Текст книги "Дело моего отца (Роман-хроника)"
Автор книги: Камил Икрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Дело моего отца
Не знаю, был ли случай, чтобы я, оказавшись в Октябрьском зале Дома союзов или проходя мимо этого здания, не думал бы о том, как сюда привозили отца и других подсудимых, через какой подъезд вводили, по каким лестницам вели.
А стенографический отчет этого процесса?
Так трудно взять его в руки, хотя он всегда под рукой, так трудно читать любую страницу, что силы собираешь иногда целую неделю. Особенно трудно читать все, что касается отца.
Так и вижу, как нависает над моим склонившим стриженую голову отцом Генеральный прокурор СССР Вышинский.
– Нет, вы ответьте сначала на вопрос: удалось вам завоевать массы?
– Нет, не удалось.
– И не удастся.
– И слава тебе, господи, если не удастся.
…
– Как вы знаете по официальным материалам, за что убили Абид Саидова?
– За то, что он разоблачил «Милли Истиклял».
– То есть вашу контрреволюционную организацию?
– Да.
– Значит, поступил как честный гражданин.
– Возможно.
– Как это «возможно»? Я думаю, что он поступил как честный человек, разоблачил контрреволюционную организацию. Ведь он погиб за это?
– Да.
…
– Как же вы позволяете себе говорить о том, что он нечестный человек?
– Он был одним из организаторов басмачества.
Зачем я перечитываю и переписываю этот ужасный диалог?
А затем, вероятно, чтобы понять не только то, что послужило самой возможности этого немыслимо циничного и жестокого текста, но и для того, чтобы понять общество, которое могло верить в подобные тексты в тридцатые годы, которое и в пятидесятые и в шестидесятые, когда была возможность во всем этом разобраться до конца, не сумело и не захотело этого сделать и которое сейчас не хочет никак оградить себя и своих детей от новых ужасов.
Почему так?
Все больше убеждаюсь, что наше общество издавна было равнодушно к истине как таковой. К истине исторической, литературной, нравственной…
Издавна?
Да. Очень давно уже повелось все факты нашей жизни считать лишь аргументами в спорах, а не явлениями, из которых нужно делать выводы.
Пожалуй, больше всего это сказалось в литературоведении, но сейчас мне не до него.
Я все-таки опять беру этот толстый том, обернутый в газету шестидесятых годов. И больше всего мне хочется прочесть обертку.
Но нет, читатель!
Перекрестный допрос с Бухариным.
Правда и ложь перемешаны окончательно. Но, прежде чем перейти к этому, должен еще раз отметить: отец в показаниях о других своих «сообщниках» придерживается тактики, понятной лишь тому, кто знает несколько больше, чем просто человек, прочитавший эту стенограмму. Отец дает показания о М. Ширмухамедове, арестованном раньше отца, сломленном в первые месяцы и подписавшем все, что требовали палачи. Формальным руководителем организации «Милли Истиклял» отец называет А. Каримова, человека, которому удалось выброситься из окна в кабинете следователя. Он разбился насмерть во дворе внутренней тюрьмы НКВД в Ташкенте. Пятно крови на асфальте видели многие арестанты. То же касается Балтабаева, стрелявшего в себя в канун ареста и умершего в тюремной больнице.
Между прочим, и Николай Иванович Бухарин одной своей репликой подтверждает мою догадку о линии поведения отца.
«Дело в том, что Икрамов на очной ставке отрицал всякий разговор политического характера. Я заставил его сознаться».
Этой реплике я верю. Мне известно, что показания на Бухарина отец дал только на последнем допросе предварительного следствия. В феврале.
А вот о какой очной ставке говорит Н. И. Бухарин – можно лишь догадываться. Возможно, что Николай Иванович вспоминает очную ставку в сентябре тридцать седьмого, когда отец еще был на свободе… Нет, читатель, этим людям я не судья! А вы?
Итак, вечернее заседание пятого марта 1938 года.
Икрамов. …Зеленский тут говорил относительно своего лозунга «догнать и перегнать». Это правильно. Такой лозунг был выдвинут: Перефразировав установку Зеленского, я дал такую установку: Узбекистан – хлопковый район, сельскохозяйственный район, поэтому в деле коллективизации мы не должны отставать от передовых районов Советского Союза. В результате этого в ряде районов были массовые выступления против колхозов.
