Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Апокрифы[16]16
  В обычном смысле слова апокриф (с греч. – «тайный», «скрытый», «сокровенный») – это неканоническая религиозная легенда, запрещенная церковью. Чапек обратился к этому «еретическому» виду литературы и, развивая опыт Вольтера, Г. Келлера, А. Франса, Ж. Леметра, Б. Шоу, создал жанр иронического рассказа на библейский, античный, легендарный, исторический или литературный сюжет, так или иначе опровергающего привычные, традиционные представления об излагающихся фактах. Апокрифические мотивы появляются уже в ранних юмористических миниатюрах братьев Чапеков («Гамлет, принц Датский», «Публий Деций Мус. Геракл. Ахилл. Квинт Муций Сцевола. Александр», 1910). В декабре 1917 года австро-венгерская цензура конфисковала апокрифическую заметку К. Чапека о царе Ироде и его воинах. Первый апокрифический рассказ был написан Чапеком в 1920 году («Агафон, или О мудрости»). В 1932 году Чапек издал пять апокрифов на библейские и евангельские темы («О десяти праведниках», «Святая ночь», «Марфа и Мария», «Лазарь», «Вечер Пилата») отдельной книгой под названием «Апокрифы», а в последний год жизни готовил более полное издание своих апокрифов, однако смерть помешала осуществлению этого замысла. Издатель посмертного собрания сочинений братьев Чапеков, доктор Мирослав Галик (1901–1975), по сохранившимся в архиве писателя текстам издал в 1945 году «Книгу апокрифов». В последующих изданиях «Книги апокрифов» выдержан принцип расположения произведений согласно списку самого Чапека, найденному в 1950 году в его архиве.
  Включенные в настоящее издание апокрифы, кроме двух – «Кредо Пилата» («Рух философицки», 1920) и «Лже-Лот, или О любви к родине» («Рух философицки», 1923), печатались в газете «Лидове новины» с 1927 по 1938 год.
  Переведено по изданию: К. Čapek. Kniha apokrifů. Praha, 1955.


[Закрыть]

Наказание Прометея
© Перевод М. Зельдович

Покашливая и кряхтя после длинного, скучного судебного разбирательства, сенаторы собрались на чрезвычайное совещание, происходившее в тени священных олив.

– Итак, господа, – зевнул председатель сената Гипометей, – до чего затянулось это проклятое разбирательство! Я думаю, мне даже не следует делать резюме, но чтобы не было формальных придирок… Итак, обвиняемый Прометей, здешний житель, привлеченный к судебной ответственности за то, что нашел огонь, и тем самым как бы… гм, гм… нарушил существующий порядок, признался в том, что он, во-первых, действительно нашел огонь, затем в том, что он может, как только ему заблагорассудится, с помощью так называемого высекания вызвать этот огонь, в-третьих, в том, что он не скрыл соответствующим образом тайну этой предосудительной находки и даже не оповестил о ней надлежащие власти, а самовольно выдал ее, или, другими словами, передал в пользование простым людям, как явствует из показаний допрошенных нами свидетелей… Я полагаю, что этого вполне достаточно, и мы можем немедленно проголосовать и вынести решение о виновности и о наказании Прометея.

– Простите, господин председатель, – возразил заседатель Апометей, – я считаю, что, принимая во внимание серьезность этого чрезвычайного заседания, было бы, может быть, удобнее вынести приговор только после обстоятельного и, так сказать, всестороннего обсуждения.

– Как вам угодно, господа, – торжественно проговорил Гипометей. – Хотя дело ясное, но если кто-либо из вас желает добавить еще что-нибудь, пожалуйста.

