Текст книги "Шальные миллионы"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

И серьезно, решительным тоном продолжала:

– Ты помнишь, я тебе еще в Питере сказала: твои гульбища, оргии в притонах, растление несовершеннолетних, вообще весь строй твоей жизни подвели черту в наших отношениях. Жить с тобой не стану. И потребовала развод. «Нет! – вскричал ты тогда. – Только не развод! Живи, как хочешь, заводи любовников, пей, гуляй, но… только не развод!»

Борис в то время проворачивал крупные операции с продажей в Москве и Питере земель, а также дворцов, кварталов и целых улиц; ему на счета за одну лишь подпись отца или его заместителя текли десятки и даже сотни миллионов долларов, – он как огня боялся, как, впрочем, боится и сейчай, шума, внимания газет, а пуще того судебных разбирательств. И Нина быстро уловила ахиллесову пяту своего муженька и наладила свою жизнь. Он уже тогда, в пору пребывания отца у власти, несколько раз переводил на ее счета порядочные суммы, но, слава Богу, она не требовала все новых и новых, не шантажировала. Борис боялся ее бунта, – любой ценой старался избежать свары, скандала, размолвки. Особенно страшился развода: в этом случае она могла потребовать свою долю.

С грустью смотрел он на воркующих в беседке Нину и Сергея, но был бессилен помешать развитию событий. Старался одолеть душевную боль, нарастающую ревность. Как тяжело больной смиряется с неизбежностью скорой смерти и уж не страшится неотвратимого конца, так и Борис спокойно смотрел из окна или с балкона на эту неразлучную пару и даже приветливо подымал руку, если они его замечали.

Сегодня, на седьмой день лечения, ему было лучше. В ногах слышалась упругость, голова не кружилась, не тошнило, он не валился мешком в кресло или на диван. Нетерпеливо посматривал на дверь, – ждал Малыша или Анну, а может быть, обоих сразу. С полчаса назад они поднялись на половину Анны и вот-вот могут прийти к нему. Всю эту неделю он не выходил на пляж, не появлялся во дворе. Сегодня, может быть, ему разрешат.

Подошло время принять микстуру. Он уже налил себе в стаканчик, хотел выпить, но – отставил. Он заметил, что если не выпивал эту микстуру, сильно пахнущую валерьяной, энергии прибавлялось, – он мыслил живее, чаще подходил к окну, ждал гостей, особенно Анюту, с которой было легко и приятно. В беседах она не касалась гешефтов, афер, не пугала рассказами о бушевавших в России политических бурях. И не было никаких намеков на его болезнь, на все, что было связано с миром его друзей, среди которых еще недавно так рискованно и беспорядочно проходила его жизнь. Смущало одно обстоятельство: зачем она к нему заходит? Из одного ли милосердия и внимания к больному человеку или ею движет профессиональный интерес литератора, изучающего природу любопытного персонажа? А может, ее посылает Малыш?

Вчера он сказал Анне:

– Вы, наверное, ходите ко мне, как в зоопарк: подойдете к клетке и разглядываете, точно барса или пантеру.

– Но почему же барса? А может быть, вы напоминаете мне австралийского ленивца.

– Ленивца? Вы это правду говорите? Во мне есть что-то похожее на этого благодушного сибарита?

– Не знаю. Но и на барса вы похожи мало.

– Я вижу, вам весело живется в «Шалаше», – сказал он, намекая на их отношения с Малышом.

– К такому заключению вы пришли, глядя из окна?

– Да. И с балкона. Я как немощный старик выползаю иногда на балкон, но это и все, что мне разрешают.

– Разрешают? Но кто же устанавливает вам такой режим?

– Нина. И врач.

– Но, может быть, они разрешат вам покататься на катере?

– С вами?

– Да, со мной.

– Вдвоем?

– Можно и вдвоем, если вы этого пожелаете. Но если и еще кто напросится, мы не станем возражать?

– Нет, не станем, но я бы хотел покататься с вами вдвоем.

Анна повела плечом.

– Пожалуйста.

Борис позвонил Нине. Они сидели с Сергеем в беседке, и Борис видел, как она взяла со стола телефон.

– Нинель, позволь мне покататься на катере.

– С Аннушкой?

– Да, с Аней.

– Но как ты себя чувствуешь?

– Ничего, неплохо.

