Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Занимательность считается свойством низким и нелитературным. Не стану спорить, но думаю, что занимательность – качество очень древнее. Думаю, что история Иосифа Египетского была когда-то весьма занимательной. Полагаю, что «Роман о Розе»[213]213
  «Роман о Розе» – французская аллегорическая поэма; написана в XIII в. рыцарем Гильомом де Лоррисом и горожанином Жаном де Меном.


[Закрыть] был по-своему увлекателен. В известном смысле «Илиада» – детектив с убийствами, а «Одиссея» – предтеча Карла Мая[214]214
  Карл Май (1842–1912) – немецкий писатель, автор популярных приключенческих книг для юношества.


[Закрыть]. Безусловно, что и «Тысяча и одна ночь» – один из литературных истоков романа Марии и Фанни. Затем я мог бы назвать «Александреиду»[215]215
  «Александреида» – древнейший памятник чешского поэтического эпоса (XIII–XIV вв.).


[Закрыть], «Беовульфа»[216]216
  «Беовульф» – древний англосаксонский героический эпос (VI в.).


[Закрыть], скальдов и бардов, «Золотую легенду»[217]217
  «Золотая легенда» (ок. 1260 г.) – свод религиозных легенд, составленный итальянским монахом Якубом де Ворагин (1230–1298).


[Закрыть]-, «Песнь о Роланде» и множество других произведений, не говоря уже о народных сказках. Следующим литературным источником является романтизм и газетная рубрика «Из зала суда». Традиция, как видите, необъятная, как мир, и древняя, как само человечество.

Мне следовало бы теперь написать работу об Упадке Эпики или об Отмирании Сюжета. Роман Марии – едва ли не единственная резервация, где нашел приют Сюжет, изгнанный из литературы, убогий из-за страшной смертности персонажей романа; загубленный прогрессом, рубкой леса, демократией, эротикой, реализмом и психологией; вытесненный из жизни полицией, из поэзии – критикой, извечный и искореняемый, как индейцы, изолированный от общества, содержащийся в безвестности и лишенный даже веры своих предков. У него есть еще прибежище – да и то потаенное – в кровати Марии и на столе старой девы. Он еще сопровождает мальчишку и смеет приближаться к постели больного, которому предписано легкое чтение. Еще в газетах ему предоставляют позорное место среди уличных происшествий и банковских хищений. Но я верю, что он не погибнет. За него ухватился детективный роман. За него принимается кино. Возможно, мы находимся на заре великого ренессанса эпики. Потому что Сюжет стар и бессмертен, как волшебство, как фантазия, как род человеческий.

Дальше можно было бы рассуждать на тему о том, какое влияние оказывает упадок эпики на нашу жизнь. У эпики единственный недостаток – отнюдь не лиризм, а автоматизм. Скажем, в трамвае вы едете совершенно автоматически. А вот если бы вы думали о возможном столкновении трамваев, о героическом присутствии духа и решимости, которые вы при этом проявите, о том, что вагоновожатый вдруг лишится рассудка и вы сами возьметесь за рычаг управления после ужасной и победоносной стычки, или же о том, что на ваш трамвай на Мустке[218]218
  Мустек – улица в центре Праги.


[Закрыть] нападет шайка грабителей в масках, которых вы обратите в бегство с помощью трости и ключей от дома, – вот в этом случае вы ехали бы в трамвае столь же эпично, как Роланд на Баярде. Настоящая первая любовь – скорее эпична, чем эротична, она склонна скорее к похищению, чем к другим поступкам. Любить кого-либо – значит мечтать о том, как мы вынесем даму нашего сердца из горящего дома. В большинстве случаев все заканчивается бракосочетанием лишь по недостатку истинных коллизий. Первые переживания человека – эпические. Мы начинаем помышлять о героике прежде, чем о самосохранении или о размножении. Первые книги, которые мальчишка берет в руки, – это книги о героизме. Порой и мы, взрослые, украдкой (со скрываемым, но превеликим наслаждением) зачитываемся уголовными, детективными романами. Подавленные инстинкты, как утверждает Зигмунд Фрейд, приводят к страшным последствиям – к душевным травмам, ночным кошмарам и половым извращениям. Быть может, фанатизм в политике является душевным расстройством, вызванным подавлением эпичности. Быть может, политическая душа масс – это развращенная героическая Душа Толпы. Весьма правдоподобно, что чтение газет – всего лишь патологический вариант богатырских рапсодий.

