Текст книги "Филимон и Антихрист"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Очень мило, но я ожидала большего. А покажите мне ваш кабинет!

Филимонов сделал неопределённый жест руками. Подумал: «А почему же, доченька, ты должна была чего-то ожидать?» – но язык плохо слушался, ноги стояли нетвёрдо, – понял: становится пьян и в этом состоянии ему лучше молчать.

Повёл девушку в кабинет. Она и здесь обошла стены, трогая пальчиком обои, кокетливо села в кресло за письменным столом, крутнулась вправо, влево, словно показывая себя Филимонову. Замшевая юбочка лишь символично прикрывала пышные ноги, и Филимонов укоризненно качал головой: «Молодёжь нынче… совсем потеряла стыд». Наточку забавлял мешковатый дядя, названный кем-то большим учёным; было грустно и обидно сознавать, что именно он, ничем не примечательный, некрасивый и даже как будто неинтеллигентный, занял место её дедушки. И ей хотелось сделать Филимонову больно, сказать какую-нибудь грубость, уязвить…

– Кабинет у вас голый, пустой. Вот у дедушки… там много книг, разных интересных вещей.

Филимонов вновь развёл руками. В голове слышал шум – сладкий, далёкий, будто где-то бежали люди, кричали, или высоко в небе плыли облака и звенели, жалобно, призывно, словно звали на помощь. «Что он мне наливал?» – думал, поворачиваясь к двери в надежде увидеть Папа.

– Вам плохо? Вы бледный! – сказал Пап. Взял под руки и повел к выходу.

У подъезда их ожидала «Чайка». Поехали. Мимо проплывали «Волги», «Жигули», мелькали мотоциклы, велосипеды. «Чайка» шла на большой скорости, но Николай не чувствовал движения, не слышал шума мотора. «Его нет… шума. Двигатель мощный, работает без шума».

Остановились рядом с озером на зелёной поляне. От берега к нему направлялся Пап – в плавках, каких-то невообразимо нарядных плавках. Шёл медленно, переваливаясь с ноги на ногу – как медведь. И волосатый… как медведь. Боже! Как он толст и безобразен. Вот он оглянулся назад и кому-то машет рукой. Там, за его тушей, – люди. Стоят, лежат, загорают. От них отделился тонкий, длинный – с фотоаппаратом. Дверцу отворила Наточка, подаёт руку:

– Пойдёмте! Вон там, у дуба, хорошее место.

Два-три лёгких изящных движения – кофточка, юбка падают словно крылышки бабочки. Она стоит перед ним в купальном костюме – прекрасная, как майское утро. Глаза широко раскрыты, похожи на синий вечер. Жаркое солнце окончательно его разморило, и он уснул. Проснулся вечером. Шофер подошел к нему, сказал:

– Поедемте, Николай Авдеевич?

– Да, да, поедем.

По дороге домой Николай сидел в том же левом углу, молчал. Голова немного прояснилась, и он смутно перебирал в памяти всё, только что происшедшее. Мелькали перед ним лица гостей, заявившихся с Папом, слышались обрывки речей. Все, кроме Папа, были ему незнакомы. «Это хорошо… что незнакомы. Хорошо. Вот только женщина с белыми волнистыми волосами… Где я её видел раньше?» О Наточке думал с чувством смутного стыда и досады. Молодая… Совсем юная девица. Являлась томившая сердце тревога: Пап подстроил. Проклятый толстый боров! И являлось твёрдое убеждение: Папа ни на порог! Подальше от него, подальше.

Один в огромной квартире Филимонов в эту ночь спал мертвецки. Проснулся в одиннадцать часов – небывалый случай! Чувствовал себя скверно: голова не то чтобы болела, в ней ощущался прерывистый, накатывающий толчками зуд, и слышалась зияющая пустота. Дай ему сейчас задачку на десятичные дроби – не решил бы. Прошёлся по комнатам, вспомнил: сегодня воскресенье. Стало легче. Пошёл в ванную, принял прохладный душ. Не сразу отыскал кухню, заварил чай, выпил несколько чашек – без сахара, один чай – крепкий, душистый. И услышал, как в висках застучала кровь.