– Я позволил бы себе напомнить, – отозвался присяжный Аметей и основательно откашлялся, – что, по моему мнению, во всем этом деле следует особенно подчеркнуть одну сторону. Я имею в виду религиозную сторону вопроса, господа. Будьте добры определить: что такое этот огонь? Что такое эта высеченная искра? По признанию самого Прометея, это не что иное, как молния, а молния, как всем известно, есть проявление силы бога-громовержца. Будьте добры объяснить мне, господа, как добрался какой-то Прометей до божественного огня? По какому праву он овладел им? Где он взял его вообще? Прометей хочет уверить нас, что он просто изобрел его, но это ерунда: если бы это было так легко, то почему не изобрел огня, например, кто-нибудь из нас? Я убежден, господа, что Прометей просто-напросто украл этот огонь у наших богов. Нас не собьют с толку его запирательство и увертки. Я бы квалифицировал это преступление как самую обыкновенную кражу, с одной стороны, и как злостное надругательство и святотатство – с другой. Поэтому я за то, чтобы наказать его самым суровым образом за безбожную дерзость и тем самым защитить священную собственность наших национальных богов. Вот все, что я хотел сказать, – закончил Аметей и громко высморкался в подол своей хламиды.

– Хорошо сказано, – согласился Гипометей. – Кому еще угодно выступать?

– Прошу прощения, – сказал Апометей, – но я не могу согласиться с выводами уважаемого коллеги. Я видел, как упомянутый Прометей разжигал огонь, и скажу вам откровенно, господа, – между нами, конечно, – в этом нет ничего трудного. Открыть огонь сумел бы каждый лентяй, бездельник и козий пастух; мы не сделали этого лишь потому, что у таких серьезных людей, как мы, разумеется, нет ни времени, ни желания развлекаться какими-то камешками, высекающими огонь. Я уверяю коллегу Аметея, что это самые обыкновенные естественные силы, возиться с которыми недостойно мыслящего человека, а тем паче бога. По-моему, огонь – явление слишком ничтожное, чтобы как-нибудь задеть наши святыни. Однако я должен обратить внимание коллег на другую сторону вопроса. А именно, огонь – по-видимому, стихия очень опасная и даже вредная. Вы слышали показания свидетелей, говоривших, что, испытывая мальчишеское открытие Прометея, они получили тяжкие ожоги, а в некоторых случаях пострадало даже и имущество. Господа, если по вине Прометея использование огня получит распространение, – а этому, к сожалению, помешать уже нельзя, – никто из нас не может быть уверен в своей жизни и даже в целости своего имущества, а это, господа, может означать конец всей цивилизации. Достаточно малейшей неосторожности – и что остановит эту непокорную стихию? Прометей, господа, с легкомыслием, достойным наказания, вызвал к жизни это опасное явление. Я бы обвинил его в преступлении, которое влечет за собой ряд тяжелых увечий и угрожает общественной безопасности. Ввиду этого я предлагаю лишить Прометея свободы пожизненно, присовокупив к этому строгий режим и кандалы. Я кончил, господин председатель.

– Вы совершенно правы, коллега, – засопел Гипометей. – Спрашивается, господа, на что нам вообще нужен какой-то огонь? Разве наши предки пользовались огнем? Предложить что-либо подобное – значит выказать неуважение к установленному веками порядку, это… гм… значит заниматься подрывной деятельностью. Не хватало нам еще игры с огнем! Примите также во внимание, господа, к чему это поведет: люди возле огня слишком изнежатся, они предпочтут лежать на боку, вместо того чтобы… ну, вместо того чтобы воевать и тому подобное. От этого произойдет смягчение, упадок нравов и – гм… вообще беспорядок и тому подобное. Короче говоря, необходимо предпринять что-то против таких нездоровых явлений, господа. Время серьезное, и вообще. Вот о чем я хотел напомнить.

– Совершенно правильно, – воскликнул Антиметей. – Все мы, конечно, согласны с нашим господином председателем, что огонь Прометея может вызвать не предусмотренные никем последствия. Господа, не будем скрывать от себя, – огонь дело огромной важности. Какие новые возможности открываются перед тем, кто владеет огнем! Только один пример: он может сжечь урожай неприятеля, спалить его оливковые рощи и так далее. Огонь, господа, дает нам, людям, новую силу и новое оружие; с помощью огня мы будем почти равны богам, – прошептал Антиметей и вдруг громко крикнул: – Обвиняю Прометея в том, что он доверил эту божественную и неодолимую стихию пастухам, рабам и всем, кто к нему приходил; что он не отдал ее в руки избранных, которые берегли бы ее как государственное сокровище и владели бы им! Обвиняю Прометея в том, что он разгласил тайну открытия огня, которая должна была принадлежать правителям страны! Обвиняю Прометея, – кричал возмущенно Антиметей, – в том, что он научил пользоваться огнем чужестранцев; что он не утаил его от наших врагов! Прометей украл у нас огонь, потому что дал его всем! Обвиняю Прометея в государственной измене! Обвиняю его в преступлении против общественного порядка! – Антиметей кричал так, что закашлялся. – Предлагаю покарать его смертью, – произнес он наконец.

