Текст книги "Шальные миллионы"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Автограф! Мне нужен твой автограф.

– Ладно. Будет и автограф.

Они подъехали к гостинице «Прибалтийская», где жила Нина. Она дала Анне свой телефон, и они договорились встретиться.

Приехав домой, Анюта переоделась в свое платье и была рада, что дедушка не видел ее в «нелюдском» наряде городских модниц. Выпив чашечку чая и съев бутерброд, она у себя в кабинете прилегла на диван и принялась за Диккенса. Но чтение не шло. Встреча с Ниной хотя и прошла спокойно и легко, даже очень удачно, – и Костя был доволен, – но все-таки она играла роль, а всякая роль требует волнений.

В Питере после операции она попрощалась с Олегом, – у него был билет на самолет, – и ей стало невыразимо грустно, захотелось на Дон в свою прежнюю жизнь. Вспомнила она, как усталая, загоревшая на ветру и солнце, забегала в церковь и снизу вверх смотрела на своего Олега, а он, примостившись на лесах, что-нибудь отделывал, поправлял, подкрашивал. Завидев ее, кричал:

– Я сейчас спущусь!

– Не надо. Я тороплюсь.

И звук их голосов, точно обрывки пения, уплывал в верхний предел колокольни и там многократно повторялся в колоколах.

Анюта садилась на мотоцикл, летела к дедушке Евгению или на хутор домой, а через час-два по тропе крутого склона снова бежала к Дону, прыгала в катер, и – как чайка, летела на волнах.

Двух месяцев не прошло с того времени, а как далеко все отлетело. И слышала Анна сердцем: нет обратной дороги на Дон, навсегда прощайте милые просторы, Дон-батюшка и все, что окружало с детства! И Олег… Уходящая любовь томит сердце печалью воспоминаний, увлажняет взор непрошеными слезами. На резвом крыле улетает молодость, так и пролетит жизнь.

Позвонил Костя. Сказал, что отвез в аэропорт Олега, похвалил за блестящую операцию. Так и сказал: «блестящую».

– Ты артистка, Анюта, и замечательно играешь роль. Я смотрел и любовался: девушки одного возраста, обе из провинции, – она из Елабуги, приехала на конкурс красоты. Призового места не заняла, но, знатоки говорят, была из всех самой красивой. И все из-за того, что не согласилась разделить ложе с каким-то мерзавцем из жюри. Но зато стала женой Иванова. Да-да, того самого типа, который нас интересует. Он работал в столичном банке, и там его прозвали Еврей Иванов. Он еврей по матери, а отец у него Иванов. Тот самый Силай Иванов, который был первой шишкой в правительстве, а потом сбежал за рубеж. Но об этом после. К нему-то мы и прокладываем дорожку. Нинель плывет к нам в сеть. Не вильнула бы в сторону. Будем заводить осторожно.

Ночевал Костя на даче. Амалия выражала недовольство долгими отлучками мужа, и он не хотел обострять с ней отношений. Но утром, за три часа до Аниной встречи с Ниной, приехал, и они долго сидели у камина, разрабатывали сценарий дальнейших действий.

– Нина – хорошая девушка, она так ясно и доверчиво смотрит… И очень красивая, и стройна как березка. Сказала, что мало ест. А я тут с вами, – укоризненно проговорила Анюта, – разъелась, негоже так. Возьмусь-таки за себя!

Вчера на ужин она съела два яблока, а нынче на завтрак – чашка чая. И все. Ни крошки до обеда!

Костя оглядел Анюту с ног до головы. Улыбнулся благосклонно:

– Тебе ничего не надо менять в диете, – твоя фигура так совершенна и так хороша, что и десять Нин с тобой не сравнятся. Если б ты приехала на конкурс красоты…

– Мне эти конкурсы кажутся оскорбительными: это как скачки, только не лошадей, а молоденьких девиц. Нет, ни за какие блага я не стала бы галопировать под взглядами похотливых ничтожеств из жюри. Красота человека – великое таинство природы, нельзя торговать дарами Бога.

