Текст книги "Шальные миллионы"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Потрогал рукой: голова, щека целы, но ухо… Да-да, ухо задето. Наверное, идет кровь и – печет.

Глаза не закрывал. Катер вначале чернел в стороне, потом растворился, и шума двигателя не было слышно. Очевидно, он уже далеко. И воздух в его легких кончился. Задрал голову, одним носом забрал воздух и – снова под воду.

Погружаясь под воду, увидел рядом черный предмет. И веревку. Она извивалась, как белая змея или большой червь. Шарахнулся в сторону, думал, катер, но нет, – над головой руки, они связаны, и от них тянется веревка. И болтаются ноги. Человек!.. Веревка тянется вниз, увлекая тело в глубину.

Спазмы удушья перехватили горло, Костя вынырнул. И увидел катер. Он был уже далеко и удалялся к клиперу, который хорошо был виден у горизонта.

Набрав полную грудь воздуха, Костя огляделся. Берег был виден, но очень далеко, до него не добраться.

Вспомнил, что молод, здоров, хорошо умеет плавать. Приободрился. Разорвал и снял рубашку, вылез из штанов – почувствовал в теле легкость. Ухо не пекло, притерпелось. Лег на спину и увидел небо. Синее-синее, без единого облачка.

Плыл на спине, дышал ровно. Решил экономно расходовать силы.

На спине плыл долго. Прислушивался к сердцу, ко всему телу, – в них была бодрость и сила. Раза два тронул пальцами болевший кончик уха, – нащупал ранку, но она была небольшой и кровь из нее не сочилась. В рубашке родился. Надо же! Стрелял в упор и не попал. Видно, рука дрожала. Сильно дрожала. Зачем я им нужен? В делах последних с ними не замешан, а те, музейные, что со Старроком, – они позади, на них давно крест поставлен. Ну, Старрок, мерзавец! Чуяло мое сердце, опасался его, да вот, наша доверчивость…

И еще являлись мысли: Старрок нынче в мафии международной. Служил у Силая Иванова, а теперь переметнулся к Малышу. И какой-то миллиард рвут на части. Миллиард! Легко сказать!.. Ну ничего, со Старроком я рассчитаюсь. Мне бы на берег выбраться, а там… под землей найду. Но что это? Будто бы шум мотора!

Перевернулся со спины и увидел, что прямо на него катер несется белый, с летящим над волной носом.

– Эй, эй!.. – закричал что есть мочи и вскинулся по грудь из воды, замахал руками.

– Эй, эй!..

Катер летел на него. И когда приблизился, подставил бок, на котором красовалось имя «Назон». Костя еще выше вскинулся, но вдруг почувствовал боль в груди, дыхание перехватило.

С борта Анюта тянула руки, она сердцем почувствовала беду, рванулась к нему наудачу и вовремя поспела.

С работающим на холостом ходу мотором «Назон» безвольно болтался на волнах, и не было вокруг ни белого пассажирского лайнера, ни одинокого паруса, ни чернеющей на горизонте ладьи. Лишь тонкая полоса берега с игрушечными домами рисовалась вдали. Костя, взбираясь на борт, взглянул на берег, и щемящая душу мысль мелькнула в сознании: «Не доплыл бы…».

– Что произошло? – встретила его Анюта вопросом. – Как ты очутился один в море?

– А так. Купался и вот заплыл.

Почувствовал озноб в теле, мелкую дрожь и подступившую к горлу тошноту. Оглядел себя: будто бы все цело, не ранен, не ушиблен. А дрожь усиливалась. И голова гудела, словно колокол.

Анна провела его в свою каюту, укрыла лежавшим на диване пледом, обняла, словно маленького. Ей было страшно, она поняла: могла потерять Костю, спасла его случайно.

– Говори быстрее. Не мучь меня!

Костя стал рассказывать. И, рассказывая, успокоился, согрелся, – и дрожь прошла, и тошнота. Все куда-то исчезло.

– Мне бы чаю, – крепкого, горячего.

– Пойдем в кают-компанию. И, кстати, ты мерзнешь, а на дворе солнце и жара под тридцать. Распрямись, согрейся и посмотри, как прекрасно море!