– Ну пожалуйста.

Борис торжествующе взмахнул трубкой телефона и по-военному доложил:

– Разрешение получено. Когда прикажете?

– Да хоть сейчас.

Борис засуетился, достал из шкафа кожаную куртку, положил в карман маленький хромированный пистолет, взял приемник-магнитофон.

– Да зачем вам все это?

– Мало ли? И куртка нужна. Вдруг дождь пойдет, а мне простывать нельзя, организм ослаблен.

– Ах, да, я забыла, вы же все-таки хворый.

– Я уже не хворый. Здоров. Вполне здоров. Повертел перед носом радиотелефон, маленький, изящный, с красными кнопками.

– У вас есть такая игрушка?

– Нет.

– Ну так вот вам. И еще один дам, запасной. Прекрасная штука! Мне доставили дюжину из Японии. Дальность действия – триста километров. И слышимость хорошая. Берите. Мне хочется сделать вам что-нибудь приятное. – Он снова засуетился, полез в стол, в шкаф. – Вот еще… – он вынул из письменного стола другой аппарат, тоже маленький и очень красивый. – Это приемник мощный, многоволновый и в нем же магнитофон двухкассетный. Тоже новинка. Самый-самый… Возьмите, пожалуйста.

Анюта не стала упрямиться, взяла и приемник. Они пошли к лифту.

Борис говорил без умолку, был восторжен, не скупился на комплименты.

– Вы меня перехвалите.

– Нет, не перехвалю. Я давно хотел, очень хотел, – вот так, поближе, дружески.

– Кто же вам мешал?

– Никто не мешал, но жизнь… вы же видите: не знаю ни дня, ни ночи. Перед глазами калейдоскоп. Вечно куда-то несет и нет минуты покоя. Вот только теперь… Смотрю в окно или с балкона и вижу, как вы хорошо, и умно, и, должно быть, интересно живете. Вы отличный пловец, катаетесь на автомобиле, на катере и, говорят, мастерски его водите. У вас есть ваша станица и там родные люди, там Дон, леса… А скажите, у вас есть домик? Или у отца, у матери, – домик, родной, теплый, свой? Не такой вот «Шалаш», – чужой, большой, неуютный. А? Есть домик?

– А как же без дома? Есть, конечно. И стоит на крутояре, над Доном.

– О, счастье! А я никогда не имел домика. Такого домика, как у вас. Были квартиры, дачи, – и сейчас есть, но домика, теплого, уютного, с печкой и маленьким окошком – не было. Нет-нет, я не хочу жить по-старому. Я не поеду ни в Варну, ни в Питер, ни в Америку, – везде я чужой, никому не нужный, непонятный. И мне все чужие. Вы покатайте меня, Анечка.

– Пожалуйста, я с удовольствием.

Проходили мимо Малыша, – он лежал на коврике, загорал.

– Борис Силаевич хочет покататься, – словно извиняясь, сказала Анюта.

Борис, увлекая ее, добавил:

– Да-да, Аня меня покатает. Мы скоро вернемся. Малыш тоже был не прочь покататься, но знал: Борис влезет в рулевую кабину, сядет с Анной. Он всегда говорил: «Только здесь, я хочу рядом с капитаном».

Малыш сказал себе: «Пусть покатаются, а мы с Аннушкой поедем потом, – далеко поедем, на весь день». И завалился на спину, закрыл глаза.

Анна оттолкнула катер, вспрыгнула на борт. На малых оборотах выходила из канала. И затем, на просторе, взяла быстрый ход, устремила «Назон» в открытую прибрежную зону. Хотела идти на Констанцу, но подумала: «Увидит Костя, будет ждать, а я не причалю».

Круто развернулась, взяла курс на Варну. Знала, что недалеко отсюда пограничная полоса, но сторожевые катера редко кого останавливают, – граница по морю символическая, в сущности, не охраняется.

Борис, наклоняясь к Анне, что-то говорил ей на ухо, но работающий на больших оборотах двигатель заглушал его голос. Анна прибавляла ход. Ей сегодня хотелось испытать катер на почти предельной нагрузке обоих двигателей. Погода стояла тихая, день был безоблачный, волна, хотя и рябила в глазах и дробно стучала о днище катера, но скольжению не мешала.