– Аннушка, милая, да как же здорово ты говоришь! Я ведь и сам так думаю. Мне до боли жаль девиц, выставленных напоказ…

– Ну ладно, к делу перейдем. Скоро ехать надо. Раньше мы думали, что Нина – любовница Иванова, но теперь мы знаем: она жена ему. А это уж совсем интересно. Я говорил тебе: Иванов – крупная птица, наследует миллиарды. Известен и механизм, в котором он – главная пружина. Постепенно я буду посвящать тебя в тайны их махинаций, но сведения Старрока не полны, они в чем-то могут оказаться ложными. Хорошо бы нам знать детали, подробности.

Оставался час до встречи с Ниной. На двух машинах они отправились в город.

В гостинице «Прибалтийская» Нина занимала номер небольшой, двухкомнатный, с видом на Финский залив.

Анюту встретила радостно, словно подругу. Провела в большую комнату, где за накрытым столом сидели двое мужчин: один пожилой, с шевелюрой седых волос, и другой молодой, совсем молодой, еще юноша, с серыми, смотревшими исподлобья глазами, с усталым, отрешенным видом.

Он вяло пожал Анину руку, сказал:

– Иванов.

Пожилой тоже назвал себя, но как-то невнятно и нехотя.

– Как у вас красиво! – проговорила Анюта, оглядывая из окна морскую даль.

Старалась быть раскованной, приняла из рук Нины бокал с шампанским, но пить не стала.

– Я за рулем, извините.

Одета она была в свое домашнее, донское. Белая, отделанная шитьем кофточка, расклешенная юбка и кожаная нараспашку куртка. Просто, красиво, – без претензий на моду.

– Вы давно в Петербурге? – спросил Иванов, сохраняя строгий, совершенно неестественный для молодого человека вид.

– Нет, недавно. Еще нет и двух месяцев, как я приехала с Дона. А вы? – спросила смело.

Иванов растерялся.

– Я… Тоже недавно. Я москвич, а сюда приезжаю по делам.

– И я – по делам. А как управлюсь, махну на Дон. Словечко «махну» ввернула умышленно, для создания о себе впечатления девицы бесхитростной, казачки с Дона. И по тому, как Иванов да и этот, пожилой, слушали ее с легкой иронической улыбкой, понимала, что роль ей удавалась.

– Прочел вашу книжку, – Иванов достал с тумбочки повесть. – Здесь ваш портрет. У меня есть друг-режиссер, – мне кажется, он бы взял вас в кино на роль героини.

Анюта ловко разрезала на дольки яблоко, – оно на тарелке развалилось, образовав цветок, – и угощала вначале пожилого, затем Иванова. Оба любезно взяли по кусочку, ели. Иванов спросил:

– Вы принесли гарнитур?

– Да, вот он.

Достала из сумочки, подала Иванову. Тот раскрыл футляр, стал разглядывать вначале перстень, затем серьги.

– Где вы их взяли?

Нинель вскинулась:

– Борис!..

– Ну что особенного? Я ничего не ставлю под сомнение, просто хочу знать, где купили? На Западе такой вопрос никого бы не смутил.

– Меня он тоже не смущает. Гарнитур мне подарила мама, и я его, между прочим, не продаю. Я обещала Нине достать такой же, – почти такой же. Мне предлагал его наш волгоградский ювелир.

Пожилой господин взял сережки, прошел к окну и стал в лупу их изучать. Анна поняла: это был оценщик, он знает подлинную цену изделий. И не боялась, – была уверена: и серьги, и перстень необычайно дороги.

Оценщик, подозвав Иванова, поворачивал у него перед носом перстень, серьги и что-то тихо говорил.

Возвращая Анне гарнитур, Иванов сказал:

– Да, вы правы: эта вещь стоит денег.

Анюта, не заглянув в футляр, небрежно бросила его в сумку. Иванов воскликнул:

– Да вы проверьте: мы ведь могли сунуть туда что-нибудь другое!

– Зачем проверять? Я вам верю, – сказала Анна. И стала разрезать на тонкие лепестки другое яблоко.

Нина сидела с ней рядом, и было видно, как она все больше проникалась к Анюте теплым дружеским чувством. Обе они находились еще в том возрасте, когда подруги в жизни были необходимы, и невольно тянулись друг к другу.

– Пусть будет так, – оживился Иванов. – Ваш ювелир приедет к нам сюда и покажет свой гарнитур.

Склонился над Ниной:

– Если уж ты хочешь такие брошки, они у тебя будут.

Нина смутилась, кончики ушей зашлись огнем. Ей было стыдно за мужа, который говорил так развязно и примитивно, – и фразы строил как-то чудно, не по-русски.

