Текст книги "Филимон и Антихрист"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Вошёл в кабинет заведующего. Здесь его ждали. Молодой атлетического сложения мужчина резво показал на кресло возле стола.

– Слушаю вас!

Филимонов говорить не торопился; во-первых, не собрался с мыслями, не знал, с чего начинать, о чём говорить с заведующим; в нём росла обида на секретаря, жалел, что так просто ушёл, не сказал, что о нём думает. И сейчас, чувствуя на себе взгляд молодого, довольного собой человека, не испытывал никаких желаний выворачивать перед ним душу. Знал, был уверен: не поймёт его заведующий, как не понял и даже не пытался понять секретарь. Не пытался! – вот что было обидно.

– Вы тут все очень заняты, – мирно сказал Филимонов и отклонился на спинку кресла, словно приготовляясь к долгой дружеской беседе. Заведующий отстранился от стола – не сумасшедший ли перед ним?

– Товарищ, выкладывайте вашу просьбу. Зачем-то вы пришли к нам в райком?

– Выкладывать можно картошку, – сказал не меняя позы Филимонов, – а её у меня нет.

И медленно поднялся, хотел было уходить, но заведующий жестом руки остановил его:

– Подождите!

И точно так же, как это сделал секретарь райкома, снял трубку. И позвонил.

– Примите товарища. Он сейчас к вам зайдёт.

Взял за локоть Филимонова, повел к двери. И так же, как секретарь, сказал:

– В комнате номер двадцать у нас находятся инструкторы. Зайдите, вас там примут. Они потом мне доложат.

«Ни здравствуй, ни прощай. Отработано! – подумал Николай. – Как на потоке». И решил, что посетителей у них очень много, иначе они и не могут, но осмотрелся в длинном коридоре и никого не заметил. По правую сторону и по левую отливали желтизной двери, их было много, но людей – ни одного! И по золотому блеску паркетных плиток можно было заключить, что люди тут бывают нечасто.

Он с любопытством оглядывал двери, приоткрывал некоторые из них – к нему тотчас же поворачивалось несколько лиц, наверное, инструкторы. И он бы, конечно, ушёл из райкома, – ему и говорить больше ни с кем не хотелось, – но любопытства ради вошёл в двадцатую комнату.

– Я Филимонов, меня послали…

– А, проходите! – заученно бодро позвал молодой человек. – Вы посидите, а я закончу список. Набрал телефон, стал говорить:

– Вы знаете свою очередь? Нет. Запишите. Ваша фабрика едет на базу двенадцатого ноября. Количество людей – двести. Старшего прислать в райком на инструктаж. Ясно? Желаю успеха.

Трубка едва коснулась аппарата, снова набрал номер. И тем же голосом те же слова:

– Вы знаете свою очередь? Нет. Запишите. Ваш КБ едет на базу тринадцатого ноября. Количество людей – шестьдесят. Старшего прислать в райком на инструктаж. Ясно? Желаю успеха.

Звонил инструктор долго, у некоторых телефон был занят и не оказывалось на месте секретаря парторганизации, тогда инструктор ругался, набирал другой номер, пока, наконец, не попадал, куда надо. Закончив, облегчённо вздохнул и с удовольствием взглянул на Филимонова. Вид живого человека его, очевидно, радовал.

– Вы ко мне? Ах, да – ко мне. Что у вас?

– Да нет, товарищ инструктор, я не к вам. Меня тут плохо поняли.

Инструктор удивился. Проворчал: «Чертовщина какая-то!». И набрал номер заведующего.

– Михаил Петрович! Вы ко мне посылали человека. Где он? Снова проворчав ругательство, инструктор обратился к посетителю:

– Что вы мне голову морочите? Это же вы сейчас были у заведующего?

– Я, ну я, товарищ инструктор, только заведующему было некогда, и он меня не понял. Я, пожалуй, пойду.

– Постойте! Но вы зачем-то пришли к нам в райком?

– Пришёл. Только я хотел поговорить с секретарём – первым вашим секретарём, а он переслал меня к заведующему, а заведующий – к вам.

– Ну верно! Так оно и должно быть. А как же вы хотите? Да если каждого будет выслушивать первый секретарь… – вы знаете, сколько у нас в районе людей!