Выбрав мощность поршневой группы, Анюта включила турбину, и катер потянуло вперед, словно невидимая могучая рука приподнимала его над морем. И «Назон» вздыбил нос, волна уже не стучала по катеру, а разлилась по корпусу мелкой дрожью, хватала за нижний край палубной обшивки. Анюта вывела турбину на половину мощности, – дальше рычаг никогда не подвигала, катер и без того несло со страшной, пугающей силой. «Назон» все выше задирал нос, точно хотел встать на край кормы, волны по сторонам погасли, катер все реже касался воды и глухо, надсадно стонал. Анна изучала гидрологию, знала коварство гидродинамических ударов и опасалась дальше прибавлять скорость, но бес озорства и любопытства подзуживал ее увеличить обороты турбины. В зеркало видела растерянное лицо примолкнувшего Бориса, – и его еще хотела припугнуть.

Медленно подвигала рычаг оборотов вперед, и турбина свой обычный воркующий рокот меняла вначале на прерывистый стон, а затем – на ровный звенящий гул, удары под кормой становились резче, но реже. И вот что было ей любопытно и что она не могла объяснить: нос «Назона» перестал задираться, наоборот, он будто бы сник, припал к поверхности моря, и катер, точно скаковая лошадь на последних метрах дистанции, вытянулся в струнку, птицей летел по воздуху.

Анюта почувствовала боль в руке, обернулась и увидела припавшего к ней Бориса, – он как клещами вцепился ей в руку, словно боясь вылететь из кабины. Анна сбавила обороты и, любовно оглядывая приборы, думала о «Назоне»: а если турбину его вывести на предельные обороты? Он, наверное, взлетит на воздух, но вот опуститься плавно и на всю площадь днища не сумеет. И тогда, как говорят станичники, не соберешь дров. Взглянув на Бориса, сделала вид, что страха его не замечает. Развернула «Назон» и они уже на меньшей скорости пошли к «Шалашу».

Вряд ли теперь Борис захочет когда-нибудь вновь с ней покататься. Подумала об этом и улыбнулась. Ее женское честолюбие торжествовало. Она любила себя в такие минуты.

Прогулка на катере встряхнула Бориса, он ожил, взбодрился, он словно на экране увидел иную жизнь – яркую, необыкновенную. Это был миг, но миг полета, миг страха, риска и вместе с тем сладостного ощущения победы над силами, которые составляют суть природы, ее тайну.

Сходя на причал, он вежливо поблагодарил Анну, но ничего не сказал о своем восхищении искусством ее вождения, о том, что он испытывал. Грудь переполнялась восторгом, вдруг проснувшейся жаждой жизни. Он выбрал пустынный клочок пляжа, лег на спину, стал смотреть в небо. Думал об Анне, только о ней. Он часто видит ее с Малышом, но значит ли это… Приподнялся на локтях: ни на пляже, ни в море, ни в беседке никого не было. «Что они делают? Чем заняты?»

Краем уха он слышал, что Малыш купил несколько типографий, там печатают Анютину книгу. Книгу?.. На разных языках? И, наверное, печатают в немалых количествах. И продают недешево!

Мысль эта точно толкнула в грудь. Бизнес! Это же бизнес! Чистые деньги! Где хочешь храни, на что хочешь расходуй. И никто не спросит, не станет придираться.

Почувствовал жар в голове, по телу пробежал озноб. Его обошли! Из-под носа увели такое дело. Ведь он знал Анну раньше Малыша и читал ее книгу. И еще думал: «Совсем юная девушка, а как написала!» А один его приятель из Америки, увидев Анюту, сказал: «У меня есть в Голливуде знакомый режиссер. Мы можем ее продать». – «Кого продать?» – не понял Борис. «Ее продать, подружку твоей жены. Ты посмотри, какая фактура!»

Борис тогда сказал приятелю: «Она писательница. Не продается». На что приятель, а он был циник, как все приятели Бориса, заметил: «Люди все продаются. Писатели – тоже. Но чтобы я поверил, что эта краля – писательница, – извини, ты об этом скажи кому-нибудь другому».

