Текст книги "Порядок в культуре (СИ)"

Автор книги: Капитолина Кокшенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Эрос. Женщина. Река

Своей новой повестью «Река любви» Владимир Личутин вновь вышагнул поперек современной литературы. И сделал это мощно, ярко, отчаянно. Личутин написал лучшее эротическое произведение последнего десятилетия. Да, тут уместен именно древний «эрос» с его точными оттенками: нежной страсти и любовного безумия, сжигающего ум и волю; с его нутряной тягой к рождению детей, чтобы оставить о себе память на веки вечные, да из рода в род; с его поэтическим преображением жизни, когда сама красота входит в человека хозяйкой.

Тут, у Личутина, все вопиет против секса в его современном виде. Секса – как «индивидуального предприятия по извлечению максимального удовольствия из тела партнера», как бесцельного гламурно-чувственного наслаждения. И вообще-то современная сексуальность, как и всякие «русские красавицы» (сочиняемые оптом на вынос и вывоз) кажутся страшно нищенствующими, ничтожно-жалкими рядом с той откровенностью пола, которую писатель с каким-то надлежащим порядком и открытой простотой воспроизводит в своем произведении. Это, безусловно, по-настоящему русский эрос, искусно вплетенный Владимиром Личутиным в русский эпос. Писатель сопряг эти две силы: эроса и эпоса. Ясно, что сделать это можно было только в пространстве народной, крестьянской культуры и жизни.

Он словно дразнит читателя, отправляя его в 70-е годы XX века, на Север, в студеные русские земли, в деревни, что уже тогда народом оскудели. От советской эпохи, собственно, в повести ничего и не осталось, кроме воздыханий древнющих старух о народе, «избаловавшемся при Брежневе». Но советская эпоха выбрана писателем, видимо, все же не случайно – так уж получается, что она была последней, знающей героизм, эпохой нашей истории, а значит и люди в ней были покрепче нынешних. Впрочем, никакого извилистого сюжета в повести тоже нет – Василий, достаточно молодой корреспондент, отправлен «за материалом» в район – даль далекую, в деревеньку Кучему, что стоит на Кучеме-реке. Его берет на постой «старуха, ветхая годами», в памяти которой многое «незабытно оследилось», а потому «говорит как по-писаному». А за стенкой (дом поделен на две половины) у старухи Ульяны проживает она, та самая немыслимая нынче жаркая, пламенная женщина Полина Королишка – наследница своего отца, человека-великана, человека-горы, «Егора сына Волота, короля Хорсы и Белого озера!». Потому и дочь его вышла «королишкой Хорсы, Кучемы и Белого озера, коли батя король».

Между двумя этими женщинами (набожной старухой Ульяной, плоть которой потратилась за жизнь до прозрачной легкости, дух которой, напротив, весел, и «никакой скорби в старенькой, словно бы она постоянно держит завещанный урок, – всех убежавших от Бога привесть обратно к Хозяину…») и Полиной Королишкой («ядреной бабой», «жар неостывшей плоти» которой даже на расстоянии жег и калил, которая, несмотря на свой почти преклонный, для других уже не женский возраст, умела «о глубоко личном поверять с такой откровенностью и беззаботностью, будто речь шла о ком-то другом.») – между ними и располагаются все остальные герои, как между двумя полюсами земли. И если старуха Ульяна с ее взглядом на мир, людей, страсти любовные и будет в повести христианской «меркой», без которой все в этой жизни легко могло бы превратиться в легковесно-пошлое подхихикивание, – то Королишка с ее исполинской, мощной, богатырской натурой вытеснит всех других на края живописного полотна Личутина. Она одарена всем земным без удержу и без меры: Кучема – это ее река любви, которой она со-природна. «Бессонная река, эта вековечная плодильня, спешила на вольные морские выпасы, не смиряя норова, не зная отдыха. От реки, странно волнуя, наплывало на меня чувство вечности, непокорной силы и неутоленной любви…». Гимном женскому плодородному началу – земле, реке и женщине – звучит повесть Личутина. Потому и Полина – королева, потому и нет в ней простенького и обыденно-вялого, но все наотмашь и с размахом, что в любви, что в труде. Именно здесь, в этом роскошно-холодном и огромном пространстве Севера, вызревает жаркий эрос огненной женщины-великанши.