– Не знаю. Но я полагал, партия…

– Ах, партия! Бросьте высокие слова! – махнул рукой инструктор. – Это, извините, демагогия.

Покачал головой, добавил со смешком:

– Любят у нас туману напустить! Чуть что кольнёт – партия, долг… Мы тут, слава Богу, только тем и заняты, что долг выполняем. Да вон – картошку в закрома набиваем. А ну-ка если мы столичный район да на зиму без картошки пустим? А у нас тут автозавод, институты, космические центры. Скоро колонию к звёздам забросим, энергию из ничего добывать будем.

– Из ничего и получите ничего, – заметил Филимонов.

– О, вы, видно, научный сотрудник, из института что ли, а? Не у Зяблика ли трудитесь?

– Я у государства на службе состою.

– Опять высокие слова! Вам, товарищ, палец на зуб не клади. Ну ладно. Вы, я вижу, обиделись на нас. Давайте, выкладывайте свою просьбу, а за вольный разговор мой – извините. Я ведь так… Заняты мы тут. У нас, понимаете ли, картошка горит.

Инструктор струхнул: вдруг как жалобу катанёт. Беда хоть и небольшая, пришьём к делу и вся недолга, однако – неприятно. На лице изобразил доброжелательность, весь превратился во внимание.

Николай встал, грудь расправил широко. Внутри у него пуще прежнего кипела досада, но он смирял её, не видел перед собой объекта, на который бы стоило метать молнии. Сказал просто, но с твёрдостью в голосе:

– Моя фамилия Филимонов, а зовут меня Николаем Авдеевичем. И служу я, как вы изволили сказать, «у Зяблика». А зачем я к вам пришёл – о том я первому секретарю рассказать хотел. Передайте ему привет и скажите: не ходил я к нему ни с бедой, ни с радостью и вовек больше не приду.

Все инструкторы при этих словах оторвались от своих списков, уставились на Николая. Так с ними никто не говорил.

Инструктор ещё долго смотрел на дверь и после того, как она закрылась за Филимоновым. Непростой посетитель. Вдруг академик какой! Там у них, в институте, всякие есть. Ну, хотя бы тот… строптивый… Членкором зовут. Не он ли?

Позвонил Зяблику. И между ними произошёл разговор, какой обыкновенно происходит между людьми своими, коротко знакомыми:

– Артур Михайлович, здравствуйте! Кто такой у вас Филимонов? А-а, ладно. Тогда всё в порядке. Оно и видно – чайник, не все дома. Сразу к секретарю, да ещё к первому, устремился. Тот, понятное дело, спустил по лестнице, то есть по служебной, конечно… Смотрит на меня, а в глазах дым струится. Того и гляди стулом по башке хватит. Много у вас таких? Один? Слава Богу. Такой и один нанесёт хлопот – не оберёшься. Артур Михайлович! Книжечка любопытная на склады поступила – «Юности честное зерцало» – поучения молодым дворянам. Сам Пётр Первый будто бы её редактировал. Дорогая, правда, пятьдесят рублей стоит, да зато на чёрном рынке её и за двести не купишь. Черкнули бы записочку на книжный коллектор. А? И вам для личной библиотеки советую приобрести. Издание факсимильное – в том виде, как дошла до нас. Весьма интересная книжица!

Инструктор слыл большим книголюбом; приобретение редких книг, старых, классических, было его страстью. Он принадлежал к той странной категории людей, которые напоказ перед людьми хвалят и предлагают книги модных современных авторов, и пуще всего модернистских, но в личное собрание стягивают книги авторов старых, отмеченных признанием поколений. Мерилом стоимости книг им служит чёрный рынок, – он-то не ошибётся, там, на чёрном рынке, по орбите духовных ценностей ходят люди тёртые, дух вечного искусства, магической силы красоты и мудрости, заключённой в слове, слышат за версту, их яркими поделками не проведёшь, они за новаторский изыск нового пророка ломаного гроша не дадут.

И наш инструктор, инженер по образованию, и в райком пошёл не по призванию к партийной работе – он её не знал и не любил, – а ради книг, да ещё кое-каких житейских выгод. Под рукой на телефоне у него висело много учреждений, в том числе больших, авторитетных. Там универмаг, фабрика игрушек, ателье спецзаказов, а тут овощная база, типография, книжный магазин. Зяблик и его гигантский институт – объект влиятельный, почти всемогущий. И при первом же посещении института смышлёный инструктор явился к Зяблику. Разговорились – инструктор обронил словечко о своей страсти коллекционировать книги.

