Текст книги "Филимон и Антихрист"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Она даже изобразила, как он будет ходить по институту, когда ему надоест кланяться. Они оба долго смеялись, а потом Филимонов наклонился к ней и на ухо сказал:

– Если забурею, придите ко мне и напомните этот наш разговор. Ладно?

– Ладно, но берегитесь! Я не сробею.

«Уж верно, за ней не залежится», – качал головой Николай, спускаясь на лифте на третий, бывший свой этаж.

По привычке зашёл в комнату-пенал; Котин вскочил, как ошпаренный. Голову запрокинул, глаза пучит.

– Здравствуйте, Лев Дмитриевич! Как вы тут без меня поживаете?

Сел за свой стол, пальцами по стеклу провёл. Котин продолжал стоять и есть глазами начальство.

– Да вы садитесь! Торжественно меня встречаете, церемонии не в ваших правилах.

– Заметили верно, церемоний сроду не терпел. Я, знаете ли, по природе демократ, люблю в людях простоту, особенно в начальниках.

– Ой ли! Вы о том кому другому скажите, мне не надо. Помню вас в силе и величии: не знал, с какой стороны к вам подойти.

Сел Котин за стол, руки перед собой выбросил, дышит нервно, волнуется.

– Неприязнь была к вам. Не любил вас, Николай Авдеевич. А всё из-за того… племянника в группу не хотели взять. А мы такого не прощаем. Всё можем извинить: кражу, ложь – ну чего хотите, а только не личное. Нет у нас такого, чтоб своего человека за бортом оставить. Такое по гроб жизни будем помнить. Мы такие. А в остальном – ничего, вы мне даже и чем-то нравились. Вот, думал я, человек – совсем не приспособлен к жизни. У нас в роду тоже есть неловкие, у него и рядом, под ногами лежит, а он не берёт. Вы хоть не поверите, а есть. Не от мира сего. Мы их жалеем. В них от рождения главную черту забыли вложить – силу жизни.

– Ну да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Скажите лучше, чем занимаетесь, как дела в вашем секторе?

Повернулся к Филимонову Котин, в глазах огонь сверкнул:

– Вижу тут руку Зяблика, чем-то ему потрафил ваш бывший помощничек Галкин. Щедро сыплет ему министерство: и приборы, и мебель, и машины.

– Приказ о реорганизации не получили разве?

– Нет, не слышал о таком приказе.

Посуровел новый директор, не хотел говорить с Котиным на эту тему, в другую сторону разговор свернул:

– Слышал я, уходить от нас вздумали?

Сжался Котин, словно плеть над головой занесли.

– Гоните из института, Николай Авдеевич?

– Напротив, хотел поручить вам большую программу – приборы регистрации и контроля над процессом плавки. В плане вашего регистратора.

– Не утвердят, – решительно заявил Котин.

– Что не утвердят?

– Меня не утвердят. На мне крест поставили. Да, Николай Авдеевич, за мной хвост.

– Я не следователь и не стану подробно вдаваться в ваши дела. Готовьте предложения – по штату, помещению, техническим средствам. Одно условие: людей будете подбирать по единственному признаку – деловому. Никаких племянников!

Они рассмеялись.

В комнату вошла Ольга. Котин, тронутый лаской начальника и решив, что он лишний, удалился. Ольга смущённо приблизилась к Николаю, глаз не поднимает.

– Я очень рада, Николай Авдеевич. Поздравляю вас.

Вспомнил Филимонов: не виделись они со дня назначения. Она болела гриппом и на работу все эти дни не ходила. Взял Ольгу за руки, пытался в глаза заглянуть.

– Да уж ты ли это передо мной, Ольга Павловна? Важная стала. Небось обрадовалась, что старый ворчун удалился, над душой стоять не будет. А вот и просчиталась: со мной на этаж поднимешься сектор побочных эффектов возглавишь. Самый большой сектор. И – совершенно секретный.

Ольга кивнула, едва сдерживая радость, и глаза на Николая подняла. А в них он прочёл нешуточную тревогу и немой вопрос.

– Ты чего?

– Боюсь я, Николай Авдеевич! Сорвётесь там. Больно горяч вы, с неправдой не уживётесь.

– Зачем мне с ней уживаться, с неправдой? Чай не жена она мне – неправда!