Костя, помешивая чай, продолжал свой рассказ:

– У них идет разборка. Они убрали Фридмана, а заодно и меня, как свидетеля. Эти филины не любят посторонних глаз. Но вот Старрок… Ну, гнида. Я понял: он теперь в мафии Малыша служит. Он Малышу нужен для связи с Москвой, Питером, Россией. Для меня у них не нашлось места, а может, не доверяют. Черт их разберет!

– Ты думаешь, и здесь Малыш замешан? – с грустной ноткой проговорила Анна. Не верилось ей в такое его злодейство, душа противилась.

– Я точно не могу сказать. Мы еще очень мало знаем. Неведомо, зачем приезжал Фридман, что за человек этот Сэм? И, наконец, какое новое дело они здесь затевают? Мафия умеет хранить свои секреты. Она в этом плане может поспорить с любой разведкой.

– Я попытаюсь узнать, – робко заметила Анюта.

– Узнать? Но как? Привлечешь к этому Нину?

– Я попытаюсь. И через два-три дня тебе доложу. Костя подумал о Малыше: она надеется выведать у него, они часто бывают вместе… И эта догадка ножом резанула сердце. Малыш молод, хорош собой. В их отношениях может возникнуть симпатия, может, уже возникла! Костя умен, сдержан, умеет владеть собой. Заговорил спокойно:

– Попытайся узнать. Нам это очень важно. Но теперь мне нужен твой радиотелефон.

Костя позвонил Стефану Бурлеску.

– Стефан, это я, Костя, Я чуть не попал в преисподнюю, но об этом потом. Прошу тебя: никому не говори о моем звонке. Возьми брюки, рубашку, ботинки и поезжай к рыжему камню. Мы там загорали с Фридманом.

– Через двадцать минут я буду там.

Костя, водворяя в гнездо антенну и, разглядывая радиотелефон, сказал:

– Хорошая штука. Мне бы такой.

– Возьми.

– Хорошо, я возьму, а если потребуется – скажешь, верну тебе.

И снова его кольнула ревность. Она теперь в таком мире, где все возможно. Да и сама… А, кстати, каковы теперь ее собственные капиталы?

Подумал об этом, но не спросил. Чем больше у Анны становилось денег, тем реже Костя о них заговаривал. Им бы нужно поменяться ролями, но судьба распорядилась иначе.

В иллюминаторе они видели море, по-прежнему вокруг никого не было.

Высаживаясь у камня, где ожидал его Стефан Бурлеску, Костя негромко просил Анну:

– Скажи Малышу, что Фридмана и подполковника Воронина больше нет, они погибли в какой-то разборке.

– А если он захочет знать подробности?

– Ты ему скажешь: звонил аноним, сообщил только это.

На том они расстались, и Анна скоро вернулась в «Шалаш».

В конце прорытого для катера канала, в сторонке от причала, где она закрывала на замок свой «Назон», появилась защитного цвета палатка, и возле нее с породистой овчаркой сидел молодой парень и робким улыбчивым взглядом встречал Анну. А когда она выбирала с кормы цепь, подскочил к ней и на английском спросил:

– Не помочь ли вам, миссис?

– Благодарю вас, я все делаю сама, – ответила Анна на его родном английском.

– Вас ждет обед. Пожалуйте, сударыня.

Взял ее под руку и повел к беседке, где был накрыт стол и стояли с салфеткой на руке Данилыч и незнакомая, очень милая официантка.

Подставляя Анюте плетеное кресло, Малыш повелительно сказал Данилычу:

– Вы можете идти.

И дал знак официантке: удалитесь.

В противоположной от причала стороне Анюта заметила вторую палатку и возле нее парня с овчаркой. Сказала:

– Тут целый палаточный городок появился. С чего бы это?

– Я принял дополнительные меры. На этот раз включил и вашу персону в объект охраны. Вы позволите?

Анна повела плечом, – дескать, мне все равно. Вид у нее был печальный, озабоченный, она лениво перебирала еду, глаз на собеседника не поднимала. Была уверена, что эпизод на море – дело рук Малыша, и не могла понять, как в этом с виду мирном и таком милом парне, в сущности юноше, уживались обходительный галантный кавалер, обладатель несметных богатств и расчетливый убийца, – подчас неповинных, непричастных к их аферам и гешефтам людей.

