Текст книги "Филимон и Антихрист"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

В комнату к себе идти не хотелось, к Галкину – тоже. Он теперь в большом кабинете сидит, секретарь у него, телефоны. И подумалось: уйду из института! К чёртовой матери!

Была минута, когда Филимонов и вовсе забыл о своём открытии. Чёрная это была минута. Но обыкновенно, чем чернее тучи, тем сильнее их гонит ветер; горизонт перед ним мало-помалу прояснялся. Вспомнил о приборе и невольно сильно стукнул себя кулаком по лбу: голова садовая! Пустякам даёшь себя одолеть!

– Что-то неохота мне торчать тут, в институте. Пойдем, Оля, по Москве побродим.

– А начальник наш, Галкин, не заругается?

– А ничего. Будет гневаться – повинимся, прощения вымолим.

– Вымолим! – согласилась Ольга. И пошла одеваться.

Галкин всё чаще заглядывал в кабинет Зяблика, их беседы становились всё душевнее, – наконец, патрон пригласил Галкина домой. Они сидели в комнате Зяблика в квартире Буранова. Их угощала Дарья Петровна. Не ведая, как чутко и заинтересованно слушает их хозяйка, дружки пустились в откровения:

– Люди неохотно принимают новые имена, – заводил издалека свою главную тему Зяблик. – Нужен авторитет, громкое дело.

– У нас импульсатор.

– Импульсатор у Филимонова, не у тебя. Кстати, ты знаешь, как теперь называют крыло здания, где разместился твой сектор?.. Филимонов отсек! Так-то, милый мой, – Филимонов!

Галкин дёрнулся на стуле, потянул шею. Сухие щёки его покрылись бледностью, ястребиный нос заострился. Он открыл рот и как-то тяжело, со свистом, потянул воздух. Зяблик как опытный боксёр ударил под дых. И продолжал ронять камни-слова:

– Филимонов – имя, за ним импульсатор. Прибора хоть и нет, но звон, однажды раздавшийся, до сих пор отдаётся в ушах. Прибор – мечта, синяя птица. Маячит перед глазами, дразнит, манит. Ты наблюдал ночное небо: одна звезда закатывается за горизонт, другая восходит. Законы одни – и там, в космосе, и у нас, на грешной земле.

– Импульсатор, если он состоится, поднимет всех нас.

– Импульсатор – хорошо, но… без Филимонова.

– Не понимаю вас, – откинулся на спинку стула Василий.

– А я вот понимаю! – пропела, подсаживаясь к столу, Дарья Петровна. – Филимонов с его характером и так-то тебе страшен, – она обращалась к Зяблику, – а сооруди он импульсатор – станет первым человеком в институте. Он всех неугодных передушит, как слепых котят.

Разлила коньяк по рюмкам, отпила глоток. Без особых церемоний продолжала.

– Василия Васильевича, нашего дорогого гостя, ты в свою партию не тяни. Совесть у него – по глазам вижу. Он против учителя не пойдёт.

Умышленно обнажала суть зябликовых планов, хотела знать, чем дышат и к чему придут сообщники. Преследовала и другую цель: демонстративно вторгалась в дела институтские, хотела жить в них, играть роль, и не последнюю.

– Совесть – она, конечно, хорошо, – принимался философствовать Зяблик, – да только в науке побеждают личности. Ты, Василь Васильевич, теперь руководитель, и немалый, а тут в игру вступают свои законы: чем выше поднимешься, тем больше обязательств, тем туже узелки разные. Один развяжешь – другой на очереди, ещё туже. И люди, люди. Нравится тебе собеседник, не нравится – улыбайся, перед высшим ломай шапку. И чем ты выше поднимаешься, тем любезнее со старшими, тем меньше у тебя возможностей возражать, требовать. А уж там, на самом верху, люди, как мне кажется, совсем не возражают; сидят смирненько и друг другу улыбаются.