Не знала она, как и не знали многие, что первородное имя Бориса – Борух и что первые десять лет он рос в доме деда-раввина, и что мама его Шейна Стелла Залмановна, – для всех неблизких Софья Захаровна, – редко выпускала сына на улицу, а все больше приглашала товарищей домой и, конечно же, друзей ему выбирала из евреев. Отец Боруха был русский – Силай Иванов. Инженер-строитель по профессии, он подолгу работал на стройках Сибири и Урала и никакого влияния на воспитание сына не оказывал. Утешался только тем, что Борюшка обличьем уродился в него, и частенько говаривал: «Ты пошел в моих дедов-вятичей, славян».

Борис не любил отца, не понимал этих его бравурных восклицаний. Мальчик нежно и пламенно любил мать и деда, и все, что их окружало. С раннего детства Боренька слушал еврейскую музыку, читал еврейские книги, изучал иврит. В этой первородной среде у него выработался своеобразный язык, отражавший суть и стиль его интеллекта.

С возрастом Борис приобретал и черты еврейские, но они столь неясно были выражены, что заметить их могли только евреи, да и то лишь заслышав речь Бориса, уловив интонации свойственного им речевого строя, оттенки типической психологии. Русским же простакам все это было невдомек, для них Иванов был русским: ну кто же другой мог иметь такую фамилию, русые волосы и серо-зеленые глаза!

Наш парень, свой в доску, – чего уж тут!..

Людям особенно нравилась его обворожительная улыбка. Откуда было знать наивным и доверчивым, что мама с младенчества внушала: «Боренька! Будь приятен людям, будь приятен людям». И дедушка-раввин говаривал: «Твоя улыбка – ключ, которым ты откроешь сердце нужного тебе человека». И за двадцать четыре года своей жизни он хорошо усвоил лишь одно средство всегдашней приятности – улыбку. И улыбался он при встрече со всяким человеком и продолжал улыбаться почти все время общения, особенно если встреча назначалась заранее и имела для него практический смысл. Впрочем, в улыбку растягивались только губы, а лицо при этом оставалось холодным, глаза суживались, становились непроницаемыми. Что-то нелюдское, сатанинское крылось в его улыбке, и будто бесы прятались за его спиной, но заметить это не каждому было дано.

Старрок о нем говорил: этот мальчик с фамилией Иванов – наследник миллиардов, уплывших за бугор с его батюшкой. Отец стар и болен, скоро отойдет «в могилевскую», и тогда этот сосунок станет одним из немногих богачей мира.

Анна от Кости кое-что знала об Иванове и его отце и сейчас, глядя ему в глаза и болтая с ним о пустяках, все время натыкалась на его странности: то на полудетскую наивность, а то на плохо скрытую недоброжелательность и даже какое-то нетерпеливое раздражение.

С серьезным видом он говорил:

– Вы сами написали рассказы, или как?.. Не скажу – хорошие, нет, вы не Кафка, не Хемингуэй, но все же рассказы, и их надо было написать. Рассказы не всегда пишут сами писатели, – я так говорю?.. А если уж не всегда умеешь, так и помогут. Я знаю: так бывает. Раньше помогали Брежневу, теперь помогают другим. Надо иметь деньги и еще надо иметь власть. Тогда будет все. И если ты захочешь, будут даже стихи.

И снова на лице его возникало выражение приятности и веселости. Он только в первый момент встречи был строг и холоден, но потом во все время беседы казался благодушным. Но бдительный взгляд Анны заметил в глазах его отрешенное и даже будто бы злое выражение. Озерная синь в них временами гасла, ее накрывала тень, словно где-то рядом проплывала грозовая туча. Жутковатое впечатление производило лицо, на котором приступы веселости появлялись в момент, когда темнели и холодели глаза.

«Он и говорит странно, – думала Анна. – А если уж не всегда умеешь…»

– Кто же мне может помочь?

– Хо! А разве нет в деревне учительницы? Или сельский врач? Он тоже может.

Анна пожимала плечами и не отвечала. Нина мгновенно улавливала возникавшую неловкость, вмешивалась:

– Борис! Ну что ты мелешь? Шел бы ты лучше по своим делам. Оценщик ушел, и ты иди.