– Вот Котина поднимаете, зря это, Котин будет агентом Зяблика и Бурлака. Долго я с ним, Котиным, говорила. Зол он на Зяблика, а хоть и зол, но случись крутой поворот – Зяблика сторону возьмёт. У них уж так – природа такова.

– Уж это верно. Он мне сказал: «Нет у нас такого, чтоб своего человека за бортом оставить». Вот оно как. Мы с тобой, Ольга, можем, у нас в характере это есть: своего человека за бортом оставить, а вот у Котина и Зяблика – нет. Может, и нам бы следовало перенять такую черту? Но что же тогда воцарится в нашем любезном отечестве? Не талант, не опыт, не заслуга, а только один признак будет приниматься в расчёт – родственная, приятельская близость. Куда же пойдёт тогда всё развитие общества, что станется с наукой, искусством, техническим прогрессом?.. Нет, нет, пусть надо мной смеются, называют жестоким – в подборе людей не возьму их принцип. Ну ладно, девочка ты моя! Оленька, милая, любимая! Мне так хорошо быть с тобой вместе. И никого ты не бойся. Нам ли бояться жалкого, ничтожного и противного Зяблика. У нас с тобой есть дело. И дело это нужно народу.

Он погладил её по волосам, подмигнул, точно маленькой.

– Пойдём к Галкину.

Подходя к кабинету, Ольга хотела отстать, но Филимонов взял её за руку, потянул за собой. У Галкина их ждал сюрприз: кабинет был отделан по первому разряду и с большим вкусом.

– А у тебя, Ольга, тоже есть комната?

– Нет, Николай Авдеевич! Но мне хорошо и на прежнем месте. Я теперь на вашей машине считаю.

– А на ночь куда её сдаёшь? Машина дорогая.

Приказал Галкину:

– Организуйте хранение. Чтобы, не дай Бог, не пропала.

– Хорошо, Николай Авдеевич, – закивал Галкин. – Ольга Павловна в моём отделе останется?

– Вы у неё спросите. Пусть сама выбирает.

Галкин погрустнел; не хотел отпускать Ольгу, но знал: Ольга от него уйдет.

– В науку вернуться не хотите? – спросил директор у Галкина. – Расчёты по фильерам хотел вам поручить.

Галкин пожал плечами, смутился. Он вошёл в роль начальника, и ему казалось нелепым вновь залезать в шкуру рядового сотрудника. Филимонов же предлагал искренне, он ради дела готов был забыть недавнюю обиду.

– Ладно, – улыбнулся Филимонов. – Проблема импульсатора тебя, я вижу, так же интересует, как зайца велосипед. Ты родился командиром и теперь вошёл во вкус. Сегодня получишь приказ о реорганизации производственной службы. Её теперь надо ладить под импульсатор.

Филимонов с первого дня работы в роли директора решил беречь время, до предела сжимать совещания, собрания, стихийно возникающие разговоры.

– А теперь прошу вас, как старых боевых соратников, помочь мне составить план работ по созданию семейства импульсаторов. Заметьте: не одного, а многих импульсаторов, целого семейства. Нужна новая структура института.

Вынул из кармана блокнот, стал писать: сектор фильер, приборная группа, сектор побочных эффектов.

– Жду ваших предложений.

Галкин заметил:

– Производственному сектору потребуется опытно-экспериментальный завод.

– Верно! Сразу же заложил его в финансовые планы.

– Куй железо, пока горячо! – оживился Галкин. – Сейчас-то, по горячим следам, вам всё утвердят.

Ольга заметила:

– Это хорошо, что побочные эффекты выделяете в особый сектор. Конечно, из меня руководитель плохой, но структуру сектора могла бы разработать.

Филимонов смотрел на неё серьёзно. Наклонился к девушке:

– Помнится, вы докторскую писали. Возьмите меня в руководители и даю вам месяц сроку. И повёл Ольгу к себе на этаж.

На следующий день после обеда директор спустился на четвёртый этаж, в правое крыло, где размещалась лаборатория тегоюизмерительных приборов во главе с доктором технических наук Таран-Зайченко. Здесь было много подразделений: два цеха по изготовлению опытных экспериментальных приборов, мастерские с большим количеством рабочих.