Борис не стал уверять приятеля и искать «кого-нибудь другого» тоже не стал; он знал своих друзей – и тех, кто живет в Союзе, и тех, кто уехал и живет в другой стране, – знал их агрессивный нрав, ядовитый скепсис и врожденный цинизм: они ни во что не верили, всех презирали, даже близких друзей, и на все доводы о наличии чего-нибудь святого и высокого в другом, особенно если это был гой, отвечали: «Не делай из меня дурака, я знаю гоев, они все скоты». Иванов в таких случаях замолкал, в нем вздымалась волна негодования: отец-то его, Силай Михайлович, был гой, и, следовательно, он, Борис, тоже был наполовину гой, и оскорбление гоев он принимал и на себя, готов был ответить грубостью, но в нем жила и половина от матери, эта половина вдруг поднималась из глубин его существа, ласково улыбалась, говорила: «Умерь свой пыл, Борюшка, я твоя мать, а человека в нашем мире судят по матери. Вот если меня оскорбят, ты уж тогда постой за меня. Таким оскорбителям спуску не давай».

Гладит его по голове эта материнская половина, и он скоро приходит в себя. И успокаивается, и ему снова становится весело и приятно жить на белом свете.

Малыш для него был гоем, а если гой, то, значит, неумен, неловок, ленив и ни к чему не способен. Гоя легко опередить, обмануть, обвести вокруг пальца. Но как же случилось на этот раз? Он, Борис Иванов, сын своей мудрой матушки и внук еще более мудрого дедушки, – как же это он так банально и нелепо опрокинулся, позволил гою увести из-под носа такую добычу?

Мозг его лихорадочно работал. Он искал пути исправить положение, перехватить в свои сети уже пойманную другими огромную драгоценную рыбину.

Нетерпение подняло его на ноги, он пошел к лифту. И, поднявшись, позвонил на половину Нины.

Дверь открыл Сергей. И стоял на пороге, не давая возможности пройти.

– Вы к кому?

– Я к жене! – содрогаясь от ярости, проговорил Борис.

– Нины Николаевны нет. Она у Василия Васильевича.

– Кто это? Ах, да, – Малыш. А где он? Да-да, у себя. Василий Васильевич… Его никто так не называл.

Малыш и Малыш, а так… Никому не позволялось. Да и мало кто знал. А этот знает.

Апартаменты Малыша располагались на втором этаже и были точной копией Борисова крыла. Здесь тоже была большая комната метров на сорок, окна из нее выходили на море и на левую часть двора, и с этих двух сторон крыло опоясывал балкон, часть которого была наглухо закрытой и отводилась под зимний сад. Из комнаты шел коридор, а там ванная, туалетное помещение и ходы в четыре других комнаты: спальню, кабинет и две комнаты для гостей. Обстановка и мебель, как и у Бориса, изготовлены на лучших фабриках Румынии и Болгарии, многие вазы, скульптуры, картины хранили черты старины и даже древности, приобретались предками бывшего хозяина виллы – родного дяди юного короля Михая.

В небольшом холле у дубовой двери дежурили два румына, один из них попросил Бориса подождать и впустил его только после того, как неспешно скрылся за дверью и испросил там разрешения. Борис вошел возбужденный, взволнованный нелюбезным церемонным приемом, подошел к большому круглому столу, за которым чинно и деловито сидели Малыш, Нина, Анна и незнакомый пожилой мужчина, одетый по-дорожному – в куртку и рубашку с цветным воротником. Нина показала Борису на кресло, – садись, мол, и не мешай.

Незнакомец обратился к Анне по-английски:

– Голливудская студия предлагает вам сыграть роль главной героини. – И назвал гонорар.

– Ого! – вскинулся Малыш. – Такая сумма и слава кинозвезды! А? Что вы скажете? Нет, мы подождем, когда они войдут во вкус и раскошелятся на сумму в десять раз большую. Уверяю вас, поступит и такое предложение. Эффект-то каков: казачка с Дона, автор книги, она же исполнительница главной роли. – Малыш повернулся к англичанину. – Мы будем думать.

Тот поднялся, склонил на грудь голову. Попрощался. Малыш взял за руку Бориса, повел к выходу.

– Ну как, старина? Мы с тобой плаваем в финансовом море, точнее в грязном болоте банковских афер, а тут вон какое дело раскочегарили! И сколько в нем рыцарского благородства, нравственной чистоты. Тебя не колотит лихорадка от зависти? Я в этот святой костер кинул уж немало миллионов. И на душе ангелы в трубы играют. Вот бы и весь наш капитал на такие дела пустить! Подумай об этом, у тебя голова всегда варила.

