло два долгих месяца с тех пор, как он это сказал, а я до сих пор вижу его улыбку. Он огорченно пожал плечами и сказал:
– Твой брат умер, а я жив.
И вот Грелль тоже умер. Я убил его. Закончив письмо, умру и я, я это знаю.
Какой страшный мир. Люди умирают, людей убивают. Как ты и твои друзья могут верить в то, что человек властвует надо всем?
Поверь мне: я не ухожу от ответственности, говоря, что не я сам убил Грелля. Я знаю, моя рука подняла пистолет. Мой глаз нацелился. Мой палец нажал гашетку и произвел смертельный выстрел.
И все-таки убил его не я. Что-то во мне хотело, чтобы это произошло. Это желание зародилось во мне в тот день, когда Грелля помиловали, и только теперь я чувствую себя свободным. Потребность, росшая во мне, умерла вместе с ним.
Но, увидев его мертвым, я понял, что ты, несмотря ни на что, прав. Новые люди будут продолжать его дело. Грелль будет жить, пока есть те, которым он нужен.
Поэтому я признаю, что проиграл. Человек, выдавший наших братьев, умер, но есть другие, готовые выдать нас.
И поэтому я должен рассказать тебе все, что произошло. Лишь бы ты понял, что я не мог поступить иначе, тогда все в порядке. Ты, идущий другим путем, может быть, извлечешь урок из того, что сделал я, из моего поражения.
Я хотел действия. Не слов, а действия. Нас пытались задушить словами. Больше всего на свете я ненавижу пустые, громкие слова. Они убивают мысли, лишают человека радости. Все, что имело для меня какое-то значение, растворилось в этих словах. Действия не было. Одни слова. Мы пытались улучшить мир, побороть зло, взрастить добро. Словами.
И вот. Однажды мы с Греллем оказались вместе. Пустыми словами я попытался сразить зло, убившее наших братьев.
– Я выиграл, – сказал он. – Я выиграл. И выиграю снова.
За его словами скрывалось действие. Я это знал. Мне стало страшно. И страх заставил меня действовать. Одними словами мы никогда не сможем побороть зло. Мы должны действовать, в противном случае нас разобьют.
И я стал действовать. Я убил Грелля. И все же признаю, что проиграл. Ибо я боролся в одиночку, вел свою личную борьбу. Однажды ты сказал, что мы можем победить только сообща. Потерпев поражение, я понял тебя.
Поэтому я и пишу тебе все это, Эгон. Может быть, я не допишу письма, но и написанного уже достаточно.
Остальное только объяснение…
II
Свен вгляделся, прислушался к мраку. Было почти совсем тихо. Он только догадывался, что где-то шумят морские волны. Ветер, игравший с листвой деревьев, казался легким несмолкаемым шепотом.
Он выглянул в окно. Он ничего не слышал, пока писал. А теперь ждал голоса, который скажет:
– Пойдем. Пойдем вместе. Тихо и спокойно.
Но он не хотел идти за этим голосом. Он хотел быть в одиночестве. Он уйдет, скрытый великим мраком.
Его мучила боль. Буравила спину словно нож. Снова и снова. Пронизывала все тело. Иногда казалось, что он больше не сможет вздохнуть. Каждый вздох грозил разорвать грудь. Он попытался встать. Как он устал!
Керосиновая лампа начала дымить. Он прикрутил фитиль, и светлое пламя вновь ожило.
Он горько улыбнулся, повернув страницу в большом блокноте.
Что за судьба. Он, Свен Биркер, брат павшего Кая Биркера, молодой многообещающий педагог, двадцати лет от роду, пишет завещание. Он, мягкий и добрый человек, вынужден скрываться в ночи потому, что убил. Он, для кого война и насилие были историей и заголовками в газетах, убил одного из тех, кто внушал наибольший ужас в годы войны.
Встретив этого человека впервые, он рассматривал его с любопытством. Грелль был худ и бледен после пребывания в тюрьме. Грелль, внушавший такой ужас, Грелль, которого так ненавидели, сидел с рюмкой коньяку в дрожащей руке.
Свен подошел к нему. Он не мог не подойти. Ему нужно было услышать голос этого человека, увидеть его глаза.
– Ты меня не знаешь, – сказал он.
Грелль только улыбнулся. Снисходительно и дружелюбно.
– Это не моя вина, – ответил он. – Хочешь выпить?
Свен не спускал с него глаз. Ему нужна была ясность.
– Я брат Кая, – сказал он, – брат Кая Биркера.
Грелль посмотрел на него вопросительно. По-прежнему с улыбкой, как бы защищаясь. Но улыбка постепенно застывала. Значит, он помнил. Потом он снова попытался улыбнуться. Боже мой, все это уже забыто.
– Да, – проговорил он. Это прозвучало так равнодушно. – Ты брат Кая Биркера. Вас было всего двое?
Ответа не требовалось. Это знали оба. Совершенно неважно, было ли их двое или десять. Грелль знал, что дело идет об одном Кае Биркере. А он умер. Грелль почти его забыл, но вот кто-то помнил. Брат Кая Биркера.
Свен не слышал вопроса. Он давно готовился к этому моменту. С того самого дня, когда Грелля помиловали. Он искал его много месяцев и встретил впервые совершенно случайно. Поздним вечером в маленьком ресторанчике. Он ничего не сказал. Сидел в углу и смотрел на него. И только когда ресторанчик закрыли, он ушел. Вслед за Греллем.