– Итак, господа, – проговорил Гипометей, – кто еще хочет взять слово? В таком случае, согласно мнению суда, обвиняемый Прометей признан виновным, во-первых, в злостном надругательстве и святотатстве, во-вторых, в причинении людям тяжких физических увечий и в повреждении чужого имущества, а также в нарушении общественной безопасности, в-третьих – в государственной измене. Господа, предлагаю приговорить его к пожизненному лишению свободы, со строгим режимом и кандалами, либо покарать его смертью. Гм…

– Либо то и другое вместе, – мечтательно произнес Аметей, – чтобы удовлетворить обе точки зрения.

– Как? Оба наказания вместе? – спросил председатель.

– Я именно об этом думаю, – проворчал Аметей. – Можно сделать хотя бы так… приковать Прометея пожизненно к скале и… пусть коршуны клюют его безбожную печень. Понятно, господа?

– Вполне возможно, – удовлетворенно проговорил Гипометей. – Господа, это была бы единственная в своем роде кара… гм… за преступное деяние, не так ли? Нет ли у кого-нибудь возражений? Итак, решено.

– А за что, отец, вы присудили этого Прометея к смерти? – спросил Гипометея за ужином его сын Эпиметей.

– Не твоего ума дело, – проворчал Гипометей, обгладывая баранью ножку. – Эта жареная ножка куда вкуснее сырой. Так вот, значит, на что годится огонь! Мы же считались с общественными интересами, понимаешь? Куда бы это привело, если бы всякий проходимец осмелился безнаказанно открывать что-нибудь новое и великое! Не так ли? Но этому мясу все же чего-то не хватает!.. Ага, понял! – воскликнул он радостно. – Жареную ножку нужно бы посолить и натереть чесноком! Вот в чем дело! Это тоже открытие, мой мальчик! Прометей бы до этого не додумался.

1932

О падении нравов
© Перевод Н. Аросевой

Тихо было у входа в пещеру. Мужчины, размахивая копьями, с самого утра отправились к Бланско или к Райцу[17]17
  Бланско, Райец – город и село в Моравии близ карстовых пещер со следами пребывания первобытного человека.


[Закрыть], где выследили стадо оленей; женщины тем временем собирали в лесу бруснику, и оттуда доносились их пронзительные голоса и перебранка; дети вероятнее всего плескались под горкой в речушке, – да поди уследи за этими пострелятами, за этой беспризорной мелюзгой! А первобытный старик Янечек дремал себе в тиши на мягком октябрьском солнышке; вернее сказать – храпел, и в носу у него посвистывало, но он прикидывался, будто вовсе не спит, а охраняет пещеру своего племени и властвует над ней, как оно и полагается престарелому вождю.

Жена его, старуха Янечкова, разложила свежую медвежью шкуру и принялась скоблить ее заостренным камнем. «Делать это надо основательно, пядь за пядью, не так, как молодая сноха, – подумалось вдруг старой Янечковой. – Эта вертихвостка только поскоблит спустя рукава, да и бежит нянчиться с ребятишками. В такой шкуре, – думает старуха, – и прочности-то никакой – и-и, милые, мигом порвется да сопреет! Да только я ни во что вмешиваться не стану, коли уж сын ничего ей не говорит, – тянутся старушечьи мысли. – Эх, не умеет сноха вещи беречь! Батюшки, а шкура-то прорвана! Да еще на спине! Ох, люди добрые, – обомлела старая дама, – и какой же это нескладеха ткнул медведя в спину? Теперь вся шкура попорчена! Нет, мой ни в жизнь не сделал бы так, – с горечью думает старуха. – Мой всегда норовил попасть прямо в горло…»

– Э-кхе, гм, – закряхтел в это время старик Янечек, протирая глаза. – Наши-то не вернулись?