– Вася, сколько вам лет? – тихо спросила Анна.

– Двадцать восемь.

– Вы были женаты?

– Нет.

– А как вы начинали свои операции? Как ступили на такой путь?

Малыш задумался, лицо его покрылось заметной бледностью, он давно не слышал своего первородного имени. Для всех окружающих его людей он был Малышом, тем самым Малышом, который внушал страх и почтительность, имя которого повергало одних в неописуемый ужас, других принуждало молчать и смиряться. Все темные субъекты, попадавшие в орбиту афер с участием Малыша, знали, кто тут заказывает музыку и кому следует беспрекословно повиноваться. Если кто-то, зазевавшись, становился на его пути, его убирали, – быстро и жестоко, как сегодня убрали Фридмана и чуть было не убрали Костю. Одно только было не до конца ясно Анюте: все ли эти страшные дела творились по указу Малыша и с его ведома? Или, может быть, его «империя» уже так разрослась, что он, как большой воинский командир, предводительствуя битвой, не знал и не видел всего, что вершилось на поле боя. Не знала этого Анна, но ей теперь захотелось проникнуть в тайны жизни этого удивительного молодого человека. Она во второй или в третий раз назвала его Васей, как называла Малыша мама и все друзья детства, и видела в глазах его чувство признательности за эту домашнюю, может быть, любовную доверительность.

– За всем, что происходит со мной и в моей жизни, – начал он свой рассказ, – стоит Борис Иванов.

Малыш склонился к Анне, взял ее руку и нежно провел по ней ладонью. Потом коснулся губами поверх кисти. И поднял на Анюту свои большие выразительные глаза, – она отвела взор, не могла долго выдерживать его взгляда. Ей казалось, что на нее смотрит ребенок, ее собственный ребенок, – так они искренни и проникновенны были, его глаза.

– Мы с Борисом учились вместе в институте. И он предложил мне по окончании учебы работать с ним в московском банке, – мне, провинциальному парню со слабым дипломом. Я плохо учился и меня едва выпустили. Я, конечно, с радостью согласился, испытывал горячее чувство благодарности к своему покровителю. А он все мог, его боялись и вскоре назначили начальником отдела. Отец-то его – вон кто! И директор банка гнулся перед ним, как лакей. Ну, а потом… Союз развалился, а его отец вознесся к вершинам власти в России. Начались операции с долларом. Дела эти сложные, хитрые, – тут и мы не все понимали, но нас поражал размах сделок: счет шел на сотни миллионов, даже на миллиарды. Рубль слабел, доллар набирал силу, рубли выкачивались увесистыми тюками, доллар к нам тек слабым ручейком. Мы, банковские работники, первыми почуяли неладное: незримый и могучий действовал враг, ослаблял, рубил под корень финансы России, основу хозяйства страны. Силай Иванов, отец Бориса, ставил подписи под страшными документами. Я однажды намекнул Борису: дело нечисто! Он сказал: молчи, иначе задымишься синим пламенем. Отец, мол, не волен в поступках, он сам игрушка в руках могущественных сил. На арену вышли органы тайных разведок. Началась бесшумная война, – пострашнее той, с немцами.

Однажды директор банка заметался, – не хватало одной подписи на бумагах. Все подписи были, а одной нет. Важный чиновник внезапно умер, а подпись нужна была только его. Речь шла о миллиардах. На столе у Бориса я увидел эти важные бумаги и пустые графы без подписи. Он показал мне подпись того чиновника на других бумагах. И сказал: «И нельзя подделать». Я спросил: «Почему?» – «Документы так важны, что проходят экспертизу там, в Америке», – сказал он.

Я сел с краю его стола и шутя начертил подпись того чиновника. Борис удивился: так она была похожа. Побежал к директору банка. Тот позвал меня, предложил чистый лист, попросил несколько раз расписаться – за того чиновника. Я это сделал. И он долго разглядывал мои подделки – и в лупу, и на свет, и через объектив специального прибора. Потом ушел куда-то и его долго не было. Вернувшись в кабинет, куда-то звонил, долго убеждал в том, как это здорово у меня получилось. Несколько раз повторил: «Талант поразительный!»