Поражало обилие приборов электронных, оптических и каких-то иных устройств и машин. Они стояли здесь в комнатах и даже в коридорах; многие – с эмблемами зарубежных фирм; другие ещё находились в ящиках, в заводской упаковке. «А мне не давали простейшую счётную машинку», – думал Филимонов, разглядывая аппараты, приобретавшиеся за золото у капиталистов. Вспомнил ходившие по институту рассказы – почти легенды – о способностях Тарана-Зайченко «пробивать тараном то, что ему было нужно». А нужно ли было ему всё это?

Филимонов зашёл в самую большую комнату, – здесь размещались рабочие места для двенадцати научных сотрудников, – прошёл к столу и стал звонить по запискам.

Положил трубку – рядом мужчина стоит. Невысокий, с орденской колодкой на груди, с усами вразлёт – на кота похож.

– Я начальник мастерской Кучеренко Андрей Сергеевич. Чем обязаны, Николай Авдеевич? Буранов у нас сроду не бывал – потому несколько обескуражены.

– Колодка орденская у вас – как у маршала.

– А-а, да, чтобы птенчики не заклевали. Чуть наскочат – я грудь вперёд – фронтовик, мол, не троньте! Ну и того – не трогают!

– Кого вы так… птенчиками кличете?

– А их вон, молодёжь! – сказал тихо, так, чтобы присутствующие в комнате не слышали. Впрочем, молодые люди разбились по углам и праздно беседовали. Их не смутил и директор, видимо, его никто не знал.

– С молодёжью не в ладах? Конфликт поколений?

– Молодёжь люблю, на неё вся надежда, но эти… – Кучеренко склонился к уху директора, – сынки маменькины, по записочкам приняты. Все они без понятия, иные так и без образования. А гонору, гонору… Да вы посмотрите. Вон видите: с ракетками три субчика пришли. Играли. Притомились малость, отдыхать будут.

В комнату, шумно разговаривая и ни на кого не обращая внимания, вошли три молодых сотрудника. У двоих через плечо большие сумки со словами: «Цинциннати» и «Виннипег». Из сумок теннисные ракетки торчат. Бросили сумки в угол, к столу подошли. Один на угол присел, другой – на стул, третий к подоконнику привалился. И в позах, и в каждом жесте – непогрешимость исключительных особ, неудовлетворённость людей, имеющих права на внимание и не получающих его.

В их святом негодовании, в нежелании кого-либо видеть, с кем-либо считаться было что-то от библейского величия и ангельской непорочности. Они даже не взглянули в сторону стола заведующего, не ответили на приветствие двух женщин, пришедших с сумками, полными продуктов.

– У вас обеденный перерыв? – спросил Филимонов своего собеседника.

– Обед час назад кончился. Ох, Николай Авдеевич! Да у нас тут и в любое время никого не увидите. Птенчики играют, женщины по магазинам ходят – вольница! Запорожская Сечь!

– Совсем молодые ребята.

– Сынки-доченьки, зятьки-племяннички. Зяблик их как из мешка сыплет. Месяца такого не пройдёт, чтобы двух-трёх детишечек нам не подкинул. Знакомства у него обширные. А и других Зябликов в институте немало, поменьше калибром. Зачнут тебе своячка вталкивать – не отбояришься! Нет, не против я молодых! Наоборот – за! Молодёжь – задор, страсть, двигатель прогресса, но не эта золотая плесень!

– А заведующий? Куда он-то смотрит?

– Заведующий, он что ж – Таран-Зайченко. Больше Зайченко, чем таран. Да и то сказать: как устоишь против Зяблика? Он это, Зяблик, кадры натаскивает.

Филимонов позвал через всю комнату:

– Товарищи! Идите-ка сюда, пожалуйста!

Повернулись игроки на голос, но трогаться с места не торопились. Сидевший на углу стола слева повернулся к Филимонову. Нехотя тронулись.

– Слушаем вас, – проговорил один из них вяло, с кривой иронической усмешкой.

– Вы меня не знаете? – спросил Филимонов.

– Видели, – пожал один плечами.

– Я директор института Филимонов Николай Авдеевич.

– Академик Буранов у нас директор, – сказал один запальчиво.

Фронтовик шепнул Филимонову: «Знает, подлец, а куражится».

Филимонов не удивился. Подвинул стул фронтовику, пригласил сесть. И ребят попросил принести для себя стулья. И, когда они сели, продолжал:

– Давайте знакомиться.