– Где там, – проворчала супруга. – Ишь чего захотел.

– Ох-ох-ох, – вздохнул старик, сонно моргая. – Куда им. Да ну их. А бабы где?

– Караулю я их, что ли? – сердито отозвалась Янечкова. – Ясно, шляются где-то.

– А-ааа, – зевнул дед Янечек. – Шляются. Нет чтобы… нет чтобы, скажем, того… Да уж! Вот какие дела…

Снова стало тихо; только Янечкова проворно, со злобным усердием скоблила сырую шкуру.

– А я говорю, – начал Янечек, задумчиво почесывая спину, – вот увидишь: опять наши ничего не притащат. Еще бы – куда им с этими новыми костяными копьями, от них и проку никакого… Внушаю, внушаю сыну: пойми, говорю, нет такой прочной и твердой кости, чтобы делать из нее наконечники для копья. Вот и ты, хоть баба, а должна признать: ни в кости, ни в рогах нет… такой пробивной силы, что ли? Ударишь по кости-то – да разве костью кость перешибешь? Ясно как день! Вот каменный наконечник – это, брат… Оно, конечно, с камнем-то возни побольше, зато инструмент какой! Да разве сыну втолкуешь?

– Известно, – с горечью поддакнула старуха Янечкова. – Нынче никому не прикажешь.

– Да я никому и не приказываю! – вскипел дед. – Так ведь и советов не слушают! Вот вчера – нашел вон там, под скалой, славный такой плоский кремневый обломок. Его бы чуть обтесать, чтоб поострее был, и готов наконечник для копья, лучше не надо. Ну, принес домой, показываю сыну: «Гляди, мол, ничего камушек-то, а?» – «Ничего, говорит, только куда его, батя?» – «Ну, говорю, можно приладить для копья». – «Да ну вас, батя, говорит, очень надо с ним возиться! У нас в пещере целые кучи этого старого хлама, и проку никакого; они и на древке-то не держатся, как ни привязывай, – так на что он?» Лодыри! – взорвался вдруг старик. – Нынче всякому лень как следует обработать кусок кремня, вот в чем дело! Разбаловались! Конечно, костяной наконечник в два счета сделаешь, так ведь ломается же бесперечь! «Ну и что ж такого, – говорит сын. – Заменишь новым, и делу конец!» Ох-ох-ох, и до чего этак люди докатятся? Чуть что – новое копье! Ну, сама скажи – виданное ли дело? Да такому славному кремневому наконечнику годами износу не было! Попомни мои слова, еще выйдет по-моему: вернутся они, да с каким удовольствием вернутся-то, к нашему старому доброму каменному оружию! Я и приберегаю, коли что найду: старые наконечники для стрел, молоты, кремневые ножи… А он говорит – хлам!

Горечь и возмущение душили старого вождя.

– И я говорю, – отозвалась старуха, желая отвлечь мужа от печальных мыслей. – Вот и со шкурами то же самое. «Матушка, – говорит мне сноха, – ну зачем их так долго скоблить? Себя пожалейте; попробуйте-ка выделывать шкуру золой, хоть вонять не будет». Нечего меня учить! – набросилась старая Янечкова на отсутствующую сноху. – Я и сама знаю, что надо! Испокон веков шкуры только скоблили, а какие шкуры получались! Ну, конечно, ежели тебе лень… Так и норовят, чтоб поменьше работать! Вот и выдумывают без конца да переиначивают… Выделывать шкуры золой! Слыханное ли дело?

– Ничего не попишешь, – зевнул старик. – Куда там, наши старинные обычаи – не по них. Толкуют, будто каменное оружие неудобно для руки. Оно отчасти и верно, да только мы не очень-то гонялись за удобствами; зато нынешние так и смотрят, как бы руки себе не отбить! Скажи сама, до чего этак дойти можно? Возьми ты нынешних детей. «Отстаньте вы от них, дедушка, пусть играют», – говорит сноха. Ну, хорошо, а что получится?