Лишь в уголовном романе льется чистое вино, то бишь чистая кровь. Любовь в нем еще выступает не как функция половая, а как функция героическая, в нем скрещивается меч добра и меч зла; идет борьба и предпринимаются решительные действия. Здесь человека убивают, но не анатомируют. Здесь господствует преступление, но не анализ. Тут мы в старом и нетронутом мире, где люди действуют сообразно потребности или обстановке, а не в силу каких-либо социологических или генетических предпосылок. Все ясно и неизменно от начала до конца. Лишь сюжет как таковой, чистый сюжет, абсолютизированные события, простейшие, обнаженные поступки вьют кроваво-красную нить через все тысячу двести восемь или сколько там страниц.

Следует заметить, что любой сюжет неизбежно фантастичен. Ведь даже в жизни без изрядной доли фантазии нет никакого действия. Каждое подлинное приключение возможно лишь благодаря скрещению фантазии с действительностью. Некоторые люди иначе и не произносят слово «фантазия», как с оттенком сожаления. Ну что ж, они могут достичь шестого или даже пятого класса в табели о рангах, но не переживут ни единого настоящего приключения.

*

Ты же, Сюжет, освобождаешь душу человеческую, душу Марии или Фанни от пут материальных интересов и привычек; ты открываешь отдушину для имманентных возможностей; ты предоставляешь то, чего жизнь по какой-то досадной оплошности не сочла нужным дать. Ибо Мария и Фанни по своей природе предназначены для великих целей: для любви и добродетели, для преследований и героизма, похищений и опасностей. Все это им так понятно, куда понятнее, чем проблемы ибсеновской Норы или идеал Сверхчеловека. Просто это у них в крови, гораздо более извечное, чем умение стряпать или читать романы.

*

О, лихорадочный страх, о, нетерпение, – чем это кончится! О, поспешность, которая гонит читателя от страницы к странице, навстречу освободительному, все разрешающему финалу! О, часы ночного бдения, обгоняемые полетом ужасных событий! Вот Анжелика брошена в подземелье, а Рауля арестовывают за несовершенное убийство. Чем это кончится?

Думайте о романах, что хотите, но хороший уголовный роман должен быть написан плохо. Он должен состоять из коротких абзацев, по которым взгляд пробегает стремительно, будто перепрыгивая через несколько ступенек. Некогда преодолевать длинный абзац. Некогда оценить хорошо скроенную фразу или задержаться на великолепном образе. Дальше, дальше! Пусть даже фраза рассыплется, так сказать, под пятой несущегося читателя! Пусть рушатся диалоги и ситуации как только мы их одолели! Корявая фраза, ты здесь только для того, чтобы легче было через тебя перескочить. Ты пустопорожен, разговор влюбленных, чтобы я мог преодолеть тебя одним духом и мчаться дальше. Было бы ужасно, если бы Тацит представлял собой занимательное чтение. Я сошел бы с ума, если бы Ницше писал уголовные романы. Скорее дальше! Нужны широкие просторы, где читатель мог бы взять разгон; просторы без подробностей, без манящих далей, нужны страницы и страницы, через которые можно было бы перескакивать! Я прочитал тысячу двести восемь страниц за два часа пятьдесят минут. Это самая рекордная скорость в моей жизни. Пусть попробуют потягаться со мной господин Вогралик[219]219
  Вогралик Вацлав (род. в 1900 г) – чешский рекордсмен в беге на средние дистанции, участник международной олимпиады в Амстердаме.