Бумаги я потом подписал. И они успешно выдержали все экспертизы. Миллиардная сделка состоялась. И директор однажды пригласил меня и выдал чек Филадельфийского банка. Там значилась сумма в пятьдесят тысяч долларов. Директор сказал: «Это твой гонорар, но ты должен молчать как рыба». Так началась моя новая жизнь. Гонорары удваивались, утраивались, а однажды я сам назначил сумму гонорара. Мои клиенты вскинулись, но я сказал: «Отныне так будет всегда. Не хотите – поищите другого».

Я знал: замены мне не найдут, они сами об этом не раз говорили. Знал я и другое: моя жизнь в безопасности, я нужен всем темным силам. И все-таки принял меры, нанял охрану. В Англии, в конторе частных детективов, – ребят, которых разве дьявол один может перехитрить. Они мне стоили денег, но я к тому времени имел уже миллиарды. И знал, что больше меня имеет один Силай Иванов. И сын его имеет немало, но он слаб, подвержен алкоголю, а теперь еще и впрыскивает в себя всякую гадость. Борис – слякоть, не человек, но у него связи, он мне нужен. Такие люди опасны, но я ему нужен больше, чем он мне, и наши охраны автономны, действуют независимо друг от друга. И даже я не все знаю об их тайных пружинах. Одно лишь служит гарантией безопасности моей персоны, а теперь и твоей: семьдесят процентов платы от меня они получают в конце года. Так что… – если хочешь жить, исправно служи хозяину.

– А почему русских не берете в охрану? Храбрость наших парней известна, и силой физической англичан превосходят.

– Оно так, да вот Ленин-то не доверял русским. Он, как известно, латышей в охране имел да азиатов разных, а русских побаивался. И все потому, что родной-то наш Ильич не русскому народу служил. Командоры нынешних мафиозных банд тоже не во благо русским Россию растаскивают. Вот и рыщут по заграницам, ищут там себе защиту. Англичанину-то все равно, кто кого у нас тузит, лишь бы денежки получать.

Малыш взял Анюту за обе руки и, глядя ей в глаза, добавил:

– Я иногда думаю, что ты разведчик и служишь Родине, нашей Родине, России. И, наверное, заметила, что и я с некоторых пор начал служить России. А вот как это я делаю, – расскажу в другой раз. Ладно?

Анна кивнула. И улыбнулась, и заглянула ему в глаза с прежним чувством признательности за все, что он для нее делает.

Для Нины наступили золотые дни. С ней был обожаемый, горячо любимый Сергей. И никого в мире она не замечала, не знала и не хотела знать, кроме, может быть, своей задушевной подруги Аннушки. Встречая ее утром на пляже, она кидалась ей на шею, целовала и все повторяла: «Ты подарила мне Сергея, – благодарю тебя дорогая, самая красивая в свете Анна!»

– Так уж и самая. Я что ж, красивее тебя?

– В двадцать раз!

И они шли в море, – две юные женщины, две русские красавицы, и самый тонкий ценитель не мог бы определить, кто из них лучше. Нина – высокая, гибкая, с длинными ногами, длинной шеей и талией в рюмочку, Анна – тоже стройная, но с оттенком славянской полноты и скрытой казачьей силы, – и сзади, и сбоку, и спереди они казались эталоном совершенства. А если учесть, что красивее женщин в природе нет созданий, то можно утверждать, что героини наши являли собой венец поднебесной божественной симфонии.

Малыш, приходивший на пляж на час раньше, любил наблюдать этот их торжественный выход к морю. Не окликал, не стремился попасть на глаза, – тихо, ритуально любовался ими.

Они медленно входили в прохладную бодрящую воду и уплывали далеко, – иногда так, что головки их, точно резиновые мячики, едва виднелись в бирюзовых волнах, – тогда Малыш начинал беспокоиться, смотрел по сторонам, ища средств помощи на случай беды, и не находил, и жалел, что нет у него ключей от «Назона» и что в случае надобности не сможет тотчас же прийти им на выручку. И когда они возвращались и, усталые и счастливые, выходили на берег, он встречал их выговором, – причем, нешуточным и раздраженным.

Анюта в ответ смеялась, а Нина с излишней бесцеремонностью трепала его за шею, говорила:

– Ворчишь, как старый дед, – нет бы приказал накрыть в беседке завтрак.

