Текст книги "Филимон и Антихрист"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Думал только о брате, душой устремлялся к нему: когда умер, да от чего, где умер и кто был при последнем издыхании. Вот она, жизнь! Всего достиг человек, а пришла смертушка – и глаза закрыть некому. Кругом чужие. Говорил ему: отдай дело молодому, дом отпиши государству, квартиру тож, а сами поселимся в маленькой избёнке. Жили бы теперь. Чего нам!

Старик прошёл половину пустыря, но ни желтых огоньков на краю поселка, ни темных вершин деревьев не видел. «Вроде бы левее брать нужно…» – подумал с тревогой. И полной грудью глотнул студеный воздух, качнулся, осел на колени. Левый бок опахнуло болью. Попробовал встать – одна нога не слушалась, с правого плеча скользнул вещевой мешок. Страх обуял деда Ефима: «Никак и я… окочурюсь…» Правой рукой подтянул мешок, прилёг на него.

Он в эту минуту не слышал ни холода, ни свиста метели. Всем существом сосредоточился на боли в левой стороне груди, на ноге, которая, как он ни старался, его не слушалась. «Всё! Конец!..» И на лбу, и по всему телу выступил пот. Он с усилием глотнул воздух и слышал, как с каждым вдохом в груди усиливалась боль. Что-то тяжёлое и горячее вступило под лопатку…

Дед Ефим потерял счёт времени и словно бы забыл, куда идёт, и почему в такой мороз и дикую метель очутился здесь, на снегу. Боль отхлынула, но вставать не хотелось. Скорее машинально, чем из желания жить, сделал усилие, но ни ног, ни рук не чувствовал; он обмяк, притих и закрыл глаза. Сознание то куда-то проваливалось – не знал, надолго ли? – то вновь прояснялось, и тогда вспоминал брата Александра и будто бы говорил с ним, звал домой, на родину, и тот – ну не диво ли? – во всём потакал Ефиму, и шёл за ним через лес, пустырь – в их родную деревню.

Но что это? Боже милостивый!.. Рядом идёт не братец, а Зяблик. Поднимает над головой кулаки, хохочет. И зубы у него… чёрные. А высоко в небе на красной тарелке сидит Александр… До слуха Ефима доносится его звонкий, как в молодости, голос: «Прощай, Ефим!»

Утром дорогу через лес расчищал трактор, и тракторист увидел, как нож скрепера вывернул из снега замёрзшего человека.

Глава шестая

Филимонов находился в состоянии человека, который шёл-шёл по ровному полю, любовался природой и всеми прелестями жизни и вдруг: ах! – провалился в колодец. Глубокий и тёмный. Стены гладкие, отвесные, зацепиться не за что, над головой чуть светит клочок неба – как выбираться? Что делать?.. А кругом тишина и помощи ждать неоткуда.

Мозг лихорадочно работал. Теперь уже не над расчётами, импульсатор отошёл в сторону. Филимонов расходовал всю мощь своего математического ума на поиски выхода из создавшегося положения. Где бы он ни был – на работе, дома, на совещании в министерстве или в Академии наук, думал об одном и том же: как выпутаться из ужасной и нелепой истории?

Характер бойца поддерживал его на плаву, он не сдавался. Решил на время отступить, сдать часть позиций, но затем собраться с силами и вновь ринуться в наступление. «Так случается на войне, – рассуждал сам с собой и в этих рассуждениях находил успокоение. – Сегодня ты их побил – завтра они тебя. Закон всякой борьбы, единство противоположностей, диалектика».

Поначалу думал: кому бы открыться, рассказать – заходил к Шушуне, порывался довериться по старой дружбе, но Шушуня всё чаще и подолгу уединялся в кабинете с Зябликом, и Филимонов раздумал. Хотел поделиться с Федем – не посмел, постыдился. Так и остался наедине со своей тайной, решил в одиночку пройти трудную полосу жизни. Порой, когда открывался удачный ход, являлась счастливая идея, он даже приободрялся. «У меня власть, я директор – всё поставлю на свои места, вот только нужно терпение, нужно время».

И он, не находя почвы для решительных действий, всё больше уповал и надеялся на время.