Спесь на лицах поубавилась, но крепко усвоенного чувства превосходства над людьми не теряли. В глазах прочно держалось высокомерное пренебрежение.

– Вы только сейчас пришли на работу?

Спокойствие рухнуло, глаза забегали.

– Да, сейчас. Мы были в библиотеке. Я был в библиотеке. Они – не знаю.

– Я тоже работал в библиотеке.

– И я.

Слепой мог увидеть: ребята врут. Они уже не смотрели в глаза директора, на щеках пылал румянец. «Стыд не потеряли», – думал Филимонов.

– Хорошо. Какую же литературу там брали, – вот вы, например?.. Ну, ладно, вижу – солгали. Наперед знайте: ложь – оружие слабых. Меня сейчас занимает ваша судьба; институт, как вы, наверное, слышали, меняет профиль, и тематика вашей лаборатории передаётся в уральский центр.

– Мы люди столичные. Будем жить в Москве.

– А как же наука? Вы ведь, верно, избрали тему и преданы ей?

Ребята переглянулись, на лицах гуляла циничная улыбка. Один из стоявших сзади выдвинулся вперёд, с раздражением заговорил:

– Товарищ директор! Зачем высокие слова: «наука», «преданы теме», – да кто тут в нашей лаборатории служит науке? Да у нас и завлаб-то не скажет вам, чем мы тут занимаемся. А вы, если профиль меняете, подумайте и о нас. Мы тоже хотим жить.

– Хотите жить. Но кто вам сказал, что жить можно только в нашем институте?

Кивнул фронтовику:

– Пойдёмте ко мне.

По дороге Кучеренко развивал свои мысли:

– Вот таких институтов в Москве больше тысячи: кормушки для бездельников, пенсии с молодых, почти юных лет. Здесь он гнездится, новый класс эксплуататоров, мафия паразитов, детище государственной управляющей камарильи. Если в среднем в институте копошится пятьсот человек, то и выйдет полмиллиона научных сотрудников, а с семьями – полтора-два миллиона! И только в одной Москве, только в научно-исследовательских институтах. А прибавьте институты учебные, да есть конторы, министерства, театры, редакции.

В нашей стране восемнадцать миллионов управленцев – если с семьями считать, полсотни миллионов наберётся. Не жнут, не пашут, а живут на особицу. Ему, управленцу, квартиру просторную подавай, а и на стол не один только хлеб, молоко – ему балычок да осетрину подай. Он, пожалуй, управленец, не хуже прежнего барина живёт, а то ещё и получше.

К ним прибавь воришек, дельцов, хитрованов. Сколько же ныне развелось их, захребетников разных! Везде у нас на одного дельного, нужного десять ненужных, никчемных. Да ведь их всех накормить, обуть-одеть надо. И квартиру им, и дублёнку, и японский магнитофон, и автомобиль – всё в лучшем виде.

Забежал вперёд фронтовик, в лицо Филимонову заглянул:

– Вы, Николай Авдеевич, не троньте их. Мафия сильна, она нынче над всей жизнью, над партией и над властью поднялась. Сожрёт в одночасье.

– У меня к вам, Андрей Сергеевич, дело есть. Теплоизмерителей в другой институт передадим, а вас прошу доклад подготовить – как вы мыслите организацию новой производственной службы? Цифровой анализ по кадрам, средствам, материально-техническому обеспечению. Я такую работу Галкину поручил, но и вас прошу. Многих людей из вашей лаборатории мы там разместим, но так, чтобы каждый конкретное дело имел. В теннис играть будем в выходные дни.

В десятом часу вечера Филимонов вышел из института, и на площадке перед главным входом по-военному взял под козырек вахтёр Павел Петрович – старик семидесяти лет, участник трёх войн, кавалер двух орденов Славы за подвиги в Великой Отечественной войне. Тряхнув густой белой бородой, сказал новому директору:

– Я с Александром Ивановичем, бывшим директором, смолоду тут в институте. Так, может, меня, старика, на пенсию пора?

– А это… как вы пожелаете, Петрович. Я вас не гоню. Напротив, приятно, когда у нас такой почтенный и представительный ветеран!

– И ладно. Если не гоните, я ещё послужу, пожалуй.

– Ну, а как живёте?