[Закрыть] или Арне Борг[220]220
  Арне Борг (род. в 1901 г.) – известный шведский пловец.


[Закрыть]. К сожалению, заглавный лист у той замечательной книги был оторван.

*

Теперь я вижу, что своей темы не исчерпал. Она разрастается у меня на глазах до бесконечности. Она то кренится в сторону исторического романа, то сливается с романом криминальным. Любая незнакомая и неизведанная реальность необъятно широка. Наука достигла многого в деле изучения лесных клещей или, скажем, крови, но но сделала ничего в области исследования уголовных романов. Существует целая литература, посвященная социальным проблемам прислуги, но никто, кажется, не писал о нравственных и общечеловеческих проблемах романа для прислуги. Под конец я скажу то, что должен был сказать вначале: эта задача свыше моих сил. Я пробовал исследовать зондом то одно, то другое место, но извлек лишь крупицы песка и попытался дать им наименование по уже известным горным породам. Проникнуть глубже – свыше моих сил.

Я даже не уверен, что пишу о литературе… ушедшей в прошлое.

1924

Критика слов. В плену слов[221]221
  Миниатюры из цикла «Критика слов» (от «Мы и я» и кончая «Почвой») впервые печатались на страницах газеты «Народни листы» (январь – май 1918 г., «Принцип» (октябрь, 1918 г.). Несколько миниатюр было опубликовано также в журнале «Кмен» (февраль, 1919 г.). Для книжного издания (Прага, 1920 г.) цикл был расширен. В предисловии к книге Чапек подчеркивал, что он не столько подвергает критике содержание слов, сколько их употребление.
  Как явствует из краткой записи в записной книжке К. Чапека, писатель намеревался опубликовать расширенное издание книги «Критика слов», включив в нее другие свои заметки и юмористические миниатюры на сходную тематику. В архиве писателя сохранился конверт с газетными вырезками подобных материалов.
  В 1933 году К. Чапек написал предисловие под названием «В плену слов» к книге чешского писателя и публициста Карела Полачека «Журналистский словарь»; в том же году оно вышло отдельной книжкой в качестве рождественского издания вместе с другими миниатюрами на близкую тематику (опубликованными ранее в газете «Лидове новины»).
  Дополнив этот материал другими «лингвистическими» заметками К. Чапека, публиковавшимися в 20—30-е годы в газете «Лидове новины», М. Галик включил его в книгу «В плену слов», которая в 1969 году была выпущена пражским издательством «Свобода».
  Переводы выполнены по тексту издания: К. Čapek. V zajeti slov. Kritika slov a úsloví. Praha, 1969.


[Закрыть]

Мы и я
© Перевод И. Инова

«Мы» говорят в тревожные времена и тревожным голосом, это слово общности, социальное, придающее силы, тогда как «я» – слово обособленности, индивидуалистическое, самовлюбленное, эгоистическое. По крайней мере, таким оно кажется. Но у слова «мы» есть свой недостаток. Оно расплывчато и безответственно. Легко, например, сказать: «Мы народ голубиного нрава»[222]222
  «Мы народ голубиного нрава». – Выражение, распространенное среди романтически настроенных деятелей чешского Возрождения. Один из них, Ян Коллар (1793–1852) в сочинении «Добрые свойства народа славянского» (1822) писал, например: «…некоторые ему не без причины дают имя „голубиного народа“, то есть кроткого и невинного, как голубка».


[Закрыть], – гораздо труднее: «Я человек голубиного нрава». Любой может сказать: «В нас живы великие заветы Гуса[223]223
  Гус Ян (1369–1415) – великий чешский реформатор и просветитель, вождь национально-освободительного и антифеодального движения; 6 июля 1415 г. был сожжен на костре в г. Констанце (Швейцария) как еретик.