Противная сторона тоже как будто не проявляла активности. Пап в институте не появлялся и не звонил. Филимонов, намеревавшийся уволить бездельника, теперь об этом не помышлял; даже радовался, не видя Папа в коридорах и на совещаниях. Зяблик аккуратно являлся на работу, сидел всё больше в кабинете. Поток посетителей к нему становился всё оживлённей.

Николай со дня на день намеревался зайти к Шушуне, открыться ему, но какая-то тревога удерживала его.

Федь, получивший в своё время задание на реорганизацию института, целый месяц потратил на поездки в министерство, профсоюзные инстанции – утрясал, согласовывал детали передачи группы теплоизмерительных приборов в специальный институт, занимающийся этой проблемой. Из трёхсот человек этой группы институт брал лишь двенадцать сотрудников и малую часть оборудования. Остальные подлежали сокращению и уже подыскивали работу. Подробный план этой акции Федь принёс к директору, и тотчас же вслед за Федем в кабинет Филимонова вошёл Зяблик. И без того мрачный, несловоохотливый Федь замкнулся, ждал, когда Зяблик покинет кабинет. Но Зяблик уходить не торопился. Филимонов, раскинув руки и как бы объединяя их жестом, сказал:

– Хорошо, что мы все собрались. Докладывайте, Николай Михайлович!

Федь молча положил бумаги на стол. Директор, пробежав их, сунул Зяблику.

– Что вы скажете на это, Артур Михайлович?

Зяблик не торопясь и как бы нехотя взял бумаги, стал рассматривать. Федь, стрельнув по нему уничтожающим взглядом, повернулся к Филимонову, взгляд его спрашивал: «Что это значит?» Филимонов чуть заметным жестом просил его успокоиться.

– Я буду категорически возражать! – раздался вдруг хрипловатый взволнованный голос Зяблика. Он даже привстал в кресле и стукнул по мягкому валику кулаком. – Вы взяли курс на развал института, мы этого не позволим!

– Кто это – «мы»? – выдохнул Федь. Его лицо сделалось малиновым, он весь дрожал от негодования.

– Ладно, успокойтесь! – поднялся Филимонов. – Оставьте бумаги у меня, я буду думать.

И подошёл к столику со счётной машиной.

Зяблик выходить из кабинета не торопился, не хотел оставлять Филимонова с Федем. Федь потолкался с минуту, но не встретил со стороны директора желания остаться с ним наедине, скорее, Филимонов хотел остаться с Зябликом, – и Федь, уловивший настроение шефа, обескураженный, махнул рукой и вышел. Зяблик стоял у окна спиной к директору, обиженный, погружённый в глубокие думы. Пожал плечами и глуховато, всё ещё взволнованным голосом забубнил:

– Роете себе яму и сами этого не понимаете!

Николай нажал клавишу машины – скорее, для пробы – она зажужжала; механически записал выпрыгнувшие на табло цифры; не поворачивался к Зяблику, не отвечал, делал вид независимый, но втайне ждал, что откроется в позиции Зяблика, в его «я буду категорически возражать!»

– Сами вы, Николай Авдеевич, в петлю лезете! Нет бы посоветоваться, заранее обговорить. Александр Иванович, бывало, без меня…

– Что было, то прошло! – прервал Филимонов, но, впрочем, не зло, а так, для порядка. – К прошлому возвращаться не станем. Мы сектор наметили к сокращению. Тизприборы к профилю института отношения не имеют. Мы и другие подразделения, не связанные с импульсатором, будем отсекать. Правительство очертило границы наших дел, и нам незачем распыляться!

Филимонов говорил строго, с явной решимостью следовать намеченным курсом и не поддаваться шантажу, но чуткий Зяблик уловил в голосе шефа приглашение к разговору, ту слабую трещинку сомнения, в которую вбивай клинья – и она будет расширяться.