Они шли в столовую, где их ожидал обед. Малыш сел рядом с Борисом, напротив Нины и Анны, и, прежде чем склониться над тарелкой, шепнул ему на ухо:

– Говорят, о нас в газетах пишут.

– В каких газетах, что пишут? – спрашивал Борис, не умея скрыть нетерпения. Анна слышала его тревогу, но вида не подавала. Нина, словно глухарь на току, насторожилась.

А Малыш, ужалив Бориса в самое сердце, молчал. Аппетитно ел, нахваливал повара.

– Что пишут? Где? – шипел на ухо Борис.

– А черт его знает, что пишут. Одно знаю: пишут! Там у нас, в бывшем Союзе. Где же больше? Там ждут диктатора. Он-то уж нас достанет! Мы с тобой вроде капитанов Медельинского картеля. На нас, как на волков, охота будет.

Картину рисовал мрачную, страхи раздувал безмерные. Знал Малыш, как боится его дружок Боренька возмездия за дела покойного батюшки да и за свои собственные, – знал и умышленно, с торжествующей радостью нагнетал страхи.

В начале своего рискованного пути у него была горячка побед и успехов, он, как азартный игрок, раз сорвавший банк, воспламенился страстью играть и выигрывать. Но с весны нынешнего года в его сердце стал остывать жар преступной игры, он с появлением Анны и ее друзей стал задумываться о смысле всего, что с ним происходило. Поразил его прилетавший к Анюте управляющий ее делами русский богатырь Олег. Он ставил на донской земле кирпичные заводы, – на те крохотные, жалкие суммы, которые Анна получала в счет гонорара.

Он увидел иных людей, – чистых, светлых, благородных. Сравнил себя с ними и ужаснулся: да он всего лишь жулик! Мелкий ли, крупный – неважно, жулик – и всё тут! А зачем, ради чего он выкачивает из своей страны деньги и накладывает в иностранные банки миллионы, а теперь уж и миллиарды?

Стал по-иному смотреть на Бориса Иванова. Вначале под сердцем вызрела неприязнь, а затем и глухая ненависть к этому человеку. И не за то, что тот втянул его в преступную игру, а за то, что Иванов – другой, не такой, как они вот, молодые казаки с Дона, – ему не надо ничего строить, ничего обихаживать, ни о ком заботиться. Иванов – чужой, чуждый, враждебный всему, что дорого Анне, Сергею, Олегу и тому серьезному, умному Косте, который где-то рядом и близость которого все время ощущает даже он, Малыш.

Как специалист по финансам Малыш зримо представлял движение денег и превращение рублей в доллары, знал, зачем в российских банках взявшие там ключевые позиции «демократы» обесценивают рубль, взвинчивают силу доллара, творят «дьявольскую игру», за которую хозяева доллара платят им миллионные взятки. Он не знал высших целей мировой политики, но хорошо видел все внутренности коварной финансовой машины, знал ее разрушительную силу и теперь уже видел, что и он, и особенно люди, подобные Борису и его отцу, крутят это страшное колесо. И думал так: «Я-то из этой игры выйду, я пушу свои деньги на пользу России и не стану предателем, а вот он…»

Смотрел на Бориса. «Я потрясу его капиталы». И, как всегда, он мыслил и поступал решительно. И дела его отличались удалью и размахом.

Малыш не читал газет, но радио слушал. И недавно узнал, что девять «крутых парней» из какой-то русской партии поехали в Ирак – защищать честь дружественной страны. И кто-то из них сказал: «Нас было бы больше, но денег нет». На следующий день, во время завтрака, который Нина стала давать для всех в столовой, Малыш демонстративно громко, так, чтоб слышали все, сказал Борису:

– А не снарядить ли нам с тобой три батальона?

Борис опустил на тарелку золотую вилку, посмотрел с недоумением.

– Ну, чего молчишь? – наседал Василий.

– Какие батальоны?

– Ты не читаешь газет, не слушаешь радио, – ничего не знаешь о русских парнях, едущих в Ирак, в Приднестровье, в Сербию. Их нужно одеть, снабдить оружием, – нужны деньги.

Повисла над тарелкой вилка Сергея, уставились на Малыша Анюта с Ниной, и Борис приоткрыл рот от изумления. А Малыш смотрел на него и ждал ответа.