Вышинский. То есть этот лозунг был провокационным?
Икрамов. Да, этот лозунг был провокационным.
(Явная липа. А далее – смесь. – К. И.).
Икрамов. …Непосредственную контрреволюционную связь с правыми я установил в 1933 году в Ташкенте. Бухарин приехал в Среднюю Азию отдыхать. До тех пор у меня с ним не было никаких дружеских отношений. Он дал телеграмму, что едет отдыхать. Он приехал ко мне и дней 7 или 8 жил у меня на квартире. Мы вместе ездили на охоту, на дачу, всегда вместе были. В это время у нас установились связи – организационно-политическая связь с правой контрреволюционной организацией и правым центром. Бухарин сначала завел разговор о коллективизации, о колхозах, что это неправильная линия. Повторил старый, общеизвестный, бухаринский тезис о военно-феодальной эксплуатации крестьянства.
Вышинский. В 1933 году?
Икрамов. Да. Сравнивал колхозы с барщиной…
Где достигнуто это дьявольское смешение правды с ложью? Во время пыток перед судом? Бесспорно. Но было ли это смешение на самом процессе? Или стенограмма «дополнена и исправлена» после суда? Видимо, так. Среди редакторов явно были люди с литературными задатками. У некоторых они даже осуществились. Популярностью пользуются у нас произведения одного из следователей по этим делам Льва Шейнина.
Икрамов. …Дальше Бухарин говорил, что партия и Советская власть ведут неправильную линию, что индустриализация не нужна, что индустриализация ведет к гибели.
Вышинский. Индустриализация ведет к гибели?
Икрамов. Да. Наряду с этим он сказал, что не верит в тезис Ленина, что отсталые колониальные страны при поддержке передового пролетариата могут прийти к социализму, минуя стадию капитализма. Бухарин считал, что в таких республиках, как среднеазиатские, это невозможно и что им придется обязательно пройти стадию нормального развития капитализма.
– НУ И ЧТО ЖЕ, – скажет сегодня внимательный и непредубежденный читатель. – Вполне понятный теоретический спор. Возникла эта проблема давно, и Бухарин писал об этом. Были дискуссии о нэпе и о государственном капитализме.
Так скажет и сегодняшний непредубежденный читатель. Сейчас предубежденных мало. Видимо, это и называют утра той убежденности. Но тогда предубежденность была главным идеологическим требованием.
Итак, в то время разговоры о госкапитализме, о военно-феодальной эксплуатации крестьян и, конечно же, о нэпе уже были криминалом в глазах широкой советской публики. И те, кто разделял мысли Бухарина, наверняка знали, что это криминал. Говорить об этом было нельзя задолго до процесса.
Но Вышинский был юристом и знал, что в глазах между народного общественного мнения подобных «признаний» недостаточно. Нужно было вырвать и другие.
Вышинский. То есть он предлагал в Узбекистане восстановить капитализм?
Икрамов. Да, именно так. Я с ним согласился, так он меня завербовал…
Так старый коммунист-подпольщик, любимец партии, по словам Ленина, Николай Бухарин завербовал для борьбы с партией и Советской властью для восстановления капитализма одного из первых узбеков-коммунистов, первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Акмаля Икрамова.
Меня ничуть не волнует то, что будущие историки не смогут понять, какая здесь липа. Меня волнует и беспокоит то, что стасемидесятимиллионный народ Советского Союза мог поверить в это. Неужели поверил? Я не понимаю, почему и сейчас я должен сомневаться, увидят ли мои записки свет Хочу верить, что увидят.
Но крупица правды, видимо, есть. Бухарин действительно мог говорить с Икрамовым о просчетах коллективизации, о нэпе, о методах индустриализации. Видимо, он счел возможным откровенно говорить с моим отцом о том, что казалось ему вредным и опасным в политике Сталина? Все это происходило в период подготовки к XVII съезду ВКП(б).
Вышинский. Это изложено было в 1933 году?
Икрамов. Да, в августе или сентябре.
Вышинский. В течение нескольких дней пребывания у вас в гостях?
