Текст книги "Шальные миллионы"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Розалия умерла тоже рано – ей было сорок пять лет. Оставила ему Бориса. Не стал он в жизни ни другом, ни опорой. Сын, а чужой. Во всем чужой. А теперь вот превратился и во врага.

Сказал Барону:

– Позови Флавия.

Пес не спеша, с достоинством члена королевской семьи, – он был из псарни люксембургского князя, – подошел к двери, мордой толкнул ее и громовым басом дважды гавкнул.

Вошел Данилыч. Сделал два-три шага, остановился. По своему обыкновению стоял с гордо поднятой головой, ждал распоряжений.

Силай сидел в кресле с высокой спинкой у раскрытого окна, читал газету. И долго читал, выражая таким образом недовольство. Потом тихо, едва перекрывая шум моря, заговорил.

– Почему умер попугай?

– Сок был отравлен.

– Ты уверен?

– Да, я напоил котенка, и он тотчас же сдох. Яд очень сильный.

– Зачем же ты подсыпал его мне в бокал?

– Я не подсыпал.

– А кто подсыпал?

Данилыч опустил голову, молчал.

– Кто бывает в комнате, из которой ты приносишь мне соки?

– Из посторонних никто.

– А из не посторонних?

Данилыч молчал.

– Говори же!

– Иногда ко мне заходит ваш сын.

– Сегодня он тоже заходил?

– Да. И с ним два незнакомца.

Силай ленивым движением положил газету на стоявший у его кресла белый с позолотой столик, устремил взгляд на море. Чудилось, что оно начинается прямо у окна и простирается во все стороны до горизонта. Эта живая, шумящая и дышащая прохладой волн картина создавала впечатление вечности и вселенского покоя. Величие и бескрайность навевали мысли о тщете мирских сует, о бессмертии духа.

– Кто-нибудь знает о происшедшем?

– Нет.

– Пусть эта тайна умрет с нами. И Боже упаси, чтобы узнал о ней Борис.

– А если спросит?

– Ты найдешь, что ему сказать. Например, у отца, то есть у меня, болела голова, но потом прошла. И еще: кухни у нас пока не будет. Уволь всю прислугу. Дай людям хорошие деньги. Отныне и закупать продукты, и готовить, и подносить будешь сам. Если не можешь, скажи. Я тогда все хлопоты возьму на себя.

– Слушаюсь. А как быть с другими гостями?

– Других гостей не будет. Долго не будет.

Данилыч не качнулся, у него оставались вопросы. И Силай, упреждая их, сказал:

– Вы имеете в виду мою невестку и ее подругу?

– Да.

– Вечером получите разъяснение.

Данилыч склонил на грудь голову и вышел.

Силай знал свой психический строй, состояние духа и тела в минуты опасности или крайнего напряжения: он как бы сжимался, словно стальная пружина, слух и зрение обострялись, он слышал, как в висках пульсирует кровь и в груди упруго стучит сердце. Он и сейчас почувствовал прилив сил. Пружинно поднялся, ладонью пригладил волосы, пошел к лифту. Входя в него, видел в беседке на берегу Нину. Каким-то глубинным и верным чувством понимал, что эпизод с ядом сблизил их, она стала ему роднее, – может быть, от сознания полного одиночества, в котором он теперь очутился. Нина – последняя гавань, островок жизни, огонек, светящийся в пути. Выходя из лифта, спросил с улыбкой:

– Вы что на меня так смотрите?

И вправду, она смотрела на него с нескрываемой тревогой.

– А ничего. Ждала вас. Хотела предложить вам купаться.

Она врала: она боялась сердечного приступа, – смотрела ему в глаза и, как опытный врач, всё пыталась прочесть во взгляде, угадать по выражению лица. Почти неделю она хлопотала над ним, совершенно забывая о себе, прогоняла тоску, уныние, пыталась вызвать из глубин организма силы жизни, – и многого добилась. Радовалась успеху, строила новые планы, и вдруг такой удар. Но Иванов, похоже, не дрогнул, не пал духом, – он будто бы даже взбодрился, готов был отражать новые атаки. Очень бы хотелось ей знать, не болит ли его сердце, но как тонкий психолог и деликатный человек делала вид, что ничего не происходит, что о его болезнях и думать не стоит. Она и здесь применяла метод питерского ученого Геннадия Шичко: программировала веру пациента, закрепляла психологические установки, которые терпеливо, шаг за шагом выстраивала в его сознании. Она и о купанье завела речь с этой целью. Но вот чего не понимал этот самозваный доктор: того, что пациент все ее «коварства» тотчас же расшифровывал и был ей бесконечно благодарен, и от этого понимания чувствовал себя еще лучше, еще здоровее.