Зорким взглядом Дарья Петровна смерила Галкина: молодой, горячий, поднеси спичку – вспыхнет. «Закон тайги…» до смерти напугал Зяблика. Такого не вдруг одолеешь. Такого направь куда следует – гору своротит. Ох, Зяблик, Зяблик. Коварства мать-природа на тысячу людей заготовила, а тебе одному в душу всыпала. На Филимонова тёмную силушку правишь. По слухам, смирный он, мухи не забидит, а его ты избрал первой мишенью. Дела его боишься, чистоты душевной. Вот чего выносить не можешь, милый мой Зяблик, духа здорового… словно чёрт ладана… И знаешь, шельма: самому не разгрызть орешек, чужие зубки в дело пустить хочешь.

Кидала молнии-взгляды на дружков-приятелей, плела в тайных мыслях узоры своих манёвров. Чем больше алчности и коварства открывала в дружке любезном, тем дальше загадывала свои ходы-выходы. Академик болен, сосуды «оттаивают» плохо – спазм держится, лечению не поддается. Глаз да глаз нужен за стариком. Умри он завтра – неизвестно, как поведет себя Зяблик. Вдруг как директором его назначат? Не нужна ему будет Дарьюшка, разве что в домашние хозяйки?..

Пытает судьбу Дарья Петровна, кидает крючки-вопросики:

– Александр Иванович о пенсии вчера говорил – может, и устраниться бы ему от дела? Пожалели бы вы старого человека, – кинула приманку.

Приподнял голову Зяблик, точно ворон, заслыша опасность.

– Может, заодно, Дарья Петровна, вы и кандидатуру нового директора назовёте? Нам не безразлично, кто придёт на место Александра Ивановича.

Зло блеснул взором, тревожно. «Так-так-так, мил дружок, – пропела внутренним торжествующим голоском Дарья. – Слабёхонек ты ещё, Артур Михайлович, держишься пока за старика своими острыми зубками. Вот как держишься!»

Галкин от природы не умел твёрдо стоять против женщин; томный голос Дарьи Петровны сладкой музыкой в ушах гудел, белые обнажённые руки казались верхом совершенства. «Хмырь болотный! – думал о Зяблике, – Какую роскошь к рукам прибрал».

Дерзкие планы громоздились в голове: то на даче в окно к Дарье Петровне лезет, то в квартиру ненароком в отсутствие Зяблика забредает. Пил он много, ел с аппетитом. Давно хозяюшке не приводилось потчевать такого молодца. Так и обдавало её жаром молодости, нерастраченным зарядом мужской силы.

– Нет, Артур Михайлович! – возразил, пьянея, Галкин. – Филимонова в обиду не дам. Не было такого в нашей рабочей среде, чтобы друга предавать. И не будет!

– Поздно хватился, друг сердечный! – вкрадчиво и тихо пропел Зяблик. – Ты уже насолил Филимону, он тебе вовек не простит твоей подлости.

– Я… – насолил?

– Ты, ты, Галкин. В комнату ему Котина подселил, а Ольге – машинистку.

– Ну это пустяки! – отлегло у Василия. – Мы такой ляп вмиг исправим.

– Не исправишь, Галкин, – потвердевшим голосом сказал Зяблик и встал из-за стола. – Не советовал бы я тебе производить резкие движения: приказ о твоём назначении ещё не утверждён министром. Станешь исправлять – дело только запутаешь; другому начальнику – тому, что на твоё место может ещё прийти, тебя поправлять придётся.

Облетел Галкин точно одуванчик под ветерком, голову уронил на грудь, но тотчас же вскинул её, очами сверкнул. И сказал бодро:

– Ладно! Поживём – увидим.

И стал прощаться с хозяйкой.