Малыш бежал к беседке, нажимал кнопку переговорного аппарата и распоряжался насчет завтрака.

Он с некоторых пор не летал в Бухарест, как раньше, не ездил ни в Варну, ни в Констанцу, неотлучно находился в «Шалаше» и, если и не торчал возле Анны, был где-то рядом и всегда готов был устремиться с нею то на прогулку по морю, то на автомобиле по дорогам Бараганской степи, где справа и слева от шоссе краснели черепичными крышами дома русских староверов, расселившихся здесь с незапамятных времен.

И на катере, и на автомобиле Анюта каталась каждый день, – и не было для нее более счастливых, блаженных часов. Катания теперь неизменно происходили в обществе Малыша, – они, эти прогулки, с каждым днем становились все продолжительней.

Анна не могла уже лукавить с собой: она тянулась к Малышу и боялась, как бы судьба не прервала их каждодневные встречи. Ей нравился Костя, но он был женат, принадлежал другой, – наконец, Костя – родственник, близкий человек, она любит его и будет любить всегда, но любовь эта совсем иная, не то, что ее любовь к Малышу. Так она в мыслях своих и в сердце провела ту незримую грань, которая делила мир на две половины: с одной стороны Малыш, с другой – все остальные. Малыш один, стоит особняком, и рядом с ним никого быть не может, а по другую сторону тоже дорогие люди, но там их много: и Костя, и Нина, и Сережа, и другие. Костя ей нравился и как человек, и как дядя, и как мужчина, она постоянно думала о нем, но ее стремление видеть Малыша, слышать его, говорить с ним становилось фатальным, и она все чаще ловила себя на мысли, что думы о Косте непроизвольно превращались в мечты о Васе. Сердцем уж поняла: Малыша любит и любовь с каждым днем все глубже ее затягивает, поглощает всю без остатка. Вот, кажется, протяни он руки, обними ее, и она замрет от блаженства. Но Малыш сидел тихо, покорно предавался своей любви, а она для него была теперь единственным смыслом жизни, светящейся вдалеке яркой точкой, к которой теперь он будет идти и идти, и если не достигнет ее, то умрет, – и без сожаления, потому что тут теперь и слились для него все радости жизни.

Борис Иванов по каким-то делам срочно летал в Англию. И вернулся через две недели развинченный и пустой, с синеватыми пятнами на лице.

Пытался пройти на половину Нины – его не пустили. Не устроил шума, уронил на грудь голову, оперся на сопровождавшего его всюду Ратмира Черного. Нину встретил у лифта, схватил за руку, запричитал:

– Нам надо поговорить. Пожалуйста, прошу тебя. Она открыла дверь в свою половину, кивнула:

– Проходи!

С ними устремился Черный, но Нина строго на него посмотрела:

– Вы идите… на его половину.

Не пригласила ни в беседку, ни на пляж, – помнила высокомерные реплики Ратмира в питерской квартире Иванова, наглые, оскорбительные ухмылки. Указала ему место лакея.

Бориса провела в холл, предложила кресло рядом с журнальным столиком у растворенного балкона. Сама села напротив.

– Нина, не гони меня. Прошу тебя. Я болен, меня окружают подонки, злые, коварные люди. Я был в Лондоне, устал, еле вырвался, – не надо мне денег, не хочу их никуда вкладывать. Фирмы разоряются, объявляют себя банкротами, деньги мои ухают словно в трубу. Кругом прохиндеи и ловчилы, грязная сволочь! Не хочу, не гони меня, – и не пускай в Варну. И Черного удали. Он тоже подлец, как и все. Слышишь? Возьми под свою охрану, помоги.

– Я готова, но ты обещай слушаться меня, повиноваться.

– Делай, что хочешь, но только не пускай. Я хочу завязать: кончить пить, колоться. Черного боюсь. Запри меня.

– Хорошо! – сказала Нина, вставая. – Вижу, дошел до ручки. Приму меры.

Борис встал, глаза засветились огоньком радости и надежды.

– Нина, родная моя! Делай, что хочешь, но только спаси.

– Ладно, следуй за мной.

Пошли на половину Бориса. Подозвала Черного:

– Вы где живете?