[Закрыть]», – но у кого повернется язык сказать: «Во мне живы великие заветы Гуса»? «Мы» проливали кровь и жертвовали своей свободой ради общего блага. «Я» же, простите, ее не проливал. Пока «мы» приносили какие-то жертвы, «я» сидел дома. «Мы» сплошь герои, мученики и братья, «мы» – это само великодушие и жертвенность, «мы» боремся, «мы» требуем; право, я могу похвастать весьма красиво звучащим «мы», весьма мужественным, доблестным и заслуженным «мы», к сожалению, сам «я» начисто лишен этих «наших» добродетелей! Но даже архисовершенное «мы» ни на йоту не придаст мне значительности и не прибавит веса моим скромным заслугам. Никакое «мы» меня не спасет, если я ничего не сделал сам, не подал хотя бы луковку в виде милостыни. «Я» – слово практическое, обязывающее и деятельное, оно куда скромнее, чем «мы», оно тревожно и весомо, «я» – это одновременно слово совести и слово действия.

«Мы нация, давшая миру…»
© Перевод И. Инова

У нас любят говорить: «Мы – нация, давшая миру Гуса, Жижку, Сметану, мы – нация Коменского[224]224
  Коменский Ян Амос (1592–1670) – великий чешский философ-гуманист и педагог.


[Закрыть]». В свою очередь, немцы говорят[225]225
  Написано во время первой мировой войны. (Прим. автора.)


[Закрыть]: «Мы нация Гете, Канта, Бисмарка» и не знаю кого там еще. «Мы – нация Гете!» А ты, пишущий и говорящий это, какое отношение имеешь к Гете? Ты чем-то похож на него? Ты мудр и человечен, любишь Францию, пишешь стихи и подаешь миру пример? «Мы – нация Шиллера!» А взываешь ли ты вместе с Шиллером «In Tyrannos»[226]226
  «Против тиранов» (нем.) – название произведения выдающегося немецкого гуманиста Ульриха фон Гуттена (1488–1523), взятое Ф. Шиллером в качестве эпиграфа к изданию драмы «Разбойники» 1782 г.


[Закрыть], требуешь ли вместе с ним: «Sir, geben Sie Gedankenfreiheit»?[227]227
  «Сир, даруйте нам свободу мысли» (нем.) – слова маркиза Позы, обращенные к королю Испании Филиппу II, в трагедий Шиллера «Дон-Карлос» (1787).


[Закрыть] «Мы – нация Канта!» Но видишь ли ты, как видел Кант, в человеке цель, а отнюдь не средство? Были Гете, Кант, был кто-то еще, но есть ли в этом твоя заслуга, твой вклад, прибавило ли это тебе величия и совершенства? Стал ли ты культурным, великим, человечным и всемирно известным оттого, что кто-то до тебя был таким? Ты Вольф[228]228
  Вольф Карл Герман – один из лидеров австро-венгерских пангерманистов, инициатор шовинистических античешских кампаний.


[Закрыть] или Гете, Кант или продажный борзописец? Ты-то кто? Читатель! Если судить по тому, что печатают в газетах, то поверженной Бельгией маршировали одни только Гете да Канты; в чем бы ни упрекнула нас заграница, в ответ мы тотчас начинаем потрясать великими именами. Читатель, ведь и ты держишься того мнения, что это – компрометация великих предков. Пускай бы лучше у нас вовсе не было Жижки, чем иметь трусов в нации Жижки. Суть не в том, к какой нации мы принадлежим, а в том, каковы мы сами. Нация нуждается в людях, а не в именах.