Икрамов. Да.
Вышинский. Это все, что говорил и передал Бухарин?
Икрамов. Это все, потом были другие встречи, другие вопросы.
Вышинский. Это уже в другие годы?
Икрамов. Да.
Вышинский. Я Бухарина хочу спросить. У вас было свидание с Икрамовым в 1933 году?
Бухарин. Было, я жил у него в течение нескольких дней в 1933 году.
Вышинский. Значит, он правильно рассказывает?
Бухарин. Совершенно верно.
Вышинский. Были политические разговоры?
Бухарин. Были.
Вышинский. Икрамов правильно излагает их?
Бухарин. В основном я держался рютинской платформы.
Вышинский. В основном правильно излагает?
Бухарин. Что считать основным.
Вышинский. Вы предлагали ему вместе с вами бороться против Советской власти?
Бухарин. Да.
Вышинский. Затем говорили, какие методы в этой борьбе применить?
Бухарин. Методы, которые входят в рютинскую программу Там было глухо и о терроре.
Вышинский. О вредительстве тоже с ним говорили?
Бухарин. Нет, не говорил.
Вышинский. Что же, он неправильно показывает?
Бухарин. Он, очевидно, спутал.
Вышинский. Может быть, попозже говорили?
Бухарин. Дело в том, что Икрамов на очной ставке отрицал всякий разговор политического характера. Я заставил его сознаться.
Вышинский. Бывает, что не хочет говорить, а потом перекрывает.
Бухарин. А потом хочет перекрыть.
Вышинский. Бывает. Вот мы и проверяем.
Бухарин. Я хочу сказать, что я не отрицаю, что все установки давал, что я вербовал его и что я первый завербовал его в правую организацию.
Вышинский. Это вы признаете? Я ставлю вопрос – он ничего не перекрывает, он говорит правду?
Бухарин. Да, да.
Это короткое «да, да» меня поразило. Почему Николай Иванович без всякой видимой логики перестал возражать Вышинскому. Что он вспомнил, что подумал? Может быть, он поглядел на отца в этот момент? Какие были у них глаза?
Сын Николая Ивановича Бухарина тогда был совсем маленьким, таким маленьким, что не только не помнил отца, но лишь через много-много лет он узнал о том, чей он сын. И по сей день носит он фамилию матери, под ней и проходят выставки его картин. На двух таких выставках удалось побывать и мне.
Что думал Николай Иванович о жене и сыне?
А что, если только это короткое «да, да» сохранило жизнь Анне Михайловне и сыну Юре, которому шел второй год.
…Художник Юрий Ларин известным себя не считает, выставляется редко, пишут о нем пока только серьезные специалисты и только в специальных изданиях. Я лично не могу судить о его работах, потому что сильно подслеповат, если не сказать, что малость слепой. Очки у меня – минус 24, помутнение хрусталиков, и нарушено цветовосприятие. Теперь это называется как-то мудрено, а прежде – дальтонизмом.
При всем том на выставки Юрия Ларина я хожу, ибо в судьбе художника видится мне осуществление некоей высшей, божественной справедливости. А пишут о нем хорошо и подробно: «Именно в этот период у Ларина складывается то, что он называет „концепцией хорошей работы“». В изложении художника она выглядит так: «Я заметил, что происходящая у меня на холсте или на бумаге борьба с натурой не была самоцелью, а была борьбой за музыкальное и цветопластическое состояние. Дальнейший ход моих рассуждений подсказал мне, что хорошая живопись обязательно двуначальна, то есть заключает в себе как изобразительную, так и музыкальную стороны. И не является ли конфликт между изобразительным и музыкальным Вечным Сюжетом Живописи? Посмотрев еще раз свои работы, я понял, что хорошие из них те, где состояние борьбы с изобразительностью за музыкальность достигло своего предела, а дальнейшее продолжение этой борьбы привело бы к полной потере изобразительности, а значит – к утрате одного из двух начал. То есть я считаю работу завершенной тогда, когда достигнуто предельное состояние при переходе изобразительного начала в музыкальное. Я всегда очень чувствую этот счастливый для меня момент – работа отрывается от меня и начинает жить собственной жизнью».