– Хорошо, хорошо. Но ты меня не ищи. Если уж я уйду, то надолго. Может, где-то и переночую. А? Что ты мне на это скажешь? Ты не будешь возражать?..

Надел куртку, подбитую белым натуральным мехом, и взялся за ручку двери, но задержался, сказал:

– Квартиру нам не отделали. Мастерам нужна еще неделя. Ты будешь следить, да? Я это у тебя прошу. И заплатишь деньги. Да? Возьмешь со счета, заплатишь.

Хлопнул дверью. И ни тебе здравствуй, ни тебе прощай, – Анны словно тут не было. «Странный, ей-Богу! – подумала она. – Даже элементарной вежливости у него нет. Но, может, это стиль поведения богачей?..»

– Такой он, мой муженек, – сказала Нина, словно бы извиняясь.

– Он твой муж?

– Да, представь. Вначале вышла, а затем разглядела. С нашей сестрой так случается. В Москве нужна была прописка, а у него квартира, дача, отец – «шишка». Ты, верно, слышала, – Силай Иванов. Так это его отец. Он сейчас за границей отмывает грехи.

– Отмывает? А что это значит, может, замаливает?

– «Отмывает» – это их словечко. А-а!.. Их сам черт не поймет. Я с этим охламоном живу полгода, толком не пойму, что они за люди, чем занимаются. И этот… мой Иванов, и в нем ничего понять нельзя. Вот сейчас мы приехали в Питер, у него дела в порту. Задержали какой-то сухогруз с цветными металлами – медь, алюминий, титан и прочее. Тридцать тысяч тонн, – с Красноярского завода и еще с какого-то полиметаллического комбината в Узбекистане. Отправляется в ЮАР, но груз задержали. Иванов кричит по телефону: «Это же шестьсот миллионов!..» И это один транспорт! Иванов за полгода отправил шесть таких транспортов. И восемь танкеров с нефтью. Я однажды слышала, как один его дружок, сильно выпив, перечислял банки, где Иванов держит вклады. И суммы в долларах – страшная цифра!.. И отец его миллиарды имеет. А-а, черт с ними! Но ты скажи: что делаешь в Питере? Долго тут пробудешь? Если признаться, – продолжала она, не дождавшись ответа, – мне тут надоело. Хочу домой, в Елабугу. Там нет машин, больших квартир и туго с деньгами, но кругом свои люди, девочки, парни… Хочу домой!

– Родители бедствуют?

Нина вскинула на Анюту по-совиному круглые, бархатно-серые глаза.

– Бедствуют? Мои родители? Ну что ты! Мой Иванов… Мы с ним… У него много денег. Куры не клюют. У меня чеки в банке. Я послала родителям, много послала – триста тысяч. Ах, деньги! Не в них счастье.

– Да, не в них, но, однако… Хорошо, если они есть.

– У тебя, как я поняла, тоже много денег. Сколько на твоих счетах?

– Не знаю.

– Не знаешь?.. Как это можно не знать, сколько у тебя денег? Иванов тоже всем говорит, что не знает своих денег. Но я-то знаю, что знает и считает каждый рубль. Вот у него сорвался транспорт, а он на него рассчитывал. И теперь у нас затруднения, нам приходится сокращаться. Купили две машины – иномарки и здесь, в Питере, купили квартиру большую, много миллионов рублей отдали. Сейчас отделываем, потом мебель… Борис звонит отцу, а тот улепетнул из Филадельфии, живет где-то в Европе, на берегу Черного моря. Столько проблем! Но, Анна, милая, ты все-таки скажи, сколько получила за книгу? У тебя, наверное, есть миллионы, если тебя пасут два таких амбала? Ну скажи, не таись. Я же тебе говорю!

– Честное слово! Я ничего не знаю и знать не хочу. Книгой моей занимается человек, у него все расчеты. Но примерно в день продают тысячу экземпляров.

– Тысячу! – по тридцать рублей за штуку. Так это же тридцать тысяч. В один день. А в десять – триста. О-го!.. За месяц миллион! И чистенькие, не надо отмывать от грязи и дрожать как осиновый лист. Анна, ты счастливая!.. Иметь такие деньги! И не как-нибудь, а по-честному, без этих противных афер и гешефтов.

В тот день они болтали до самого вечера и ели чего только душеньке угодно. Еду самую изысканную им приносила девушка из ресторана. Анна выпила рюмку вина – поддалась уговору. И, конечно, не могла сесть за руль. Хорошо, что у выхода из гостиницы ее ждал Костя.