– В Варне. В отеле.

– Хорошо. Поезжайте к себе и до моего звонка здесь не появляйтесь.

Черный – к Борису, схватил его за руку. Тот отстранился.

– Слушай ее. Она моя жена.

– До свидания! – строго сказала Нина и кивнула на дверь. Сама же позвала Данилыча, наказала пригласить врача. Провела Бориса в его кабинет, – это была угловая комната с дубовой двухстворчатой дверью, – подтолкнула Иванова к дивану, властно приказала:

– Постарайся уснуть. И смотри у меня, чтоб этого, – сделала жест, которым Борис укалывал себя через штаны, – больше не было. Хочешь жить – слушайся меня.

– И ладно, Нинуш, и хорошо. Я повинуюсь, только спаси, не пускай меня к ним.

Позвонила Данилычу. Дала ему указание:

– Борис Силаевич нездоров, ему нужен полный покой. Никого к нему не пускать, и его самого…

Вопросительно посмотрела на Бориса. Тот с покорностью воспринимал ее приказ.

– …без моего ведома не выпускать из его половины. Борис кивал головой: так, Нинуш, так, – не надо меня выпускать.

А она, поднимаясь, тоном прапорщика заключила:

– Будешь бунтовать – отпущу на волю. Пропадешь!

Он кинулся к ней, обхватил талию, упал на колени:

– Ниночка, любимая! Мне страшно, я боюсь, я не хочу умирать. Жизнь только начинается и – умереть! Нет, – не хочу. И охрану мою – удали. Они недавно убрали двоих парней, потом Фридмана и Костю вашего, подполковника Воронина.

Нина вздрогнула. Костю? Набрала номер телефона, его номер, Костин. Тот ответил. И повторил: «Я вас слушаю, что же вы молчите?..» – «С вами все в порядке?.. Да? Хорошо. Очень хорошо. Ах, извините. Ложная тревога случилась. Но я потом вам позвоню. Извините. Потом».

Борис, ничего не поняв, продолжал:

– Идет разборка. Кто и кого теснит, за что, и какие силы действуют – не знаю, но я никому не верю. Черного пошли в Москву. Там у него семья, пусть живет, а то и его… Потом меня. И всюду – Малыш, его тень, его страшная сила. Хорошо бы и его удалить от нас. Можно это? Скажи. Ну не сейчас, так потом. Верю одной тебе и Анне, подруге твоей, верю Данилычу, а больше никому.

– Ну ладно. Не впадай в истерику. Вон подошла машина, – идут врач и сестра.

После тщательного осмотра Бориса, длительной беседы с ним врач выписал рецепты, назначил строгий режим, – надолго, на все лето.

Со смешанным чувством жалости к Борису, желанием помочь ему и тревоги за их отношения с Сергеем Нина спустилась на лифте и прошла на пляж. Ей было интересно знать мнение друзей, и она, снимая с себя платье-халат и усаживаясь на углу Анютиного коврика, сказала:

– Был врач, буду лечить Бориса.

– Давно пора! – отозвался Малыш. – Его нельзя пускать в Варну. Запереть бы в «Шалаше» и отсечь всех друзей.

– Но кто же вправе лишать человека свободы? – возразила Анюта.

– Свободы? – возразил Малыш. – Отравляться наркотиками – это вы называете свободой? Если мы настоящие друзья Иванова и видим, что человек попал в беду, должны помочь ему, что и делает Нина. Он должен благодарить судьбу за то, что имеет такую супругу. Я давно хотел поговорить с тобой, Нина, но ты сама делаешь то, что надо. Только будь построже: установи для него режим и не выпускай из «Шалаша». Ни на час и ни на шаг. Пусть живет, как попугай в клетке. Он того заслужил и должен быть доволен.

В интонациях голоса Малыша слышались власть и воля, он, видимо, тревожился не за судьбу Бориса, к которому был равнодушен и даже будто бы презирал его. Малыша беспокоили ивановские миллиарды, лежавшие в иностранных банках. Он не однажды то ли в шутку, то ли всерьез говорил о больших суммах рублей, переведенных нашими соотечественниками за границу и обращенных там в доллары, иены, марки, франки, и как бы мимоходом замечал, что недалеко время, когда Россия вновь станет могучей державой, и тогда она стукнет кулаком и скажет: «А ну-ка, президенты и премьеры! Верните нам всех жуликов-миллионеров, мы им поскребем спинку!» И тогда Иванова выдадут первым.

