Текст книги "Филимон и Антихрист"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава пятая

Секретарь заместителя министра изумлённо взглянула на вошедшего Зяблика, вышла навстречу. Зяблик протянул ей «Красную шапочку» – конфету со слитыми концами яркой обёртки, достал из портфеля гаванскую сигару и подал её секретарше. И с минуту стоял в смиренной позе, со склонённой набок львиной головой. Он долго лежал в больнице, потом лечился на курорте – слух прошёл: умирает, совсем плох Зяблик, а тут словно с неба упал – в институте объявился, как раз в дни, когда Филимонова не было. Проработал Зяблик два дня и вдруг снова заболел! На скорой помощи увезли.

Вновь больница, вновь курорт, слухи, разговоры… И вот – на тебе: в приёмной Бурлака! Явился – не замочился! Посветлел лицом Зяблик, складки на щеках округлились, налились жирком, неопределённость во всех чертах усилилась. Улыбка нежная и взгляд медовый прежними остались.

– Скажите, Артур Михайлович, – заломила руки секретарша, – вы останетесь в институте?

И в отчаянии, близком к обмороку, продолжала:

– Это ужасно, ужасно! Он разогнал сотни человек! Каких людей гонит на улицу, каких людей!

– Филимонов здесь бывает? – кивнул Зяблик на дверь Бурлака.

– Что вы, что вы! – запричитала секретарша. – Носа не кажет! Он такой важный, чванливый – вот уж правду говорят: из грязи в князи!

И тихо, не дай бог услышит кто:

– Героя ему дали, лауреата Ленинской премии! Вы разве не слышали? Охрану за ним установили; он теперь идёт куда или едет – мальчики сзади и по бокам бегут. Искусствоведы в штатском.

Оглянулась на входную дверь, в рукав Зяблику вцепилась:

– Его на совещание в министерство зовут, а он – через секретаршу спрашивает: какой вопрос будет обсуждаться? И зама присылает. А и заместитель его – такой же грубиян, чертом смотрит! Ой, ей! Что же это будет, если такие люди везде придут к власти?

Зяблик глянул на дверь кабинета:

– Сегодня нужен надолго. Попрошу вас…

– Ради Бога! Никто к вам не зайдёт. Телефоны отключу. Секретарша склонила набок круглую, хорошо прибранную головку:

– Вы напрасно меня просите, я бы всё равно сделала как надо. Хотите, позвоню ему домой?

– Нет, нет, не тревожьте Кима Захаровича, мы вчера условились встретиться в десять. Вы лучше наберите издательский отдел.

Зяблик, расположившись в кресле, разглядывал белую двустворчатую дверь кабинета заместителя министра. Много лет он является в приёмную Бурлака, садится в излюбленное кресло и вот так разглядывает золотой орнамент на белых полях дверей. Двери кабинета скорее походят на врата царских палат. Массивные ручки и те покрыты золотом. А поднимешь голову – на потолке со всех сторон к центру летят ангелочки.

Старинный графский дворец отдан под министерство – он под охраной государства, в нём всё в былом великолепии содержится. Кабинет Бурлака по счастливой случайности в бывшей гостиной графа поместился.

«Он обычно к одиннадцати приходит, – думал Зяблик о Бурлаке, – а я его к десяти вынудил». И со смутным злорадством: «Ничего, ничего. Твоя Симочка и сама сварит кофе, и позавтракает одна. Уж как-нибудь, уж извините».

В начале одиннадцатого резво вошёл Бурлак; кивнул секретарше, а поднявшегося с кресла Зяблика под локоть взял, в кабинет увлёк. Искоса оглядывал Зяблик прямую, статную фигуру Бурлака, дивился: откуда прыть берётся? Словно конь неезженный.

Сели друг против друга, улыбаются. И каждый о своём думает. Зяблик в весёлом и беспечном взгляде начальника пытает: отдаст его на съедение медведя или у него в запасе вариант интересный есть?

Зяблик личину благодушной весёлости на себя набросил. С Бурлаком весёлость нужна и лёгкость в каждом слове, игривость, – у него сердце. Чуть волнение заслышит – встрепенётся его сердце, заноет, засосёт под ложечкой, и на лицо пепельная хмарь налетит, посереет в один миг Бурлак. Симочке тогда не показывайся: распахнёт синие глаза, смотрит этак тревожно, а в голове думы страшные ходят: «Старый-то какой мой Кимчик, батюшки мои!» Нет уж, что угодно, дорогой мой Зяблик, но только ты волнений здесь не разводи.