Чужие влияния
© Перевод И. Инова

Стоит нашему брату столкнуться в своем отечестве с чем-то новым, как он тут же спешит провозгласить, что это чужеземное влияние. Выражение «чужие влияния» заключает в себе две исходные посылки: 1) все стародавнее и укоренившееся, разумеется, «наше», чешское, родное, исконное; 2) у нас само по себе не может возникнуть ничего нового. В связи с первой из этих посылок я хотел бы вспомнить нашу отечественную сливу, родиной которой является Персия; название складного ножа, которое пришло к нам из Франции, а также тысячи других вещей, начиная с курения табака и кончая университетским уставом, на которых можно было бы доказать, что наша жизнь космополитична, пестра и экзотична, по крайней мере, так же, как Этнографический музей. Но ведь при этом слива не превратила нас в персов, а табак – в индейцев. Напротив, то и другое сделало нас еще больше самими собой. «Первородность» зависит не столько от происхождения, сколько от самобытности восприятия. Дайте чеху почитать Гуса или, скажем, трактат Жижки о военном искусстве, и если он вынесет из этого чтения поверхностное, заурядное впечатление, значит, он вынес из этих самых что ни на есть чешских книг лишь «чужое влияние». Но вот он прочитал Лао Цзы или, скажем, воззвание Армии спасения[229]229
  Армия спасения – религиозно-благотворительная организация, проводящая свою деятельность во многих капиталистических странах.


[Закрыть] и воскликнул: «Боже мой, вот слово, которого я ждал всю свою жизнь!» – и преисполнится решимости, – нет, не приобрести китайскую косичку или униформу Армии спасения, а жить счастливее и свободнее, чем жил до сих пор, тогда вы можете не сомневаться: этот чех не живет на чужой манер. Неравнодушное, глубокое восприятие – надежное противоядие от чужого и гарантия самобытности. Даже культ оперетты, сказал бы я, не импортное поветрие, а национальная слабость. Чужое только то, что нам безразлично, к чему мы себя принуждаем и к чему мы внутренне безучастны. С этой точки зрения многие национальные лозунги, отечественная продукция и доморощенные идеи представляются плодом «чужого влияния». Все зависит от того, как вы воспринимаете те или иные вещи.

Смерть
© Перевод В. Каменской

Я не собираюсь здесь возражать против смерти как таковой, а лишь против злоупотребления ею, и вовсе не против злоупотребления в реальной действительности (каждый умирает только раз, тяжко и мучительно), а против страшного злоупотребления смертью в речи и на письме. Поразительно, как легко и охотно умирают в литературе. Если завести статистику смертности в художественных произведениях, получатся кошмарные цифры: сердца разрываются от горя с пунктуальной точностью адского механизма, любое самоубийство удается, любая болезнь победоносно и преждевременно ведет к намеченной цели. Умирают по мановению пера, для развязки, ради эффектного конца. Человек стреляется лишь по той роковой причине, что доиграл свою роль в романе, вешается из трагического убеждения, что во всяком рассказе должен быть финал, умирает в тот самый момент, когда это необходимо, чтобы распутать сюжет. Но право же, я никак не могу признать стремление к драматической напряженности достаточно сильным нравственным аргументом для умерщвления героя. Я решительно отрицаю неограниченное право автора на убийство. В большинстве случаев писатель совершает его, чтобы скрыть слабость, несостоятельность собственной концепции. Скажем, героиня произносит что-то о любви и разочаровании, а затем берет и стреляется. Не застрелись она, стало бы совершенно очевидным, что ее красивые слова насквозь фальшивы. Иной раз герой должен погибнуть лишь потому, что судьба не предоставляет ему иного выхода, но не умертви его автор – все бы поняли, что на самом деле он мог найти иной выход, то есть жить. В жизни тоже есть напряженность, действие, драматизм. Большинство кризисов и судеб не только начинается, но и завершается жизнью, более того, в жизни они и находят разрешение. В конечном счете признаком подлинности в литературе является не смерть, а жизнь.