Шёл домой, пошевеливал в кармане ключи от новой квартиры. Сладко замирало сердце от сознания прихлынувшего вдруг непомерного счастья, а сердце изнутри словно иглой царапало: «Не утверждён министром… Не смотришься на фоне Филимонова». И чтобы притупить боль от уколов сердца, вслух повторил:

– Нет, Василий! Предателем ты не станешь!

Осень подбиралась к москвичам исподволь, являлась тихими золотыми днями, и никто не заметил, как всё чётче синеют горизонты над Москвой, как всё больше открываются взору квадратные нагромождения окраинных новых жилых районов, особенно по утрам, когда едкий туман городских испарений ещё не поднимался, когда шумы, громы, уханья бесчисленных улиц ещё не сливались в единый, привычный каждому москвичу гул многомиллионной столицы.

Любил Филимонов пройти по улицам города в непоздний утренний час, посмотреть на лица москвичей, улыбнуться прохожему, остановившему и на тебе свой взгляд, коснувшемуся своим сердцем твоей души.

Во дворе института задержался возле клумбы пожухлых, отпылавших летними красками цветов. В здание идти не хотелось, там в его комнате сидел Котин, человек чужой, смотревший на Николая косо, как и Зяблик.

Котин был личным врагом Николая; в первый же день, как пришёл Филимонов в институт, к нему Котин заявился. «У меня племянник… Миша Котин. Я бы хотел к вам в сектор». Николай сказал резко: «Сотрудников буду подбирать по деловым качествам». Котин не отходил, что-то говорил в защиту своего племянника, намекнул о своём положении в институте, – он уже и тогда был председателем месткома, – но Филимонов остался непреклонен. И после того на протяжении всех десяти лет они не здоровались и не смотрели друг на друга.

– Привет, Николай Авдеевич! Как поживаете на новом месте?

Повернулся: Зяблик из машины выходит и к нему направляется, руку тянет. Поздоровался Николай, сказал откровенно:

– Ничего живётся, да только зачем ко мне в группу Котина назначили? Раньше я сам себе сотрудников подбирал.

– Разве Галкин вам ничего не объяснил? – Осмотрелся Зяблик, к Николаю наклонился.

– Мы его на время в группу. Посидит неделъку-другую – уволим.

Качнулся назад Филимонов, словно его в грудь ударили.

– Порадели бы за дружка любезного, – съязвил Филимонов. – Не разлей вода были.

– Насчёт дружка – вы это, Николай Авдеевич, бросьте. Я ему хода не давал, – директор его за уши тянул. Будь моя воля – в шею бы его, мерзавца. Давно замечал: мутный он человек, скользкий.

– Замечали, а председателем избирали.

– Вы тоже голосовали.

– Ну, знаете… Избирают не голосами, а там… в кабинетах. Механика известная.

– То-то и оно – известная. Знаешь, а бочку катишь. Сталинские времена не возрождай, – перешёл на «ты» Зяблик. – Котина нам райком напяливал.

Зяблик говорил взволнованно и серьезно, реплика Николая пришлась по больному месту.

– Пустяки всё! – махнул рукой Николай. – Ну дружок и дружок – чего тут. Не враг же он, наконец.

– Не враг, так чужой человек! Не место ему в коллективе советских учёных. Не достоин.

– А если не достоин, зачем же ко мне в группу, да ещё без ведома? – заговорил уже на другой ноте Николай. Но ответа не услышал, – подъехала машина, и из неё резво выбежал Шушуня, новый секретарь партбюро.

Дивился Николай такому сюрпризу: Никодим на чёрной новенькой «Волге»? Не было такого, чтобы секретарь на «Волге» ездил, не положено по штату. Смотрел на подходящего Шушуню, но тот наскоро сунул Николаю руку и тут же отдернул, словно пожалел о минутной вспышке дружелюбия, и спиной повернулся к Филимонову, угодливо тряс руку Зяблика и в сторону тянул от Николая. И вообще вёл себя так, будто тяготился присутствием прежнего начальника, стеснялся чего-то; взял за локоть Зяблика, тянул к подъезду.