Втиснул себя в угол кресла и, устремив на Филимонова жёлтые мерцающие глаза, продолжал:

– Хочу задать вам один только вопрос. Маленький – совсем пустяк! В чём сила «Титана», авторитет, вес? Как вы понимаете, Николай Авдеевич? Нет, нет, вы не делайте такие глаза. Вы скажите: в чём он – вес «Титана»? Ах, подождите, пожалуйста! Знаю, о чем вы хотите сказать: результаты открытий, польза народу и так далее. Результаты, если они даже у вас и будут, придётся долго и не всегда успешно доказывать. Польза народу?.. Слова, ставшие в наше время непопулярными, от них устали, ими слишком часто прикрывали бездеятельность, а иногда и злые умыслы.

Вес института в его годовом бюджете! Да, Николай Авдеевич! Сумма денег, выделяемая нам из народного кармана. Восемьдесят миллионов! – это звучит, придаёт вес. А что вы скажете, если годовой бюджет института будет исчисляться суммой… ну, скажем шесть миллионов? Да ничего вы не скажете, потому что вас не будут слушать. Госплан, Совет Министров, Верховный Совет сбросят вас со счетов – двери закрыты, вас туда не пустят, вас таких много, легион. Подумаешь – шесть миллионов! Идите в райком, райплан – там посчитают ваши копейки! Скажите, Николай Авдеевич, этого вы хотите? Вы хотите, чтобы Зяблик, ворочавший десятками миллионов, входивший без доклада к министрам – чтобы этот Зяблик, то есть я, своей собственной персоной, толкался в приёмных районных начальников? Да Зяблик завтра же уйдёт от такой жизни! Его место займёт Федь, бешеный Федь, готовый первой же дурацкой реформой подставить вашу голову под удар – смертельный и непоправимый. Ну, будет. Устал.

Филимонов от изумления вытаращил глаза и даже приоткрыл рот, но Зяблик решительно поднялся и, шаркнув по столу портфелем, вышел из кабинета.

Николай некоторое время сидел озадаченный. Слова из глубинно русского лексикона «Ну, будет. Устал» так не вязались с обликом Зяблика. Откуда было знать Филимонову, что фразу эту Зяблик недавно вычитал из дневников Толстого и для себя решил взять их для постоянного своего пользования.

В тот же день по институту распространился слух: сектор тизприборов остаётся! В опустевших коридорах, лабораторных комнатах, мастерских и кладовых во второй половине дня, после обеда, появились сотрудники, которые много дней уж не показывались в институте. Группировались кучками, шептались, сообщали друг другу новости и догадки. Дважды по этажу с портфелем проносился Зяблик; загадочно улыбался, дружески пожимал руки сотрудникам.

Он ничего не говорил, но весь день сновавшая по комнатам ярко одетая блондинка, супруга начальника сектора Любовь Вадимовна, кому-то сказала: «Будут прибавлять зарплату». Другие говорили о новых штатах, где якобы открывались возможности роста для молодых, будто бы увеличивалось число старших научных сотрудников и даже начальников групп. Весь четвёртый этаж «Титана» зашумел, заволновался, словно готовился к празднику.

Волна внезапного возбуждения выплеснулась на шестой этаж – в помещения лаборатории Федя. В кабинете, превращённом в большую светлую мастерскую, дружно работали Федь, Ольга и Вадим. Они держали тесную связь с группой Филимонова, получали у них машинные проработки своих задач, носили им одни перфокарты, брали другие. Дело ладилось: Федь произвёл расчёты, составил чертежи приставки к импульсатору – нащупал пути «удлинения» его созидательных и разрушительных лучей. Держали в секрете новые результаты, даже Филимонову не говорили. Федь, не скрывая радостного возбуждения, в то же время предостерегал: «Рано шуметь, ребята! Посмотрим, проверим, уточним». Оля просчитывала варианты, догадки, выводы; Вадим, демонстрируя вездесущую изобретательность, подгонял, прилаживал механизмы компактного радиоустройства.

Ольга не знала никаких подробностей происшедших за последние дни событий, но женским чутьём уловила перемену в поведении Филимонова – при встрече с ней он не заглядывал, как обычно, в глаза, не спрашивал о настроении – пожимал руку, говорил пустячные слова и ссылался на занятость, убегал. Расстроился и обычный порядок работ: он заходил к Ольге, но конкретных заданий не давал, не спрашивал о расчётах. И Ольга всё больше задерживалась у Федя, к которому, казалось, переселился филимоновский дух поиска, творческой тревоги и напряжения.