– Слава Богу, ничего живу. Мне и квартирку Александр Иванович дал – спасибо ему, благодетелю. Квартирка однокомнатная, хорошая – всё как у людей.

– Семья-то у вас?

– Внук недавно приехал, женился, и уж ребёночек у них родился. Слава Богу – ничего. Мы, Николай Авдеевич, люди простые, нам что Господь пошлёт, то и хорошо.

– Ну-ну… Желаю здравствовать!

Филимонов пожал руку старика и вышел. Устремился через двор к воротам. Прошел мимо директорской машины, кивнул по привычке шофёру, стоявшему возле «Волги», и ускорил шаг, как он обычно делал при встрече с машинами начальства, не желая лишний раз попадаться на глаза директору или его заместителям. Водитель окликнул:

– Николай Авдеевич!

В замешательстве остановился, смущённо улыбнулся, дал знак: подъезжай. Вчера он уже пользовался машиной, но сегодня по привычке полетел на вокзал, на электричку – и в мыслях уже предвкушал, как в этот небойкий час займёт место у окошка, положит на колени блокнот и будет считать, считать.

– Извините, – сказал шоферу. – Не привык к новой роли.

– Ничего, привыкнете, – пообещал шофёр. – К таким вещам привыкают скоро.

Филимонов вспомнил разговор в коридоре с женщиной: «…и вы пооботрётесь».

Водитель улыбнулся каким-то своим тайным мыслям. Он был одет в коричневый хорошо сшитый костюм, лицо холёное, взгляд улыбчивый – себе на уме. Василий Павлович Ковальчук цену себе знал, говорил: «Начальства много, а я один». Он шофёром работал более тридцати лет, в войну возил командира дивизии. И хотя Филимонов ждал, о чём ещё будет говорить водитель, Ковальчук молчал, у него было правило: покой начальства не нарушать, язык придерживать за зубами. И кого бы он ни возил, какие бы разговоры ни слышал – всё умирало здесь же, в салоне автомобиля.

– Куда поедем? – спросил Ковальчук.

– На Ярославский вокзал.

– Вы куда-нибудь уезжаете?

– Я за городом живу, езжу на электричке.

Василий Павлович снова заулыбался, теперь уже откровенно.

– Почему не на машине?

– Далековато. Неудобно машину гонять.

Не выдержал Ковальчук, качнул головой:

– Машина персональная, в вашем полном распоряжении.

И, не спрашивая разрешения, повернул на дорогу, ведущую за город. Филимонов сидел рядом с шофёром и в зеркале видел нагловатую и почти откровенную ухмылку Ковальчука; все смеются над его провинциализмом, плебейской робостью, отсутствием силы и величия. Вот Зяблик, ездивший в последнее время в директорской машине, – тот не церемонился, Зяблик не станет ни просить, ни советоваться с шофёром.

Здесь, в кабине, он, верно, не однажды слышал про Филимонова: «Случайный человек в кресле директора. Должность ему с неба упала».

Впрочем, вопросы эти недолго смущали сознание Николая. Он не был ни тщеславным, ни обидчивым. За долгие годы притеснений привык к уколам и шпилькам, притерпелся; всякую хулу воспринимал как дань за свои угловатость, неловкость и невезение.

Машина катила по недавно проложенному Ярославскому шоссе, а он, откинувшись на сиденье, под липкое шуршание новеньких покрышек думал о разном. И странное дело: не считал. В голове не было привычной чехарды чисел, а путались праздные мысли. О водителе – какой важный, знающий себе цену человек! – о том, что теперь не будет смущаться вопросом: «А не далеко ли это – гнать за город машину?», а будет просто садиться и кивать: «Поехали, мол, а куда – ты знаешь». «Вот-вот, – всплыл из темноты образ женщины – той, что встретилась в коридоре, – говорила вам: пооботрётесь. И как ещё скоро-то».

У калитки домика Филимонов постоял возле машины и, придавая голосу несвойственную твёрдость, проговорил:

– Хорошо, Василий Павлович, хорошо мы доехали. Завтра встретимся в институте.

– Вам к которому часу нужно? – спросил Ковальчук.

– К десяти, как и всем.

Филимонов принёс из сарая ключи, открывал дверь дома, а Ковальчук с видом знатока и хозяина осматривал сад, огород, сарай и баню. Он затем и по комнатам прошёлся как инспектор, всё оглядел с пристрастием, и чуть заметная улыбка не сходила с его лица. Несколько раз повторил: «М-да-а».