Николай потоптался на месте, хотел было пойти за ними, но потом ему стало стыдно и неловко, и как-то обидно – не за себя, а за Никодима. «Да неужели…» Филимонов осёкся, он даже мысль боялся допустить о трусости Шушуни, о такой трусости – рабской, гадкой, бесчеловечной. Трусость презиралась на фронте, как что-то мерзкое и ужасное, чему и названия не было. Не было на фронте страшнее слова, чем «трус». Но там трусость хоть понять можно было: трусили – умирать не хотели. Жить хотелось, жить!..

А здесь? Разве в нынешних мирных условиях кому-нибудь угрожает смертельная опасность? Разве Зяблик может отнять жизнь? Как можно трусить, унижаться, предавать товарища ради ласковой улыбки начальника – того самого Зяблика, которого ещё вчера Шушуня называл проходимцем? Да это невероятно! Я чего-то не понимаю!

Опять всё в душе у него померкло; и будто бы не было импульсатора, не было такого приятного, лёгкого, радостного состояния, которое наступило после завершения мучительных, долгих работ. Душу снова терзают недоумения. Не может он понять природу таких людей.

Не помня себя, прошёл в институт, поднялся в свою комнату. Не сразу заметил сидящего за столом Котина. Смотрел на него с минуту отсутствующим взглядом, затем кивнул, поздоровался. И был несколько удивлён радостной улыбкой, вспыхнувшей на бледном истомлённом лице некогда надменного человека. Спросил участливо:

– Что с вами?

– Ничего. Притомился малость, не спал ночь; и жена, и дети не спали. Можно понять наше состояние. А вы что? Бледный какой-то!

Котин говорил торопливо, и в тоне его голоса слышалась льстивая нотка. «Ну и ну! – подумал о Котине. – Председатель вчерашний. Интересно, как бы ты заговорил, если бы всё оставалось по-старому, и я бы пришёл к тебе за путевкой в санаторий…» Филимонов никогда не был в санатории, отчасти по той причине, что распределял путёвки в институте Котин. Николай однажды только просил путёвку в дом отдыха и помнил ответ Котина: «Вы человек здоровый, а у нас больным не хватает».

Филимонов презрительно скользнул взглядом по сгорбленной фигуре некогда влиятельного в институте человека, непроизвольно сморщился, отвернулся. Пытался вспомнить, как разговаривал с людьми Котин в бытность свою председателем. И странно: не мог ничего припомнить, ни разу не видел его в столкновении с другими. И сам к нему обращался лишь однажды. Зато знал: всякий раз, когда дело касалось Филимонова, судьбы его группы, Котин выступал против. «Выбирали его», – говорит Зяблик. – «Да их пятнадцать человек в списке месткома, я фамилий-то во время выборов не читаю». – «Мамонт вы, Николай Авдеевич! – говорит Ольга. – Вам бы поладить с ним, – начальство ведь, – а вы с первой встречи – на рожон».

– Меня из партии исключили, – вывел его из задумчивости Котин. И опять этот слащавый голос, будто опасается, как бы ему кто по шее не дал.

– Исключили? Ах да, понимаю. Посидели с минуту.

– Ну и что же? Зачем она вам, партия?

– Как зачем? Я в неё на войне вступил, в грозном сорок втором.

Голос Котина окреп, усилился. О партии говорил с волнением. Слышались в его словах и сожаление, и обида.

– Странные вы люди! – покачал головой Филимонов, вспомнив суровые эпитеты Зяблика. – Родиной не дорожите, а за партию цепляетесь.