– И что?.. – мычал Борис.

– А то. В Ирак отправились девять парней, – ну что они там могут сделать? Охотников-то больше, да денег нет. Дадим им деньги. Снарядим батальон. И нужно-то два-три миллиона.

Борис пожал плечами. Принялся за еду.

– Не хочешь в Ирак, – ладно! – шумел Василий. – Ты пошли батальон в Сербию, а я – в Ирак и Приднестровье. Дадим ребятам хорошее содержание, чтоб дело делали и деньги заработали. Тоже ведь… семьи у них.

Наступила пауза, в течение которой каждый обдумывал предложение Малыша. Борис энергично орудовал ножом и вилкой, рвал на куски бифштекс.

– Ну так как? Чего молчишь?

– Да зачем они, батальоны?

– Как зачем? Помогать друзьям. Ирак – дружественная страна, сейчас на него весь свет навалился, а мы где, русские? Сербия опять же. Приднестровье. Там братья-славяне живут. Туда казаки едут, добровольцы со всех концов. И мы с тобой… Хотя бы деньгами!

Борис молчал. И за все время завтрака не проронил больше ни слова. А позавтракав, ни на кого не взглянул, пошел к себе на третий этаж. Василий шел рядом.

– Как в рот воды набрал, – скажи хоть что-нибудь!

Борис остановился. Проговорил тихо, зло:

– Авантюры меня не интересуют.

– Да ты патриот, черт бы тебя побрал, или так, кисель в стакане? Хоть бы подумал: а как в России власть переменится, какой-нибудь генерал Жуков на трон сядет, таких, как мы с тобой, по всему свету отлавливать будет и стрелять, как бешеных собак, потому как Русь-матушку такие-то вот удальцы до нитки обобрали, детей и стариков по миру пустили, заводы остановили. Рабочим-то платить нечем, денежки в иностранные банки мы с тобой перекачали.

Борис все крепче сжимал толстые малиновые губы, щеки его бледнели, а в глазах клубилась ледяная стужа. Сквозь зубы цедил:

– Сербия, Приднестровье, батальоны… Да пошел ты!.. И взялся за ручку двери.

– Ладно, ладно, Боренька. Два-три миллиона у меня найдутся и даже десять, двадцать отстегну, но когда в правительство страны твоего проживания запрос придет и тебя как великого преступника для суда затребуют, ты ко мне ручки не простирай, я в твою защиту и слова не скажу. Так что, валяй, сиди на своих миллиардах. А у тебя их… пожалуй, уж полдюжины наберется.

– Кто считал? – вскинулся Борис.

– Нашлись люди, – посчитали. И другие найдутся, – теперь много таких. Им только сигнал подай.

И пошел прочь. И запел:

 
Парней так много холостых,
А я люблю женатого…
 

Он эту песню от Анны слышал.

Минут через двадцать Малыш вступил на борт катера, – они с Анютой ехали на прогулку. От беседки бежал Борис и махал руками.

– Можно с вами… покатаюсь?

Малыш подал ему руку, и тот, когда поднялся на палубу, тяжело дыша, спросил:

– Сколько надо… на твои батальоны?

– Сто миллионов!

– Ого! Говорил же два-три, ну, десять, двадцать.

– А теперь говорю – сто! А если еще потянешь, будет двести.

– Ну ладно, черт с тобой. На чье имя деньги выписать?

– На мое. И сейчас же.

Борис выписал чек на сто миллионов долларов. Принимая чек, Василий сказал:

– Такую сумму по одному чеку не дадут.

– Напишу письмо в правление банка, заверю у юриста. Наконец, пошлю доверенного, – переведут на твой счет.

– Хорошо, но делай все это сегодня же.

Борис остался на палубе, а Малыш пошел в капитанскую рубку.

Анна взяла курс в открытое море.

В полдень Борис Иванов оформил все документы, и его доверенный вылетел на вертолете в Вену. А вечером он уже сообщил, что операция по переводу денег на счет Малыша завершена. Но еще раньше Малыш позвонил в Стамбул, где находился его управляющий Стив, и приказал ему лететь в Москву, связаться с нужными людьми и вместе с ними снарядить три батальона добровольцев.