Зяблик достал визитку, на обратной стороне начертал адрес, фамилию директора книжного коллектора и слова; «Ему нужны книги – ты ему дай их». Зяблик любил щегольнуть фразой в стиле древних священных писаний. Он был не прочь полюбоваться на себя со стороны, понежиться в лучах своего влияния и власти. С тех пор перестрелка просьбами об очередной книжечке и записочками в книжный коллектор не прекращалась. И работал невидимый конвейер чётко, как работает он в наше время в тысячах разных вариантов, подменив собой принципы, о которых мы так много говорим и к которым так давно стремимся.

Посещение райкома, приём, который там ему оказали, вконец расстроили планы Филимонова, заронили в душу сомнение: удастся ли ему вообще благополучно завершить дело с внедрением прибора? Раньше был в силе Буранов, теперь – Зяблик, и нет никаких надежд на что-либо честное, справедливое. «Уж лучше бы я не ходил в райком», – рассуждал сам с собой Филимонов, сидя в рабочей комнате и слушая, как Котин бойко скользит шариковой ручкой по листу бумаги. Филимонов ждал, что Вася Галкин отселит Котина, но вчера Галкин объявил о роспуске группы Импульса, и Филимонов смирился. Он теперь ничего не ждал, ничего не хотел, об одном были его думы: как объявить прибор и сохранить за ним паритет отечества, а вместе – и своё авторство, не дать чертежам уплыть за границу.

Занятый этими мыслями, не в силах оставаться с ними наедине, спросил Котина:

– Что бы вы предприняли, если бы имели мой импульсатор?

– Я бы стал Эдисон.

– Как Эдисон?

– А так – Эдисон, и не меньше. Вы ещё спрашиваете! Но вы мне прежде скажите, какой импульсатор? Такой, какой вы имеете сейчас – вон он, никому не нужный, стоит в мастерской и над ним вечно копается Краев, – или тот импульсатор, который все хотят иметь?

– Импульсатор настоящий, действующий – тот, что уже давал сверхтвёрдый сплав.

– Простите меня, Николай Авдеевич, но про тот импульсатор, что давал твёрдый сплав, все в институте говорят, что он не давал твёрдый сплав. Ну ладно, это между прочим. Отвечу на ваш вопрос: если бы я имел импульсатор, тот, что добавляет в металл прочность, я бы не сидел здесь.

– То есть как?

– А так! Я был бы даже не Эдисон, а Бог. И жил бы как все боги.

Филимонов улыбнулся, подумал: «Странная манера говорить. И такой человек пятнадцать лет был председателем месткома».

Котин, польщённый доверием, поспешил пояснить:

– Я бы стал большая знаменитость, получил кучу денег и плевал бы на Зяблика.

– Это – общее, а как бы вы действовали конкретно? Котин вспучил свои толстые губы, будто тянулся кого-то поцеловать. Вопрос его озадачил. И ответил не сразу.

– Я бы действовал иначе, чем вы. У меня на это своя тактика и свои возможности.

– То-то вот… возможности. А у меня этих возможностей нет. Я вынужден идти к моей родной советской власти, а власть – Зяблик, райком, – вот и неси к ним своё детище.

– К Зяблику? Ни в коем случае! Тогда автором прибора будет он, а не вы. И Галкин! И ещё кто-нибудь из министерства. Авторский коллектив! И вы в нём – седьмая спица в колесе. Ни чести, ни денег. О райкоме и говорить нечего – организация мифическая и существует лишь на бумаге. Слушайте меня, Николай Авдеевич! Дело вам говорю!

Филимонов похолодел, он в каждом слове Котина слышал правду, и она его страшила. Круг, замкнувшийся над ним, становился уже; Котин погасил последний луч надежды. И чтобы ещё как-то держаться на поверхности, Филимонов хватался за соломинку.

– Есть учёный совет, там решают большинством голосов.