Вспоминая вчерашний инцидент, думал о Папе: «Мерзавец! Это он подстроил. Он!» В бессильной досаде сжимал кулаки и почти вслух повторял: «Так тебе, дураку, и надо, так и надо – не води дружбу с тёмными людьми». Подспудно зрела, обретала почти физические черты решимость: гнать Папа, не подпускать к себе на версту. Смутно припоминал лица гостей, ни на одном из них не задерживался, – одна только женщина с белыми волнистыми волосами стояла перед глазами, загадочно плутовато улыбалась. Являлась мысленному взору Наточка, но ничего, кроме стыдливого угрызения совести, он при мысли о ней не испытывал.

Позвонил Ольге. «Не знает ли о вчерашних проказах?» Трубку снял отец.

– Ты, Николай? Ольги нет дома. С тех пор, как ты стал директором, работает без выходных. Замучил девку!

– Я отдыхаю. Вчера и сегодня – решил немного развеяться.

– Вот-вот! Себя не забыл, а сотрудники…

– Не знаю. Не просил её выходить.

– Ты не просил, а Федъ насел как медведь. Удружил ты ей начальничка: садист какой-то! Вечерами допоздна держит, выходных не даёт. Давно тебя не видал. Начальником стал – так и носа не кажешь.

Неприятно кольнула совесть: Федь на работе, и Ольга, и Вадим. Федь и раньше был лют на дело, но теперь, когда занялся импульсатором, и совсем не выходит из института. Филимонов поручил Федю главную часть проблемы: совершенствовать механизм воздействия лучей импульсатора на цветные металлы; и Федь, со свойственной ему увлечённостью, с головой ушёл и увлёк сотрудников в новую для них работу.

Вадим Краев, несмотря на все уговоры, оставался в галкинском секторе – там он преследовал какие-то свои цели – но по вечерам и в выходные дни трудился у Федя, сделавшись и тут ближайшим сотрудником руководителя.

Ольга числилась в группе Филимонова, занималась исключительно расчётами на электронной машине, но Федь и ей давал задания, и она охотно их выполняла, и увлеклась какой-то новой темой, которая близко соприкасалась с проблемой цветных металлов; на этой почве Федь и Ольга всё больше тяготели друг к другу, чаще встречались, спорили, считали, чертили, а в последние дни уединились в комнате Федя, разобрали по винтикам импульсатор и при содействии Вадима что-то мастерили, подлаживали, собирали и вновь разбирали прибор.

Филимонов по несколько раз заглядывал к ним, Ольге не мешал, – его радовала увлечённость учёных, он с тайной мыслью, чуть-чуть завидуя, ждал обнадёживающих результатов. Сам же сосредоточился на сложном, плохо поддающемся механизме лучей, способных изменять молекулярную сетку металла в стадии плавки. И не железа, не чугуна, над которыми работал прежде, – от чёрных металлов ушёл, круто развернулся к сплавам лёгких металлов и тут оказался в положении путника, вступившего в тёмный непролазный лес. К чему ни подступись – всё ново, темно, неизведанно.

Шел на ощупь, и чем дальше шёл, тем становилось темнее. Не бросить ли? Не вернуться ли вновь к чёрным металлам? Но нет, лёгкие сплавы сулили фантастические результаты: тут и проблемы веса летательных аппаратов, революция в скоростях, новые, не имеющие границ возможности химической промышленности, электроники; тут главный ключ к решению проблем миниатюризации. Нет, нет и нет! Он смело пойдёт в тёмный лес математических тайн. Ему ли бояться неведомого? Вся его жизнь в науке – решение задачи со многими неизвестными.

Однако сегодня Николай ни о чём не хотел думать. Николай хотел спать. Отключил телефон, завалился в постель.

В понедельник раньше обычного приехал в институт, начал работать. По внутреннему телефону позвонила Ольга, просила отпустить к Федю. «Да, да – пожалуйста, иди к Федю». Без разрешения вошёл Зяблик, спросил, как отдохнулось в субботу и воскресенье? По тону, каким задавал вопросы, по каким-то тайным, едва уловимым нюансам понял: знает! Зяблик знает всё!

Решил проверить.

– Ничего. Да голова болит. Выпил лишнего. Говорил с нарочитой развязной откровенностью. Украдкой кидал взгляды на собеседника.

– Пап рассказывал. Новоселье справляли – напрасно вы это.

– Что напрасно?

– Папа принимаете… с его компанией. Неприятный тип, любит тереться возле начальства.