Особо наказал: каждой семье добровольца выплатить двадцать пять тысяч долларов. И месячное содержание бойцам определить в пять тысяч долларов, командирам – в десять тысяч.

Подсчитал: годовое содержание трех батальонов примерно и составит сто миллионов долларов, как раз – вклад Бориса Иванова.

Поздним вечером, после ужина, Нина и Сергей вышли с Бароном гулять во двор. Прошли в домик, где жил хранитель коллекций. Старик уехал в Бухарест, все комнаты похожи были на склад, – картины свалены по углам, хрусталь и фарфор упакованы. Зачем все это покупалось, для какой цели предназначено?

Пес бегал по комнатам, все вынюхивал, – проявлял необычное для него беспокойство. И во дворе далеко отбегал от хозяйки, обнюхивал все тропинки и все отклонялся к гаражу, увлекая за собой Нину и Сергея.

Возле гаража заметался у двери, заскулил. Нина открыла дверь в воротах – пес опрометью кинулся в проем между машинами, подбежал к дверям потайной комнаты, стал царапать когтями. Сергей с Ниной подошли, и тут Нина тронула край секретного кирпича, – его незадолго до смерти показал ей Силай.

– Нажми его.

Кирпич повернулся, и Сергею открылась ужаснувшая его картина: за столом, откинувшись на спинку кресел, запрокинув головы, недвижно сидели Борис Иванов и молоденькая девушка, совсем еще подросток. Они казались мертвыми. В правой руке Иванов зажал шприц.

– Что там? – спросила Нина. И припала к проему. Отпрянула в угол. Но тут же снова глянула в проем, вскрикнула, схватила Сергея и они побежали прочь, к «Шалашу».

В беседке у главного входа, где в летние дни любил сиживать за чаем или чашкой кофе Силай Иванов, увидели Анюту, Костю и с ними незнакомую женщину. Костя сказал:

– Познакомьтесь. Моя жена Амалия.

Нина машинальным движением поправила прическу и так же растерянно и бессмысленно улыбнулась:

– Рада видеть. Но сейчас… Извините. У нас беда.

Сергей потянул за рукав Костю:

– Пойдем. Скорее. – И уже по пути сообщил: – Там Иванов. По-моему, мертвый. И не один.

– Мертвый?.. Как? Что произошло?

– А вот сейчас увидишь.

В гараже Костя прильнул к проему в стене и увидел ту же картину: Борис и девушка, как заколдованные персонажи из страшной сказки, недвижно сидели в своей последней прижизненной позе. Подошел Малыш, смотрел долго, а отходя от стены, сказал:

– Этого надо было ожидать.

Дольше других стоял у проема Костя. И, отклоняясь от стены, внимательно и с пристрастием оглядывал дверь, ощупывал запоры, вращающийся на оси кирпич. Властно проговорил:

– Надо звать медиков и полицию.

Все повернулись к Нине: она тут хозяйка, от нее ждали распоряжений. А она обратилась к Косте и Малышу:

– Прошу вас, сделайте все, что нужно.

Костя посмотрел на Малыша, он впервые видел его вот так близко. Знал его компетентность, силу, понимал, наконец, что раз Малыш увидел все своими глазами, с ним надо действовать в согласии.

– Ну что, будем вызывать полицию?

– Да, конечно, – согласился Малыш.

Костя набрал номер радиотелефона.

– Стефан! Слушай меня внимательно. И запоминай все в точности. Я в «Шалаше», тут два трупа. Прошу тебя срочно сюда приехать. Захвати машину скорой помощи, врачей, судмедэксперта. Посоветуйся с прокурором: возможно, придется ломать дверь, хорошо бы иметь санкцию.

– Выезжаю немедленно! – раздался в трубке взволнованный голос Стефана.

Врачи, осматривая Бориса и девушку, обнаружили едва теплившуюся в них жизнь. Приняли срочные меры, и молодые люди почти одновременно открыли глаза.

Бориса отвели на его половину, приставили к нему врача и двух сестер, а девочку Нина просила отвезти в больницу. Но тут оказалась Анна, – она взяла за руку бедняжку, повела к себе. Велела умыться холодной водой, дала крепкого чаю. И девушка ожила. У нее на щеках даже заиграл румянец.

– Тебя как зовут?

– Дарья.

– А сколько тебе лет?