Владимир Личутин всячески защищает в русском человеке телесную крепость, позволяющую трудиться не просто без устали, но как Королишка – сверх возможного. Он и не стремится, как это делал Лев Толстой, отобрать власть у страсти человека – отгородить человека от чувственности (похоти, по Толстому). Личутин не видит тут противоречия: у него человеческая телесность, пусть и чрезмерная в его богатырке Полине, и есть некая компенсация недостаточности нынешней силы в народе. Не случайно городской рыженький Василий – хилый, неумелый, физически слабый «приставлен» писателем к женщине-богатырше, с которым она «играет», все время поддевая в нем чувственность («Вот какой народ был прежде железный да стальной, жиляной да костяной. А нынче, – деревянный да стеклянный, тестяной да дижинный»). От городских мужичков Личутин, точно, мало что ждет… разве так… статейки «про жизнь»…

В классической русской литературе много неосуществленной любви. У Личутина, напротив, много любви осуществленной. Полина Королишка, перебравшая столько мужиков («Оглашенная…Богом удивленная. Мужей-то было, как на попрошайке вшей. Принялись было считать с ней, дак на втором десятке сбились, кого как звать: Егорей иль Григорей. Едва не расспорили.»), будто для того и перебирает их, что ищет того, кто будет ей подстать – от кого родит она богатыря …. Ведь личутинская богатырша еще и родом из эпоса. И здесь эта ее сверхчеловеческая, надчеловеческая любвеобильность будто должна обхватить собой все просторы России, разлиться и по ним, а не только разметаться по всему Северу… Она – как и положено – должна, родив нового человека-волота-богатыря обновить народ, дать ему избавителя и искупителя, способного защитить и укрепить.

Плоть, кажется, иногда подминает под себя дух – так необъятна, крепка Королишка, так преизбыточен в ней жар, так прямо предъявляет себя желание и сладострастие. Пластика ее тела – почти античная, скульптурная….будто изваяние, будто баба каменная… Это – эрос немыслимого простора, гульба безбрежного пространства.

Но собственно как такового голого тела в повести мало – только раз приметит городской герой «белоснежные куличи грудей с рыжими изюминами сосцов, развалистые бёдра» —…у Личутина больше слова, причем именно меткого и откровенного народного слова, эротических прибауток, побасенок да загадок. Именно потому слово у писателя открывает наготу не стыдно. При всех роскошных описаниях телесного как душного, влажного, знойно-горящего, трепещущего, – при всем том, чувственные бездны не поглощают всего человека. Он знает им определенное от века место: «… Полина Егоровна, – баба странная, диковатая, замысловатая и безразмерная, состряпанная из особой крестьянской дежи, последняя отрасль вымерших русских волотов– великанов; с непонятным умыслом плетет побаски, завивает словесную кудель, крутит на невидимое веретенце; внешне– необьятная, а внутри, – бездонное улово с кулачок, куда утекают страсти, как в воронку, не оставляя на облике никаких примет. Какие вихри на душе, какие смуты и грозы с молоньями, – можно лишь предполагать»… Ведь и Королишка – богатырка в любви – понимает, что любострастие – грех смертный («Ульяна Осиповна, молись за меня, дуру окаянную», – говорит она старухе.)

В области эротического сегодня мало кому удается удержаться, не нарушив той деликатной границы, когда все становится порнографическим. Личутину удалось не просто удержаться, но и дать осязаемую твердость этих границ, сказав при этом всё, назвав потаенное и спрятанное с откровенно-цветистой прямотой, но и многое, что никогда не называется, оставить в тайне. Эта народная земляная откровенность в Королишке, это восстание эротической силы в женщине-великанше показаны писателем через теснейшую и сложнейшую словесную вязь. И тут Личутин не знает равных: телесность у него облекается в такие словесные узоры, в такие ритуалы игры мужского и женского, в такую глубинную пронизанность эроса и природы, эроса и красоты, что самое сокровенно-интимное (как влечение) при таком прямом изображении не читается ни пошлым, ни сальным, ни подлым. «Богатырка скоро накупалась, – так видит ее городской попутчик в девятидневном путешествие по реке, – вернулась к огнищу свежая, намытая, словно бы снова молодильной водой окатили, взгляд с голубой искрою, и пухлые губы будто вишенье. Огонь– баба, и сорока не дать, столько в ней женской стати, а в повадках, – как шла к огню, переливаясь телом, – столько ленивой вызывающей истомы, азарта и неиссякаемой силы, что и молодухе не догнать» Нет, никакое «нежное чувство любви» не способно «пробить» эту закаленную, продутую ветрами рыбачку. Ясно, что такую «богатырь-бабу, мать-плодильницу» может одолеть лишь ураганный напор эроса, – напор такой силы, чтоб до вожжения всего состава телесного. А телесный состав Полины Королишки под стать русской природности с ее ширью земли, высотой небес да глубиной простора: «Пар шел от её бледнорозового огромного тела, заслонившего и небо, и солнце, и райские кущи…..»

Сила эротического восхождения этой повести легко и напрочь сметает всё, чем дорожат те, кто только в своих претензиях писатель, а потому без устали описывает мерзости человеческого тела, для кого «человек… – это не царь природы, а нелепая натуралистически выполненная кукла, набитая вонючими потрохами и обтянутая кожей», для кого человек – «душонка, обремененная трупом». Этот новейший взгляд на человека, якобы испытующий русскую культуру на веру в бессмертие души, а потому так отрицающий тело – этот взгляд на самом-то деле самый скотский, отрицающий человека вообще….

Народная, земляная сила повести Владимира Личутина и в том, что социальное тут сплавлено с глубоко поэтическим – писатель не ждет никакого обновления со стороны (ни декретами, законами, указами да приказами), но только собственными силами самого русского народа. И это – главное.

Я уже говорила, что без второй, иной, внутренней силы – силы души – повесть будет как птица с одним крылом. Эта вторая, внутренняя, душевная жизнь в повести как-то более скрыта, более потаенна, и тем не менее, нельзя не почувствовать борьбы срама и стыдливости, похоти и целомудренности. Запросы и требования тела не превзойдут, в результате, запросов духа. Всякая плоть истрачивается – исковерканная плоть богатырши, какой видим мы ее в конце истории (катила в гору бочку в 200 кг., оступилась, и бочка эта самая раздробила ноги) все же оказывается чревата новой жизнью… Королишка беременна….Почти как в библейские времена – беременность в шестидесятилетнем возрасте…

Оттолкнет наш городской герой от берега лодку с беременной богатыркой. Примет ее река любви …. Доплывет ли до родового отеческого дома? Родит ли народу богатыря-избавителя-заступника? «…Жди Волота, – крикнула богатырша… А сколько его ждать?». Это и наш вопрос.

Весело идти в жизнь

^{«Тойота-креста» Михаила Тарковского}

Он отвоевывал шаг за шагом свою крохотную территорию у Сибири. Он обживал ее в литературе, чтобы немое и невысказываемое научилось говорить. А сама литература для него, которую он делил с жизнью простой, крепкой, мужской – сама литература превратилась в место чистое и важное.

Было трудно привыкнуть к мысли, что Михаил Тарковский – охотник, профессионал. И только фотографии, фиксирующие всю тяжеловесную, но необходимую оснастку – вездеходы и лодки, ружья и топоры, дороги-зимники и охотничье зимовье, замечательных собак лаек и свет керосиновой лампы – только они со всей своей достоверностью утверждали его особый статус охотника-писателя, растящего свою литературу из воли человечьей и воли природной, уводящей в безмерную даль веков как вглубь тайги.

Но что же Тарковский делает в современной литературе? Почему он все-таки так заметен, при его принципиальной традиционности?

Мы не найдем у него ни капризной выразительности стиля, ни форсированных языковых напластований, но тут же, с первых строк, мы чувствуем тонкое богатство его писательской интуиции и понимаем, что проза его глубже, чем кажется с первого взгляда. Михаил пишет всё о простой жизни, у него много самый обычных, но и самых корневых русских героев-людей. Он действительно знает, что в той жизни, которой он живет, есть тайна, а не «игра в тайну» и не «игра в бисер».

В недавнем романе «Тойота-креста», мне кажется, Михаилу Тарковскому удалось собрать вместе всё, что вообще для него важно в жизни и литературе. Главной силой повести тут стала любовь, но назвать роман только любовным никак нельзя, поскольку жизнь и любовь главных героев помещена в огромные смысловые просторы, имя которым Россия. Вот эти внутренние «швы», эти нынешние «внутренние границы», которые далеко не всегда можно одолеть, и станут той конфликтной, тягловой силой романа, что протащат его действие от Курил до Москвы.

Впрочем, никакого «занимательного» сюжета и нет. Есть три брата, два из которых живут в Сибири, на Енисее, а один – столичный, киношный человек, прилетает к ним снимать «настоящую жизнь», реал, так сказать, мода на который сегодня существует, и за который готовы платить. Тут и начнется эта любовная история между Женей (водителем-сибиряком-мужиком и чуть-чуть романтиком) и Машей – москвичкой, сплошь городской женщиной из «гламура», работающий в модных медийных сферах. Вся психологическая наполненность этой любви – именно в непреодолимой разнице жизней. Его – такой породистой, твердой, как базальтовые горы, такой сыновней по отношению к земле и людям. И ее – с лощеной, всепобеждающей красотой, зависимостью от успеха, тусовки, «искусственного рая». Ведь Маша «спасалась» тем, что «широко и свободно стыли ее тылы, и законно лежала в них густая и великая плоть жизни, уча холодку, ледку и пощаде к себе, уча выбирать, где уступить, а где устоять, не поддаться простому, невыгодному, душезатратному»…

Какая же стратегия жизни у героя Тарковского и у самого писателя?

Нацелен ли он на победительность и победу? Пожалуй, что и нет – ему нравится это растворение в жизни, когда твои личностные границы становятся одновременно и границами жизни брата, милой девчонки Насти, никогда и никому не подчинившейся тайги. У Михаила иной дар, который противостоит и победительности, и уж, конечно, пораженчеству. Это дар уже называли – называли даром надежды. Закончилась любовная история героя, но как-то очень беззлобно, не мстительно, с оставшейся в душе точкой – точкой надежды. Жизнь тут, на просторах Сибири, видится как некое рыцарство с его неизбежными приключениями, но и с простодушной веселостью, и с великодушной здравостью ума, чистотой воли, свежестью взгляда. Им (его героям) весело идти в жизнь. Идти так, чтобы не думать самоуверенно о себе и своем успехе – это для сибирских героев Тарковского было бы глупо (зато для Маши и городских – норма). Идти так, что не ждать заранее неуспеха, потому как это трусливо. Идти так, чтобы не торопить будущее, а просто быть уверенным, что оно есть, и всегда остается возможность вкладывать легко и просто свои силы в эту нынешнюю жизнь тут же становящуюся фундаментом будущей. Вот так Ромыч (друг одного из героев – Василия Михалыча Барковца) «втирал в Михалыча свой пример, свою правду. И корил своим упорством, заботой, тем, что старается не для Михалыча, а сквозь его, дальше, ради уже совсем дальнобойной жизненной хватки, которую нельзя ослаблять ни на час». Я и выделила это человеческое усилие – «сквозь, дальше», поражаясь какому-то особому строю прозы Тарковского, ощущению незаслуженной радости, которую ты черпаешь из книги.

И вообще этот Михалыч – совершенно роскошный человеческий тип, «отяжелевший от опыта человек». Тут, в романе, все мужчины крепко привязаны к технике – машине, вертолету, моторной лодке, ружью, всяким запчастям и железякам. Что-то преображенно-платоновское есть у Тарковского и в его писательской любви ко всякой технике, которая помогает человеку жить и радоваться. Вот, например, Василий Барковец (старший брат) возвращается к себе домой после отпуска на поезде: «Поезд то летел легко и молодо, то вдруг тяжелел, и тогда застарело и близко отдавался стук колес, и Василию Михалычу казалось, что он едет рядом с огромным и усталым сердцем». Здорово, правда, здорово про усталое сердце машины.

У Михаила Тарковского есть замечатальное, почти-что детское, чувство драгоценности, ослепительности тех вещей, на которые мир наш смотрит с пресыщенной скукой. Ну что хорошего в режущей пустоте утреннего города? Ну что радостного в плывущем запахе угля? А он все это видит как некий избыток музыки земли, ее туманов и дорог. У него Михалыч, переходящий виадук над путями, не просто остановился, чтобы поправить лямку рюкзака, но «замешкался над Транссибом». Этот Транссиб, гигантом стоящий рядом с человечьей жизнью, дан в каком-то детском укрупнении мира, когда все громко, ярко и значительно. Вообще образ дороги в романе все вяжет крепким узлом, как и реальные дороги – кровные артерии нашей земли. Даже о своей любви к столичной, капризной и бесконечно привлекательной Маше наш герой мыслит «по-дорожному»: «Надо переложить гигантские рельсы в самом истоке жизни, чтобы ее (Машу) по-настоящему приблизить». А белая красавица «креста», белая птица «тойота» – тут просто поэма сложена писателем своей любимице, тут просто какая-то совсем новая песнь и гимн дороге и любви!

Вообще любовь (а она в романе и светлая, крепкая, простая как у Михалыча с Ниной, и заветная, глубокая, неразделенная как у героя с Настей, и насыщенная, пронзенная Эросом, опрокинувшая мир навзничь, как у героя с Машей) – вообще любовь у Михаила Тарковского и мыслит, и поет, и бывает чересчур красива, и чересчур требовательна. Но так получается, что вода как стихия и основа жизни, любовь и дорога (так я прочитала), у Тарковского взаимодополнительны. Или иначе: Женщина. Дом. Дорога. Это то, что нужно его мужчине-герою. Я ни у кого еще не читала такого перетекания их друг в друга: любимая женщина «чуть подавалась в его сторону» (герои – едут на машине) и «окатывало близостью, а когда отдалялась, пустело все до поворота Енисея». Никто еще не говорил такими словами о вмиг вспыхнувшей любви: «Вся жизнь перевязалась, озарилась одним вздохом, как живой водой».

Женское в романе – это легкие касания к мужскому, это вековая простота нежности, это какой-то немыслимый, причудливый окаём границ, когда отдельные «я» и «ты» становится существенным «мы», «вдвоем», «я – твоя».

Мужское в романе – это «отцовское», это некий изначальный образ «правильности», это норма навсегда, но и защита, и сила опоры. Мужское в романе – это умение «хорошо чувствовать все огромное и далекое», это умение копить в себе избыток, чтобы хватило его на горы и тайгу, на охоту и женщину, на мужское братство человеческую помощь.

И еще – в романе много атмосферы; он, если можно так сказать «атмосферический», когда непередаваемо тонкие слои жизни даны легким «мазком», изящным движением, а то, напротив, нависают как мощные напластования земных масс, вызывающие блаженную тревогу, дикую природную мятежность Енисея-батюшки, гор вокруг, с их немыслимо острыми вершинами, которые режут, кажется, и ветер.

Пока читаешь роман, не покидает ощущение какой-то правильности мира, несмотря и на разлуки и несовпадения, боли, обиды, незрячесть и непомерность городской жизни. Ведь в результате главный герой Женя Барковец вновь почувствует себя «крепко вставшим на дорогу», будто вернувшимся «в себя после долгой разлуки». Он стоит на краю Океана (приехал к другу на Сахалин за новой машиной), на краю жизни, окрепнув и закалившись в любви. «Трудно жить, когда чувствуешь путь…». Но он снова слышит ритм своей жизни, он обрел её сложное равновесие, целуя железный Крест, водруженный на краю Русской Земли…

Царский листвень

^{Русский писатель Валентин Григорьевич Распутин 15 марта отметил свое 75-летие}

Каким свежим, полным сил, важных смыслов и решительных надежд был тот, 1988 год, когда я оказалась совсем рядом с Валентином Григорьевичем Распутиным. Мы шли в одном праздничном шествии через Волхов к древнему Кремлю, мы сидели за общим Круглым столом, посвященному вопросам современной русской литературы, мы выступали перед учителями и студентами, простыми горожанами – посадскими людьми.

В Великом Новгороде в третий раз (после Архангельска и Вологды) проводился «Праздник славянской культуры и письменности», сама возможность которого воспринималась русским культурным сообществом как большая духовная победа. Еще бы, в 1986 году в СССР впервые 24 мая отмечалось 1100-летие преставления св. равноап. Мефодия! Среди литераторов стали все чаще появляться особенные люди – в черных рясах и клобуках, к которым учились правильно обращаться, подбирая не просто должные слова, но и выискивая в своем голосе нужную почтительно-сердечную интонацию – интонацию большой Традиции, от которой были отлучены.

Мы тогда явились на праздник с Историко-этнографическим театром, в котором я выполняла работу помощника художественного руководителя по литературной части. Конечно, привезли спектакли, основанные на русской традиции – в основе которой лежало народное пение, и участвовали в культурной программе праздника всеми силами: артисты наши, только что выпорхнувшие из стен театрального училища имени М.Щепкина и специально обученные гениальным фольклористом Вячеславом Михайловичем Щуровым, пели всегда и везде. Нас не надо было просить, чтобы огласить весь Посад широкой, мощной и торжественной песней «Ты взойди-взойди солнце красное».

Курс этот был уникальным для театральной среды. Мария Евгеньевна Велихова, дочь прославленного артиста Малого театра, воспитывала их в таком поклонении русским писателям – Василию Белову, Валентину Распутину, Виктору Астафьеву, что увидев их в Великом Новгороде вот так, рядом, сотоварищами по общему культурному делу, наши артисты испытали шок личного соприкосновения.

Нет, это был не нынешний культовый фанатизм. Это было что-то существенно иное: культурная советская среда была взорвана ими, «деревенщиками». Кто-то назвал их так, думая обидеть, а получилось новое, и сильное именно «деревенщиной», русское направление в советской литературе. Наш XX век – трагичнейший в истории – в советский свой период дал такой силы литературу, что понять и осмыслить всей ее многослойности и многосложности, мы пока не можем. Как создавалась литература несколькими поколениями, так и думать о ней, исследовать её тоже будут несколько поколений уже XXI века. Но ясно одно: литература и классическая, и современная, сохраняла важнейшую функцию – она связывала, она прошивала тонкими невидимыми смысловыми токами отцов и детей. У них был общий культурный фундамент. А само литературное пространство делилось на три части: пространство официальное (где господствовал соцреализм); русское («деревенщиков», где была боль за русского человека, и возвращение к устоям и обычаям отеческого образа жизни) и «подпольное» (тут было тоже все неоднозначно, с одной стороны, – в подполье жила «другая культура» авангардистов, а с другой стороны – так называемые «русисты», выпускавшие самиздатские журналы христианско-русского направления и сидевшие за это, как Леонид Бородин, в советских политических лагерях, или такие, как Н.Мальчевский-Ильин, печатавшие в «самиздате» статьи о русской философии).

Такого духовного подъема, такого жадного соединения с русской историко-мыслительной традицией, такого всеобщего прорыва в большую русскую историю, за пределы 1917-го, я больше не знаю, чем были эти, конца 80-х, годы уходящего «красного века». Русское национальное самосознание зародилось в недрах советского времени и «деревенщики», и лично Валентин Распутин имели к этому движению непосредственное отношение. А мы? Мы росли им в ответ. Это были именно ответственные отношения и между литературными поколениями: нам хотелось встать с ними рядом, но за свой собственный счет. За счет личного труда и личного таланта. Мы не хотели, чтобы нас «подсаживали». Мы хотели честных и достойных отношений. Поэтому единственную публичную похвалу Распутина (высокую оценку меня как критика в интервью одной из газет) я теперь ношу как высокую награду.

Родился он в России мощной, где «зеленое море тайги» сопрягалось с силой Ангары и немыслимой глубиной и чистотой Байкала. Он родился в Сибири (в селе Усть-Уда Иркутской области), а это многое дает, и ко многому обязывает. Конечно, нет никакого отдельного народа (как сейчас настаивают сепаратисты) по имени «сибиряк». Но сибирский характер, при этом, конечно же, есть: пусть он несколько грубоват в сравнении с «нежной» столичной выправкой, пусть он несколько тяжеловат на вкус мягкотелого и сдобного какого-нибудь вятича. Но зато прям, надежен, верен до гроба, смел да силен под стать холодам, да льдам, и бескрайним просторам. Народ в Сибири подбирался долго: русская история обтачивала характеры упрямо. То первопроходцев слали да казаков по царской воле, а то и каторжан-дворян, будто во искупление революционных замыслов трудившихся в Сибири таким истовым образом на благо просвещения, что, будем надеяться, и Господь принял их сибирское трудовое покаяние. Сибирь не знала крепостной зависимости, но и воля тут была особая: воля к труду, воля к земному крепкому обустройству.

Вот и Валентин Распутин оказался среди тех, кто взглянул на народ, в котором он жил, будто сквозь время, в глубь времен. И вытащил из закромов истории такие смыслы, которые, оказывается, вполне можно было примерить и к современному ему крестьянину. И восстал крестьянский мир во всю свою высоту в его книгах и пропел он «Славься!» русским деревенским старухам, и заговорил он о том, что человек не только винтик и колесико социального механизма, не только принадлежит он к «классу рабочих и крестьян», но еще и наследует отцам и праотцам, что лежат на деревенских погостах и, как в «Прощании с Матерой», вопиют вместе с живыми о тех переменах, которые губительны для народа, когда сдергивают с места, когда рубят его под корень.

Настоящую писательскую известность Распутину принесла повесть «Деньги для Марии» (1966). История проста: Мария, доверчивая и неискушенная в бухгалтерии продавщица сельской лавки, обвиняется в растрате более тысячи рублей (по тем временам для села – большие деньги). И муж ее идет к людям, ищет деньги, чтобы отдать этот долг без вины виноватой жены. Писатель уже тогда видел, что как только деньжонки завелись у народа, так не только благо они принесли. Муж Марии будто этими деньгами, что нужно отдать, оторвать от себя (и неизвестно, когда их вернут!) испытывает милосердие человеческое, совестливость: ведь Марию всем селом уговаривали встать на эту торговую должность, к которой в то время не сильно-то и охоту имели. И какие характеры писатель развернет перед нами! Кульминацией станет момент общего схода, на который сзывают ударом по рельсе (церкви-то порушили!). Сход нужен потому, что не собрал муж Марии нужную сумму – где-то в народном теле поселилась эта червоточина жадности. На сходе– то и взыщет председатель собственно не деньги уже, а в душу призовет вглядеться. Каждому – в свою. По ком идет звон над селом? По каждому, кто остался в стороне от беды Марии.

Повести «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матёрой» выходили друг за другом – 1970, 1974, 1976 годы. Писатель – на пике своей зрелости, своего мастерства, творческого дерзновения. Его много издают в России. Он по-настоящему известен всему народу русскому и в республиках СССР. Нет никакого сомнения, что он повлиял на творчество многих национальных писателей. Выросший из советской шинели, увидевший в человеке гораздо больше того, чем требовало время и социум, он, тем не менее, был отмечен и государством. Государственные премии СССР ему были принуждены в 1977 и 1987 годах. Оппоненты, которых всегда было у писателя не мало, считали, что книги Распутина переводятся на десятки языков мира только потому, что он показывает гибель русской деревни – сокрушенной и умирающей, с ее последними «старинными старухами», с ее последними, крепкой породы, людьми. Конечно, русский читатель так Распутина не читал. Как когда-то Московский Художественный театр возник в счастливый час русской истории и с невероятной быстротой был принят, понят и любим русской интеллигенцией, так и наши «деревенщики» – были поняты без каких-либо сложномудрых усилий постижения. Так – враз, с лёту – понимает душа своё. Родное, кровное, очень-очень созвучное тому, что живет внутри и готово к отзывчивости.

Старуха Анна в «Последнем сроке» многим читателям казалась «прямо вылитой моей матерью» с ее бесконечной любовью к детям, с ее терпением, трудолюбием и прощением, пониманием и величием, с христианской душой. Тут, как говорил Борис Агеев (курский писатель), перед нами великая простота живой клетки. В ней уже заложена вся жизнь, вся будущая сила. Она – начало начал. Старуха «жила как выходило»; «жила нехитро: рожала, работала, ненадолго падала перед новым днем в постель, снова вскакивала, – и все это там же, где родилась, никуда не отлучаясь, как дерево в лесу, и справляя те же человеческие надобности, что и ее мать». Только иногда ей удавалось оглядеться вокруг, да «задержать в глазах и в душе красоту земли и неба». Анна – «справляла свою жизнь». Валентин Распутин не раз повторит этот глагол «справлять» – в нем есть правота, правда, праведность и правильность, соединенные с волей человека. Вот потому он и правит свою жизнь – один, как Анна, «находится среди вечной жизни», не «переставая удивляться своему существованию» среди Вселенной, а другой ведет ее вкривь и вкось. Смерть матери для детей, собравшихся в родовом доме, и стала испытанием всей их жизни. Она умирает, а в них проявляется и что-то самое совестливое, главное, но и что-то уже накрепко утраченное, украденное в человеке городом.

Вообще женские образы у Валентина Распутина потрясающи: вот и Настёна в «Живи и помни» тоже ведь простая деревенская молодуха, вышедшая замуж перед самой войной, но и в ней мощно и чисто звучит ее огромное чувство ответственности за весь тот мир, что рядом с ней. Скрывая своего мужа-дезертира, она никогда не сможет быть счастлива только тем, что он жив. За то, что он живой вернулся домой, не выдержав до окончания войны, она заплатит самую большую цену: бросится, беременная, в реку. Она не смогла «уговорить» не болеть свою совесть.