– Он, по слухам, в любимчиках у вас ходит.

– Ну нет уж, Николай Авдеевич, увольте от таких субъектов. Папа как огня боюсь.

– Почему?

– Интриган! И склочник! Неизвестно, как он повернет ваше к нему расположение. Нет, нет – Пап человек опасный.

– Зачем же вы держите его в институте?

– Не я его держу, сам он себя держит. Буранов пробовал увольнять – куда там! Пап такую свару учинил – чертям тошно! Голос Америки подключил, Би-би-си – вселенский шум поднялся: выдающегося учёного теснят.

– Какой же он выдающийся?

– Неважно. Он и вообще не учёный, а кто проверять станет? Скандал с увольнением в свою пользу обратил. Ему сочувствуют, сожалеют. Русский народ издревле любит страдальцев. Нет, Николай Авдеевич, Пап – не человек, не должность – профессия! Фигура политическая! Судьбу его не иначе, как верх решает. Самый, самый!.. – Зяблик вскинул над головой указательный палец. – Понимаете, чем это пахнет? Одно вам посоветую – не трогайте Папа, но и близко к себе не подпускайте… во избежание греха.

– Какого это ещё… греха?

– Интриган! – сказал же я вам. А вы… в квартиру пустили. Господи, как же вы просты и наивны, Николай Авдеевич. Директор института! Помнить надо. К директору всякая шваль будет липнуть.

– Спасибо за совет. Поздновато, правда, ну да ладно, спасибо!

Филимонов открыл тетрадь с расчётами, давая понять, что он занят. Зяблик покорно удалился. И когда закрылась за ним дверь, Филимонов уставился на неё и долго смотрел в одну точку. Только что он был спокоен, – тревога в сердце улеглась, голова прояснилась, он был полон желания работать, сам понимал, что вино из рук Папа принимал напрасно, лучше бы сам себе наливал, а ещё лучше – не пить вовсе. Ну ничего, думал он, погружаясь в расчёты, теперь всё позади, и впредь он не повторит такой глупости. С Наточкой обошёлся вполне пристойно – вот это главное, у неё нет причин на него обижаться. Остальное – пустяки, в конце концов, он – человек и может себе позволить некоторые вольности.

По дороге в институт спрашивал шофёра:

– Как на пляже… я ничего себе дурного не позволил?

Шофёр ответил уклончиво:

– Вроде бы ничего. Только вот Наташа, внучка академика…

– Что Наташа?

– Да так – ничего. Баловница! Что с неё взять?..

Пытался забыться в работе, но работа на ум не шла. Хотелось видеть Папа, получить все разъяснения. Но Пап не приходил. Не пришёл он и во вторник, и в среду. И на квартиру не звонил. «Странный сотрудник, – думал Филимонов, – на работу не является и никого это не интересует. Вот всё разъяснится, подожду немного, а затем – уволю. К чёртовой матери!» Филимонов вышел из-за стола, в волнении стал ходить по кабинету.

К концу недели терпение Филимонова истощилось, хотел звонить Папу, вызвать его на работу; во второй половине дня Пап сам явился в институт. Не заходя к Зяблику, как он обыкновенно делал, прошёл к директору. Небрежно и фамильярно сунул для приветствия руку, уселся в кресло. Филимонов негодовал, однако вида не показывал. Впрочем, Папа обмануть было трудно, к тому же он знал о беседе Зяблика, тоже спланированной по сценарию, видел по едва уловимым жестам, чёрточкам в выражении лица Филимонова: директор встревожен всем происшедшим и ждёт подвоха.

Достал из портфеля пачки фотографий, сыпанул на стол Филимонову. Тот начал рассматривать. Лица знакомые – те, что были на новоселье. Шалости, игры – и все на пляже, в яркий солнечный день. Вот он… пьяный, идет, опираясь на плечо Наточки. Вокруг стоят они… гости. Смеются. Длинноволосый показывает пальцем. А вот… Но что это? Наточка обнажена – в чем мать родила. Лежит рядом, жмётся к нему…

Швырнул фотографии Папу.

– Пошёл вон!

– Ой-ой! Собрал фотографии, аннулировал киноленты – можно сказать, тащу вас из бездны… Хорошенькая плата за добро.

– Вы всё это подстроили! Вы – шарлатан! Я выгоню вас из института и сообщу в милицию.

Пап встал. Сгреб со стола фотографии, запихнул в портфель. Грозно колыхнул животом, сверкнул налившимися кровью глазами.

– Потише на поворотах, директор! Вы у меня здесь, – пухлой ладонью хлопнул по портфелю, – весь, с потрохами! Вам бы не кричать надо, а слушать. Да, слушать, что говорят умные люди.

Вразвалку побрёл к выходу. У двери повернулся:

– Наточке неполных шестнадцать. Растление несовершеннолетних. Статья 64 пункт б. Уголовный кодекс РСФСР. В свидетелях недостатка не будет.

И вышел, оставив дверь открытой.

«Заговор!.. Зяблик и Пап – заодно, одна шайка, мерзавцы! Однако меня вы так просто не купите. Не на того напали!»

Это была первая вполне естественная и совершенно правильная догадка Филимонова. Квартира, мебель, услуги – всё для того, чтобы приблизиться, втереться в доверие, а затем гнусно, коварно скомпрометировать. Знай, мол, наших, не задевай. «Зяблик дирижировал – знал, направлял действия Папа. Ну, банда! Ну разбойники!..»

Рука невольно тянулась к телефонной трубке – хотелось звонить, возмущаться, кричать… Но тут же являлся вопрос: кому? И рука отдёргивалась от аппарата. Министру? Он будет слушать, сочувствовать – а дальше? Назначит комиссию – это в лучшем случае; в худшем – скажет: подавайте заявление в суд, там разберутся. Или: подождём, посмотрим, как будут развиваться события.

В милицию? Начнут разбираться. Пришлют следователя, станут вызывать людей… Опомнись! В своём ли ты уме? Одна только огласка с ног до головы облепит тебя грязью. Ты станешь героем сплетен, легенд, анекдотов. Да лучше умереть, чем ввергнуть себя в пучину болтовни!

Филимонов подошёл к окну и увидел Папа, направлявшегося к автомобилю. Садясь в машину, поднял руку и кокетливо помахал кому-то. Кому? Не мне ли? Филимонов шагнул от окна. Жар бросился в голову. Смеётся! Он ещё надо мной смеётся, мерзавец! Бессмысленно ступая по ковру, ворошил шевелюру, сжимал руками голову. Придумать ничего не мог. Ужасное, безвыходное положение! Сидеть в кармане у этой жирной свиньи и не сметь пальцем пошевельнуть. Тунеядец, шарлатан, злой и коварный человек! Что он против меня задумал? А Наточка? Неужели с ним вместе, заодно?..

Хотел позвать Зяблика, всё рассказать, накричать, пригрозить, выставить обоих из института – и написать в трудовую книжку: мерзавцы, интриганы!.. «Стоп! – осадил минутный порыв. – Уволишь, а они – в суд. Их восстановят, тебя опозорят. Не горячись. Остынь и хорошенько всё обдумай».

Склонился над тетрадью с расчётами. Старался сосредоточиться – не получилось. В голове шумел рой неясных желаний, сердце жгла ярость. Не виноват, не хотел, ничего дурного не позволял. «Мерзавцы! – повторял он в который раз. – Отравили жизнь, ударили по рукам, я теперь ни делать ничего, ни думать не могу. Вот что самое страшное – думать нет сил».

Уронил голову на руки, почти заплакал. В следующую минуту откинулся на спинку кресла, сжал кулаки. Позвал секретаршу, сказал строго:

– Позовите Зяблика!

Зяблик не являлся. Филимонов прождал пять минут, десять вошла секретарша.

– Артур Михайлович занят, просит извинить.

– Занят?.. Я вам директор, чёрт побери, или кто? – кулаком ударил по краю стола.

Секретарша пожала плечами, вышла. Филимонов – вслед за ней. Наклонился над её столом.

– Извините, пожалуйста. Я не хотел вас обижать – ради Бога, не сердитесь.

Секретарша поднялась:

– Что с вами, Николай Авдеевич? На вас лица нет.

Филимонов отошёл к окну, старался успокоиться. Сердце стучало так сильно, как, должно быть, у спринтера на подходе к финишу. «Вот так бьёт инфаркт!» – подумал Николай. И ему сделалось совестно за себя, за свою слабость. «Ну вот и ты заметался, словно заяц под стволами ружья. А помнишь, говорил: на фронте был страх перед смертью, а тут-то чего бояться? Ну, должность потеряешь, зарплату понизят – экая печаль! А вот припекло самого – и не знаешь, куда деться. Плюнь на всё – занимайся импульсатором». Повернулся к секретарше, кивнул ей.

Заметно успокоенный пошёл к Зяблику. Тот сидел и писал. Видел приближающегося директора, но головы не поднимал. А подняв, улыбнулся приветливо. Из-за стола не вышел.

– Вы ко мне? – спросил, словно бы удивившись. И сделал широкий жест:

– Присаживайтесь, Николай Авдеевич!

Говорил вежливо, мягко, но в голосе, в жестах и в том, как сидел, – во всём чувствовалось превосходство, сознание силы и непогрешимости. Филимонов медленно опускался в кресло и говорил себе: «Не суетись, не унижайся – помни своё положение, держи характер – ведь ты учёный, не чета этому…»

Он не стал даже мысленно оскорблять Зяблика, бранить его – считал брань недостойной своего положения. Он к тому же в эти дни много думал о Зяблике, Папе, стал находить в них черты каких-то их собственных, своеобразных достоинств. Формула Вадилони, квартира, умение держаться в седле в любых обстоятельствах – дела, казавшиеся для него невозможными, невероятными, вызывали у него чувство любопытства и невольного удивления.

«Тоже ведь ум и воля, но только направлены в одну сторону. Где-то я слышал: написать книгу – требуется талант, напечатать её – нужно быть личностью. Разве не так же обстоит дело с нами, учёными? Что бы я делал со своим импульсатором, не подвернись на моём пути Котин?

– Я вас приглашал, Артур Михайлович.

– Занят я, Николай Авдеевич. Жду важного звонка – из Совета Министров. В другой раз знайте: если не иду, значит, пришит, приколот к телефону. Тогда вы ко мне заходите. Пройдётесь, развеетесь. Мышцам работа, уму передышка. Буранов всё больше ко мне заходил. Такой модус отношений…

– Мышцы Буранова, может быть, нуждались в тренировках, я пока обхожусь. Вот полюбуйтесь: проделки вашего Папа.

Филимонов бросил на стол фотографию. Зяблик рассматривал её с удивлением, с детским любопытством.

– Я тут нахожу больше ваших проделок, чем Папа.

– Пап подстроил…

– Чем вы докажете? И как это можно подстроить? – Зяблик с нескрываемым интересом рассматривал обнажённую фигуру девушки.

– А так… можно, значит. Это же ясно, как Божий день!

– Вам ясно, а ещё кому?

– Потребую экспертизу!

– Экспертиза – один аргумент в доказательствах, другой, самый важный – свидетели. Положим, экспертиза установит монтаж, а не подлинную фотографию – ну и что? Суд больше верит свидетелям.

Посмотрел фотографию на свет. Продолжал:

– А тут, к тому же, не монтаж, тут подлинная фотография. Видно всякому.

Зяблик говорил спокойно, чувство превосходства в нём сейчас усилилось; подвинул фотографию на край стола – к Филимонову и продолжал листать и подписывать бумаги. Филимонов чувствовал себя сражённым, он не имел ни одного козыря. Наоборот, Зяблик был на коне. Недавно новый директор теснил Зяблика, увольнял, доказывал его несостоятельность, а сейчас сам плюхнулся в лужу. И плюхнулся так, что не выбраться, не отмыться. И Зяблик с холодной жестокостью решил посунуть Филимонова глубже в трясину, выбить из-под ног последнюю слабую опору.

– Подобными экспертизами, – заговорил он, не отрываясь от бумаг, – в Москве занимается одна лаборатория. Вы знаете, где она находится? Ну вот! А Пап давно протоптал туда дорожку. И вообще – Пап не делает сомнительных ходов – вам бы не мешало знать об этом.

– Пап будет меня шантажировать? – заговорил Николай, и в голосе его слышались нотки примирения.

– Пап не любит притеснений. Он по совместительству работает в трёх институтах и везде его ценят.

– Числится, а не работает.

– Пап работает. Да только работа у него своего рода. Зяблик улыбнулся, отложил в сторону бумаги. Сказал дружелюбно, как добрый старый товарищ:

– Вам повезло, Николай Авдеевич. Вы имеете дело не с мелким мошенником, а с большим мастером. Пап – мастер, почти волшебник.

– Пугаете?

– Знаю. Уверен. Потому так говорю. Впрочем, вы скоро сможете и сами в этом убедиться.

Зяблик вдруг поднялся, сдвинул в сторону бумаги. Фотографию протянул Филимонову:

– Это… возьмите на память. Хорошо бы, конечно, чтобы кроме нас с вами, Папа да того, кто делал фотографию, никто бы её не увидел. Пока её видели только четыре человека. А есть хорошая поговорка: если знают двое, знает и свинья.

– Вы уверены… что фотографию видели только четыре человека?

– Да, я это знаю. Такова походка Папа, его стиль. Он без надобности меча из ножен не вынимает. Извините. Я обещал быть в Совете Министров в одиннадцать.

И Зяблик поднялся из-за стола.

Среди писем, полученных Бурановым накануне Нового года, было одно – с иностранными штемпелями.

Бережно развернул конверт академик, стал читать: «Многоуважаемый Александр Иванович. Примите привет от бывшего научного сотрудника "Титана" Редькина Петра Николаевича. По милости судьбы, а точнее Зяблика, я очутился в водах южной Атлантики, где во множестве плавают киты и айсберги и где мне предоставлена возможность промышлять для наших любезных сограждан рыбу. Сюда ко мне пришла весть о переменах в "Титане" и сделалось грустно от сознания, что вы уже не директор, в голове сами собой зашевелились мысли о месте человека на земле, о долге учёного, о людях, умеющих подняться высоко и держаться там даже и тогда, когда сил нет, а остаётся только инерция привычек и желаний.

Ныне всё чаще встречается экземпляр человеческой породы, способный до глубокой старости сохранить место в жизни, уберечь от ущемлений весь комплекс жизненных удобств и привилегий, которые обыкновенно достаются людям одарённым, да и то в пору расцвета сил, максимальной траты труда и энергии. Свойства эти – суть категории нравственные, а потому и неприметные, ибо время наше к движениям чести и совести мало чувствительно. Один американский автор остроумно заметил: "В бюрократической системе посредственность всегда поднимается к вершине".

Мы теперь на всех парах летим к коммунизму, а там, как я думаю, не будет места бюрократам. Да вот, к примеру, и вы, дорогой Александр Иванович, украсив себя высочайшим научным званием и должностью директора крупнейшего в стране института, до конца дней оставались образцом современного государственного деятеля. Как я понимаю, ваша сила была в способности подобрать достойнейших помощников, в ряду которых имя Артура Михайловича Зяблика особенно примечательно.

Нет, я не хочу сказать, что Зяблик – идеал, но он, несомненно, олицетворяет собой характерный тип нынешнего столичного руководителя. Небольшая группа ему подобных молодцов охранили вас от многих ненужных занятий, позволили и в глубокой старости стоять во главе целого направления отечественной науки. Вы стали знаменем, а знамя, как известно, не стреляет и никем не руководит, оно – существует и этого достаточно, чтобы солдаты шли в бой.

В бою, в общей суматохе, из строя выпадали неловкие – вроде меня, чуть было не выпал Филимонов, – не беда! – важно, чтобы сохранялась когорта и её вожаки – Зяблики. А то, что в "Титане" произошли события невероятные и Филимонов оказался директором, так это лишь нелепый казус. Филимон он и есть Филимон. На посту директора быстро сломает шею. Вот если бы там воцарился Зяблик! Как мне пишут, в "Титане" появляются субъекты, подвергающие сомнению достоинство вашей команды. Нахалы! Да они и помыслить не могут, что станется с институтом, если там покачнётся Зяблик.

Артур Михайлович – субъект загадочный, не из тех простых жалких существ, которые пьют, едят, милуются, бранятся и никаких стремлений, характерных для высших существ, не знают. Зяблик и не человек в обыкновенном смысле, он – профессия, плод мучительной эволюции природы. Ведь это только он, создав вокруг себя этакое яркое свечение, постепенно забирает власть, и мы не замечаем даже момента, когда одни, такие вот как Вы, оказываются у него в кармане, а другие, такие вот как я, – в холодном океане.

А разве не Зяблик обладает искусством называть белое чёрным, а чёрное белым? Разве не он любой пустячок возведёт в степень и заставит ближних раскрыть рот от изумления? Гипноз, скажете? Нисколько! Тут высшее искусство и скроенный на особый манер характер. Вам, верно, известна моя версия о внеземной природе этого субъекта, – не кто иной, как я, первым увидел тарелку и влетевший в форточку вашего кабинета жёлтый шлейф. Ведь именно тогда и появился возле вас Зяблик.

Как я думаю, он снабжён биоэлектронным механизмом, способным распознавать в других три порока: беспринципность, властолюбие, жадность. Он затем виртуозно использует эти людские слабости. Ну, а теперь представьте, дорогой Александр Иванович, что Зяблики появятся не в одном только "Титане", а распространятся по всему нашему любезному отечеству… На землю прилетит много тарелок, и изо всех из них словно горох посыплются Зяблики.

Однако я отвлёкся от цели своего письма, а она вот в чём: если вы, дорогой Александр Иванович, устранившись от дел, заняты сейчас осмыслением прошлого, что в вашем положении естественно, и если вам приходят мысли об искуплении своих грехов, то я вам могу прийти на помощь. Вы только поддержите меня на учёном совете, и это будет благодеяние, за которое Всевышний скостит вам половину грехов. Речь идёт об открытии.

Долгое время я пытался нащупать принципы действия филимоновского импульсатора. И проник в механизм воздействия пучка электронов на молекулярную структуру плавящегося металла. И как это часто бывает, когда одно открытие даёт толчок другому, так и у меня неожиданно сложился стройный план электрической и кинетической схемы биопульсомера – прибора, которым можно измерять вес, структуру и конфигурацию того раздела мозга, который биологи называют высшим ассоциативным. Этот раздел заведует вопросами чести и совести, долга и таланта.

Мой биопульсомер будет измерять именно эти свойства. Можно вообразить, дорогой Александр Иванович, какое могучее средство получит в свои руки государство, прими оно на вооружение мой прибор. Он будет установлен в каждом учреждении и всякому укажет место под солнцем.

Почтительнейше, Ваш ученик и подчинённый Пётр Редькин».

Александр Иванович, окончив чтение, привалился на поручень кресла, вслух проговорил: «Позвольте!.. Да он же меня дурачит, идиот несчастный! Паяц! Как смеет!..»

Лист, зажатый в пальцах, дрожал, строчки разбегались.

«…Всевышний скостит вам половину грехов».

В полуотворенную дверь закричал:

– Дашенька! Поди сюда! Погляди, что позволяет себе этот… хулиган!

Дарья Петровна испугалась взъерошенного вида старика, он походил на ежа, которому под нос сунули палку.

– Успокойтесь! На вас лица нет.

Александр Иванович отвалился на спинку кресла, письмо лежало на коленях. Дарья Петровна потянулась рукой к письму, но Буранов её отстранил:

– Нет, не читай. Позвони Зяблику, спроси: почему уволен Редькин, кандидат наук? Как смел… без меня!

– Вы знали, Александр Иванович, ещё сказали тогда: молодец Зяблик, прогнал из института ещё одного сумасшедшего.

Зажмурил глаза. Сумасшедший, сумасшедший… В истории частенько случалось: подлинных учёных называли сумасшедшими. А кибернетика? Генетика?.. Ты был членом Президиума и тоже говорил: «поповщина», «идеализм…» А филимоновский импульсатор?.. Тут ты молчал, но и не возражал, когда Зяблик называл Филимонова идиотом. Теперь – биопульсомер. Будто бы чушь! Ну, а если?..

Как-то очень явственно и вполне серьёзно всплыла в сознании мысль о Боге. Не о том… Иисусе Христе – но Боге как начале всех начал, – незримом, незнаемом, великом. Творец!.. Иначе как же всё держится и не сгинет в тартарары. Может, и вправду позовёт к суду и скажет: признавайся раб, Александр, для чего жил на свете, какие цели преследовал, где твои благодеяния, а что в своей долгой жизни за грехи почитаешь?

Что сталось с Александром Ивановичем – и сам этого не мог объяснить. Был так уверен в своей непогрешимости, всегдашней правоте. И вдруг – увидел пропасть, в которую тащил людей, науку. Он в последние годы – с тех пор, как ослабел и власть над «Титаном» перешла в руки Зяблика, – подписывал бумаги, говорил речи, давал устные распоряжения. И всё – к разрушению того самого здания, которое он и его товарищи, основатели «Титана», возводили собственными руками. Он как демон – всё разрушал и был доволен. Спал спокойно. Смеялся и был счастлив. И что же скажет ему он, Всевышний! Вдруг в самом деле там есть ад и котлы с кипящей смолой? Шкварчащие сковороды и на них – грешники!..

«Искупление!.. Половина грехов!..»

Поманил Дашу, слабеющим голосом проговорил:

– Позвони Филимонову. Проси… Редькина вернуть, создать условия.

Говорил через силу, грудь болела, внутри точно разлился жар. Сделал усилие, чтобы передохнуть. Дышал мелко, слушал биение пульса в висках. Жар захватывал голову. Над левой бровью опахнуло холодом, словно дунуло ледяным ветром. Вздрогнул, побледнел. У левого виска больно полоснуло – точно пилой. Раз, другой…

Уронил голову на стол. Откуда-то издалека едва слышно донёсся знакомый голос:

– «Скорую»!.. Вызывайте «скорую»!..

О внезапной кончине Буранова Зяблику в тот же час позвонил муж Дарьи Петровны. И Артур Михайлович, не колеблясь, сделал распоряжения:

– Поменьше шума! Брата Ефима не извещать. Я сам.

Позвонил Папу. В несколько минут составили экспедицию на дачу Буранова. Зяблик, лавируя в ботинках на заметённой метелью тропе, прошёл во времянку и застал тут у горевшего очага Ефима. Старику нездоровилось, он сидел в фуфайке.

– Собирайтесь. Вам надо уезжать!

– Куда?

– А это уж… сами знаете. В деревню, домой.

– Чевой-то я не видал в деревне? Да и брат Ляксандр…

– Умер ваш брат. И уж похоронен. А вам… вот…

Зяблик вынул из кармана пачку денег, сунул старику в карман фуфайки.

Дед стоял оглушённый, опустив по швам тяжёлые, крестьянские руки. Непокрытая голова с прядями белых свалявшихся волос, покатые худые плечи, выдававшаяся горбом спина – всё в нём было жалко, ветхо, безысходно. В глазах ещё теплилась жизнь, но их заволокло туманом.

– На квартиру городскую пойду. Я, чай, брат ему, кровь родная.

– Нету городской квартиры. Опечатана.

– На могилку… Брат ведь…

– В деревню поезжай. А уж на могилку – потом как-нибудь.

– Господи! Креста на тебе нет!

И старик качнулся в сторону кровати, опустился на колени. Достал из угла вещмешок, стал в него складывать свой нехитрый житейский скарб. Потом на фуфайку натянул овчинный полушубок, привезённый ещё из деревни, подвязался ремнём, вышел. И уже за калиткой обернулся, посмотрел на дом. Вздохнул с пристонам, двинулся через лес к станции.

Был сильный мороз. И ветер шумел в кроне деревьев. Дед Ефим шёл с трудом. Часто останавливался, подставлял ветру спину. Пройдя с километр, свернул с тропинки, привалился к берёзе. Ныла, терзала грудь обида: «Похоронили. Без меня. Как же это?..»

Порывался вернуться, да тут же себя осаживал: «Там Зяблик, чёрт, не человек!»

Оттолкнулся от ствола берёзы, пошёл к лесу. Намерение посетить могилку, отдать всю положенную по православным обычаям дань усопшему не покидало его. «Бог с ним и с Зябликом! Чай и без него укажут, где могилка. Вот сейчас приду на станцию и возьму билет на Москву».

С этой мыслью шаг его становился крепче, силы прибавлялись. Метель зализала тропинку, ноги чуть не по колени увязали в снегу. А тут ещё вечер сгустился, глаза плохо видели, и тропинка то и дело пропадала. Она вовсе потерялась на пустыре, куда дед Ефим вскоре вышел. Ветер здесь шёл низом, завихривал снег и катил буруны к едва видневшимся заборам окраины дачного посёлка. Там, словно волчьи глаза, мигали огоньки, раздавался лай собак, – и деду Ефиму чудилось: то светит огнями родная деревня и он скоро увидит свой дом. Но ветер завывал сильнее, и тугие буруны вздымались выше, и огоньки, и лай собак – все признаки жизни пропадали. Сумерки всё круче ломились к ночи, и мороз горячее лизал щёки.