И вдруг – новость: тизприборовский сектор остаётся! Зашла едва знакомая женщина, попросила разрешения позвонить и, пока набирала номер телефона, сказала: «Чудеса, право! Вчера ещё мы все искали работу, а сегодня нам говорят: никуда не ходите, всё будет по-старому. Директор было рыпнулся, а ему сказали: оставь ты свои идеи с сокращением, у нас и без тебя хватает проблем». Федь чуть было не выронил рейсфедер. Нацелил на неё единственный глаз, спросил: «Откуда у вас эти сведения?». На что женщина ответила: «В институте все знают! Зяблик даже обещал зарплату повысить, новые должности открыть. Я, говорит, под импульсатор много кое-чего из казны выбью».

Федь подскочил и полетел к Филимонову. Ворвался как ветер.

– Сектор тизприбора остаётся?

– Кто сказал?

– В институте болтают.

– Мало ли что болтают!

Филимонов улыбнулся, но глаз на Федя не поднял. И в словах его не было твёрдой решимости. Он колебался – всем существом своим, каждой клеткой организма.

– Почему не подписываете бумаги? – наседал Федь. – Вы же сами меня торопили!

Пальцы Филимонова дрогнули над счётной машинкой, он заметно покраснел.

– Вы готовите документы, но решать приходится мне. Дайте хоть несколько дней.

– Вопрос о секторе предрешили. И судьбу многих других звеньев. Зачем же возвращаться…

– Николай Михайлович! – повернулся от машины Филимонов. Глаза его блеснули досадой и неприязнью. – Могу я, наконец, обдумать, взвесить? Предрешали мы месяц назад, а теперь всплыли новые обстоятельства, подводные камни.

– Какие, если не секрет?

– Потом скажу вам.

– Хорошо. Извините.

И Федь, не прощаясь, вышел. Придя к себе, он долго в волнении ходил по комнате. Дела валились из рук, и он не мог скрыть замешательства от Ольги и Вадима. «А, чёрт! – махнул рукой. – Напрасно я влез в административную кутерьму!»

Ольга и Вадим очень хотели бы знать, что там у них происходит наверху, но из чувства такта молчали и лишь сосредоточенно занимались своими делами, но Федь, будучи по природе человеком открытым, прямым, не мог держать в себе груза тяжёлых дум и, не обращаясь ни к кому в особенности, изливал досаду на Филимонова:

– Бешеный комар ужалил! Будто подменили человека! Ну и ну! Власть-то как корёжит!

– Власть, как я думаю, многих меняет, – заговорила, не отрываясь от машины, Ольга, – но не всякого. Вы ведь вот тоже начальник, а ничего, хуже не стали.

– А я ещё не видел человека, – подал из своего утла голос Краев, – чтобы власть ему мозги набок не свернула. Совсем плохо, если власть неожиданно человеку дадут, да ещё большую. Дело тогда табак, пиши пропало!

– Мещанин во дворянстве тогда получится, – согласилась Ольга. – Из грязи в князи. Будь моя воля, я бы власть вообще отменила.

– А как же… без власти? – искренне изумился Федь, начинавший понемногу успокаиваться.

– Очень просто! Все решения, команды, директивы поступали бы от людей выборных, остальные – исполнители. Ни тебе секретарей, кабинетов, персональных машин с шоферами. Сошлись в конференц-зале выборные, решили. И – по местам. Трудись, создавай ценности. Вот бы средств освободилось! Но главное – никто бы тебя не унижал, не помыкал тобой. Меня, например, унижает одно сознание, что кого-то обязали за мной присматривать.

Федь рассмеялся, покачал головой – словно хотел сказать: и с кем это я работаю? Какие крамольные мысли бродят в её головушке!

Вадим разразился комплиментом:

– Умница, Ольга! Великие мысли изрекаешь, да только нового в них ничего нет. «Вся власть Советам!» – то бишь, выборным. Вон когда ещё о том же говорили.

– Ну ладно! – прикрикнул Федь. – Раскудахтались! Не даёте работать.