Тянул с растяжкой, с каким-то двусмысленным ироническим подтекстом, видимо, сравнивая городские и дачные апартаменты своего прежнего шефа со скромным жильём Филимонова.

– Так до завтра, Николай Авдеевич!

– До завтра.

Оставшись один, Филимонов долго бродил по комнатам, осмысливая своё новое положение, вспоминая промахи, моменты, когда он излишне деликатничал, глупо, неестественно вёл себя в роли начальника. «Нужно строже, со всеми строже, даже с близкими. Иначе будут смеяться и никто не признает». Ложась спать, подумал: «Завтра позвоню в министерство. Пусть выделят для меня квартиру».

Утром Филимонов вышел из дома и увидел у калитки машину. Ковальчук прогуливался вдоль забора. «Так и должно быть», – решил Николай, проходя к умывальнику. Поднял для приветствия руку.

– Сейчас поедем. Я только позавтракаю.

В кабинете взял со стола копии двух своих первых приказов, вспомнил разговор с министром, – он хоть и мягко, но давал понять: не торопись, всё продумай, изучи. Разрушить проще, чем наладить.

Поймал себя на мысли, что второй час занимается ненаучными делами; спохватился, отшвырнул со стола бумаги, подошёл к машине, стал считать. С ужасом убедился: забыл нить прерванных вчера вычислений. Такого раньше не было. Вот она, административная канитель.

Позвонил Ольге. Она и вчера весь день считала, и сегодня пришла рано. Филимонов задал один вопрос, другой: Ольга шла его путём – искала зависимость в сфере труднодоступных формул.

– Ты как сюда попала?

– Куда?

– В плоскость четвёртого счисления?

– С вашей помощью. Вы мне ещё давно объясняли.

– Не забудь, там кручёный момент встретится.

– Подхожу к нему.

– Ну, ну, где ты остановилась?

Ольга продиктовала ряды чисел, и они обговорили формулу, от которой дальше будут считать вместе.

– Возьми меня нынче на обед, – напросился Филимонов.

– Ладно. Только пойдём не в ресторан, как вы любите, а в молочное кафе. Оно тут, поблизости.

– Ты, верно, увлеклась расчётами и не хочешь терять время, – пытал он девушку.

– Ой, Николай Авдеевич! Это так интересно! Машина – прелесть! С ней так легко и так всё просто.

Машина помогала быстро продираться к нужным величинам, но она не заменяла синтезирующую способность ума. Из рядов чисел, из направлений, которыми они шли, нужно было делать выводы, угадывать пути, куда приведут расчёты. И как штурман корабля время от времени вносит поправки на отклонение курса, так математик, чтобы прийти к цели, должен всё время наблюдать, а верной ли идёт дорогой.

И хотя перед ним была машина, производящая десятки операций в секунду, она выполняла лишь «черновую» работу; она не освобождала от необходимости многие величины держать в памяти. И Николай вынужден был притормаживать расчёты, мысленно перечислять величины, задержанные в уме – иные из них и после повторения нетвёрдо укладывались в последовательные ряды; Филимонов начинал нервничать, раздражаться, наконец остановился. И тут вынужден был признать, что, помимо чисел, в уме его как бы стороной упорно и методично текут мысли о квартирах для сотрудников, для себя, о Зяблике, с которым он поторопился и тем осложнил свои дела.

Эти и многие другие мысли, касающиеся его нового положения, гнездились в голове сами собой, и даже против его воли, и он, прервав работу, вдруг понял страшную истину: заботы побочные, не относящиеся к науке, будут со временем возрастать, пойдут столкновения с людьми и интриги. Ты и раньше, занятый только наукой, отчаивался порой найти нужные решения, а что же теперь?

Взял себя в руки, заставил считать. Рассеянные усилием воли пустячные заботы освободили голову, числа сидели в памяти крепко, – он так считал час, два, потом стал замечать усталость, тоже необычную для такого короткого времени работы, усталость необоримую, давившую мозг зудящей болью. И он уж намеревался сделать перерыв, отвлечься чем-нибудь, когда за дверью, словно внемля его желанию, раздался звучный нетерпеливый голос:

– Я могу пройти к вашему директору?