– Да вы откуда взяли, что я родиной не дорожу? Или вы о брате моём? Так на это могу вам сказать: может, и для него на родине всякая берёзка дорога, да жить в кандалах надоело. Мы вот с вами можем, притерпелись, а он не захотел. Или вы своей жизнью довольны? Да вы и представить не можете, как там, за кордоном, живут учёные вашего масштаба! А мы тут с вами в сказки о рае земном верим. Но ныне, слава Богу, демагогов раскусили, веры им ни на грош. Люди поиграли в энтузиазм и – хватит. Поняли: энтузиазм одних служит к обогащению других. Как и сто, тысячу лет назад. А народ, именем которого равно как добрые дела, так и злодейства прикрываются, народ он всё тот же – глупый и доверчивый. Он ждёт и верит, ждёт и верит, а придёт в магазин – там всё меньше товаров и всё дороже они. И это, заметьте, – во всех странах, при любых системах. Я полмира объездил: везде так!

– Странно вы это говорите! Решительно не понимаю вас.

– Вы умный и деловой человек и посему меньше других склонны к демагогии. Я потому говорю с вами откровенно.

Николай озадачен. Такого оборота в разговоре не ожидал. Хотел бы пуститься в рассуждения, но махнул рукой, отвернулся. Говорить с Котиным не хотелось.

Прошёлся по коридору, заглянул в комнату Ольги – её на месте не оказалось; подошёл к раскрытым дверям одной комнаты, другой – везде чертёжные столы, кульманы установили, много молодых незнакомых людей возле них хлопотало. Подумал: «Сектор-то больше чертёжно-конструкторский, чем научный», вспомнил давний спор учёных с людьми, близкими Зяблику: какие разделы в институте расширять нужно – научно-исследовательские или конструкторско-экспериментальные? Буранов стоял за науку, но по мере того, как ослабевал академик, верх брали «производственники», «конструкторы»; вскоре и название института изменилось, у входа появилась вывеска: «Научный и конструкторско-экспериментальный центр по созданию твёрдых сплавов».

В конце коридора огляделся, здесь три больших комнаты размещались: посредине канцелярия, справа заведующий сектором, слева его заместитель; двери искусственной кожей обиты, кругом современная мебель. И секретарь за машинкой сидит. Она и раньше секретарём была, трёх руководителей групп обслуживала, в том числе его, Филимонова. Галкин запретил ей выполнять чьи-либо поручения, к Филимонову она не заглядывала.

Вася Галкин, бывший рабочий, с упоением предавался административному восторгу. Власть делить ни с кем не хотел, интересов чужих не соблюдал. Мелочи, конечно, а на душе от них копилась горечь. Смотрел Николай Авдеевич на дверь заведующего, и заходить к своему бывшему товарищу не хотелось.

– Пожалуйста, Николай Авдеевич, – кивнула на дверь секретарша. – Василий Васильевич искал вас.

Нехотя открыл дверь. У окна, спиной к Василию, стояла Ольга. Заслышав голос Филимонова, повернулась, но не оживилась. Лицо было бледным, напряжённым.

– Что с тобой? – Николай Авдеевич заглянул ей в глаза, они были неспокойны, светились торжеством силы, лукавым озорством характерной для Ольги власти над людьми.

Филимонов понял: произошло объяснение, Ольга торжествует победу. Подсел к столу. Краем глаза видел, как Галкин, нарядившийся в свой лучший костюм, повязавший красный, как пламя, галстук, излюбленным жестом ёрзал по лбу, нервно и неровно дышал.

– Ольга в ваше отсутствие разнесла меня. Не понимаю, Николай Авдеевич, чем я перед вами провинился?

– У вас так хорошо идут дела, Василий Васильевич, – нет причин для беспокойства. Претензий к вам не имею. Ну, а если – Ольга?.. Она человек самостоятельный. И в людях смыслит больше, чем я. За неё отвечать не могу. А вообще-то я не затем к вам зашёл, чтобы выяснять отношения. И служебных дел касаться тоже не желаю. Они меня больше не интересуют. Зашёл посмотреть, как вы устроились на новом месте.