– Это если бы он был гражданином России, – заметила ему однажды Анюта, на что Малыш скороговоркой выпалил:

– Неважно, чей он гражданин! Важно, что он преступник, и очень большой. А по поводу преступников есть конвенция и не выполнить ее можно в случае, если дело имеешь с Эфиопией или Дагомеей, но если это Россия, – извини! С Россией шутки плохи.

Нина с Сергеем пошли в море, а Малыш в порыве красноречия и, очевидно, взволнованный какими-то иными, неизвестными Анне обстоятельствами, продолжал:

– Его надо запереть покрепче. Это очень важно.

– Да зачем он вам? Я не понимаю, – сказала Анюта, подкладывая под голову резиновую подушку и занимая край коврика, словно бы приглашая на другой край Малыша.

Малыш подсел к ней.

– В коммерческом мире, и особенно в финансовом, тайны хранятся крепче, чем военные, но, милая моя девочка, прекрасная Аннушка, нет у меня от вас тайн, нет и не хочу их иметь.

Оглянулся вокруг, прильнул к ее уху, зашептал:

– Хочу потрясти его кошелек.

– Да зачем вам?

– Т-с-с!.. – Малыш приставил к губам палец. И снова оглянулся.

– Да что это вы, в самом деле! Мы же тут одни.

Но Малыш – снова палец к губам. И – на ухо:

– Есть приборы. Они слышат.

Анна распахнула небесные глаза.

– Приборы?

– Да, есть такие. А то, что я вам скажу…

– Но если это так, если уж это такая тайна, не надо мне говорить.

– Надо! – настаивал Малыш. И снова приблизился к ней, говорил на ухо:

– Мне нужна ваша помощь. Вы – патриотка, поймете меня, будете помогать. Я уверен.

– Помогать? Но в чем?

– Надо исподволь внушать Борису и Нине, что деньги у них грязные, они не принесут счастья. За них рано или поздно придется отвечать. В России вакханалия подходит к концу, чикагские мальчики из министерских кабинетов будут вышвырнуты и тогда каждого, кто урвал из казны миллионы, поставят к стенке. Надо внушать, надо пугать, надо сделать их психами.

– Кого?

– Ах, Боже мой! Ну, их, их – Ивановых! Бориса и Нину! Иванов жаден, из него деньги надо выдирать клещами, – но его…

Малыш наклонился к Анюте:

– Его я возьму на себя. Я знаю, чем пронять, – страхом. Так испугаю, что сон потеряет, челюсть отпадет, – банковские сусеки сам вычистит, а вот Нина… Эта штучка похитрее, с ней работа ювелирная нужна, тут без вашей помощи не обойтись.

– Сколько же у них денег?

– По моим подсчетам, – предварительным, конечно, – четырнадцать миллиардов будет. Это в долларах. Силай-то Иванов, да и Борис рубль тасовали, когда он еще в силе был.

– А в России о таких суммах знает кто-нибудь?

– Если и знают, то только разведчики. Да и то вряд ли. И мои знания приблизительны. Мне Фридман сведения давал.

– Фридман?..

Анна хотела сказать: зачем же вы убрали Фридмана? Но вовремя одумалась. В эти страшные дебри ей лезть не хотелось. Однако думала: а что же о себе понимает Малыш? У него, что ли, эти миллиарды чистенькие?

Но, как часто это бывает, Малыш провидел ее тревоги. Сказал:

– Вы, Аннушка, за меня не беспокойтесь. Я не преступник, а жертва чрезвычайно редких и безвыходных обстоятельств. Со своими деньгами я знаю что делать. Вот недавно провернул одно дельце, – оно хоть и невелико, но вы его должны одобрить.

– Ну-ну, что за дельце?

– В разных странах купил пять типографий, – небольших, книжных, но отлично оснащенных. В них уже напечатаны первые партии книг, на пяти языках, тиражом в четыре миллиона.

– Ой-ёй! Вот тираж! Но что за книги там печатают?