В комнате воцарилось молчание, но ненадолго. Его нарушил приход Филимонова. Кивнул Федю: сиди, мол, не обращай на меня внимания, поздоровался с Ольгой, что-то пошептал ей на ухо, подошёл к Вадиму. Его обнял за плечи, привлёк к себе и сел рядом. Разглядывал лежавшие на столе части приставки, о которой он знал от Федя и в которую верил.

Осмотрев и ощупав каждую детальку, поднялся и сказал Вадиму громко, так, чтобы все слышали:

– Приходи ко мне после обеда. У меня идея появилась. Вадим, продолжая припаивать тончайшие нити проводов, возразил:

– Не пойду. Там сидит Зяблик.

Филимонов сжался, словно под градом автоматной очереди, но ответил в шутливом тоне:

– Зяблика мы прогоним. Приходи.

В наступившей чуткой напряжённой тишине негромко, но отчётливо раздался голос Вадима:

– Вот когда прогоните, тогда и приду.

– Ладно! – продолжая в шутливом тоне, но всё больше цепенея, говорил директор. – Ты только приходи. Мне очень нужна твоя помощь.

И, не прощаясь, вышел. Все сидели в деловых позах, но ни Федь, ни Ольга не могли продолжать работу. И только Вадим Краев спокойно паял тонкие, едва поддающиеся движению пальцев проводки.

Из лаборатории Федя Филимонов возвращался в ужасном настроении. Прямота и непосредственность, которые он так ценил в Краеве, ударом молнии обрушились теперь на него и поразили в самое сердце. Он как бы сразу, в одно мгновение потерял друзей – мир, в котором находил поддержку и утешение, черпал силы для борьбы за импульсатор. Всё, что было дорого и близко, что берёг пуще глаза, обратилось глухой стеной, встало на пути, жестоко и непреодолимо. Враждебная настороженность, косые взгляды, двусмысленные ухмылочки – да, да, именно так они встретили его и будут встречать всегда; будут зорко следить за каждым шагом, контролировать, обсуждать – и ничего никогда не простят, не поймут и не захотят понять – не захотят! – вот что важно, вот крест, назначенный ему от судьбы.

Брёл как в тумане; видел разверзшуюся пропасть и не знал, как её преодолеть. С Зябликом и Папом он мог сойтись – для манёвра, выигрыша времени; в конце концов, мог их выставить из института, но как разойдёшься с близким человеком, бросишь друга?

Обладание властью во все времена сужало круг друзей. Не было людей более одиноких, чем цари. Последний русский царь, как известно, поверял тайны души своей охраннику. Власть и ответственность меняют взгляды, рождают новую психологию. С высоты открываются новые дали. И разве Ольга и Вадим Краев могут понять все причинные связи, побуждающие директора института поступать так, а не иначе, все подспудные, тайные и явные обстоятельства – всю сложность побудительных мотивов его действий?

Филимонов видел себя капитаном, ведущим корабль по волнам жизненной стихии. И мысленно убеждал себя: только с капитанского мостика можно видеть препятствия, возникающие на пути. И что бы я был за капитан, если, стоя у руля, спрашивал бы беспрестанно советов, как поворачивать и куда направлять корабль?

И он постепенно приходил к мысли о неизбежности перемен в отношениях с близкими людьми. «Такова логика жизни, природа вещей – не я их придумал, не мне их изменять. Человек, ставший начальником, вынужден менять понятия, взгляды – саму психологию. И нечему тут удивляться!» Мысли шли чередой, но они не меняли настроения, не глушили тоскливых, томительных чувств, терзавших сердце. Ольга и Вадим – не просто товарищи, они даже не друзья – они близкие, необходимые люди. Он без них не может обойтись – вот что страшно. Нет у него без них жизни.

Если Зяблик и Пап ввергли его в обстоятельства, при которых он должен был решать гамлетовский вопрос – быть или не быть, то Федь, Ольга, Вадим Краев не ставили никаких вопросов, – одним лишь тайным и молчаливым осуждением они прочертили роковое: не быть! Не быть тёплым сердечным отношениям, дружеской доверительности, не быть совместной продуктивной работе – ничему такому, что ещё вчера являлось для него отрадой и утешением. Не быть!