– Ты без машины?

– Да, но у меня есть ключи от твоего «форда». Я знал, что ты выпьешь вина, и отогнал свою в гараж. Надеюсь, ты установишь для себя правило: не садиться за руль навеселе и вообще по возможности вовсе не употреблять спиртного.

– Да, это будет правилом моей жизни, но сегодня мне надо было поддержать общий энтузиазм.

– Ну, как твой улов?

– Улов? Ах, да, улов…

Анна взглянула на Костю торжествующе:

– Я, кажется, могу играть роли. Нина завтра предлагает погудеть в ресторане.

– И что же ты?

– Я сказала, что у меня нет кавалера, а одной идти в ресторан… Представь, ей тоже не нравится положение скучающей дамы. С ее-то красотой. Будут липнуть как мухи на мед.

– Не знаю как ее, а тебя-то уж в покое не оставят. Но что же Иванов? Почему жена его одна может шляться по ресторанам?

– Иванов какой-то шалый, ей-Богу! Я его так и не поняла. Или он артист и разыгрывает простака, или в самом деле… таковой. И речь у него странная. В Волгограде есть писатель, – он забавно пародирует местечковых евреев. Вот и Иванов… И что я заметила: вопросы задает неумные и вообще – неинтересен и даже будто бы недоразвит. Как же можно с таким умом ворочать большими делами? А? Тут, по-моему, какая-то загадка.

– Об Иванове я еще мало знаю и не видел его. Надо наблюдать. Золотой Принц – наш очередной бой, и вести его мы будем на чужой стороне, в Америке. Так планирует Старрок, а с ним и все его боссы. Очевидно, нам выпала роль разведчиков или рэкетеров, и вырвать у своей жертвы мы должны не миллион и не два: тут уже счет пошел на миллиарды. Держись, Анютка!..

– А как быть с рестораном? Завтра утром я должна ей позвонить.

– С рестораном дело посложнее. Мне бы не хотелось показываться ей в роли твоего кавалера, а одну тебя отпускать… Но посмотрим, подумаем.

Они подъезжали к дому.

Дома их ожидал издатель Алексей Ноевич Шугалей. При появлении Анны поднялся с кресла, подобострастно склонился.

– Я к вам по делам книги.

– Все дела по книге… вот он, Константин Евгеньевич.

– Да, да, знаю, здравствуйте, Константин Евгеньевич. У меня к вам срочное и важное дело.

Вынул из кармана книгу в прекрасном переплете, – и обложка, и бумага, и рисунки, – все было на новом, более высоком уровне, чем издание волгоградское. Но особенно портрет автора. Он дан был на вклейке из мелованной финской бумаги, и выглядела Анна совсем юной девушкой, и была так хороша – глаз не оторвешь.

– Мы издали пробный тираж – десять тысяч экземпляров. И, представьте, книгу раскупили за неделю. «Анжелика и король» лежит, «Дневник» Вырубовой лежит, даже сенсационную «Князь тьмы», о Горбачеве, покупают вяло. Но эта книга идет. Представьте, идет!

– Хорошо, хорошо. Каковы ваши планы?

– Мои планы? Я хочу издать миллион экземпляров. Загружу типографию, «она будет печатать только «Слезы любви». Предлагаю договор.

– Договор будет, но нужен аванс.

– Аванс? Сколько вы хотите?

– Десять миллионов.

– Десять миллио-о-нов! Вы меня режете без ножа. Откуда мне взять десять миллионов? У меня нет и одного.

– Тогда книгу предложим в другое издательство, а печатать будем в типографии Ивана Федорова. Там и бумага хорошая, и мощности большие, – говорил Костя наобум.

– А у нас? – Шугалей вырвал из рук Анны книгу. – У нас плохая бумага? Вы посмотрите.

– Бумага ничего, но там лучше. Ищите десять миллионов.

Шугалей откинулся на спинку кресла. Ошалело таращил глаза то на Анну, то на Костю. Хотел обратиться к автору, но она поднялась.

– Извините, пойду к себе.

Шугалей остался наедине с Костей, который «резал его без ножа». Но Костя был неумолим. Он знал нравы нынешних дельцов, их связи, возможности. И знал также, что Шугалей не отступится, найдет деньги. И не ошибся. Издатель упавшим голосом проговорил:

– Хорошо. Сегодня в полночь я привезу вам десять миллионов.