Он помнил все вечера, когда приходил сюда, чтобы снова увидеть этого человека. Приходил много раз. И каждый раз Грелль сидел за бутылкой коньяка, окруженный группой молодых людей. Всегда разных. Грелль ежевечерне заводил новые знакомства. Предлагал молодым выпить и беседовал с ними. Иногда они говорили очень громко. Отдельные фразы доносились до Свена. Разговор всегда шел о политике. Грелль спрашивал, молодые отвечали. Грелль спрашивал и слушал.
– Я брат Кая Биркера, – сказал Свен. – Ты помнишь Кая Биркера?
Грелль зажег сигарету. Задул спичку. Тщательно, как бы боясь, чтобы не вспыхнул пожар.
– Сколько тебе лет? – спросил он наконец.
Что за вопрос. Сколько лет. Он, Свен Биркер, должен говорить этому человеку, сколько ему лет. Никто бы не понял его ответа. Он стар. Страшно стар. Последние месяцы разбили его вконец. Жажда мести, жажда уничтожить этого зверя, въелась в его душу. И вот зверь сидит перед ним. Улыбаясь, с рюмкой коньяку.
– Ты убил моего брата? – сказал он. Эти слова прозвучали вопросом. Но он не требовал ответа. Он его знал. Этот человек убил его брата, а теперь сидит здесь и пьет коньяк.
Грелль провел рукой по жидким волосам.
– Я его не трогал, – ответил он. – Я не убивал никого. Они его убили.
Они. Это слово висело в воздухе между ними. Оба хотели бы его забыть. Забыть их и все, что они принесли с собой.
Но они не могли забыть. Они оба были связаны ними и не могли освободиться.
– Убили бы они его, если бы тебя не было? – спросил Свен.
Грелль не ответил. Помолчал. Он всегда молчал, когда ему задавали такой вопрос. Ведь спрашивал мальчишка. Он и помнить-то вряд ли мог. Многие задавали вопросы поумнее.
– Война, – сказал Грелль. Он отставил рюмку, поднял руки ладонями вверх. Горестное признание.
– На войне сталкиваются противники, и кто-то должен умереть, – сказал он.
Свен Биркер часто слышал эти слова. Это не ответ. Он хотел услышать больше, услышать обвинения, которые он мог бы опровергнуть.
– Ты подружился с Каем. Был его другом. До самой его смерти. И ты получил вознаграждение.
Именно так оно и было. Кай был убит, а Грелль получил свои иудины деньги.
Грелль покачал головой.
– Я отбыл наказание, – сказал он. – Общество получило свое, и я свободный человек. Забудь все это. Наступили другие времена.
Тогда Свен понял, что ему делать. Прошлое должно умереть. Грелль должен умереть. Может быть, и наступили другие времена. Может быть, борьба будет продолжаться, но Грелль не будет в ней участвовать.
– Ты не свободен, – сказал Свен. – Ты не можешь быть свободным, пока я не убил тебя. До той поры и я не могу быть свободным.
Улыбка Грелля расплылась, превратилась в гримасу. Пальцы сжались вокруг рюмки. Глаза приблизились к Свену.
– Осторожно, парень. Если ты меня убьешь, ты станешь убийцей. Врагом общества. Что ты от этого выиграешь? Твой брат умер, а я живу. В борьбе это неизбежно. Один должен проиграть. Тогда выиграл я, а теперь борьба кончилась.
– И все-таки я убью тебя. – Свен посмотрел ему прямо в глаза и тихо повторил:
– И все-таки я убью тебя.
Он отошел. Прошел по темному залу в свой угол, прочь от Грелля. Не видя танцующих. Не слыша их пьяной болтовни.
Грелль посмотрел ему вслед: глупый парень, он думает, что все итоги должны сойтись. Мечтатель, не знающий правил игры. Счастье одного зиждется на несчастье другого. Так оно есть, так оно и будет.
Он улыбнулся. Эта часть борьбы давно закончилась. Идет продолжение. Его друзья, может быть, и проиграли войну, но их идеи живут и среди некоторых победителей. Его время снова настанет, и скоро те, кто его судил, протянут ему руку. Бедный парень, живущий своими мелкими чувствами. Однажды мир научит его важнейшему неписаному закону: счастье одного зиждется на несчастье другого.
Грелль поднялся, собираясь уходить. Больше тут делать нечего. Пока молодой фантазер сидит в углу и глазеет на него, ему тут делать нечего. Ему надо подумать. Надо говорить и слушать. Подобраться к тем, кто всегда были его противниками. Заставить их говорить и проиграть.
Кай Биркер говорил. А теперь он ничего не скажет. Сказанное им привело его к смерти.
Когда Грелль подошел к своей машине, он увидел, что юноша идет за ним.
…Черт. Не собирается ли он всерьез? Его обуял страх. Как во время войны. Страх игрока перед проигрышем.
Молодой человек подошел к нему. Его глаза лихорадочно блестели. Обе руки были засунуты в карманы куртки.
– Я убью тебя, – проговорил он, подойдя к машине. Но голос звучал спокойно и мягко.
– Я убью тебя.
Грелль не любил рисковать. Он вынул руку из кармана, и в свете уличного фонаря блеснул маленький револьвер.
– Вот так-то, парень. Помни, что он всегда со мной. Свен Биркер улыбнулся.
– Тебе его вернули. И все-таки я убью тебя, Грелль.
– Попробуй. Но помни. Мы с ним всегда вместе. Мы боремся и побеждаем вместе. Помни это, парень. Мы всегда побеждаем.