– Хоть бы содома такого не устраивали, – посетовала старая дама. – Что верно, то верно, держать себя не умеют!

– Вот тебе и нынешнее воспитание, – назидательно произнес Янечек. – А если иной раз скажешь что-нибудь сыну, отвечает: «Вы, батя, этого не понимаете, теперь другие времена, другая эпоха… Ведь и костяное оружие, говорит, еще не последнее слово; когда-нибудь, говорит, люди придумают еще какой-нибудь материал». Ну, знаешь ли, это уж слишком: разве видел кто материал крепче камня, дерева или кости! Ты хоть и глупая баба, а должна признать, что… что… ну, что это переходит все границы.

Бабка Янечкова опустила руки на колени.

– Послушай, – сказала она. – Откуда только у них все эти глупости берутся?

– Говорят, это нынче в моде, – прошамкал беззубым ртом старик. – Да вот, взгляни в ту сторону, там в четырех днях ходьбы отсюда стало стойбищем какое-то неведомое бродячее племя, ну, сказать, голь перекатная; будто бы они так делают… Так и знай – все глупости наша молодежь переняла от них. И костяное оружие, и прочее. И даже – они его даже покупают у них! – сердито воскликнул дед. – Отдают за это наши славные шкуры! Да когда же это бывало, чтобы чужие с добром приходили? И нечего связываться со всяким неведомым сбродом! И вообще наши предки правильно нам завещали: на любого пришельца надо нападать без всяких там околичностей да отсылать его к праотцам. Так бывало испокон века: убивать без долгих разговоров! «Да что ты, батя, – говорит сын, – теперь другие отношения, теперь вводится товарообмен!» Товарообмен! Да если я кого убью и заберу, что у него было, вот тебе и товар, и ничего я ему за это отдавать не должен – к чему же какой-то товарообмен? «Это неверно, батя, – говорит сын, – ведь вы за это платите человеческой жизнью, а ее жалко!» Видала – жалко им человеческой жизни! Вот тебе нынешнее мировоззрение, – расстроенно бормотал старый вождь. – Трусы они, и все тут. Жизни им жалко! Ты вот что мне скажи – как сможет прокормиться такая гибель людей, если они перестанут убивать друг друга? Ведь и теперь уже оленей осталось до чертиков мало! Им, вишь, жалко человеческой жизни; а вот традиций не уважают, предков своих и родителей не чтут… Черт знает что! – крикнул вне себя дед. – Смотрю это раз, вижу – малюет этакий сопляк глиной бизона на стене пещеры. Я дал ему подзатыльник, а сын говорит: «Оставьте его, бизон ведь как живой вышел!» Это уж слишком, знаешь ли! Когда это люди занимались такими пустяками? Коли тебе делать нечего, так обтесывай какой-нибудь кремешок, а не малюй бизонов на стенах! На что нам такие глупости?

Бабка Янечкова строго поджала губы.

– Кабы только бизон… – пробормотала она через некоторое время.

– А что? – спросил дед.

– Ничего, – возразила старуха. – Мне и выговорить-то стыдно… Знаешь, – наконец решилась она, – сегодня утром я нашла… в пещере… обломок Мамонтова бивня. Он был вырезан в виде голой женщины. И грудь и все – понятно?

– Да брось ты, – ужаснулся старик. – Кто же это вырезал?

Янечкова возмущенно пожала плечами.

– Кто его знает! Видно, кто-то из молодых. Я бросила эту мерзость в огонь, но… а грудь была – вот такая! Тьфу!

– …Дальше некуда, – с трудом выдавил из себя дед Янечек. – Да ведь это разврат! Скажи на милость – а все оттого, что они вырезают из кости всякую чепуху! Нам такое бесстыдство и в голову бы не пришло, потому что из кремня этого и не сделаешь… Вот оно куда ведет! Вот они, их изобретения! И ведь будут новшества заводить, пока все к чертям не полетит! Нет, говорю я, – вскричал первобытный старик Янечек в пророческом вдохновении, – долго так не протянется!