– Книга одна. Ее написала очень красивая, умная и чрезвычайно талантливая девушка. Она живет на Дону…

Кровь бросилась к вискам, щеки заалели, как маков цвет, Анюта прижалась к Малышу, с минуту лежала притихшая, потом обняла и поцеловала.

– Спасибо, Вася, – глухо сказала она, – ты ко мне так добр. Я, право…

Василий зажал ей рот.

– Тебе спасибо за то, что ты есть, что не гонишь меня, не презираешь. И еще за то спасибо, что зовешь меня Васей и на «ты» перешла. Можно и мне называть тебя на «ты»? Позволь.

– Конечно, конечно. Ты же старше. И умнее, и сильнее. Ты, Вася, настоящий рыцарь, и я боюсь, как бы в тебя не влюбиться.

– А ты не бойся, Аннушка!.. Полюби меня.

– И что будет?

– А то и будет: мы с тобой обнимемся крепко-крепко. У нас вырастут крылья, и мы полетим к звездам.

– Без парашютов?

– Без.

– Не согласна. Вдруг крылья обломятся, и мы станем падать. Вот если в море, – не боюсь. Поплывем, Василий.

Подала ему руку, и они направились к морю.

Прошла неделя интенсивного лечения Бориса Иванова. Каждый день к нему приезжал врач, осматривал, прощупывал пульс, измерял давление. Следил за правильностью приема лекарств. А лекарства, как понял Иванов, состояли из настоек валерьяны и небольших доз снотворного. «Интенсивность» лечения заключалась в абсолютном исключении спиртного и наркотиков. В первые дни он много спал, поднимался почти в полдень и час или два приводил себя в порядок – брился, принимал душ, пил чай, а затем и завтракал.

Чувствовал он себя скверно: его мутило, подташнивало, он даже, будто от ветра, шатался и готов был в любую минуту упасть. Часто присаживался в кресло в углу комнаты, подолгу смотрел в одну точку на ковре. Во всем теле не было сил. Будто бы они недавно были, но за ночь все вышли. И осталась пугающая пустота. «Наверное, так умирают», – думал он, продолжая бессмысленно смотреть в одну точку.

Головокружение и рвотные позывы усиливались, становились нестерпимыми, – он инстинктивно шарил по карманам, в ящиках стола, на полках шкафов, – искал шприц и спасительную жидкость. Но ничего не было.

Он жил в левом крыле «Шалаша», на третьем этаже. Это крыло имело форму полукруга и со стороны моря сильно напоминало прилепившееся к вилле ласточкино гнездо. Часть окон и два балкона выходили на море, другая часть окон и загибающихся полукружьем балконов – на левую сторону усадьбы. А на усадьбе в одном углу стоял чистенький двухэтажный, выкрашенный охрой домик, – там Борис по уговору с покойным отцом держал свою коллекцию картин, изделия из китайского фарфора и чешского хрусталя. Там жил и хранитель коллекций – одинокий ветхий старичок, работавший когда-то в Бухарестской картинной галерее. В другом углу располагался старый гараж на четыре машины, им теперь не пользовались, но там была секретная комната, обставленная в стиле русского боярского погребка, в которой Борис любил уединяться с друзьями. Там в холодильных шкафах есть и вина, и коньяки, и эта вожделенная спасительная жидкость. Нина знала об этом и после смерти Силая потребовала у Бориса ключи. Он был в тот момент «мокрый», а в этом состоянии готов был отдать все. Отдал и ключи. Теперь он, глядя в сторону гаража, об этом жалеет.

Так он думал, переходя от одного окна к другому, затем вышел на балкон и увидел картину, которую можно было наблюдать каждый день: Анна с Малышом загорали, а Нина с Сергеем сидели в беседке.

Кто он такой, Сергей? Почему все время торчит возле Нины и она так оживленно с ним беседует, так заразительно смеется? Помощник? Секретарь? Охранник? А может, он?..

Однажды жестко спросил у Нины:

– Кто он тебе, этот Сергей?

Это уже было после смерти отца, через два-три дня после того, как на счета Нины по завещанию была оформлена большая часть отцовского капитала.

Нина взяла его за плечи, сказала:

– Садись. И давай поговорим еще раз, теперь уже последний. Больше я к этой теме возвращаться не намерена.