Преодолеть
© Перевод В. Каменской

Затрудняюсь перечислить вам все, что мы, как принято говорить, «преодолели». Мы преодолели импрессионизм и реализм, средневековье и суеверия, спекулятивную философию и Дарвина, Толстого и стиль модерн, скепсис, Ибсена, Вагнера и романтизм, – короче говоря, нам кажется, что, преодолев все это, мы уже вполне можем почить на лаврах. «Преодолеть» – всегда означает оставить позади нечто плохое; любой из вас не раз преодолевал простуду, но ни один простуженный не скажет, что он преодолел пору здоровья; или, например, мы преодолеваем зиму, но ни в коем случае не весну. Если же мы «преодолели» импрессионизм, то тем самым мы подчеркиваем, что он был болезненным, как простуда, или неприятным, как зима. А ведь в действительности он был чрезвычайно полезен для здоровья и приятен, так что скорее мы могли бы сказать: он покинул нас. Мы преодолели романтизм. Но разве кто-нибудь похвастает тем, что преодолел собственную юность? Мы преодолели Дарвина, поскольку… сейчас нас одолевает витализм, а преодолев витализм, снова будем чем-нибудь одолеваемы. Да, верно, мы способны преодолеть свое прошлое, но завтра, когда мы преодолеем наше настоящее, это недалекое прошлое покажется нам бессмертной историей. Сегодня вчерашний день представляется нам ошибкой, а через год он будет для нас историческим этапом. И принципы, которые мы «преодолели», станут через столетие священными реликвиями человеческого духа. Наши мнимые победы через сто лет окажутся лишь «преходящими моментами». А когда мы и сами будем окончательно преодолены, мы тоже войдем в историю, достойные и бессмертные, как само прошлое.

Принцип —
(© Перевод О. Малевича)

слово таинственное и обладающее магической силой. Вы из принципа прогуливаетесь перед ужином; ваша тетя из принципа не ходит в театр; ваш благоразумный двоюродный брат из принципа сторонится толпы, между тем как ваш покойный дедушка из принципа пил подогретое пиво. Если вы прогуливаетесь по привычке или из-за расстройства пищеварения, если бы ваша тетя проводила вечера дома из скупости или из любви к покою, если бы ваш двоюродный брат просто-напросто боялся толпы, а ваш дедушка подогревал пиво, заботливо оберегая себя от катара, мир, несомненно, стал бы куда разнообразнее, а язык – богаче, но в жизни уже не играли бы такой роли моральные обязательства. Если вы совершаете прогулку из принципа, тем самым вы неукоснительно и со всей значительностью выполняете свой моральный долг; ведь куда важнее из принципа подышать свежим воздухом, нежели без всякой принципиальной основы навестить больного друга. Если, например, ваша тетя раскладывает по вечерам пасьянс по той причине, что она принципиально отвергает светскую суетность музыки и сцены, то это уже достойное свидетельство нравственной воли. Любую привычку, любое проявление лени, слабости или косности можно возвести в принцип; мир от этого нисколько не выиграет, зато какая выгода для вас – вы удовлетворите свою прихоть и в придачу почувствуете себя принципиальным человеком.

Бесплодный
© Перевод И. Инова

Это слово чаще употребляется не для определения лиц обоего пола, а в таких словосочетаниях, как «бесплодные размышления» или «бесплодный скептицизм». Вероятно, у человечества имеется печальный опыт по части размышлений и скептицизма. Уверен, не менее печальный опыт связан у него с практической деятельностью и верой. Я знаю людей, которые страсть как активны, это прямо-таки фанатики дела. Ничто не обходится без них, вездесущих, повсюду они слывут непременными деятелями: общественными, хозяйственными или еще какими-нибудь, не менее важными. И вдруг этакий деятель умирает, и вы в растерянности взвешиваете на ладони – что же после него осталось? Господи, стоило ли ради этого всю жизнь надрываться? Может, предаваться мечтам и бесплодное занятие, но почему людям кажется более плодотворным сидеть на собрании, мельтешить, кипятиться, распоряжаться или интриговать? Если взять тысячу нынешних мыслей и тысячу нынешних поступков и посмотреть, что от них останется через сто лет, то, думаю, такой экзамен на плодотворность окончится не в пользу поступков. Точно так же обстоит дело с верой и «бесплодным скептицизмом». Например, плодотворна вера в то, что кто-нибудь придет и расстелет мне постель. Будет бесплодным скептицизмом, если я предпочту расстелить ее сам. Плодотворна и положительна вера в то, что мой начальник прав. Бесплодно полагать, что прав я. Ибо скептицизм бесплоден. Плодотворно быть муниципальным старостой в Гостиваржи[230]230
  Гостиварж – в конце 10-х – начале 20-х годов XX в. пригородный поселок под Прагой, ныне – ее окраинный район.