– Ой, ой, Николай Авдеевич! Я маленький мальчик, сижу перед вами на парте, а вы мне читаете сказку про белого бычка. Учёный совет, большинством голосов, демократия! Слова они и остаются словами, а вся суть заключается в том, кто залез в этот самый учёный совет. Туда залез Зяблик, а он по-своему понимает демократию. Как вы не можете этого уяснить?.. Если надо решать все вопросы большинством голосов – хорошо, он принимает такую форму демократии, но большинство будет его, Зяблика, а не ваше. Ох-хо-хо, Николай Авдеевич, наивный вы человек! Люди остаются людьми, и никакие общественные системы их не меняют. Зяблик будет Зябликом в Америке, в Китае, на Мадагаскаре и при коммунизме, если коммунизм, конечно, когда-нибудь наступит.

И вы при всех режимах останетесь Филимоном, и где бы вы ни родились, и когда бы вы ни родились, вы бы делали свой прибор или что-нибудь другое – например, шкатулку из камня, часы из капо-корешка, баню походную, переносную – малую, как шапку, которую можно взять в охапку, – и потом, сделав редкую, чудесную, изумительную вещь, вы бы не знали, куда её определить, и непременно бы всё кончилось тем, что вещь ваша досталась другим – тем, которые знают ей цену. Да, да – каждому своё: одному – делать, другому – смотреть, изумляться, третий вокруг вас учинит шум, суету, замутит воду, и в мутной воде поймает карася. И ту самую вещь, которую вы сделали, – она тоже угодит в мутную воду, и он тоже её выловит. Да, таковы люди. У французов есть поговорка: «се ля ви» – такова жизнь.

– Вас послушать – страшно становится, – проговорил тихо Филимонов, подпадая под власть хотя и чужой, но неотразимой логики. Николай, конечно, мог бы возразить, мог бы выдвинуть свою систему взглядов, строй понятий, усвоенных со школьной скамьи, вычитанных в книгах, – понятий, ставших его сутью, мировоззрением, но сегодня ему не хотелось спорить, он ничего не станет опровергать, пусть Котин и дальше тянет нить разъедающих душу слов, он слышит в них отзвуки своих душевных страданий, они как ядовитый напиток: вначале утоляют жажду, а затем отравят. Говори, Котин, сегодня я расположен тебя слушать.

– Общественность! – воодушевлялся между тем Котин. – Вот она, ваша общественность – Шушуня! Идите к нему. Он защитит вас широкой грудью. Ха-ха!.. Да он за милость Зяблика, за один только ласковый взгляд не только вас – мать родную в грязь втопчет! Общественность! У меня, вы скажете, не было этой общественности, – где она теперь? Покажите, я очень хотел бы её видеть! Никто иной, как люди, мои сослуживцы, мои товарищи по труду должны заглянуть ко мне в душу, увидеть, что же там делается. Пусть душа моя грязная, пусть там поселились черти и устроили свой шабаш – пусть так, но должен же кто-нибудь из тех, с кем я прожил всю жизнь, заглянуть ко мне в душу!.. А вдруг моя душа невинная, вдруг там обиды, сомнения, – вдруг не я транжирил профсоюзные деньги, снабжал посторонних людей путёвками, а кто-то другой, более сильный, важный, – а я лишь был исполнителем, – я лишь слабый, больной, зависимый от кого-то человек!..

– У вас нашли золотые слитки.

– Ах, слитки! Вы их видели, вы их у меня искали эти самые слитки? А что если Зяблик, Дажин и мамаша Бэб… И ещё кто-то большой и сильный, кого никто не видит, – что если они преступники, а не я, не я – понимаете? Должен же кто-нибудь спросить меня и понять? Нет, меня никто не спросит. Вы сами сказали: и судить не станут. А я, может быть, и хотел бы суда – самого строгого, справедливого. А его нет, и не будет никогда, потому что природу человеческую переделать нельзя. Человек и через миллионы лет будет лениться и завидовать, любить своих детей больше, чем чужих, врать и предаваться сладострастию. А если он будет иным, он перестанет быть человеком и превратится в машину.

Котин взвихрил на столе бумаги и бросил их к стене. Глаза его налились чёрным огнём негодования. Николай, поднимаясь, тронул его за локоть, сказал:

– Успокойтесь. Я вас понимаю.

Котин обхватил руками голову, качался из стороны в сторону. Филимонов вышел в коридор, несколько раз прошёлся взад-вперёд, встретил Галкина, не взглянул на него и вернулся к себе.