Вася Галкин надменно и величественно отвалился в угол массивного кресла, лицо его покрылось бледностью, тонкие ноздри вздувались. Он сейчас походил на Григория Мелехова, когда тот прослышал об измене Аксиньи.

– Я знал, что вы не переживёте удара! – застучал как пулемёт Василий. – Разбегайтесь! Удерживать не стану.

– Какого удара? – не понял Филимонов.

– Моего назначения. И вообще… истории с диссертацией. Ольга подошла к Филимонову, смерила Галкина уничтожающим взглядом. И бросила ему в лицо:

– Дурак ты, Галкин!

Потянула за рукав Николая Авдеевича, подтолкнула к двери. И уже в канцелярии сказала:

– Не хочу, чтобы вы волновались.

Они прошли в противоположный конец коридора и встали у окна. Оба смотрели на Москву-реку, по которой шёл голубенький пассажирский трамвай-пароходик с пустыми лавочками на палубе. Пароходик продирался сквозь белую пелену, на него сверху, казалось, напали миллионы белых мух, и кружились они вокруг, и падали, падали в воду. Занятые своими мыслями, взволнованные, оба они не сразу поняли, что на улице идёт снег, нежный пушистый снежок наступившей зимы.

– Смотрите, Николай Авдеевич, – снег!

– Да, да! Первый, осенне-зимний! Представляю, как теперь красиво у меня там… дома.

– Пригласите меня в гости, Николай Авдеевич! Я так хочу побывать у вас!

– И меня! – раздался вдруг за их спинами голос Галкина. Он подошёл неслышно и широким жестом обнял их обоих. – Простите меня, Николай Авдеевич. И ты, Ольга, извини. Люблю я вас обоих, и нет мне без вас никакой жизни. А что Котина к вам, Николай Авдеевич, подсадил, а к тебе, Ольга, машинистку – бес меня попутал, а точнее – Зяблик душу замутил. Сегодня же место им укажу. А?.. Приглашайте и меня, Николай Авдеевич. В баньке вашей, сауне, попаримся – не забыли, небось, как помогал вам её строить? Вот и Ольге сделаем удовольствие, пусть попробует баньку-сауну.

Просветлел Филимонов, слушая покаянную речь Василия, сделал шаг навстречу и весь зарделся, умилился в нежном, всепрощенческом порыве, и уж с языка готов был сорваться поток дружелюбия, но Ольга дёрнула его за рукав, потянула назад. Василию же сказала:

– Руки у тебя золотые, Вася, – это верно. Хорошим ты был сталеваром, нынче бы, наверное, знаменитым стал…

Василий сжался, потемнел – намёк на его научную несостоятельность был слишком прозрачен. Смолчал Василий, сдержал обиду.

– …но приглашать тебя мы пока погодим. Дел у тебя много. Будь здоров, Вася. Мы поехали.

– Ты извини, Ольга, но вышло у нас грубовато, – смущённый и обескураженный выговаривал ей по дороге Филимонов. – Он же мировую предлагал, прощения просил.

– Мировую, говорите? Мы с ним не ссорились, – возражала Ольга. – А вы, Николай Авдеевич, будьте мужчиной, мерехлюндию не разводите. Солгавшему однажды, нет веры. Коробейник – он не человек: всё продает, всё покупает. И Шушуня такой же, – вижу я их. И при случае всё им скажу; пусть не думают, что люди их не понимают. Всё скажу! Да не просто так, а на собрании – принародно!

Ольга зашла в телефон-автомат, позвонила домой. Филимонов слышал, как она с гордостью и какой-то торжественной радостью кричала в трубку:

– Поехала за город к Николаю Авдеевичу. Вы меня не ждите, – может быть, останусь на ночь.

Они сели в электричку и поехали. Василий тем временем стоял у окна кабинета и бездумно смотрел перед собой. Чем дальше отдалялась от него Ольга, тем сильнее разгоралась любовь к ней. Думал о ней жадно, неотрывно – без неё нет жизни! Свет не мил.