Официантка принесла из буфета утренний кофе – две серебряные чашечки, расписанные синей глазурью. Не торопясь пил кофе Ким Захарович Бурлак; дважды кинул взгляд на старинные часы с амурами, стоявшие на книжном шкафу, – в двенадцать его позовут к министру, а до тех пор… Ах, мне этот Зяблик! Мастер узлы завязывать, такой узелок затянул!

«Затянул, затянул», – думал Бурлак, скользя пытливым взглядом по сгорбленной, внутренне напряжённой фигуре Зяблика. Многим Бурлак должен дать ответ за судьбу Зяблика, есть из их общих друзей и такие, которые и его, Бурлака, судьбу в цепких руках держат.

Вспомнил Бурлак суматоху. Едва Филимонов приказ подписал, затрещали телефоны. «Зяблика уволили! Немыслимо, невозможно!». Успокаивал абонентов: «Ничего, не волнуйтесь – дайте время». А медведь-то и его, Бурлака, тряхнул, чуть из кресла не вылетел. Затаился, проглотил пилюлю – и ему помогло время. Филимонову не досаждал, слух муссировал: на пенсию ухожу, – время бурю погасило. Потом в институте вместе с министром объявился, реформы филимоновские похвалил – «медведь» и вовсе обмяк, точно по губам мёдом помазали. Бурлак после того в филимоновские дела не лез, но «Титан» из рук не выпускал. Так и числился куратором института.

Родственные натуры у Бурлака и Зяблика, и приёмы у них схожие. Зяблик половчее и увёртливей, должность позволяет.

– Ты степень доктора себе оттяпал?

– Не успел. Месяца не хватило.

– Жаль. Нд-а, очень жаль.

– Сплоховали вы, Ким Захарович! – шагнул из обороны в наступление Зяблик. – Институт со всеми потрохами коту под хвост сунули. Могли бы и лабораторию ему, чёрту, выделить. В дом отдельный отселить.

– Гром в ясный день ударил. Алексей Николаевич приказал. Мы только рот раскрыли.

– То-то и оно – рот раскрыли!

Зяблик не церемонился. Бурлак для него фигура невелика. Пусть ловит мышей, не ленится.

Знает Бурлак силу Зяблика, коварство несметной рати его защитников. В их липкой и тёмной сфере, как в Гренландии, вся погода зарождается. Зачни Зяблика гладить против шерсти – вся рать зарычит. И поползут ядовитые слушки: Бурлак – не работник, он стар, болен, одной только молодой женой занят.

А ещё могут и говорить: Бурлак с учёными не ладит, от него светлые умы разбегаются. И зашатался столб – оформляй пенсию и поезжай на свою Украину.

Бурлак при этих мыслях вздохнул тяжко, посунулся в кресле. И жалостливо посмотрел в лимонные глазки собеседника – там, в глубине, остро поблескивают зрачки Зябликовы.

Сорвалось у того с языка тайное, сокровенное:

– Побеседуйте с чёртом, урезоньте.

– Да, конечно, буду говорить.

Не сознался в своём бессилии, пусть чувствует Зяблик руку власти.

– Должность вашу сократил, слышали? Я вас в резерве числю, при министерстве. Деньги те же удалось сохранить.

– Спасибо, – вяло буркнул Зяблик. – В институт мне надо, к нему под крылышко. Имя его как солнце, в лучах его славы многих обогреть можно.

– Строптив он и несговорчив. На бешеной козе не подъедешь.

– Клин клином надо вышибать.

Намёк Зяблика на клин остался незамеченным. Разговор происходил вяло, без вдохновения. Бурлак, зная строптивость Филимонова, не видел никаких путей возвращения Зяблика в институт; ему бы прямо и сказать об этом, да, как истинный дипломат, не хотел брать в трудном деле инициативу. Исподволь подводил к гибельной черте жертву: пусть сам признает поражение.

Но Зяблик и не думал сдаваться. Говорил пустячные слова, а сам лихорадочно искал нить, ведущую к новому директору. Его теперь уже не столько интересовал институт – на него можно было бы и махнуть рукой, но Филимонов! Сила восходящая, вся впереди, – паровоз, за которым кати в любые веси. Да его если приручить, да в нужное русло направить – таких дел можно наворочать! Почище, чем с Бурановым. Бурлаку не понять. Такие вещи подвластны ему, Зяблику.

Заместитель министра взял со стола две пластинки из белого металла.

– Одна – не гнётся, хрупкая, чуть нажми – и сломалась. Другая – попробуйте, сломайте.

Зяблик согнул пластинку почти вдвое.

– И заметьте: ни одна сталь – булатная, дамасская, серебрянка, даже победитовая – не может сравняться с этой по твёрдости. Между тем, обе пластинки, и та, пористая, хрупкая, выплавлены из одной фракции, в одной печи, за одно и то же время. Но только гибкая и твёрдая плавилась с импульсатором Филимонова. Прибавьте к тому же стойкость гибкой пластинки к агрессивным средам, к высоким и низким температурам. Импульсатор Филимонова распахнул пределы космоса, открывает невиданные возможности в химической промышленности. Иностранные фирмы предлагают баснословные деньги за патент на импульсатор. Так-то, мой друг, а вы говорите: клином.

– Над чем трудится Филимон сейчас, сию минуту?

– Создаёт импульсатор для цветных металлов – лёгких сплавов; представляете, какая тут перспектива? А Ольге, своей помощнице, отдал сектор Побочного действия, – смертоносный луч удлиняют. Им сейчас нужны какие-то новые математические проработки.

Бурлак достал из стола папку, извлёк из неё стенограмму доклада Филимонова на симпозиуме в Кембридже; летал он туда прошлым месяцем.

– Послушайте, я вам прочту одно место. Ага, вот оно: «Математик из Рима Вадилони нашёл стабильные пути управления капризными величинами. К сожалению, его работы, как мне говорили итальянские коллеги, пока не напечатаны, и неизвестно, когда станут достоянием математиков».

Зяблик привстал в кресле, его пронзила счастливая идея:

– Отлично! Я могу заявиться в гости к Вадилони. И достать Филимонову…

И в голове Зяблика в одно мгновение составился план.

Пап выполнял задание особой важности. «Нужны координаты математика из Рима Вадилони!» – эти слова на протяжении трёх дней многократно повторялись Папом в телефонную трубку; на четвёртый день по цепи верных людей они докатились до итальянских туристов, находившихся в Москве, до людей, работавших в итальянских миссиях, деловых и культурных, бывших в то время в Москве, – наконец, абонент на проводе сообщил: «Есть адрес человека в Риме, он знает Вадилони».

Тотчас же адрес попал в блокнот Зяблика. Зяблик редко хвалил сотрудников, но для Папа превосходных эпитетов не жалел.

– Пап! – кричал в телефон Зяблик. Вы – чудо! Вы превзошли себя. За три дня, не выходя из квартиры, найти ход к Вадилони! Такое может только Пап. За мной сувенир из Рима.

– Сувенир отдайте Дарье Петровне, а мне доставьте вызов.

– Вызов? Какой вызов? Что ты там ещё придумал?

Когда Зяблик волновался, он с Папом переходил на «ты». Впрочем, Пап оставался самим собой в отношениях с шефами и клиентами, он не любил излишней фамильярности.

– Вызов из общества учёных или там приглашение – всё равно. Пусть только будет написано: «Приглашается Пап в качестве почётного гостя». Прошвырнусь малость. Засиделся тут с вами.

Дивился Зяблик Папу. Толстый он был до чрезвычайности, а вот резвости его мог позавидовать всякий. По Москве в вишнёвом «жигулёнке» метеором носился, всюду друзья, двери к начальникам ногой открывал. Скажи ему: «Достань танк» – глазом не моргнёт, достанет.

Зяблик называл Папа почти по-военному: мой порученец. В штатах института «порученец» числился «старшим научным сотрудником». За деньгами в кассу не являлся – переводили на счёт.

Сам о себе Пап распространяться не любил, разве что близким людям, таким как Зяблик, скажет: я – разнорабочий, выполняю чёрную работу. Близкие люди знают: даже самую чёрную работу Пап может выполнить ювелирно, со стерильной чистотой. И при том самоотверженность проявит завидную – себя не щадит. Нужно Зяблику вывести из игры настырного типа, Папу скажет: «Сделай!». И Пап сделает.

Две недели каждую ночь он звонит клиенту и голосом, незнакомым самому себе, говорит: «На тебя поступил материал. Жди вызова». Клиент по первости ничего не говорит в ответ, дышит в трубку минуту-другую, а затем вешает её. На третий или четвёртый раз клиент, сохраняя спокойствие, спросит: «Какой материал?..» На пятый клиент уверяет: «Вы ошиблись номером, у вас неисправен телефон». На шестой и седьмой он грозит заявить в милицию. На восьмой день клиент орёт: «Вы – мерзавец! Я знаю, чьи это козни. Это Зяблик, скотина!»

Пап слушает и по накалу брани определяет действие своего оружия. Голос меняет: за щёку кладёт то один шарик, то другой, – перед ним в красивой коробке набор разных по размеру шариков, – а то хлебную корку, то сухарь с маком, то пряник – голоса не узнать. Послушает для любопытства словоизлияния клиента, но недолго, равнодушно положит трубку и тотчас наберёт цифры «100». Так заметал след, путал каналы. Знал: телефон теперь не найдут.

От сеанса к сеансу накал брани клиента нарастал. Он то грозился поднять на ноги московскую милицию, то обещал самолично отыскать гнусного интригана, а однажды, к концу длиннейшей яростной ругани, замолкал вдруг, с минуту тяжело дышал в трубку и уже тихим голосом хрипел: «Я вот сейчас разобью вдребезги проклятый телефон!»

Пап любил слушать брань клиента. И чем яростнее тот бранился, тем дольше слушал его Пап, тем скорее потом засыпал. На четырнадцатый сеанс клиент на связь не вышел. Трубку сняла женщина и сказала: «Вы добились своего, он слёг в больницу». Пап в эту ночь спал крепче обычного.

И всё-таки коронное мастерство Пап проявлял в писании анонимок. Тут он был недосягаем, непогрешим. Если бы десяток искуснейших следователей взялись отыскать автора, не нашли бы. Работал в белых перчатках – в буквальном смысле; отпечатков пальцев не оставлял. И машинки были разные, находились в уголках тёмных, отдалённых; иногда в другом городе, а то и в районном центре.

Заказчик обыкновенно говорил: «Ужаль анонимкой». И давал компрометирующий материал; иногда это был всего лишь один факт. И Пап жалил. Именно жалил, потому писем он писал много: на службу, жене, в милицию, прокурору, «наверх». И к фактам действительным прибавлял свои, вымышленные, подчас самые причудливые и невероятные. Человек, попавший под обстрел, будь он хоть ангелом, мог кричать, каяться, бить себя в грудь – вылезти из вылитой на него грязи уже не удавалось. Пап знал психологию людей – тех, кому адресовал письма, и тех, в кого целил ядовитые стрелы. Знал силу своего оружия. Ложь в умелых руках сильнее яда.

Когда, случалось, в официальных местах его спрашивали о профессии, он кокетливо отвечал: «Профессия у меня редкая, я – гипнотизёр». На него смотрели с недоумением, стараясь понять, правду он говорит или шутит, и тогда, улыбнувшись, Пап добавлял: «Я научный сотрудник».

И то и другое было правдой. Он в своих делах применял современные методы и каждую операцию ставил на научную основу. Любой гипнотизёр мог позавидовать силе, с которой Пап выворачивал души клиентов. Поразительна была его универсальность. Слов «не знаю», «не могу», «не сумею» он не ведал.

Зяблик однажды дал ему задачу необычайной трудности: поссорить двух закадычных друзей. «Если ты их столкнёшь лбами, один из них потянется ко мне. Я бы этого очень хотел». Пап сидел в кресле и по обыкновению что-то жевал. Лениво проговорил: «В мой электронный мозг нужно вложить перфокарту: кто они, какова природа их отношений?»

Зяблик поведал: друзья долгое время занимали равное положение, затем тому из них, кто старше и умнее, предложили высокую должность, он не хотел ущемлять свои научные занятия и отказался от должности в пользу своего младшего друга. Младший любит власть, славу и пребывает сейчас на седьмом небе. Науку забросил, выбивает большую квартиру, заказал в Риге и во Львове мебель по особым чертежам.

«Всё ясно!» – сказал Пап и принялся за дело. Вначале звонил младшему и говорил: «Вы на его фоне не смотритесь». Повторил эту фразу раз десять. Затем сменил пластинку, стал говорить: «Два медведя в одной берлоге не живут». Через неделю – новая пластинка: «К нему идут люди, к нему, а не к тебе». Ещё через неделю: «Вы смешны на его фоне. Несчастный!» Прошёл месяц, и клиент сказал: «Хватит! Он уже уволился». Пап не забыл поблагодарить клиента за понятливость и на прощание сказал: «При случае передайте ему привет», на что клиент ответил: «Такого случая не будет».

Таков был Пап, сумевший при помощи одного только телефона пробить для своего шефа тропинку к римскому математику Вадилони.

На время отъезда в Италию Зяблик дал Папу поручение особой важности – «вскипятить Галкина». И, зная, что Папу нужна перфокарта, Зяблик не без чувства любования собой пояснил: «Миром правят два чувства – любовь и ненависть. Галкин должен полюбить меня и возненавидеть Филимонова».

– «Ясно! – сказал Пап. Он не любил пустой болтовни. – Я уже вижу педали, на которые буду нажимать». И как истинный психолог приступил к делу, не дожидаясь отъезда шефа. В половине второго ночи позвонил Галкину и голосом певца-баритона сказал: «Вася! Ты ещё цел?» Последовала пауза. Потом резко и нервно в трубке захрипело: «Кто говорит? Это кто?» Пап молча жевал бутерброд. На подобные вопросы он не отвечал.

Назавтра в тот же час дружеским доверительным голосом, на этот раз почти басом – слишком большую корку заложил под щеку – повторил: «Вася! Ты ещё цел?» Галкин не замедлил разразиться: «Послушай, свинья! Я размозжу трубкой твой дурацкий череп!» Но потом, очевидно, сообразив, что трубкой он сможет достать только свой собственный череп, присовокупил: «Подниму всю милицию, найду тебя и расправлюсь!»

Подобные угрозы Пап слышал не однажды, он, зевнув, проглотил корку хлеба, повесил трубку, снял её снова, набрал цифры «100», и перевернул страницу блокнота – на сегодня у него много клиентов, хватит работы до четырёх часов.

Обыкновенно он свою работу делал вяло, без интереса, – клиенты вели себя примерно одинаково, но Галкин в очередном сеансе его позабавил. Тот, видно, разнюхал заводимую против него афёру, заговорил с Папом спокойно, с чувством снисходительного презрения. «Послушай, ты, хмырь болотный, сколько тебе дали за твою гнусную работу?» Пап жевал бутерброд. В дискуссии с клиентами он входил в редчайших случаях. Знал: его молчание тоже «пронимает».

Галкин орал: «Я записал твой голос на магнитофон! Я под землёй найду…» Пап жевал. И он уже хотел бросать трубку, но клиент вдруг сбавил тон и поникшим голосом проговорил: «Ладно. Сдаюсь. Вижу профессиональную хватку. Могу отключить телефон, но ты найдёшь другой способ метать в меня ядовитые стрелы. Вот тебе моя рука – и мир! Скажи только, на кого работаешь?» Пап придвинул вторую тарелку с бутербродами, продолжал есть. На подобную наживку он тоже не клевал.

Но вот Галкин закинул второй крючок. «Даю три тысячи рублей. И слово чести: не выдам». Пап оживился. Проглотил бутерброд, а с ним и хлебную корку из-за щеки. Заговорил своим голосом: «Три тысячи? Это интересно, – вспомнил, что Галкин недавно получил тридцать тысяч за какие-то дела. – А как ты мне их передашь? У меня принцип: меня можно слышать, но нельзя видеть. И ещё условие: Хозяев не выдаю. Гоните деньги – и я к вашим услугам. Могу принять заказ». Галкин улыбнулся: а что? Прикуплю ка я этого молодца. Авось пригодится! «Как вам вручить деньги?» – «В два я буду в "Славянском базаре", приглашаю со мной пообедать».

Как и всякий человек, отмеченный чувством достоинства и не лишённый самолюбия, Спартак Пап стремился усовершенствовать своё ремесло, довести его до степени искусства. Не считал себя ни интриганом, ни шарлатаном, хотя и понимал аморальность предпринимаемых операций, грань преступности, по которой скользила его жизнь.

Робко и неуверенно начинал он карьеру, но со временем увлёкся кипением страстей, оглушительной мощью своих ударов, с нездоровой страстью и почти детским любопытством наблюдал агонию поражённых жертв, шаг за шагом распалял аппетит, обретал чувство, похожее на радость победы спортивного бойца, на то сильное, глубокое удовлетворение, которое приходит творцу от результата долгих опытов и экспериментов.

Не сразу, постепенно, из года в год, к нему приходило самоуважение, пьянящее сознание силы и власти над людьми. Он мог разрушить, сокрушить, повергнуть в прах любого человека и сам при этом оставаться в полной невредимости и спать безмятежно. Пап изощрялся в придумывании новых форм нападения, проявлял завидную изобретательность, – и, запустив в действие новое оружие, метнув стрелу, начинённую отличным от прежнего ядом, он затем наблюдал за жертвой с интересом, с каким шалун мальчишка смотрит на агонию пришпиленной бабочки. В другой раз Папу казалось, что он врач и наблюдает за состоянием больных. Чем сильнее действовало «лекарство», тем большее удовольствие он испытывал.

Втискивая своё тело в «Жигули» и отправляясь в «Славянский базар», – он там регулярно обедал, – Пап чувствовал, как в него вселяется бес и он загорается азартом. «Галкин мне нужен, – говорил Зяблик. – Пап! Приручи Галкина!» Тогда Пап не придал значения просьбе Зяблика. Сейчас думал: «Видно, сильно понадобился Зяблику этот субчик!» И Пап проникался азартом: «Любопытно, как далеко простираются мои возможности? Какой власти над человеком смогу достичь, если постараюсь?»

В ресторане столики были заняты, и Галкин, – Пап узнал его сразу, хотя никогда не видел! – бесцельно толкался между официантами, растерянно взирал по сторонам.

– Извините, вы…

Галкин кивнул:

– Да, я…

Пап, не церемонясь, схватил Васю за рукав, повел к уже накрытому для них столу.

Папа здесь знали и заказы его принимали по телефону.

– Смелый вы человек, – теребил Вася жидкую чёлку волос на лбу. Старался быть развязным и не удивляться чудовищной полноте нового приятеля. – Я ведь за собой мог и хвост привести.

– Какой хвост? А-а!

Сунул за ворот салфетку, вооружился вилкой и ножом. «Парень неумный – хорошо! – резво бежала мысль. – Надо указать ему место». Сверкнув чёрным огнём гипнотических глаз, Пап заговорил:

– Вы из Свердловска, не так ли? Вас там помнят.

– Вы были там?

– Был. И бываю… частенько.

Вася шаркнул вилкой по тарелке, рука его дробно предательски затряслась. Понял всё: Пап идёт по следу. Обкладывает красными флажками.

Пап тем временем разлил вино, выпил, не предлагая Василию. Галкин крутил ножку хрустального фужера, старался справиться с поразившим его открытием. «Собирает материал!» – гвоздём торчало в голове.

В жизни Василия было много тёмных пятен, но одно… Ему удалось вывернуться, но два товарища по этому делу сидят в тюрьме и оба они давали показания. «Неужели дело ворошил? Там чёрным по белому…» Слышал: пальцы рук холодеют.

Пап ел и пил вино, не удостаивая взглядом Василия. Эксперимент начинался удачно. «Э-э, приятель! – лениво ворочалось в голове Папа. – Валишься с первого удара…»

За спиной у него выросла фигура официанта. Горячие блюда дымились, лица обволакивал запах сдобренного луком и перцем мяса.

– Вы у меня вот где! – Пап ткнул в Василия крепко сжатым кулаком. – Для начала гоните обещанные три тысячи, а дальше всё пойдёт проще: вы полюбите меня и будете исполнять некоторые мои капризы. Сначала они покажутся вам неприятными, но потом привыкнете и поймёте: все мои действия идут вам на пользу, от них пойдёт ваша карьера и деньги, много денег. А теперь гоните!

– Не понял…

– Гоните деньги! Сюда, на стол.

Пап показал свободное место на столе. Василий вынул пачку зелёных пятидесятирублёвок, положил на стол. Пап тут же их схватил и стал сосредоточенно считать.

– Отлично! – сказал он, впервые уставившись взором на Василия. – Да, отлично. Остальное – по телефону.

Сунул подошедшему официанту полсотню, направился к выходу. Василий шёл за ним, ждал продолжения разговора, но Пап впихнул себя в вишнёвый «жигулёнок» и, не взглянув на своего нового друга, тронул автомобиль. Василий смотрел ему вслед с чувством невольного почтения и сдавившей сердце тревоги за своё будущее.

Едва только первую партию импульсаторов изготовили, тут и проект новых плавильных печей из ведомства Галкина пришёл. Да такой остроумный, экономичный – с импульсатором органично соединялся и выгоду металлургам большую давал. Все ахнули.

Плавильную печь Галкин разработал вместе с партнёром. В том же году их Государственной премии удостоили. Партнёра – посмертно. Был он альпинист и погиб при восхождении на одну из вершин Памира.

Галкин не был альпинистом, но и он покорял вершины. Без боя, почти без усилий. Лавина счастливых обстоятельств валилась на голову, и он жмурил глаза от ярких лучей собственной славы, щупал туго набитый кошелёк и мысленно восклицал: «Да всё ли так и есть на самом деле? Не во сне ли я?»

Нет, и звание доктора наук, и должность, и медаль лауреата, и гонорар за открытие – всё держит в руках, и держит судьбу крепко, и конь волшебный несёт его дальше – к звёздам.

И всё-таки – был успех, но счастья не было. Не мог он, как прежде, посмотреть Филимонову в глаза. Имел единственного друга – и того не стало. Потерял и Ольгу, словно солнце для него померкло. В душу заползла, гложет и сосёт тоска. Не страх, не раскаяние – смутная, растекающаяся по всем клеткам гнетущая истома. Не то угрызение совести, не то тревога. Страха нет, но тревога… Тревога за всё: за дела, за должность, за завтрашний день.

Будь Филимонов человеком маленьким, незаметным – бросил бы думать о нем. Но Филимонова не бросишь, он на виду – всегда будет на виду! – стоит как живой укор совести, растёт, ширится, заслоняя собой небо. Сейчас смирен; в глазах холод, а действий зловредных нет, но куда ринется грозная стихия завтра? Затаил же обиду, не простит, вовек не забудет подлости. Не может забыть! – так устроена людская природа.

Не был Галкин на фронте, не служил в армии, но знает: в бою предателя уничтожали. Сами, свои. И без жалости. Предатель хуже врага. Враг есть враг – не подлец. А этот – и враг и подлец вместе.

Галкин знал себя: он по натуре трус. Он и грубости людям в лицо бросал, и угрозы – всё от трусости. Как пёс битый: тявкнет на прохожего – и в подворотню. Сучит глазами – не огрел бы палкой. Он так и на Зяблика тявкнул. И ответа ждал, он в ту ночь дрожь во всех членах унять не мог. На другой только день узнал: Зяблик его ещё больше испугался. Отсюда пошло восхождение Галкина – от столкновения двух трусливых натур.

Но Филимонов… – не Зяблик. В нём, конечно, и страх есть, и стремление к деньгам, славе. Живой он человек, а в живом всё найдёшь, но чего, каких стремлений в человеке больше – вот в чём штука! У Филимонова есть категории ни Галкину, ни Зяблику неведомые. Можно ли подходить к нему с обыкновенной меркой? Что выкинет завтра этот не от мира сего человек?

Страхи, тревоги порождали ненависть. Филимонов стоял на пути, как горный кряж. Ни обойти, ни объехать. Небо заслонил своей громадной фигурой.

Работу Галкин не знал, не любил – на службу в средине дня заявлялся, да и то часа на два, на три. Метеором врывался в кабинет, бросал секретарше:

– Меня нет! Не соединяйте!

Секретарша шупленькая, робкая, муха пролетит – зажмурится. Девочкой-подростком в дверях стоит, канючит:

– Просят вас, хоть на минутку.

– Ладно! Соедините.

– Привет! Обнимаю! Где ты пропадал? Встретиться? Сейчас не могу, министр вызывает, машина у подъезда ждёт. Бывай. Звони. До встречи.

Все друзья старые – побоку. Рылом не вышли! Вася высоко летает. Тут, под облаками, живут боги. Он с тех пор, как лауреатом стал да все почести получил, всю свою жизнь прежнюю в угол задвинул. Ко всему большому, яркому потянулся. Льстит ему, что из райкома секретарь звонит, из горкома – заведующий отделом, из министерства – начальник главка. Уровень, круг общения. И всё то, что ещё вчера он в людях поношению предавал, выперло в нём в самом и полезло буйно.

Неудержимо влекло к большим влиятельным людям. За широкими спинами искал защиту и спасение. Боясь гнева филимоновского, первым замом к себе взял не работника, а зятя одной важной персоны. «Меня тронешь, – думал со злорадством, – тестя заденешь». И в коридорах всех пяти этажей по временам – редко очень! – конструкторы и проектировщики, ребята всё больше молодые, стали видеть важно и мягко ступающего толстячка с вечно улыбающимся женоподобным лицом.

– Первый зам.

– Клавдий Иванович Шапченко.

– Зять!..

И называли всем известную фамилию.

В комнаты Шапченко не заходил, в дела не вникал. Там были главные конструкторы, заведующие отделами, ведущие групп. В помощи не нуждались. И ещё приметили: Шапченко появлялся вместе с Галкиным и навеселе. Вместе с Галкиным исчезал.

Зато другой заместитель начальника Бабушкин мог и насмешить, и озадачить. Он открыто и беззастенчиво нахваливал своего шефа. Зайдёт в комнату, закурить попросит. Головой покачает, скажет:

– Бесчувственный вы, ребята, народ. Даже не знаете, с кем вас судьба столкнула.

Конструкторы оторвутся от чертежей, рейсфедеры в коробки положат. На лицах – недоумение.

Бабушкин продолжает:

– Счастье работать с таким шефом! Талантлив, как Бог!

Смельчак какой-нибудь подаст голос:

– А в чём проявляется талант шефа?

– Святая простота! – всплеснёт руками Бабушкин. – Вам всё растолкуй и в рот положи!

С тем и выйдет из комнаты.

Бабушкин – не чета Шапченко! – делами занимался. Бумаги подписывал, договора, планы утверждал; волынку не тянул, службу правил весело. Красное словцо любил, афоризмы. Бухгалтерскую ведомость подписывая, скажет: «Учёт – социализм». Почётная грамота, благодарность кому – тоже присовокупит: «Материальный стимул моральным подкреплять надо». Русского интеллигента из прошлого столетия чем-то напоминал. Ногти в большом порядке содержал, голоса не повышал, а если недоволен чем – скажет: «Вы, сударь, здесь промашку дали: не спросясь броду, сунулись в воду».

Шапченко и Бабушкин руки друг другу не подают; кивают издалека и шаг прибавляют. Галкина одного они редко оставляют, но у шефа чаще всего Шапченко сидит. Не у стола, не рядом, а в дальнем углу кабинета, в кресле или на диване. Историй он много знает: рассказывает громко и смеётся.

Галкин не слушает, слушать он не умеет: во-первых, сам любит говорить, во-вторых – нервничает. Он и раньше вспыхивал как порох, а теперь просто невозможным стал. Слова поперёк не скажи – барсом кидается. Середины нет, одни крайности.

– К вам человек! – объявляет испуганно секретарша.

И человек с порога начинает:

– Я от Петрова, у вас он работал.

– Прогнал я вашего Петрова. Он у меня вон где… по струнке ходил, а у вас – начальник! Ну-ну, с чем пришли?

– То-то и говорю: житья не стало! Возьмите к себе. Я конструктор и расчётчик. Я проекты…

– Шапченко! Прикажите зачислить!

И к посетителю:

– Ладно, идите! Потом поговорим.

– Зарплату бы назвали, у меня семья.

– Потом о зарплате. Позже мне позвоните.

– Василь Василич! Трудно вам дозвониться – редко вы бываете.

– Как редко? – привстал в кресле Галкин. – Судья мне сыскался! Я тут торчу, штаны протираю, а он – редко! Да где же я по вашему…