– А я, Лев Дмитриевич, – заговорил, едва прикрыв за собой дверь, – импульсатор до ума довёл. Мой прибор откроет новую эру в науке о твёрдых сплавах!

Сказал громко, не боясь высокопарных слов и того, что собеседник обвинит его в нескромности. Котин сощурил свои чёрные, ещё не потухшие от нервного возбуждения глаза и будто бы приник к столу, словно известие о приборе навалилось ему на спину.

– И что же? – спросил тихо.

– А вот что мне делать?.. – Филимонов развёл руками.

– Кто-нибудь знает вашу новость?

– Никто! Вам я сказал первому.

– Хорошо. Спасибо. Но что же вы собираетесь делать?

– Пойду к министру – доложу лично.

– Глупость! К министру ходить не надо. Министр позвонит Зяблику, скажет: оформляйте, внедряйте. Нет, нет, – не делайте опрометчивых ходов. – И, немного подумав: – Я помню первый вариант импулъсатора – хорошая машинка, умненькая, но, если я не ошибаюсь, там нет измерителя интенсивности пучка электронов. Это так или я что-нибудь путаю?

– Да, такого измерителя нет и теперь.

– А вы мне скажите: он вам нужен, этот измеритель?

– Нужен, да где его взять?

Котин достал из-под стола портфель и долго там рылся. Отыскал страницу из технического журнала и подал Филимонову. Текста там не было, один чертеж: «К-16 – Регистратор интенсивности пучка электронов». Схема простая, приборчик миниатюрный. И стрелочка, и цифры… Словно на панельной доске автомобиля.

– Хорошо бы, конечно, – сказал, возвращая листок Котину, – но можно и без него.

– А вы пометьте в своей заявке: «Среди измерительных, контролирующих, регистрирующих приборов, которыми оснащается мой импульсатор, будет и регистратор пучка электронов "К-16"». Одна строчка. Больше ничего!

– Да зачем это вам?

– Ах, Николай Авдеевич! Вы же сказали: регистратор нужен. И хорошо. Делайте строчку.

– Ну ладно, положим, я впишу такие слова. А дальше что?

– Дальше всё пойдёт как по маслу; вы пишите строчку, а за мной всё остальное. Ваши интересы не страдают. Вы – автор, единственный, монопольный. Вы всё получаете. И все другие… – народ, государство. Они получают открытие. И все рады, и всем хорошо.

Филимонов в нерешительности пожал плечами; он снова начинал поддаваться логике котинских суждений.

– Положим, я готов вписать, но кто автор регистратора? Я должен всё указать, может быть, даже известить автора.

– Бог мой! Зачем?.. Регистратор существует сто лет! Неужели каждый, кто им пользовался, спрашивал разрешения?

– Да, да, я, кажется, того… перехватил. В самом деле, чертёж напечатан, – значит, прибор узаконен, существует. Ну, хорошо, я возьму регистратор и укажу в заявке.

– Слово джентльмена? Вы не обманете?..

– Как можно, Лев Дмитриевич!

– Хорошо, хорошо. Слово честного человека для меня закон. Вы меня поймите, – Котин придвинулся к Филимонову. – Упоминание регистратора будет приятно тому… Ну, кто будет двигать.

– Тут всё законно и всё честно. Я даже благодарю вас за идею. Регистратор нужен, он действительно нужен.

– Вот и отлично. Мы договорились, и Котин начинает вам помогать.

Он позвонил по телефону. Николай жадно ловил каждое его слово.

– Это Миша? Здравствуй, Миша! У меня к тебе дело: наш сотрудник, хороший человек Филимонов… так он изобрёл важную машинку. Он к тебе придёт, и ты ему помоги. Нет, никаких соавторов! Пусть он будет автор. Один. А?.. Нет, нет – так надо. Ну, хорошо. Вот умница. Надо, значит, надо. А?.. Тебя интересуют мои дела? Позвони мне домой, я тебе всё расскажу. Ну, бывай, Миша! Бывай, дорогой!

Котин положил трубку. Повернулся к Николаю, сказал:

– Ваше дело в шляпе. Считайте, что вы залезли на белую лошадь и плюёте на всех. На Зяблика – тоже.