«Борьба». «Жизнь». «Счастье». «Концепция хорошей работы». Так и хочется попросить будущих читателей этой книги еще раз пробежать глазами слова Юрия Ларина, того самого Юры, жизнь которого была спасена торопливым «да, да» Николая Ивановича.
– Юра, – говорю я, – хочу написать о тебе в своей книге.
– А чего обо мне писать?
– О торжестве справедливости хотя бы. Какое трагическое начало и какой счастливый на сегодня итог!
– Какое трагическое? – спрашивает он. – Знаешь, я детдом без всякой трагедии воспринимаю. Приезжают ко мне ребята, с которыми вместе были, только веселое и смешное вспоминаем, а на сегодня… Здоровье-то у меня, сам знаешь. Какое тут счастье, рука плохо слушается. Устаю. Читать много не могу.
– Юра, – настаиваю я. – Ты представь себе, что твоя история попадает в руки Диккенса, Гюго или Дюма. Взяли крохотного мальчика, отняли у родителей, отца казнили и опозорили, мать на много лет посадили в тюрьму. Понимаешь, не молодого матроса заключили в замок Иф, а мальчика, и мальчик этот не знал своей подлинной фамилии, отчества и чей он сын. А потом – Москва, известность… Получился бы роман «Человек, который смеется» или «Граф Монте-Кристо».
Юра весело хохочет.
– Ну ты даешь! Интересно у тебя мозги устроены. – И опять хохочет. – Я всегда замечал у тебя тягу к экзотике Видно, что ты до сих пор находишься под влиянием «Тысячи и одной ночи».
И опять хохочет. Смешно ему все, что касается только его. Об отце думает много, много знает и в чем-то не согласен со своей мамой.
Анна Михайловна живет рядом со мной, по прямой метров двести разделяет наши дома. Это тоже проявление невероятной сюжетности жизни. Анна Михайловна написала мемуары. Отдельные главы я прочел, не со всем там согласен.
– Ваша концепция противоречит моей, – говорю я. – Но долго спорить не смею. Ваше свидетельство важней моих догадок. С Артуром Кестлером я тоже не согласен, но пусть каждый скажет, что думает и знает. А косвенным аргументом в пользу вашей точки зрения может служить, пожалуй, вот что: если Николай Иванович был хоть в половину так же оптимистичен и наивен, как Юра…
Она перебивает меня:
– Николай Иванович был в десять раз наивнее Юры! В десять раз! Он все видел своими глазами, но очень долго верил, что Коба его любит и не убьет. Я считаю, что в тридцать третьем году Николай Иванович понимал неизбежность войны с Гитлером и что промышленность необходима, пусть построена она ценой огромных жертв. И если он и разговаривал с Акмалем об этих огромных жертвах, то не так определенно. Ведь он не был в принципе против коллективизации.
– Но против методов!
– Он был против насильственной коллективизации…
– Но, Анна Михайловна, – взмолился я. – Все это так, я вам верю, но – военно-феодальный способ эксплуатации крестьянства…
– Конечно. Это он на июльском Пленуме сказал, в двадцать восьмом году…
– Формулировка была резкая, – перебиваю я. – И исчерпывающая!
Мы вышли на лестницу покурить. Анна Михайловна стряхивает пепел в спичечный коробок и рассказывает, рассказывает… Честная память, точные детали, юмор, который был тогда, и юмор нынешний, даже – нынешний молодежный.
И вот получается, что Н. И. Бухарин в 1928–1929 годах и в 1933—1934-х совсем разные люди. Я же настаиваю на своем.
– Формулировка Николая Ивановича была научной и не давала пути для отступления.
– Да, но тем не менее он пошел на «чрезвычайные меры», хлеба-то не было, хлеб припрятал кулак… И Сталин сам ездил в Сибирь. Рыков и Томский пошли на «чрезвычайные меры». Под давлением, но пошли. Ведь вопрос стоял: или признавай свои ошибки, или… При Ленине так не могло быть. Ленин требовал подчинения решениям партии, а не отказа от собственного мнения вообще. Если бы не угроза фашизма, Николай Иванович не переменил бы своей точки зрения…
Мы уже покурили, сидим на кухне и говорим о рютинской платформе. Для нас всех нечто известное лишь в общих чертах, но для Н. И. Бухарина и для моего отца это было фактом их жизни. И не могли они не вспомнить Рютина, который – это единственное, что я знаю достоверно, – считал Сталина врагом ленинизма и призывал к тому, чтобы удалить его от руководства партией и государством.