1931

Как в древности…
© Перевод Н. Аросевой

К Евпатору, гражданину Фив, корзинщику, который, сидя у себя во дворике, плел корзины, прибежал сосед его, Филагор, крича еще издалека:

– Евпатор, Евпатор, брось свои корзины, послушай! Ужас что творится!..

– Где горит? – спросил Евпатор, собираясь подняться.

– Хуже! – возразил Филагор. – Знаешь, что случилось? Нашего полководца Никомаха хотят привлечь к суду! Одни говорят, он замешан в каких-то заговорах с фессалийцами[18]18
  Фессалийцы – Фессалия – государство на северо-востоке Древней Греции.


[Закрыть], другие – будто ему ставят в вину связи с Партией Недовольных. Пойдем скорей, все бегут к агоре[19]19
  Агора – площадь в городах Древней Греции, место собраний.


[Закрыть]!

– А мне что там делать? – нерешительно проговорил Евпатор.

– Дело очень важное, – продолжал Филагор. – Там уже куча ораторов; одни твердят, что он невиновен, другие – что виновен. Пойдем, послушаем!

– Погоди, – сказал Евпатор, – только вот корзину закончу. И скажи мне, в чем, собственно, виноват этот Никомах?

– Вот это-то и неизвестно. Разное болтают, а власти молчат, – мол, следствие еще не закончено. Но видел бы ты, что творится на агоре! Одни кричат, что Никомах невиновен…

– Постой-ка; как же они могут кричать, что он невиновен, когда еще не известно точно, в чем его обвиняют?

– Неважно; каждый что-то слышал, вот и говорит о том, что слышал. Имеет право любой человек говорить о том, что слышал, или нет? Я лично готов поверить, что Никомах хотел предать нас Фессалии, так там говорил один, – он сказал, что один его знакомый видел какое-то письмо. А еще один говорил, что это заговор против Никомаха, и он такое об этом знает… Будто бы и городские власти замешаны. Слышишь, Евпатор? Вопрос в том…

– Подожди, – перебил его корзинщик, – вопрос вот в чем: законы, которые мы приняли, – хороши или плохи? Об этом кто-нибудь говорил на агоре?

– Нет, но ведь не о том речь, речь о Никомахе.

– А говорил ли кто на агоре, что чиновники, ведущие следствие по делу Никомаха, дурны и несправедливы?

– Нет, об этом и разговору не было.

– О чем же тогда говорили-то?

– Да говорю же тебе: о том, что виноват Никомах или нет.

– Послушай, Филагор, если б твоя жена поругалась с мясником из-за того, что он обвесил ее, – что бы ты сделал?

– Взял бы сторону жены.

– Да нет; ты сначала посмотришь, правильны ли гири у мясника.

– Это, друг, я знаю и без тебя.

– То-то же. Затем ты проверишь, в порядке ли весы.

– И об этом мне нечего напоминать.

– Отлично. Так вот, когда окажется, что и весы и гири в порядке, ты взглянешь, сколько же весит этот кусок мяса, и тотчас узнаешь, кто прав – мясник или твоя жена. Странное дело, Филагор, люди куда умнее, когда речь идет о куске мяса для них, чем тогда, когда надо решать общественные дела. Виновен Никомах или нет? Да это покажут весы, если они в порядке. А чтоб взвесить правильно, нельзя дуть на чашу весов, чтоб склонить ее в ту или другую сторону. На каком основании вы утверждаете, что лица, которые должны расследовать дело Никомаха, обманщики или вроде того?

– Этого никто не утверждал.

– А я-то думал, вы им не верите; но если у вас нет причин им не верить, зачем же, Аид вас возьми, дуете вы на чашу весов? Одно из двух: или вам вовсе не важна истина, или шум этот вам нужен для того лишь, чтоб разделиться на две партии и грызться друг с другом. Побей вас всех Зевс, Филагор! Я не знаю, виновен ли Никомах, но вы все чертовски виновны в том, что рады бы нарушить справедливость. Удивительно, до чего скверные прутья нынче; гнутся, как веревки, а крепости никакой. И – хорошо бы потеплело, Филагор; но погода – в руках богов, не нас, смертных.

1926