Филимонов смотрел на него и не верил своим ушам. Некстати спросил:

– Кто он – этот Миша?

– Миша? О-о! Он – директор сауны.

– Сауны? Финской бани?

– Вы сейчас думаете, что мой Миша начальству спины трёт. Нет, ошибаетесь. Для такой работы там есть другие люди. Миша – нет, он спины тереть не станет. Это такой наш человек – он всё может! У него клиенты. Он знает к ним ходы. В нашей жизни это важно… знать ходы.

И в этих последних словах Котина звучала гордость за его хорошего приятеля, который знает ходы.

Поначалу Миша насторожил Николая и не понравился; по телефону, когда Филимонов позвонил ему, он говорил много и невразумительно.

– Вы – Филимонов? Тот самый… из «Котла»? Да, да, Котин звонил. Котин звонит часто, он любит задавать задачки. Ого, он на это мастер. Если у меня ночью спросят, что такое «Котёл», я могу рассказать любому. Можно подумать, я сто лет варюсь в вашем «Котле». Так что же вам от меня надо, молодой человек? Вы изобрели велосипед или порох? Что там у вас случилось? Расскажите мне толком, наконец!

– У меня прибор, – неуверенно и уже без надежды на успех начал Филимонов, – импулъсатор, он посылает импульсы электронов во время плавки металла и заданно изменяет структуру молекул…

– Ну ладно, ладно. Вы меня совсем запутаете. Я уже звонил куда следует и мне сказали: пусть ваш изобретатель сделает подробное описание, чертежи и составит заявку.

Тут последовала тирада во много раз длиннее первой. Миша говорил, что его никто не ценит, не понимает и не жалеет. Миша должен всё знать, всё уметь, а голова у него одна, и он вам никакой не волшебник.

Филимонов, теряя всё больше надежды на успех, слушал терпеливо, изумляясь способности человека говорить так много и попусту с незнакомым. Он звонил из своей комнаты. Котин всё слышал, и когда Николай положил трубку, Лев Дмитриевич, понимающе улыбнувшись, сказал:

– Миша такой. Заговорит.

И больше ни слова. И Филимонов не докучал расспросами. Достал старое описание прибора, отпечатал на машинке строчку о «К-16», заменил даты на чертежах и помчался по адресу, указанному Мишей. Это было высшее учреждение по авторским правам. Все документы сдал под расписку, заполнил анкеты, и девушка, принимавшая его, сказала:

– Ждите.

– Как долго?

– Не знаю, – пожала плечами. – Всяко бывает. Вашим прибором Александр Степанович интересовался. Держать, я думаю, не станут.

Ободрённый и окрылённый, Николай позвонил Ольге, пригласил её в ресторан пообедать.

– Плюньте на свою работу, – кричал в трубку, – неситесь на крыльях. Я вам сообщу такое… такое… Буду у памятника Ивану Фёдорову.

Ольга не заставила ждать, прибежала взволнованная, испуганная.

– Николай Авдеевич! Вы сегодня странный, я боюсь вас, говорите скорее!

– Нет, Ольга, не странный – я счастливый. Прибор нашёл, зависимость…

Ольга качнулась, выставила вперед руки, словно защищаясь от удара. Лицо покрылось бледностью, в глазах стоял испуг.

– Ты, верно, думаешь, я сошёл с ума. Не бойся, Оля, я здоров, я никогда не был так здоров, как сегодня. Я уже отнёс заявку и описание в комитет. Мне Котин помог.

– Котин? Почему Котин?

– А кто? Ты хотела, чтобы я пошёл с прибором к Зяблику? Нет уж, не дождётся Зяблик от меня поклона. Все мои документы приняли и обещали рассмотреть скоро, не тянуть.

– Нет, нет, – качала головой Ольга, всё ещё не придя в себя, – Котин – страшный человек. Да как вы могли, Николай Авдеевич! Котин уведёт ваш прибор за границу. Ну, оплошали вы, Николай Авдеевич! Надо поправлять дело.

– Не оплошал! Котин не продаст мой прибор, если бы и захотел – не сможет. Я для них Филимон, но не так прост Филимон, не прост! Да что же мы стоим тут? В ресторан! В самый дорогой, роскошный ресторан. Нет в мире людей богаче нас с тобой, Ольга!