– В полночь я имею обыкновение спать.

– Ну, если так, привезу утром.

Костя проводил издателя до калитки. Его ждала новая иностранная машина с двумя молодцами – первый признак преуспевающего дельца.

На следующее утро у калитки дома в сопровождении тех же молодцев появился Шугалей. Костя видел, как он вскинул на плечо сумку, направился к дому. Встретил его и повел наверх, в кабинет Анны. Пригласил с собой Амалию.

В присутствии женщин Шугалей высыпал на стол деньги, сказал:

– Здесь семь миллионов. Остальные – завтра. И подал Анне издательский договор:

– Нужна подпись автора.

– Но у Константина Евгеньевича есть моя доверенность.

– Хорошо, он тоже подпишет, но если вы уже здесь…

Костя для пробы разорвал несколько упаковок, посмотрел банкноты на свет. Сказал:

– Будем подписывать.

Один экземпляр договора оставил у себя, два вручил Шугалею. И протянул руку, дескать, до свидания. Но Шугалей вскинулся:

– Постойте! Есть идея. Хочу предложить вам сделку международного масштаба. Да, не удивляйтесь. Если вы дело имеете со мной, то вам придется привыкнуть к большому размаху. Вам, синьорита, – он наклонил непричесанную голову, – Шугалей будет делать мировую славу. Или вы, может быть, не согласны иметь международный имидж?.. – Он беззвучно засмеялся, обнажив мощные неровные зубы. – Да, не согласны? Тогда скажите мне, и я буду свои слова брать обратно. Молчите, значит согласны. Тогда слушайте меня внимательно. И вы, молодой человек, – повернулся он к Косте, – тоже слушайте, раз уж вы имеете полную доверенность от автора.

Шугалей стрельнул взглядом в Амалию, сидевшую на диване у окна, и, не сумев постигнуть ее места в этом сообществе, продолжал:

– Вы дайте мне доверенность на ведение дел за границей, и я буду пробовать книгу в Штатах, а потом в Англии. Если она и там пойдет, вы представляете, что мы будем иметь?

Анна и Амалия смотрели на Костю, а он старался разгадать в предложениях Шугалея подвох, который непременно тут был. Доверенность? Значит будет, как и я, полным хозяином рукописи. И будет диктовать условия. Сказал:

– Можем оформить договор, а не доверенность.

Шугалей чертыхнулся:

– С кем договор заключать? Вы знаете, кто будет переводить книгу, кто издавать, – знаете?.. Я не знаю, а вы знаете, странный вы человек.

Шугалей нервничал. И Костя видел не только это, но еще и то, что перед ним сидел делец невысокого полета: малокультурен, несдержан, и речь его пряма как палка. Про таких говорят: они умные и хитрые. Но где же тут ум, хитрость? Да…

Костя понимал, что не имеет опыта в финансовых сделках и должен быть бдительным. Оставалось одно – довериться интуиции.

– Предлагаю вам вариант, – заговорил Костя. – Берите на себя перевод, оформление, издание пробного тиража, скажем, на английском языке. Если книга пойдет, я приеду, куда вы мне скажете, и мы все оформим.

Шугалей долго молчал, в уме производил расчеты. Было видно, что вариант ему хоть и не нравится, но он от него не откажется.

И он сказал:

– Пробный тираж будет стоить денег, и немалых.

– Сколько примерно?

– Рублей будет слишком много, хорошо бы иметь доллары.

– Найдем доллары.

– Рисунки, обложку на английском мы сделаем здесь, а набирать и печатать поедем в Штаты. Нужно будет тысяч десять.

– Ну, вот на это и составляйте договор. Если же нам будет сопутствовать удача, пойдем дальше.

– Ладно, это не очень так, как я бы хотел, но раз вы упрямитесь, будь по-вашему.

Пообещал завтра же оформить все документы.

А когда он ушел, Костя, обращаясь к Амалии и простирая руки над кучей денег, лежавших на столе, сказал:

– Ты видишь теперь, чем я вынужден заниматься. Не пришлось бы мне переменить милицейский мундир на сугубо гражданский.

Амалия не могла прийти в себя от волнения при виде таких денег и от всего нового, необычного и такого важного, что здесь происходило.