И дело не в одной только щекотливой тайне, заставившей его пойти на временный союз с Зябликом; в будущем возникнут другие эпизоды, потребуются гибкость, способность маневрировать. Он так и будет жить под вечным прицелом друзей, под их скептическим, ничего не прощающим взглядом. И всегда думать, опасливо озираться: не поймут, обвинят в трусости, подлости и Бог весть ещё в чём. Ах, Боже мой! Должность директора послала ему испытания, о которых он не подозревал. Рушился мир, питавший его оптимизмом и силой, – тот самый спасительный, очищающий душу круг людей, ради которого он и терпел все невзгоды, устремлялся в дебри неведомых величин. Они олицетворяли народ, живой мир, всю любовь и веру. Как же без них?.. Куда пойдёт, зачем? Вспомнились слова песни:

И отныне всё, что я ни сделаю, Светлым именем твоим я назову…

Филимонов то садился за стол, пододвигал машинку, то порывисто вставал, начинал ходить по кабинету. Ширилась, клокотала в груди обида – теперь уже иного рода, не та, что нанесена была Папом. Как ни чудовищна и коварна была акция гнусного толстяка, но и она, кажется, не так больно задела сердце, как этот неспровоцированный суд друзей. «Не пойду. Там сидит Зяблик!» И не пойдёт! Вадим таков, ему терять нечего. Но как обойтись без него? Ещё неделю назад, когда не было проклятых треволнений, он произвёл новые расчёты, нужно переставить, перепаять в приборе около двухсот тончайших, едва видимых глазом вольфрамовых нитей-проводов. Заставь другого слесаря – всё перепутает, порвёт, потом не разберёшься. Ах, Вадим, Вадим! Поставить бы тебя директором, да напустить Папа – по-иному бы заговорил ты, мерзавец!

Неслышно, незаметно, точно Карлсон спустился с крыши, в кабинет вошел Зяблик. Гладко выбритый, отдохнувший. Под мышкой – папка из жёлтой кожи, новая, видно, привёз из Италии. Согнулся в подобострастно-ироническом поклоне.

– Как спалось, как настроение?

«Чёрт! – думал Филимонов, пожимая руку заместителю и отворачивая взгляд в сторону. – Издевается, что ли?»

– Прошу на совещание. Если позволите – прокачусь с вами в вашей «Чайке»?

– Какое совещание?

– В Президиуме Академии наук. Металлурги собираются. Звонил вице-президент, просил быть.

– Поедемте. Голова болит. Может, пройдёт в дороге.

В машине сел в задний угол салона – не хотел, чтобы Зяблик видел его разбитое тревогой и сомнениями лицо. Откинул назад голову, зажмурил глаза и так ехал всю дорогу. В Академии рассеянно отвечал на приветствия, место занял в заднем ряду, укрылся за широкими спинами академиков. Зяблик показывал на входящих, называл фамилии; в другой раз вставал, подбегал к вошедшему, долго тряс руку. Иным незаметно, одними глазами показывал на Филимонова – мол, новый директор «Титана», восходящая звезда.

Филимонов видел всё это, но мыслью был далеко; на разные лады представлял реакцию Ольги, дальнейшие отношения с нею. Калёной стрелой пронизала простая и ужасная по грозившим последствиям мысль: с думой об Ольге трудился он как каторжник все эти последние годы, – не знал, не давал себе отчёта, но ей он больше всего хотел доказать свою научную состоятельность.

На трибуне, уткнувшись в бумаги, что-то бубнил докладчик – Филимонов не слушал и бездумно оглядывал ряды сидевших перед ним людей. Зяблик сунул бумаги:

– Надо подписать.

Документов было три: один касался нового штатного расписания сектора тизприборов – сотрудников тут становилось больше, оклады многим увеличивались; другой документ – приказ о восстановлении недавно уволенной Мамы Бэб; и третий – приказ о назначении нового начальника отдела кадров. «Та белокурая женщина – помните?» – зашептал Зяблик и нехорошо, одним ртом засмеялся. «На пляже! – чёрной молнией блеснула мысль. – Это она лежала в стороне… всё видела!»

Филимонов чуть не застонал от ужасного открытия. «Заговор! Мерзавцы! Однако ладно. Померяемся силами. Буду бороться… Бороться до конца!»