В дверь шумно ввалился толстый, тяжело пыхтящий человек.

– Я – Пап! – представился он. – Скажите вашему секретарю, чтобы в другой раз меня не держала. Чёрт знает что!

Из широченных штанов вынул платок с синими цветочками, стал вытирать пот с багрового лица, готового лопнуть, и с шеи, свисавшей над воротником рубашки тремя дрожащими складками.

– Да, я – Пап, вы может слышали; меня прислал к вам Зяблик по делу вашей квартиры. Если сегодня не оформить, квартира уплывёт. Тю-тю! Митькой звали. Фьють!

Пап, плюхнувшись в кресло и усаживаясь в нём поудобнее, свистнул: «Фьють!», свистнул по-настоящему, как свистят мальчишки. Его бесцеремонность обескуражила Николая. Он сидел за столом, ждал, чем кончится внезапное вторжение, и недоумевал, что за человек к нему заявился. «От Зяблика… Квартира. Тут действует телепатия: я только что об этом думал».

– Вы – Филимонов? – повернулся всем туловищем Пап. – Чёрт знает, людей поднимают, а я торчу на одном месте. Хорошо быть директором! Впрочем, я не завидую. Куча дел и ответственность, и всюду – долг. А я никому не должен и не хочу ни за что отвечать. Так вы берёте квартиру или – я могу отдать её другому?

– Да, я, пожалуй, соглашусь на второй вариант – на ту, что поменьше.

– Поменьше? Странный вы человек! Я впервые вижу человека, который просит квартиру поменьше. Хорошо. Детали обмозгует Зяблик, снесётся с кем нужно, оформит документы. Он вам будет звонить. А теперь хорошо бы чайку и этого, того… – Пап ткнул короткой рукой в сторону потайной комнаты.

– Я вижу, вы здесь не новичок.

– Хо! Что бы делал без нас Александр Иванович? Институт – махина! Тут чёрт голову сломит. Без Папа не обойдёшься. Сядем!

Филимонов покорно выполнял волю Папа, молчал, он был поражён дерзостью толстяка. «Он, верно, не дурак пожрать», – невольно приходило на ум. Выставил из холодильника вино, коньяк, нарезал ветчины, сыра.

– Хлеб, хлебушко не забудьте – сыт не буду, хлеба не поем.

По сторонам не смотрел, а всецело занят был тем, как бы половчее расположить свою тушу в углу дивана и не оставить без внимания ни одно яство, поданное на стол. Он сам налил себе вина, пил один, наспех поздравив хозяина с заступлением в должность, и тут же налил коньяку и опять выпил, буркнув при этом: «За новую квартиру», и уж только затем принялся есть. Именно есть, потому что слово «закусывать» здесь не подходит. Он ел торопливо, давясь, и, не успев прожевать одну порцию, отправлял в рот другую.

Руки его проворно летали над столом, захватывая то один кусок, то другой. Он ловко намазывал хлеб маслом, наслаивая ломтики ветчины, сыра и, кажется, не жевал пищу, а проглатывал целиком. Ел увлечённо, артистически, – Филимонов чувствовал себя зрителем и с каждой минутой интерес его к процессу насыщения медведеподобного человека возрастал. Вот до конца распито вино, скоро покажется дно коньячной бутылки, опустошаются одна за другой тарелки, – и ни слова, ни взгляда в сторону хозяина, и вообще никто и ничто не существует для жующего Папа.

– Это – всё? – спросил он, очистив тарелки. И, видя замешательство хозяина, заключил:

– В этом доме всегда жили бедновато.

И отвалился в угол дивана, поднёс ко лбу платок с синими цветочками; дышал тяжело и неровно, конвульсивно вздрагивал раздувшимся ещё более животом. Хозяина словно не замечал и даже не давал себе труда извиниться за нездоровье или усталость; закрыл лицо руками и, колыша живот, тихо, одними только внутренностями икал.

Пап напоминал персонаж из мультфильма. Филимонов улыбнулся при этой мысли и, вспомнив, что он директор, сказал с напускной важностью:

– Да, да… квартира мне нужна. Вы пришли кстати. Ну, а теперь – до свидания!

Решительно встал, склонил на грудь голову. Пап тоже поднялся и стал подвигаться к двери. Он имел все основания быть довольным собой: задание Зяблика выполнил.