В ресторане они сидели у окна и с высоты седьмого этажа смотрели на площадь Революции, на улицу Горького, – в неё, как в трубу, втягивались потоки автомобилей, пешеходов. Москва выглядела праздничной и нарядной, казалось, все знают об открытии Филимонова и радовались вместе с ним. Все радовались, кроме Ольги. Бледность не сходила с её лица, в глазах метался огонёк тревоги. Филимонов деловито объяснял:

– Не продадут и не украдут – ни то, ни другое сделать невозможно. И вот почему…

Он достал из кармана листок, исчерченный формулами, положил его перед Ольгой, ткнул пальцем:

– Видишь, – итоговая формула, сердце прибора, а ключик от сердца… Вот, смотри – разрыв в числах, пунктир, – недостаёт окончания формулы, завершающих чисел. Ключ к сердцу прибора будет лежать в кармане у двух человек. У меня и ещё у одного человека – самого верного, самого надежного.

– Кто ж он такой, этот верный ваш человек?

– Ты, Оля. Ты и есть тот самый верный и надёжный человек. У тебя в сумочке и будет лежать ключ к прибору.

– У меня?

– У тебя. Я так решил. Первые две цифры – номер моего дома, вторые две – дома напротив. Чётные цифры поставить в числитель, нечётные – в знаменатель.

Сказал это Филимонов и отвалился на спинку кресла. Ольга смотрела на него неотрывно. По выражению лица было трудно судить о впечатлении, произведённом на неё сообщением Николая. Только глубоко в глазах холодок смутной тревоги постепенно рассеивался и заменялся чувством любви и благодарности к Филимонову.

– Вы так решили, Николай Авдеевич?

– Я так решил.

Спасибо, – тихо произнесла Ольга и отвела глаза, в которых теперь светилась одна только едва сдерживаемая радость.

– Прекрасна была она в эту минуту. На юных пухлых щеках, то густо розовея, то становясь малиновым, играл румянец молодого волнения. Она, конечно, понимала всю важность момента, всю меру ответственности выпавшего на неё участия в деле. Понимала и то, что в руках своих держит ключи от большого, может быть, великого открытия. И, кроме чувства благодарности к Филимонову, в её сердце сейчас поднимались другие чувства, – прежде всего, вздыбилось, подступило к горлу желание поскорее утереть нос Галкину, объявившему о закрытии группы Импульса, Зяблику, Дажину, Маме Бэб – всем, кто не верил и смеялся, унижал, третировал Николая Авдеевича; это чувство было самым сильным и глубоким, – ничто не доставляло ей таких горьких мук, как насмешки над Николаем Авдеевичем, и не раз она, сжимая в бессильной злобе кулачки, хотела бы крикнуть: «Не смейте называть его Филимоном!».

– Я рада за вас, – проговорила она, наконец, не смея поднять глаза, стыдясь набегающих откуда-то предательских слёз. – Ах, если бы утвердили!

– Утвердят! Куда они денутся. Прибор-то есть. Я-то знаю, Оля, – прибор есть!

Он не мог скрыть приступа счастливого волнения; долгие дни крепился, молчал, даже от нее скрывал новость, о которой хотел бы кричать на весь свет; потребность говорить о приборе копилась, как вода перед запрудой, и теперь прорвалась на Ольгу; Николай говорил, смеялся – вёл себя и нескромно, и не очень умно с точки зрения здравых, рассудительных людей.

– Котин говорит, на Западе нам бы дали кучу денег. А у нас, в нашем родном отечестве, нам чего-нибудь причитается? Как думаешь, Ольга?

– Вы говорите: нам! Но ведь прибор сделали вы один.

– Да, верно, прибор был готов ещё до того, как создали группу, но все вы трудились, помогали доводить, ставили опыты. Авторство будет за мной, а вознаграждение…

– Не вздумайте этого делать! – Ольга выпрямилась, сжала кулачки до белизны в суставах.