С тайной завистью и смутной тревогой смотрела на Анюту. Как поведет себя эта деревенская девушка, став хозяйкой миллионов? И какая судьба ожидает здесь Костю и, следовательно, ее саму?..

Чувствовала сердцем Амалия, что в жизни ее надвигаются перемены. Большие деньги несут с собой и большие заботы. И не всякий, кому они попадают, может устоять перед соблазнами, которые неизбежно явятся вслед за деньгами.

В ресторан с Ниной Анна не пошла, но в гостиничном номере они встречались еще два раза, а в третий раз Анюта застала подружку в слезах. Та в истерике каталась по кровати и на вопросы гостьи отвечала одно и то же:

– Не могу, ничего не могу сказать. Противно, отвратительно!

Наконец немного успокоилась, обняла Анюту.

– Не покидай меня, я боюсь. Не хочу оставаться с этими скотами. О-о-о… Если бы ты знала!..

Анна не просила рассказывать, не торопила и только успокаивала.

– Мы с тобой молодые, здоровые, у нас вся жизнь впереди. Ну а если кто обидел, оскорбил – расскажи мне, и мы вместе подумаем, как нам быть. Одна голова хорошо, а две лучше. Мы же с тобой казачки.

– Ты – казачка, а я… Какая же я казачка? Из Елабуги я, городок наш мирный, тихий.

– Мирный, говоришь. А девица-кавалерист Дурова откуда? В вашем городе родилась. Ваш городок когда-то был краем земли русской, а на краю, на рубежах, всегда были казаки. А ты к тому ж и лицом похожа на шолоховскую Аксинью. Выше голову, распрямись! Посмотри, какая ты красавица.

Нина обнимала Анну, прижималась к ней, увлажняла ее щеки слезами. Говорила:

– Ты чистая, ясная, – грязь тебя не касалась, не могу даже говорить тебе обо всем, что меня окружает, во что мажут меня, как оскорбляют. Аннушка, ты хотела ехать на Дон. Возьми меня с собой. Я хоть отдохну от Иванова, его друзей, – поживу у тебя недельку-другую. Возьми.

Анюте эта мысль показалась замечательной.

– А муж?.. Он тебя отпустит?

– Муж объелся груш. Плевать я на него хотела. И спрашивать не стану.

– Ну нет, так бы не следовало. Но если по-хорошему…

– Ах, ты ничего не знаешь о наших отношениях. Иванов живет на квартире, где я не бываю. Там кодло, тайный кружок каких-то темных людишек. Иногда они врываются и ко мне. И творят тут… Но нет, тебе не надо ничего знать. Гадко и противно!.. Напиваются, вкручивают синие, голубые, красные лампы, – и начинается шабаш. Коллективный секс. И меня тянут, я упираюсь, а они тянут, рвут одежду.

Анна не знала, что такое коллективный секс, но не хотела выставлять себя деревенской дурой. Да и догадывалась, что это возможно лишь с проститутками, да и то с совсем низко падшими.

Голова шла кругом от этих петербургских открытий. И хотелось ей заткнуть уши, ничего не знать, не слышать, но чудная девушка из Елабуги словно белка вращалась в чертовом колесе и не могла отвернуться, хлопнуть дверью, уйти в свой мир – здоровый, чистый, прекрасный мир, из которого она приехала на конкурс красоты.

Нина схватила Анну за руку, заглянула в глаза:

– Ты меня презираешь, да? Но поверь: я сопротивлялась, я вчера ударила Иванова, а его друга, порвавшего на мне платье, так двинула ногой…

– Но позволь, а Иванов, твой муж, – как же он позволяет друзьям к тебе прикасаться?

– Не спрашивай. У них свои нравы. Этот друг, что тянул с меня платье, нужный человек, очень нужный. Он приехал из Штатов и от чего-то спасал Иванова.

Нина вновь расплакалась и, содрогаясь всем телом, повторяла:

– Возьми меня на Дон, прошу тебя, умоляю. Я так рада, что тебя встретила. Я горжусь тобой. Всем показываю твою книгу, твой портрет и говорю: «Анна моя подруга, она писательница, и лучше ее нет в мире писателей». Они кисло улыбаются и считают меня дурой, но это их проблемы. Все они чужие и мечтают жить за границей. Только вот не все еще сделали деньги, а кто сделал миллион, хочет еще и еще. Хотят жить так, как живут в мексиканском фильме Сальватьеры. И все завидуют Иванову. Говорят: миллиардер! И слово это повергает их в трепет.