– А тот… старичок? – спросил, едва сдерживая ненависть.

– На пенсию провожаем.

– Должность серьёзная, – возразил Филимонов. – Хотел бы познакомиться с этой женщиной, поговорить.

– Вы уже достаточно знакомы. – И Зяблик снова засмеялся.

– А Федь? Кадрами он занимается. И штатами… Филимонов возражал, но напора в его словах Зяблик не слышал. Махнул рукой, зашипел неприлично громко:

– Ах, этот Федь! Хотите истории раздувать – слушайте Федя.

Директор нехотя и нетвёрдо подписал документы. Подписывая, мысленно представлял Федя, Ольгу, Вадима. И вёл с ними незримый неслышный диалог: «Вас бы посадить в мою шкуру! Я бы поглядел, как вы завертелись».

В Академии Филимонов и Зяблик пробыли до конца дня, заходили в редакционно-издательский отдел, – у Зяблика тут нашлись приятели, предложили Филимонову услуги в напечатании его монографии, предложили договор и тут же оформили аванс на солидную сумму. Бумаги для монографии не жалели. Два тома. Иллюстрации, чертежи. Пожалуйста! Зяблик широко и щедро сыпал дары, находившиеся в руках его друзей – следовательно, в его руках.

Перед Филимоновым открывался путь к мировой славе. Вот только как быть с секретностью… Он пока не мог раскрывать все карты по импульсатору. На обратном пути снова погрузился в мрачные размышления. Зяблик, подобно чуткой мембране, улавливавшей нюансы в настроении шефа, решил метнуть главный козырь:

– Махнули бы вы за рубеж! – воскликнул он весело и как бы между прочим.

Филимонов поднял голову, в глазах сверкнул огонёк жизни.

– За рубеж?.. Куда? Зачем? Да и кто меня пошлёт?

– Вадилони мне говорил: хотел бы познакомиться с Филимоновым. Слышал о нём, много читал статей.

– С Вадилони – да, вот бы мне встретиться!

Филимонов и не думал о поездке за границу; привилегия зарубежных поездок принадлежала немногим учёным типа Зяблика, Папа, ничего в науке не представляющих, но всегда вращавшихся в каких-то министерских сферах. Там, в этих сферах, и решался вопрос о поездках, выдавались заграничные визы. И даже в роли директора Николай не числил себя в этом «калашном ряду».

– Оформлю-ка я вас месяца на три! – продолжал Зяблик тоном хозяина, видя загоревшийся интерес Филимонова. – Конгресс какой-нибудь, симпозиум… Я посмотрю. Соорудим делегацию, а вас поставим во главе. Всё! Остановите, пожалуйста, лимузин!

Зяблик вышел из машины и поднял руку.

– Чао! – сказал развязно. И скрылся в дверях гастронома.

Зяблик несомненно обладал одним и несравненным свойством – издалека видеть грозившую опасность и вовремя и сообразно обстоятельствам принимать меры для её упреждения; тут он был неуязвим и не имел равных: но вместе с тем Артур имел и одну существенную слабость, роковую черту, ставившую пределы его распалившимся аппетитам: он зарывался. Остановиться, сказать себе: хватит! – он не мог. И тут его настигали беды. Жизнь отбрасывала назад не в меру разохотившегося молодца – иногда далеко, на самое дно общественного небытия: Зяблик долго тогда собирался с силами, чтобы, осмотревшись, нащупав иные ходы, вновь начать восхождение.

Имея поддержку Бурлака, во всём сообразуя с ним планы, он без труда сформировал делегацию учёных и спровадил с ней Филимонова. Провожал шефа до трапа самолёта, по-русски обнимал, трижды прижимался то к одной, то к другой щеке. Потом долго махал рукой удалявшемуся самолёту, смахивая со щеки набежавшую слезу: плакал от умиления, но больше от распиравшего грудь сознания вдруг очутившейся в его руках неограниченной власти над институтом, над судьбами сотен людей, которыми теперь распорядится сообразно своей воле.