Анна Михайловна засобиралась домой, идти недалеко, но время позднее, а завтра день рождения внука – надо на ночь тесто поставить.
Расскажите про Юру, – прошу я, провожая Анну Михайловну через заснеженный двор. – А то ведь от него ничего толком не добьешься.
Ему было тринадцать месяцев. Меня арестовали в тот день, когда начался суд над Тухачевским. Сначала Юра попал к моей маме. Ее забрали в январе 1938-го. Юрке тогда было полтора года. Его одели, ноги сунули в валенки и увезли куда-то. Он страшно плакал. Была няня, Паша. Она жила у моей тетки и работала курьером, вырастила моего двоюродного брата, вот которого посадили…
Николай Иванович раньше говорил: «Юрку с года отдадим в ясли. Если мы предлагаем это другим, то и сами должны. Пойдешь работать». Я как раз кончила институт. Но потом, когда Николай Иванович был под следствием, уже в Кремле, не на даче, я попросила эту Пашу, чтобы она посидела с Юркой. У нас платить было нечем. Кормить мы ее кормили, а денег не было. Ну Паша такой человек, что про нее особо надо говорить. Она была с Юрочкой, когда меня выселили из Кремля… Меня выселили в Дом правительства, к «Ударнику» Там большинство квартир к этому времени пустовало, хоть собак гоняй. Оттуда-то меня и арестовали…
У меня есть двоюродная сестра, Марьяна, дочка Милютина Владимира Павловича, вот который был наркомземом, зампредом Госплана… Ну их тоже арестовали, эта Марьяна осталась одна в пятнадцать или шестнадцать лет Она совершенно случайно встретила подругу, которая разыскивала своего маленького братика, и та ей сказала, что в детприемнике – сын Бухарина. Ну эта Паша побежала и нашла Юрку. Он был в таком состоянии, что голова не держалась. Или его умышленно морили?.. Прибежала она к деду, тот попросил отдать Юрку. Не отдали. Тогда он написал Сталину может он взять внука или нет? Никакого ответа не последовало. Но когда Юрка дошел до такого состояния и они решили, что царевич уже убиенный, то отдали. А дед совсем был слабый и бедный. Юру взял брат Николая Ивановича, потом этого брата забрали. Пришла тетка туда, мамина сестра, которую к тому времени еще не арестовали, и взяла Юру к себе.
– А вы сидели в это время?
– Да меня сначала в ссылку в Астрахань, а там двадцатого сентября в тюрьму. Как Акмаля, в один день, это я усекла из вашей рукописи. И вот тетка Юру взяла. Муж ее был заместителем начальника Управления по реконструкции Москвы. Он испросил разрешения, ему позволили, и Юра прожил у них до десяти лет. Они во время войны уехали в эвакуацию, а когда вернулись, их квартира оказалась замята каким-то чином. Им предложили ехать на восстановление Сталинграда. Вот туда они и поехали – выхода не было. Там их и арестовали. Юра пришел домой из школы, а никого нет. Ему сказали, что родители – он думал, что это родители, – разбились на самолете. Его отправили в Среднюю Ахтубу в детский дом. Там он кончил школу и поступил в Новочеркасский гидромелиоративный институт…
– А почему он пришел сдавать экзамены босиком?
– Он вам рассказывал? Да, босиком. Он не знал, что не положено. Ему босиком было свободнее.
– А когда выяснилось, что он художник?
– Очень рано. Пока тетку не арестовали, она мне писала Она редко писала – боялась. Она двух детей, кроме Юры, взяла: дочку Милютина и еще дочку немецкого коммуниста коминтерновца. Строгановку Юра кончил в семидесятом, но тетка мне в лагерь посылала его рисунки – портрет Сталина и еще Ворошилова на коне. Так или иначе, я без подписи их узнала. Это ему лет семь было. Это наследственное, Николай Иванович писал прекрасные пейзажи, очень чувствовал цвет.
Весь рассказ состоит из: «арестовали», «забрали», «посадили». Это была обыденность, быт. Я этот Дом правительства возле «Ударника», дом, который теперь по слову Юрия. Трифонова переименован в Дом на набережной, помню. Не на набережной он. На набережную выходит только малая часть, и та загорожена нынешним Театром эстрады, в котором первоначально был «Первый детский кинотеатр».
В тридцать седьмом мрачные эти корпуса с сумрачными дворами стали пустеть, как от чумы. Ночью приезжали машины, и… Тогда же дом этот стали называть крематорием, а еще – Эльсинором. Поскольку жители Эльсинора были людьми крупными, арестами и обысками в квартирах руководил высокий чин НКВД – Берман. (Их было два брата, Матвей и Борис, оба имели высокие звания, оба не пережили тридцать восьмого года, только, по выражению Анны Михайловны, вошли они в мышеловку с другого конца.)
Берман, который проводил аресты в Эльсиноре, являлся, как положено было, ночью, всегда в строгом черном костюме и с длинным «пушкинским» ногтем на мизинце. Он был безукоризненно корректен и столь же безукоризненно безжалостен.
Ох этот интеллигентский, российско-еврейский юмор. В Эльсиноре острили: «Уж полночь близится, а Бермана все нет». Подавляющее большинство жителей Дома на набережной Бермана дождались.
Хуже всего пришлось тем немногим, кому предстояла еще и встреча с Вышинским в «открытом» процессе, кому нужно было пройти «подготовку», а потом играть роль, страшней которой не знала история.
«…Вышинский Андрей Януарьевич (1883–1954), сов. юрист и дипломат, акад. АН СССР (1939). Чл. КПСС с 1920 (с 1903 по 1920 меньшевик). В 1933–1939 зам. ген. прокурора и ген. прокурор СССР, в 1940–1953 на руководящих постах в МИД СССР». Это из Советского энциклопедического словаря. Там же сказано, что в некоторых трудах Вышинского по теории государства и права содержались «ошибочные положения, приведшие на практике к серьезным нарушениям социалистической законности». Ошибался в теории, только-то.
О словарях разговор отдельный, а вот необходимость в кратких политических биографиях наиболее активных функционеров сталинской эпохи очевидна. Пока это не будет сделано, не поймем мы до конца ни механизмов того времени, ни самого времени. Подлость Вышинского на процессе есть выражение не только самой этой личности, но и того, что определяется формулой: «спрос рождает предложение» Совершенно случайно узнал, как заместитель Генерального прокурора СССР А. Я. Вышинский в 1934 году пытался в купе международного вагона поезда Симферополь – Москва изнасиловать студентку, дочь известного революционера и хорошую знакомую своего шефа – Генерального прокурора И. А. Акулова…
А Юра Ларин недавно позвонил мне: у него выставка в Нью-Йорке, но поехать на открытие он не смог Самолет сейчас для него очень опасен. Только это и было препятствием. Только здоровья я ему и желаю. Ему и его маме – герои ческой Анне Михайловне. А главное их желание обязательно сбудется, узнают люди правду о том, кого Ленин считал любимцем партии.
Мне всегда трудно начинать цитирование стенограммы процесса и оторваться от него трудно. Трудно удержать себя и от пересказа. Я понимаю, что нельзя цитировать бесконечно, но еще одно место должен привести. Отец говорит, что кроме встречи в 1933 году была еще одна встреча в 1935 году на незнакомой ему квартире в новых домах на Зубовском бульваре в Москве и что будто бы во время этой встречи был разговор о вредительстве и диверсиях.
Этот разговор Бухарин отрицает довольно упорно. Причина, мне кажется, заключается в том, что в квартире на Зубовском в тот день находились люди, которых Николай Иванович никак не хотел упоминать в показаниях на процессе. Этого мой отец, видимо, не учел.
Пусть читатель вновь простит мне весьма длинную цитату. Она нужна.
Вышинский. Я вас спрашиваю, в 1935 году встреча на четвертом этаже была?
Бухарин. Я ответил, гражданин прокурор, что о политике в этот раз ни одного слова не говорил.
Вышинский. А о чем же?
Бухарин. О чае, о погоде, какая погода в Туркестане, но не говорили о политике. Почему не говорили? Потому что…
Вышинский. Потому что вы думаете, что когда вы в 1935 году разговаривали о погоде в Туркестане и Узбекистане, то Икрамов оставался членом вашей контрреволюционной организации.
Бухарин. Во время первого разговора у Икрамова было большое эмоциональное чувство, он был озлоблен против руководства партии в связи с теми событиями, которые были в Казахстане.
Вышинский. Это было в 1933 году?
Бухарин. Да.
Вышинский. А в 1933 году?
Бухарин. Я говорю, что в 1935 году я такого разговора не имел, но такая зарядка уже была в 1933 году. У меня сложилось убеждение, что он настолько сильно привязан к антипартийной и контрреволюционной организации, что такое положение должно у него остаться.
Вышинский. И вы, руководитель подпольной организации, встретивший через два года члена вашей организации, вами завербованного, не проверили, остается ли он на позициях вашей контрреволюционной организации, не интересовались этим, а стали говорить о погоде в Узбекистане. Так это было или не так?
Бухарин. Нет, не так. Вы мне задаете вопрос, который содержит в себе иронический ответ. А на самом деле я рассчитывал на следующую встречу с Икрамовым, которая случайно не состоялась, потому что он меня не застал.
Вышинский. Вы замечательно хорошо помните как раз те встречи, которые не состоялись.
Бухарин. Я не помню те встречи, которые состоялись, потому что они – фантом, а помню те, которые реализовались.
(Фантом – призрак. Как им хотелось намекнуть людям, близким и далеким, к каким лингвистическим уловкам они обращались, чтобы показать нелепость спектакля! – К. И.).
Вышинский. Вы хотите убедить нас в том, что вы, встретившись со своим сообщником, с ним на контрреволюционные темы не разговаривали.
Бухарин. Не разговаривал я не из добродетели, а потому, что обстановка была для этого неудобная.
Вышинский. Икрамов, что вы скажете?
Икрамов. Относительно Казахстана он совершенно правильно говорит. О Казахстане был разговор. Ехал, по дороге из окна вагона смотрел, что видел – ужас. Я поддержал его. Я уже объяснял, какой я был до этого человек. Сразу я дал согласие ему.
(Итак, установлено, что два «врага народа» сговорились после того, как один из них увидел нечто, что – ужас. После этого они и сговорились бороться против Советской власти. – К. И.).
Вышинский. Это 1933 год?
Икрамов. Да.
Вышинский. А вот 1935 год. Бухарин отрицает, что вы в это время в четвертом этаже какого-то дома на Зубовском бульваре разговаривали с ним на тему о вашей контрреволюционной работе.
Икрамов. (Видимо, отец понял, в чем дело, почему Бухарин отрицает то, что, кажется, не имеет существенного значения для их совместной судьбы. – К. И.). Обстановка была действительно такая… Было три посторонних человека…
Вышинский. (Как будто помогая им обоим, – стоит ли городить огород из-за второстепенных лиц. – К. И.). Там была одна только комната?
Икрамов. (Теперь выход найден. – К. И.). Мы в кухне ужинали, потом вышли в другую, хорошо обставленную комнату…
Вышинский. Значит, была другая комната, отдельная, в которой два человека могли поговорить спокойно?
Икрамов. Да.
Вышинский. А почему же Бухарин говорит, что обстановка была неподходящая?
Икрамов. Пусть суд сам рассудит. В квартире три комнаты. Я хорошо помню, что в кухне ужинали, потом было так, что мы, двое мужчин, должны были выйти. Вы понимаете?
Вышинский. Понимаю. Обвиняемый Бухарин, у вас вообще после 1933 года была антисоветская связь с Икрамовым?
(Прокурору надоело выяснять факты «Вообще была связь?» Этого достаточно. – К. И.).
Бухарин. Я виделся с ним в 1933–1934 годах или в 1932–1933 годах, точно не помню.
(Видимо, Бухарину все окончательно обрыдло. – К. И.).
Вышинский. С момента, как вы его завербовали вы с ним встречались?
Бухарин. Встречался.
Вышинский. Говорили с ним на темы, связанные с вашей антисоветской работой?
Бухарин. Говорил.
Вышинский. Это самое главное.
Дальше все идет как по маслу. Компромисс между под судимыми и прокурором состоялся. Процесс при внимательном чтении полон таких компромиссов.
…Но не только для того, чтобы показать способ достижения компромиссов, я привел столь длинную цитату. Даже не столь удивительное в устах Бухарина «большое эмоциональное чувство» привлекло мое внимание. (Люди, хорошо знавшие Николая Ивановича, утверждают, что он не мог сказать «эмоциональное чувство».) Здесь возможна неточная запись, небрежная редактура стенограммы и т. д. Важнее другое. Фраза отца: «О Казахстане был разговор. Ехал, по дороге из окна вагона смотрел, что видел – ужас. Я поддержал его. Я уже объяснял, какой я был до этого человек».
Тут непонятно, кто ехал, отец или Бухарин. Ясно только, что причина ужаса, о котором говорит отец, известна и подсудимым, и прокурору. Естественно, что и тогда, в читальном зале, и сейчас я не в силах точно вспомнить год, когда впервые на моей памяти в Ташкенте вдруг оказались тысячи пришлых людей. Они были неимоверно истощены и тихо бродили по городу, лежали в скверах и возле вокзала. Они были очень тихи. Я не помню их голосов. Однажды мы ехали с отцом в открытой машине и где-то в Старом городе, переезжая через канаву, наш шофер латыш Роберт резко затормозил. В канаве, прямо под машиной, лежал человек, вернее, груда лохмотьев, под которыми был человек. К счастью, колеса нашего «бьюика» не коснулись его. Шофер и отец одновременно выскочили из машины и волоком вытащили человека.
– Мертвый, – с облегчением сказал Роберт.
– Казах, – сказал отец матери.
Я не помню, в каком месте Старого города это было. Сейчас все так изменилось, ничего не узнать. Но часто в Ташкенте, то возле моста через Анхор, то в районе Чорсу, мне кажется, я узнаю это место.
Помню только, что было холодно и пыльно. Зима или поздняя осень, а может, очень ранняя весна.
Знаю, что точно к 1933 году относится рассказ друга нашей семьи Зинаиды Дмитриевны Кастельской. После возвращения из лагеря она была научным редактором одного из центральных издательств, а тогда – молоденькая девушка, аспирантка. В доме нашем ее звали Зиночкой. Так я звал ее до конца.
В 1956 году мы встретились вновь, и она впервые рассказала мне, что однажды в Ташкенте, в нашем доме, вечером после какого-то разговора о событиях в Казахстане ей приснился страшный сон. Она не могла спать и вышла в сад. Там, в саду, и произошел разговор Зиночки с отцом, который, мне кажется, необходимо привести здесь. Боясь довериться своей памяти, я пригласил Зинаиду Дмитриевну, попросил рассказать об этом еще раз и записал наш разговор на магнитофон.
Устная речь имеет законы, в корне отличные от законов речи письменной, но я постараюсь привести рассказ З. Д. Кастельской точно.
– …Я стояла в саду Может быть, плакала, может быть, что… Настроение убийственное и печальное Ужасное! Подошел твой отец. Он тоже почему-то не спал. «Почему у, вас такое настроение? Вы чем-нибудь расстроены, огорчены?» Я ему говорю, знаете, я видела ужасно неприятный сон, вы знаете, такой ужасный, печальный – и просто из него выхода нет. Он заинтересовался. «Какой?» – он говорит. Я говорю, знаете, вот сначала небо было, большое, высокое небо, и вдруг начали падать звезды. Падают, падают – так много звезд. Потом я смотрю, подбежала посмотреть эти звезды, гляжу – лежат вроде мертвые овцы, вообще стадо – кудрявое, мертвое. Потом я подошла, стала ближе всматриваться: это не стадо, это люди, это казахи! Лежат мертвые, ужасные, покрыты какими-то лоскутами и совершенно скелеты, вот подобные тому человеку, которого я видела в Ташкенте, на Свердловской улице, когда был один скелет. У него была громадная борода, и он умирал…