– Скоро будет пятнадцать.

– Где твой дом?

– В Тосно, под Петербургом.

– А как ты попала в Румынию?

– Нас, трех девочек, привез сюда американец Стив. Для Малыша.

– Малыша? – вырвалось у Анны.

– Да. Но я его не видела. Нам сказали, что он женился и мы ему не нужны. Передали Ратмиру Черному.

– Черному?

– Он тоже привез трех девочек, – для Бориса Иванова. Теперь и меня к ним прибавили. Мы живем в Варне, в «Сирене», – частный небольшой отель такой есть.

Пришел врач и еще раз осмотрел, прослушал Дарью. Дал ей лекарства, посоветовал уснуть. Анюта постелила ей на диване, задернула шторы и велела спать.

Девочка повиновалась и скоро уснула. Спала она долго, до утра следующего дня. А когда проснулась, Анна заказала для нее завтрак. Сама спустилась в столовую.

После завтрака обитатели «Шалаша» решили выехать в море, освежиться, глотнуть вольного морского воздуха.

Малыш с Костей и Амалией зашли на половину Анны посмотреть на девочку, узнать, как она себя чувствует. Дарья встретила их смущенной улыбкой, сидела в кресле, неловко ежилась, безуспешно пытаясь натянуть края юбочки на ноги, хотя бы на самую верхнюю их часть. Но юбочки не хватало, она едва скрывала даже ту часть тела, которую и на пляже-то стараются прикрыть от постороннего глаза. Дарья вполне оформилась как женщина, она соблазнительной полнотой всех форм, дородностью стати сильно походила на Анну. Малыш, не скрывая восторга, воскликнул:

– Аннушка! Да это ваша младшая сестра!

– Да, вы находите? – подошла к ней Анюта. – И в самом деле! Только она молодая, а я уж старушка.

Дарья зарделась маковым цветом, ее голубые, с зеленым окаемом глаза блестели, она, как кукла, поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, не знала, что делать и с ногами, которые нечем было прикрыть, и с грудью, высоко поднимавшейся от волнения и готовой выпрыгнуть из выреза серебристо-блестящей блузки.

– Ты как попала сюда, в Румынию? – строго спросил Малыш.

Дарья не отвечала, лишь краснела еще больше.

– Питерская, что ли?

– Да.

– Родители есть?

– Папа ушел от нас, а мама пьет. Я жила с бабушкой. И еще две сестренки и братик.

– На что ж они живут?

– Бабушка получает пенсию.

Малыш поднялся, подошел к окну. Амалия и Костя погрустнели, задумались. Анюта стояла в дверях своей спальни, слушала. Но вот она подошла к Дарье, положила ей руки на плечи. Дарья, тронутая лаской, заплакала.

– Ну-ну, – будет плакать. Пойдем со мной, я помогу тебе одеться.

Повела ее в спальню и там приказала снять юбку. Бросила ее на дно шифоньера, сказала:

– Носить ее ты не будешь.

И подала свой пляжный халатик. И дала ей сумку с полотенцем, ковриком и предметами пляжного туалета.

Дарья надела халат и преобразилась. Смотрелась в зеркало, видела за спиной Анну и счастливо улыбалась.

– Спасибо. Мне очень нравится.

– И славно.

Взяла ее за руку, и они вышли из спальни. Анна привлекла к себе Дарью, сказала:

– Ну как, чем вам не сестра?

– Удивительно! – воскликнул Малыш. – Это просто поразительно, как вы похожи.

– А теперь – на прогулку, – подняла всех Анюта.

Она не отпускала руку Дарьи, – вела ее к лифту.

Нина с Дарьей, а с ними Стив зашли в кают-компанию, Костя, Амалия и Сергей, держась за поручни, стояли на палубе, Анна сидела за рулем, а рядом с ней, как всегда, был Малыш.

«Назон» скользил плавно, двигатель урчал где-то под днищем. Малыш, не поворачиваясь к Анюте, тихо проговорил:

– Анна, я люблю тебя.

Анюта улыбнулась, и глаза ее засветились счастьем. Малыш не увидел этих глаз, но по той тишине, которая красноречивее всех слов, понял, что надежды его сбываются, он близок к цели, к своему причалу, к тому заветному берегу, где человек обретает покой и все те жизненные сокровища, которые и называются счастьем.