– А что? Я, пожалуй, готов и в море.

В этот момент к ним подошла Анна, и они втроем пошли купаться. Силай – впереди, шел молодцом, не веря еще тому счастливому обстоятельству, что сердце его не болит. Усилием воли он победил и страх, что прохладные волны вызовут спазмы сосудов. Про себя твердил: «Море освежает, бодрит, и никакого спазма не будет, нет, не будет». Нина подала ему руку, и он услышал, как от этого ее прикосновения по телу разбегается новый ток тепла и энергии.

Купался он несколько минут, а потом на берегу долго, до красноты тела растирался мохнатым полотенцем. Глубоко вдыхал прохладный морской воздух, ходил возле беседки и думал: «Мне хорошо, мне очень хорошо от купания».

Так учила его Нина. И вот что удивительно и поражало его со все большей силой: ему действительно было хорошо, болезнь действительно отступала.

В зоне его домашнего пляжа появился белый, летящий над волнами «Витязь». Это был катер с его охраной. «А знает ли начальник охраны, – подумал Иванов, – историю с ядом?.. Впрочем, нет, он не может и не должен знать, что происходит в семье. За действия сына охрана не отвечает».

Анюта поплыла далеко, а Нина вернулась к Иванову. Она стеснялась тестя, накинула на плечи халатик. Минуту другую сидели молча. И первым заговорил Силай:

– Ты, наверное, думаешь о том, кто это сделал?

– Да.

– Я знаю. Приму меры на будущее. Вынужден тебе посоветовать: бойся Бориса. Не знаю, что с ним происходит, – не исключено, что он попал под влияние темных сил. Может быть, он уже полностью в их руках. Обладание большими деньгами диктует стиль жизни, образ поведения, – Борис не знал этого образа, да и я его постиг не сразу. Мне бы хотелось и вас охранить: и на вас, как на мед, может слетаться кусачее комарье, а то еще и медведи явятся. Вы меня лечите, а я вас буду учить. Ладно?

– Да, хорошо. Я согласна.

– Для начала попрошу вас с Анной поехать в Констанцу и закупить продукты. Я уволил всю прислугу, и, пока не наберем новую, будем готовить сами. Сумеем?

– Да, конечно, с удовольствием будем кашеварить.

– Есть комната с холодильниками. И запоры надежные. Шифры будем знать мы с вами, – только мы с тобой.

Он опять ее называл то на «вы», то на «ты».

Иванов доверительно и ласково улыбнулся. И предложил пройти в комнату, куда нет доступа никому, даже Данилычу.

Золото проклято миром. Желтым дьяволом зовут его все народы. И нет у людей сил, способных одолеть тягу к золоту. Есть стоики, фанатики религиозных оскоплений, борцы за верность идеалам, но и они, едва только им засветят глаза желтого дьявола, начинают трястись мелким бесом, и нет удержу золотой лихорадке.

Силая Иванова можно было бы назвать творцом самых крупных в истории человечества афер и махинаций. Свои семь миллиардов он сделал, не прикоснувшись к ним рукой, без каких-либо усилий и риска, он даже и не искал их, не желал, – ему поднесли бумаги, и он их подписал. Именно они, эти невинные с виду бумаги, подложили мину под наш рубль, запустили в него вирус неизлечимой болезни. Рубль стал хиреть, а доллар, которому те же три бумаги открыли двери в Россию, стал в сравнении с рублем возвышаться до небес, до беспредела, до того состояния, когда рубль, ослабевший вконец, перестал питать промышленность, а Россию, еще вчера гордую и могучую, шагавшую впереди всех народов и государств, поставили на колени.