Позвонила в ресторан, пригласила официантку. Та пришла скоро. Молодая, хорошенькая, с улыбочкой на лице и покорным, почтительным видом.

– Простите, но скажите, пожалуйста, чем будете расплачиваться – рублями или долларами?

– Долларом, милочка, долларом, – ответила с раздражением Нина. Раскрыла меню, называла блюда: – Заливного судака, отварную севрюгу, копченый угорь, черную икру, красную – тоже можно. И хрен не забудьте, хрен. Принесите фрукты, хорошо бы ананас. И соки, соки обязательно.

А когда официантка вышла, пояснила:

– За доллары принесут и страусиные яйца, а вот если у вас рубли… Она бы и не пришла сюда.

Нина вынула из сумки зеркальце, повернулась к окну и осматривала лицо, – со всех сторон, каждую складку.

– На кого похожа? Господи! Мне надо бежать от Иванова. Возьму с него отступного пять миллионов долларов, и черт с ним! У меня сейчас есть на счетах два миллиона и еще даст пять – и пусть катится колбасой. А я вернусь в Елабугу. Или к тебе махну на Дон. Не прогонишь?.. Ну скажи, пожалуйста, только честно и серьезно. Я тебя полюбила как сестру. Нет, пожалуй, больше! Очень полюбила. Ты такая вся светлая. И при твоей-то красоте – книги пишешь. Да таких, наверное, и в мире нет. Ты только появись на людях – от кавалеров отбоя не будет. По себе знаю: мужики ко мне липнут как мухи. А если в ресторане кавказцы завидят, так они красавца из своей стаи выделяют. Молодого, статного и – с усами.

– Ну и ты идешь с ним танцевать?

– Иногда иду, но чаще всего – нет. Они тогда закипают, как самовары. Обидно им, значит. В другой раз скандал возникнет, но тогда с другого стола два мужика к ним подходят и тихо этак говорят: «Иди, приятель, на место, остынь».

– А кто они, ребята эти?

– Из Черного батальона. Есть такой.

– Про Черный батальон я слышала по телевидению, – Торжковский рынок громили. Но кто они, что за люди, – тоже кавказцы?

– Э-э, нет. Эти ребята наши, русские. В каждой стране есть такие, – своих женщин защищают, а у нас не было. Но вот появились. – Нина задумалась. Тихо сказала: – Мои-то защитники из охраны Иванова, но про Черный батальон я слышала… Может, и басни это, а может, и правда. Кавказцы будто как огня их боятся. Они ведь, если посмотреть на каждого, порядочные трусишки. Недаром Лермонтов их «робкими грузинами» назвал.

– А Иванов, он в ресторан ходит с тобой?

– Ну он-то уж действительно робкий, при всякой сваре сжимается от страха, речь теряет. Он потому и в рестораны редко ходит. Он, как летучая мышь, любит закоулки темные и компанию свою, избранную. Друзей ему и девиц камердинер Макс подбирает. Есть у него такой. Я его раньше не видела. Он на Литейном живет, в большой ивановской квартире. Там, говорят, много комнат и на стенах иконы, картины, мебель вся дворцовая. Даже будто бы столик жены Меншикова как-то к нему попал. Но меня туда не пускают. Однажды я пронюхала адрес, пришла, но вышел Макс, – он меня знает, – осклабился коварно и тихо проговорил: «Нина Николаевна, рад вас видеть». Поклонился до пояса, сказал: «Пускать не велено». – «И меня?» – «И вас. Я говорю вам, как мне велят от хозяина». Они, эти ивановцы, чудно говорят: вроде бы по-русски, но слова переставляют так, будто с тобой говорит инопланетянин.

– Ты жена, и тебя не пускают? Понять не могу.

– Сама теряюсь в догадках, живу с ним полгода, а знаю о нем самую малость. Человек закрытый, странный. Он всегда насторожен. Иногда ночью во сне сильно кричит и садится в кровати. Я щупаю его лоб, – думаю, температура, – но нет, на лбу холодный пот проступает. «Ты чего?» – спрашиваю. А он мне: «Ничего, ничего». И ложится.