Никогда раньше при Буранове, даже в пору своих лучших радужных времён, он не поднимался так высоко, не имел такой власти и такого веса в министерских и научных сферах. Ненавистный в прошлом импульсатор и ещё более ненавистный автор прибора неожиданно пролились дождем всевозможных благ, брызнули на голову Зяблика потоком животворных лучей. Возвращаясь с аэродрома в директорской «Чайке», сидя на любимом филимоновском месте – в правом углу заднего салона, как истинный стратег, думал о тех главных делах, за которые возьмётся немедленно.

Первое – нанесет удар по Федю, отшвырнет с дороги единственное оставшееся перед ним препятствие; второе – выбьет для института новые штаты, новый годовой бюджет – добьётся, наконец, круглой цифры в сто миллионов – заветной суммы, о которой не думал даже академик Буранов, но к которой он, Зяблик, давно уже тайно стремился. Третье – укрепит тылы, вновь вернёт галкинский сектор в лоно института; там верные Зяблику люди, попробуй тогда задень – он тотчас поднимет в свою защиту волну общественного мнения.

Наконец, четвёртое… Четвёртое – личное, почти невероятное, иным бы показалось абсурдным, но Зяблик не из тех, кто робеет перед невероятным. Скоренько проведёт себя в доктора наук, а там подаст документы на конкурс членкоров. Проведёт учёный совет, заручится поддержкой, – и тут сыграет именем Филимонова, сенсационным в научных кругах импульсатором. И… въедет на белом коне в Академию. И замелькает имя Зяблика в словарях, каталогах, энциклопедиях. Член Академии! Фигура, черт побери!

Мелькали в голове другие планы, – те второстепенные, подождут, хотя, впрочем… И он вспоминал любимую фразу заведующего лабораторией, у которого ещё в молодости работал лаборантом. Тот, бывало, давал одно задание, тут же второе и, когда сотрудник протестовал, говорил: «Ничего, ничего – две задачи решай как одну». Он тоже будет решать, и не две задачи, и не три – много задач! И все одновременно.

Поехал не в институт, а неожиданно заявился на квартиру Буранова. Ткнулся с ключом в дверь своей половины – замок новый. В растерянности отступил назад. С минуту стоял в углу коридора, соображал, что бы это могло значить. Чувствовал, как холодеют пальцы рук, сохнет кончик языка – признаки большого внутреннего напряжения. Сжалось и заныло сердце.

С помутившимся сознанием, дрожа от нетерпения, нажал кнопку звонка. За дверью – тишина. Звонил долго. И снова – тишина. Вновь отшатнулся в угол коридора, чутко прислушивался к тишине за дверью. Минуты тянулись как годы. И чем напряжённее вслушивался Зяблик в тишину за дверью, тем больше помрачался его разум. По дороге сюда он строил конкретные планы: будет сидеть за письменным столом Буранова и звонить Федю. Одной фразой вышибет его из седла. И Зяблик обдумывал эту фразу. Дарья Петровна соберёт завтрак, принесёт вина; он будет есть, пить и исподволь подводить разговор к главному – к библиотеке академика.

Игриво, смакуя каждое слово, обдумывал фразы, которые скажет Дарье Петровне и её мужу, если тот окажется в квартире, но сейчас голова звенела как пустой котёл, по которому ударили молотком. Не помня себя от клокотавшей злобы, пустился вниз и забежал в соседний подъезд. Позвонил в квартиру Буранова с главного входа. Дверь открыл Тимофей Кузьмич. Смотрел как на привидение – не кивал, не здоровался – спросил:

– Вам кого?

Зяблик в одно мгновение овладел собой, криво ухмыльнулся:

– Похоже, вы спятили!

И, отстраняя Тимофея Кузьмича локтем, втиснулся в квартиру, прошёл в кабинет Буранова. Здесь на диване, повязав горло белым шелковым платком, лежала Дарья Петровна. Скользнула острым ледяным взглядом, отвернулась.

– Я нездорова, Артур Михайлович. Вы бы позвонили.

Он подошёл к ней, взял её бледную руку, поцеловал. И стремительно прошёл за письменный стол, сел в кресло академика. С противоположной стены на него, загадочно улыбаясь, смотрел ещё не старый, окаймлённый чёрной лентой Буранов.