Нет, конечно, не один человек сотворил это библейское злодейство, – он был всего лишь марионеткой в руках бесовских сил. Но три бумаги он подписал. Своей рукой, самолично. Уж так устроена природа нынешних «монголов»: удары по России они наносят руками ее же сынов и тех молодцов, которые, хотя и не были ее сынами, грелись у ее очага, сосали грудь чужой матери и в душе копили злобу и коварство. Россия, сама того не подозревая, взрастила сонм предателей, и они, улучив свой шанс, выбежали на арену.

Силай Иванов стал символом предательства. Жить в России ему стало невмоготу, – земля воспламенилась под ним, всеобщая ненависть жгла его, и он ночью на подготовленном для него самолете поднялся в воздух и полетел за океан. Там в престижном банке на его счету лежали семь миллиардов долларов. Это были тридцать сребреников, кинутые ему за Россию.

«Шалаш» – золотая клетка, в которую попал Силай Иванов. И теперь он бессильно бьется, мучительно страдает, ища выхода, но клетка наглухо закрыта и выхода из нее нет.

На третьем этаже в левом крыле виллы в трех комнатах с видом на море и с обширным балконом жил второй пленник, в клетку еще не попавший, но уже ступивший на дорожку, по которой не идут, а скользят, и со скоростью все нарастающей, и без тормозов, без оглядки по сторонам, без минутного даже роздыха.

Силай подписывал документы, у этого работа посложнее: одни документы он подправляет, другие изготовляет заново. На этот раз он два документа подправлял и один выписывал на белой бумаге. Операция банковская проворачивалась в узком кругу заинтересованных лиц. И времени на нее отводилось месяц, но Малыш – а это был он! – имел здесь прекрасные условия, большой набор красок и инструментов, – в десять дней он уже заканчивал дело. И хорошо, что напоследок оставил дела попроще, не требовавшие такого душевного спокойствия, как иные, – дела, давшие ему время для досуга. Было и еще одно счастливое обстоятельство во все дни его напряженной работы: из открытого окна своих комнат он все время видел Анну. Она купалась и загорала в одиночестве и лишь изредка подходила к беседке, где были Силай и Нина.

Каким-то чутьем уловил он случившееся в беседке, – по суете, напряжению, изменившемуся ритму в движениях Данилыча. «Что-то произошло, – думал он. – Да, там что-то случилось». Но… продолжал работать.

Данилыч имел от молодого хозяина задание обеспечить покой Малышу и после команды Силая уволить всю прислугу бесперебойно обслуживал гостя, подчас и сам подключаясь к роли официанта.

Данилычу нравился Малыш, но вот за что – сказать бы не мог. Еще там, в Штатах, в Сан-Франциско, хозяин ему однажды сказал: «У нас будет важный гость, очень важный, создай ему самые лучшие условия». И потом сын хозяина Борис с нетерпением ждал этого гостя, готовил яхту, роскошный автомобиль, инструктировал охрану. Говорил и Данилычу: «Приедет мой друг, его зовут Малыш, – не дай Бог, если ему у нас не понравится!» И требовал назначить к нему горничную, официантку, – из молодых, красивых. А уж что до комнат – сам проверял убранство, ванную, спальню…

Интерес Данилыча распалялся по мере того, как приближался день появления Малыша. Он ожидал увидеть громадную фигуру с надменным видом, а из машины выпрыгнул и просеменил в свои комнаты молодой парень со всклокоченной прической и в потертых джинсах.

По всему дому пронеслось и хозяину доложили: прибыл Малыш. От обеда он отказался, велел принести кофе к нему в кабинет.

Данилыч сам нес серебряный кофейник с только что сваренным дымящимся кофе. Сладости разные и фрукты, и вино, и коньяк несла официантка – восемнадцатилетняя девушка, работавшая в первоклассном ресторане и на время нанятая для обслуживания гостя.

– Меня зовут Малыш, а вас как? – обратился к старику.

– Данилыч, – важно ответил камердинер хозяина.

– А вас? – повернулся к девушке. И все по-английски.

– Кэт. По-русски – Катерина. – Она обольстительно улыбнулась.

Малыш, оглядев ее, сказал:

– Вы очень красивы! И молоды. Вам тут нравится?

– Очень.

Малыш кивнул. И, взяв шоколад, стал пить кофе. Данилыч, отступивший в сторонку и кивком отославший Кэт, продолжал разглядывать гостя. Ничего важного и примечательного в нем не находил, наоборот, – удивляла простота и даже простоватость парня из России, его наивно-глуповатый вид. Правда, в кресле он сидел вальяжно и пил-ел неторопливо. Временами устремлял на Данилыча круглые синие, как мартовское небо, глаза, – они светились почти детским любопытством, но в то же время искрились огоньками воли, власти над людьми и каких-то затаенных, напряженных дум.

– Вас зовут Данилыч? Вы русский?

– Да, я русский.

– А еще, я слышал, вас называют Флавием. Зачем? Почему? И что такое Флавий?

– Иудей какой-то. Я будто на него похож.

– Иудей? Он где? Кто таков?

– Историк. И жил давно, во времена Иисуса Христа.

– Ого! Две тысячи лет назад. Но как же узнали, что вы на него похожи? Тогда не было фотографий и художников путевых не было. А? Чепуха какая-то!

– Да, может быть. Но так назвал хозяин. Я не возражаю, – Флавий так Флавий.

– Ваш хозяин умный человек. И много знает. Очень много. Да. А теперь покажите, где я буду спать. И скажите, чтобы до завтра меня не будили.

Потом он куда-то исчез и в «Шалаш» заезжал два-три раза, и ненадолго. Данилыч так и не понял, что он за птица и почему вокруг него мелким бесом ходит сын хозяина и так почтителен сам хозяин. И только позднее из отрывочных реплик и разговоров уловил, что Малыш владеет миллиардами и что его охраняют американцы.

Продолжал лично его обслуживать. Дивился его трудолюбию, трезвому образу жизни и уважительному обращению с прислугой.

На третий день после эпизода в беседке Малыш спросил Данилыча:

– Что там происходит?

– Где?

– Не прикидывайтесь простаком. Не на луне же, а здесь, в доме.

– Ничего. Почти ничего.

– Вот именно, – почти. Я же вижу. Говорите.

– Вам нельзя волноваться.

– Главное сделано. Теперь можно.

– Кто-то хотел отравить хозяина. Силай Михайлович напоил из своего бокала попугая, и тот сдох.

– Кто же может отравить хозяина, кроме…

– Вы хотите сказать: кроме меня?

– Вот именно. Из ваших рук он получает еду. Как и я, впрочем.

– Хозяин мне доверяет, он велел мне выпить отравленный сок…

– И вы?

– Я спокойно поднес к губам…

– Вот именно, – спокойно. Вы артист, Флавий. Недаром вам дали имя еврейского мудреца. Вы кого угодно отправите на тот свет. И меня можете…

Посмотрел в окно, – далеко в море, в волнах, то пропадая, то появляясь, чернела голова Анны. «Бедовая, – подумал Малыш, – еще утонет». Подумал с тайным страхом. Ловил себя на мысли, что небезразлична она ему. Повернулся к Данилычу:

– Боюсь вас, – говорю откровенно. И отныне вы будете при мне пробовать все, что мне подаете. Если что, – то как тот попугай… Кверху лапками. А? Что скажете, Флавий?

– Ладно, – глухо проговорил Данилыч. Слышал игривое настроение Малыша, понимал: шутит.

– Где Борис?

– У себя… Спит.

– Вчера тоже был синий?

– Да, он каждый день… синий.

– Идиот! Как проснется, дайте мне знать. Я не пущу его в Варну. Он мне нужен.

Данилыч поклонился и хотел выйти, но Малыш его остановил:

– Данилыч, не обижайтесь на меня. Я верю вам как самому себе. А этого прохвоста, который хотел отравить хозяина, мы найдем. Спасибо вам. Вы тоже можете рассчитывать на меня. Я умею ценить друзей.

Поздним вечером, когда Малыш заканчивал подправлять последний, третий по счету, документ, к нему вошел Борис, – заспанный, вялый, с желтым, одутловатым лицом.

– Садись! – встретил он Иванова приказным тоном и показал на кресло в глухом, противоположном от окна углу. И с лупой, вправленной в глаз, как у часового мастера, продолжал выводить буквы по окружности печати Центрального банка. Справа лежал документ с подлинной печатью, – Малыш косил глаз на него, сверял с ним малейшую деталь каждой буковки.

Финансово-криминальный мир знал необыкновенные способности Малыша: таких талантов графика, чертежника и художника, подаренных природой одному человеку, не отмечалось ни в одной стране мира. Ставка нынешнего, исполняемого им с особой тщательностью заказа определена в сто миллионов долларов. Но Малыш не был бы главой крупнейшей международной банковско-биржевой мафии, если бы он удовлетворялся малым, останавливался на полдороге. Он был дерзок и смел до безрассудства, умел достигать целей, которые другим казались фантастическими.

Не поворачиваясь к Борису, заговорил.

– У твоего отца есть список агентов влияния в банках Москвы и Петербурга.

– Откуда ты знаешь? Я этого не знаю.

– Ты сам мне говорил. И назвал десяток фамилий, – я их записал.

– Не помню.

– Чего не помнишь?

– Того, что тебе говорил.

– В здравом уме не говорил, а глотнул какую-то гадость или укололся – все и разболтал.

– Ну, если у тебя есть фамилии…

– Есть, да не те. Мне нужны клерки из международных отделов. Срочно нужны! Ты должен достать.

– Отец не желает меня видеть.

– Это еще почему?

Малыш широко раскрыл свои и без того большие синие глаза.

– Фокус какой-то! Отец не хочет видеть!

Знал причину, но пытал, лез в душу. И жалел, что именно сейчас Борис не находился в полудремотном наркотическом состоянии.

– Да, не хочет. Ни в какую. Флавию сказал, что будет лучше, если Борис уедет.

– А наша операция? Я десять дней корпел и днем, и ночью, – напрасно, что ли?

– Но при чем тут отец? Он в нашей операции не участвует. По нужному следу нас ведет Фридман. Он вчера был у меня, спрашивал, когда ты закончишь.

Малыш хотел сказать: а зачем нам Фридман, посредник, кладущий себе в карман львиную долю – триста миллионов! Но удержал себя, промолчал. Борису он не доверял, особенно с тех пор, как тот потерял над собой контроль из-за наркотиков. Такой-то он опасен, может в любую минуту сделаться добычей ловких удальцов и тогда станет раскрывать проделки прошлого, выведет на отца своего, а там и на Малыша свору алчных и жестоких ловкачей. Уж Малышу не однажды являлась мысль: а не прервать ли эту порочную и опасную для всех на свете жизнь?

Борис упавшим голосом проговорил:

– Возле отца Нина, моя жена. Ей он теперь доверяет.

В Варне, в гостинице, жил главный помощник Малыша американец Стив. Малыш позвонил ему:

– Чем занимаешься, – пьешь-гуляешь? А нужно работать, мой друг. Да-да, – в поте лица. У нас, у русских, есть пословица: как потопаешь, так и полопаешь. А я тобой недоволен. Ну-ну! Поговори мне еще! Я ведь шуток не люблю, контракт наш помню. Отработаешь год хорошо – получишь всю сумму. Нет – пеняй на себя, не прогневайся.

Малыш и вправду был недоволен Стивом: он платил ему большие деньги, а тот бессовестно филонил. Малыш не прогонял его, но и не подпускал близко, разговаривал с ним бесцеремонно, не гнушался грубостей. С будущего года решил избавиться от услуг американца. Но пока выжимал из него все соки, – знал о дружбе Стива с Фридманом, выпытывал связи.

– Садись на телефон и делай мне список всех наших, сидящих в московских и питерских банках, и в Министерстве финансов России. Найдешь выход на Казахстан, Узбекистан – тоже хорошо. Нужна рублевая зона. Понял? Ну все. Действуй. И вот еще что: мне нужно знать, где остановился Фридман, с кем встречается, что замышляет. Даю неделю – подготовь подробную справку. С нами Бог! Привет!

– О Фридмане могу тебе сказать, – оживился Борис, ободренный тем, что хоть чем-то может быть полезен. – Он в Констанце проворачивает операцию с леями. Куда-то в Африку гонит танкер из Одессы с русской нефтью.

– Может быть, – в раздумье согласился Малыш. – Но это попутно, а главное для него – наша операция. Он ее замыслил, рассчитал, подготовил, ждет мои бумаги. Но у меня подозрение: он уж о том думает, как нас с тобой оставить с носом. Вплоть до физического устранения.

– Мне перечислил предоплату.

– Сколько?

– Десять миллионов.

– Слезы! Мне – тоже, но за это при твоей помощи и через твоего папашу вышел на всех нужных людей, даже на посла. И завтра мечтает заполучить вот эти бумаги.

Малыш поднял над столом изготовленные с таким трудом документы.

– Но шиш ему! Накось, выкуси!

Малыш выбросил вперед руку со сложенным в кулаке кукишем. Из глаз посыпались голубые искры. Борис съежился, он знал страшную силу этого человека. По его банде в Питере нанесли сильный удар. Банда качнулась, но уцелела. Взяли многих, могут расколоть еще столько же, но остальные…

Малыш, в прошлом банковский работник, выпускник финансово-экономического института, мафию свою строил по системе масонских лож – клетками, ячейками. Одна клетка не знает о существовании другой, взяли одну – остается другая. И в каждой – глава, пастух. Имена их в голове Малыша. В Питере расколошматили одну ячейку, только одну.

Борис тоже в мафии Малыша. Рядовой боец. Почетный, элитный, но – рядовой. И он знает: законы мафии жестоки. Вильнешь в сторону – убьют. Борис трепещет под голубым огнем совино-круглых глаз Малыша, этого тамбовского волка. Дядя Бориса по матери, Моисей Саулович Браиловский, в прошлом важный чин в Госплане СССР, поговорил о каком-то деле с Малышом, сказал Борису: «Твой дружок – сущий дьявол, ты его ко мне не приводи, у меня от общения с ним понос открылся». Борис и сам долго не может выдерживать общества Малыша: в его синих, темнеющих от злости глазах он видит одно презрение и на лице – такую мину, словно тот нечаянно раздавил лягушку.

Малыш однажды сказал Иванову: «Борис, смени фамилию! Это наша, тамбовская фамилия. У меня мать Иванова». Обиду эту Борис помнит и никогда не простит.

Иванов пошел на свою половину. Его комнаты находились в правом крыле третьего этажа.

Июньский день набрал полную силу. На пляже, в дальнем правом углу, лежали на песке Нина и Анна. И поначалу Борис хотел пойти с ними загорать, но сейчас желание развеялось, он протащился на балкон, лег здесь на деревянный диван, бездумно смотрел в небо. Настроение было скверным, он не знал, что хотят от него и чего хочет он сам, и вообще зачем он живет на свете. Малыш хочет вывести из дела Фридмана, – может быть, устранить физически. Сказал это просто, как о каком-нибудь пустяке. И вот так же он однажды скажет Стиву: «Бориса Иванова уберите».

«Малыш может и меня устранить, и отца, и кого угодно, а я вот не могу. И отец, несмотря на свои миллиарды, тоже не может. Не хватает характера. У Малыша есть характер, у меня – нет. На меня сейчас думают, что яд подсыпал отцу, но я не подсыпал. А кто это сделал? Может, один из тех ребят охраны, кто со мной на кухню заходил? Но кто и зачем? Отец не так прост, как они думают. Он напоил попугая, а теперь грешит на меня. И прав. Я ведь их привел за собой в буфет. Надо уезжать и никогда больше с отцом не встречаться. Гадко! Но Малыш не позволит, надо каждый шаг с ним обговаривать. У Малыша в дипломате радиотелефон, и неизвестно, с кем он говорит, сколько охранников таскает за собой и какую он завел систему. Кто-то говорил, что его «пасет» бригада из английской разведки. Сколько их числом, где расположены, сколько они стоят ему ежегодно – вопросы за скобками, и нет на них ответа. Два-три года назад Вася Лыков, мой сокурсник по институту, сидел клерком в главном хранилище денег и славился умением «нарисовать» любой документ, любую купюру. И делал это из спортивного интереса, ради потехи. Но однажды на него вышел Фридман, сделал тайный заказ, и Вася в одночасье стал миллионером, а затем и Малышом». И с тех пор Малыш – любимейшая игрушка в руках Фридмана, и не одного только его. Малыш качал миллионы, наладил мощный дьявольский механизм растаскивания богатств России, он был, как и Силай Иванов, как и Борис, величайшим преступником и, понимая это, все глубже уходил в подполье, а после разгрома в питерской квартире Бориса Иванова в ту же ночь вылетел за кордон и осел здесь под тройной охраной. Чутьем волка улавливал, что здесь опасности не было. Иванов-старший болен, ему уже ничего не надо, а младший – кисель, ни на что не способен. К тому же жаден и качает через Малыша миллионы. Оставался Фридман – страшный, коварный Фридман, но этот держится за Малыша, как за собственный кошелек. Другого такого «гравера» он не знает.

Лениво текли мысли Иванова-младшего. Под сердцем копошилась тревога. Он лежал на твердом, деревянном диване и видел отца в беседке. К нему спустился Малыш. Они сидят за круглым столиком и мирно беседуют. Даже, кажется, что-то пьют. Данилыч наливает им, и они пьют. Теперь без опаски, без тревоги. Флавий принял меры, и в буфет к нему теперь уже не войдешь. Там замки без ключей, открываются набором цифр. Таких комнат во дворце несколько. Есть потайная комната в гараже. И спальня отца на особых запорах. На ковре у кровати лежит Барон. Из спальни есть секретный ход, – кажется, это люк в полу, и в гараже, кроме тайной комнаты, от которой есть ключи у Бориса, есть еще секретное помещение, – то ли за ее стеной, то ли, как и в спальне, под полом. И будто бы подземным переходом они соединены, но все это известно одному лишь Силаю.

«Странно, – думал Борис, наблюдая за отцом. – То он болел и уж собирался умирать, – и врачи отступились, а тут вдруг ожил. Ходит один и на сердце не жалуется…».

Не было радости по этому случаю, как не было и жалости к больному отцу. Странно он был устроен, Борис Иванов. Он никого не жалел, ни к кому не испытывал любви. И Анна, – он к ней было потянулся, – вдруг перестала его интересовать. Еще недавно мечтал о деньгах, спал и видел себя богатым. Теперь деньги есть, много денег, но он решительно не знает, что с ними делать. Помнит, как вспыхнула любовь к Нине. И весь мир тогда, вся жизнь его засветилась яркими красками, – и как раз в это время потекли в его карманы большие деньги. Он стал посредником в перекачке нефти в страны Балтики, вошел в малое предприятие по сбыту леса в южную Африку, а тут провернул две финансовые аферы с Малышом…

Жизнь катилась колесом, и не его жизнь, а чья-то чужая, – накатывалась, мяла, давила. Было вино заморское, терпко-горькое, разливавшееся огнем по телу, ударявшее в голову, заслонявшее все – и свет, и воздух, и людей. Рядом оказывались девчонки, сидели на коленях, обнимали, ласкались, а он вяло отстранял их, мотал головой. Потом пошли наркотики, они уводили в мир, где было и легко, и приятно, но только там не было людей. Он видел лица, слышал голоса, но не мог понять, почему они возле него и вообще зачем они…

Не помнил когда, где и с кем засыпал, а пробудившись, всегда видел рядом девочку, – совсем юную, очень красивую, иногда затевал любовные игры, но чаще смущался, чувствовал себя опустошенным.

«Это и есть жизнь миллионера? – спрашивал он себя. И в ответ покачивал головой, смирялся. – Да, такая она и есть, жизнь миллионера».

Были попытки переменить быт, найти другие дела, другие занятия. И кое-что он предпринимал практически: то новую квартиру покупал и принимался ее обставлять, то приобретал в Москве особняк в стиле барокко и мечтал его отреставрировать. Но быстро остывал и соскальзывал на прежнее.

Борис хотел спуститься вниз, позагорать с Ниной и Анной, – делал усилия, чтобы побороть тягу к очередной дозе, но не смог, достал трубку и жадно, большими затяжками стал курить. Голова быстро закружилась, он загасил и спрятал трубку, вошел в комнату, зачем-то обошел вокруг стола, пытался вспомнить о своем намерении идти к морю, но тут же подумал: «Зачем?.. Там жарко и будет болеть голова».

Некоторое время ходил из комнаты в комнату, чего-то искал, чего-то ждал, но чего?.. Вопросы, едва коснувшись сознания, тут же испарялись, как испаряются белые облака в вышине неба.

Он не понимал, что с ним происходит.

Нина держала втайне свои отношения с Сергеем, не хотела до поры обнажать окончательного разрыва с Борисом. И, сверх того, знала, каким ударом для Силая оказалось бы невнимание невестки, ослабление курса лечения, основным элементом которого и являлись их общение, постоянные беседы, – теплое, сердечное отношение к больному. Силай ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

Утром завтракали всяк по своим углам: Силаю приносили чай или кофе в постель, Нине накрывали три прибора в ее гостиной, – она звала Анюту и Сергея, а Малыш питался в одиночку.

Бориса по несколько дней не было в «Шалаше», никто не знал, где он пропадал, да никто его об этом и не спрашивал. Потом к вилле вдруг подкатывали три-четыре машины, он выходил из одной из них и нетвердой, шатающейся походкой проходил к себе. Там он спал, ненадолго спускался на пляж, час-другой загорал, купался и – исчезал снова на два-три дня.

К нему были равнодушны: Силай окидывал его презрительно-недовольным взглядом, Нина и вовсе не удостаивала вниманием. Борис укладывался рядом с Анной и Малышом, – а они всегда были вместе, – и задавал дежурные, незначащие вопросы, вроде «Ну, как вам отдыхается?» или «Вам хорошо тут, у нас?»

Иногда отходили в сторонку с Малышом, несколько минут беседовали. О чем – никто не знал, и даже Анюта никогда не слышала их разговоров.

Телом Борис был рыхл, он полнел, талия сравнялась с бедрами, а ноги будто бы становились тоньше и слабее, и сзади он все больше походил на пожилую, нескладную и болезненную женщину. Нина однажды сказала Силаю:

– Полечить бы Бориса.

– Бесполезно, – ответил Силай. – Такие люди знают одну цель в жизни – деньги. Этой цели он достиг, других у него нет и не будет.

И махнул рукой. И была в его словах и в этом жесте выстраданная безысходность.

В другой раз Нина, сидя с Силаем в беседке у моря, заговорила о Малыше, как-то вскользь проронила: «Не похож этот парень на преступника».

– Преступника? – удивился Силай. – Кто тебе сказал, что он преступник?

Нина смутилась, поняла свою оплошность.

– В Питере его все так называют. Говорят еще, что он глава какой-то страшной международной мафии. Ему только стоит пальцем шевельнуть, и человека убивают. И еще многое о нем говорят.

– В Питере, наверное, и обо мне говорят. А? Может, слышали?

– Нет, о вас ничего не слышала, – соврала Нина. Сказала бойко, решительно, – так, чтобы не было сомнений.

Силай склонил свое тело на поручень плетеного кресла, устремил взгляд на набегавшую и таявшую на песке волну. Смотрел долго. И думал.

– Малыш сделал деньги, – очнулся он от размышлений. – Большие деньги. Очень большие! Сейчас все в России бросились делать деньги. Ты ведь тоже сделала деньги. Сама сказала: двадцать миллионов долларов! Так что же теперь, – называть вас преступниками? А я вот, например, и не знал, что делаю деньги. Поддерживал систему частных банков, каких-то фирм смешанных. Разрешил в Москве продавать землю вместе с домами, магазинами, институтами. В Вашингтоне тоже продают. И в Токио, и в Рио-де-Жанейро. И не знал, что за это на счет в Манхеттен-банке мне закладывают крупные суммы. В канцелярии у меня работал Яков Фридман, дальний родственник моей второй жены. Он с Борисом и прокручивал многомиллионные операции, а потом к ним Малыш подключился, мастер по фальсификации банковских документов. Счет пошел на миллиарды, но и об этом я тогда не знал. А когда мне вручили чековые книжки с указанием банков и счетов на мое имя, было поздно сопротивляться, протестовать. Я смирился, вышел из игры. А теперь России нет, банки там частные, и некому возвращать миллиарды. Я ведь знаю новую власть в лицо: это настоящая саранча, готовая сожрать все, что встретится ей на пути.