[Закрыть], бесплодно размышлять о вечном блаженстве. Плодотворно апеллировать к старым истинам, бесплодно – открывать новые, ибо умственная деятельность бесплодна. Столь же бесплодны и мечтания. В царстве природы бесплодно цвести, зато весьма плодотворно – рвать плоды.

Творческий
© Перевод В. Каменской

В критике это слово обычно играет роль ритуальной жертвы, сжигаемой при вознесении хвалы. «Творческий» успех, «творческая» личность – эпитеты, означающие высшую степень признания. Но как бы высоко ни было признание, само это слово мало что выражает. Ведь эпитет «творческий» очень содержателен, когда речь идет о боге, и почти теряет смысл, когда мы говорим о человеке. Единственное, что нам достоверно известно об акте «творенья», – это то, что «сотворить» – значит сделать что-либо из «ничего». Согласно всем сведениям и преданиям, бог сотворил мир, но предания о том, как он этому научился, не существует; нигде не написано, что на первых порах он, в сущности, ничего не умел и лишь потом постепенно совершенствовался и набирался смелости; что, начав с солнца и кончив блохой и человеком, он понемногу приобретал опыт и сноровку, пока не стал истинным мастером своего дела. Оно и понятно: поскольку творил он из «ничего», ему вовсе не нужно было никакой предварительной подготовки. Увы, у человека-художника дело идет не так гладко, ибо он творит не из «ничего»; действительность, из которой он черпает свой материал, – это такое огромное «нечто», что художник с тоской сознает: проживи я хоть миллион лет, все равно мне всего не охватить, все равно я чего-то недогляжу, недослышу, не прочувствую. И это «нечто», эта действительность настолько для него дорога, что он себя не помнит от радости, если ему удается хоть частицу ее втиснуть в свое творение. Живописец, закончив картину, насвистывает не столько от радости, что совершил творческий акт, сколько от превеликого восторга по поводу того, что ему посчастливилось вписать в плоскость объемный предмет. Наверняка Гомер испытывал меньшую радость от своей творческой божественности, чем от героической божественности Ахилла. Художник всегда немного похож на матроса с корабля Колумба; он видит далекий берег и кричит: «Земля! Земля!» Этот матрос явно не предполагал, что сотворил Америку, но он был первый, кто увидел новую действительность. Мореплаватели, Колумбы, художники – отнюдь не создатели Америк, а лишь первооткрыватели и восхищенные созерцатели реально существующей действительности. В утверждении, что художник прежде всего любит мечту, есть некая доля истины, но гораздо больше истины в том, что всего дороже для него реальность.

Или еще можно сказать так: художник подобен хорошему столяру. Хороший столяр создает из прекрасного дерева прекрасный стол и любит это дерево больше, чем пустое ничто, из которого, очевидно, лишь с помощью чудотворного Чистого Деяния он смог бы смастерить стол да еще со стульями. Хороший художник создает из прекрасной реальности прекрасное произведение, и даже если эту прекрасную реальность он открыл в себе самом – все равно это уже значительно больше, чем творческое ничто. Ибо ремесло художника – не промысел божий.