– Вы действительно так просты, Николай Авдеевич, или вам не достаёт капельки здравого смысла и расчёта? Да стоит вам заикнуться о дележе вознаграждения, как тотчас, автоматически, встанет вопрос об авторстве. Галкин потребует доли. Зяблик – на правах руководителя института, – всё делается при его поддержке и по его идеям. И что же выйдет? Доктор наук Галкин, заместитель директора Зяблик, а вы – рядовой инженер. Каждый, читая подпись, про вас подумает: «И этот путается в ногах. Видно, и он что-нибудь приделал и приставил». Не смейте и думать! Вы ребёнок и вам требуется нянька. Я запрещаю вам, слышите!

Ольга, когда нужно было, умела быть строгой и жёсткой, – властная натура сжималась в пружину, била грозовым разрядом. Николай, чувствуя её правоту, не обижался, наоборот: изумлённый её натиском, открывал в ней новые черты характера, находил прекрасной и в гневе.

– Хорошо, хорошо – сдаюсь! Я сделаю так, как вы скажете, – переходил ни с того, ни с сего на «вы».

Находил глубокое удовлетворение в том, что во всём подчинялся ей, следовал за нею.

В институт пришли к концу дня и тут застали переполох. Котин, пуча сливовые глаза, объявил:

– Где вы пропадали? Десять раз был Зяблик с генералом, – вас ищут!

И схватился за трубку телефона, но Ольга его удержала.

– Не надо, я позвоню сама.

Не успела набрать номер, как влетел Галкин.

– О-о! Слава Богу! Николай Авдеевич, пойдёмте наверх. Вас ищут. О приборе доложили министру, он – выше, такой шум поднялся! О, Господи, да что вы медлите!

Котин, в душе считавший себя виновником сделавшегося движения – и был недалёк от правды, – косил на Филимонова глаз, как бы говорил: «Иди, иди – пришёл твой час!» И Ольга нетерпеливым взглядом как бы понукала его, а Николай, словно на него нашла дрёма, вяло складывал в стол бумажки, не торопился. Он понимал, что час его наступил и в эту торжественную минуту своей жизни не хотел суетиться. Впрочем, он и в обычное время был таков, и, казалось, ничто не могло его вывести из состояния естественного для него, вложенного в него свыше покоя и деловой озабоченности.

В комнату метеором ворвался Зяблик, с ним – генерал. Зяблик кивнул Ольге – на Котина не взглянул! – схватил Филимонова за руку. Тот вежливо отстранился. Тогда Зяблик кивнул Ольге и Котину:

– Выйдите.

Николай сказал Ольге:

– Вы, Оля, останьтесь.

Зяблик шагнул к Филимонову:

– Заявку на прибор вы куда сдали? В Комитет? Странно! Институт, знаете ли…

Ольга перебила Зяблика:

– Институт мешал нам. Всегда мешал!

Зяблик посерел, Ольгу не удостоил взглядом, он в эту минуту готов был испепелить её. Проговорил тихо, с едва скрываемым негодованием:

– Разговор официальный, может быть, мы его, Николай Авдеевич, перенесём в мой кабинет?

– Отчего же? – сделал наивные глаза Филимонов; он, кажется, не играл никакой роли, был самим собой. – Оля правду говорит, я с ней во всём согласен. Вот Галкин, а вслед за ним и вы, верно, уже закрыли группу. Так чего же обижаться? Она правду говорит.

К Филимонову подвинулся генерал:

– Нас интересует, Николай Авдеевич, побочный эффект действия прибора: верно ли, что поток электронов, направляемый им, способен вызывать пожар в радиоустановках?

– Да, эффект такой и в прошлый раз был показан. Но дальность действия невелика. Обольщаться не следует.

– Дальность можно увеличить, – заговорила Ольга, – там есть резервы. Нужны энергетические установки… и, наконец, время и возможности дополнительных исследований.

– Так, так, – подтвердил Филимонов, – мы вместе с ней занимались побочным эффектом, она знает.

Филимонов умышленно придавал вес словам Ольги, он хотел и дальше вести все дела по прибору в её присутствии.

Котин без разрешения вошел в комнату, сделал знак рукой: «Извините, пожалуйста» и долго рылся в ящике своего стола, утесняя Зяблика и как бы не обращая на него внимания. Зяблик и без того выказывавший всякие знаки неудовольствия и нетерпения, завертел гривастой головой, кинул взгляд на Галкина, – тот нервничал ещё сильнее, усиленно теребил жидкую чёлку волос на лысеющем лбу, – оба они как по команде встали, Зяблик сказал: