Текст книги "Славянский котел"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Но если женщины у них рожают, если албанцы такой жизнестойкий и сильный народ – им отдадим и землю, и озера, и реки. Только идиоты пекутся о слабых и увечных, о пьяных и ленивых аборигенах. Патриоты орут: сербы, сербы!.. Но если сербы вымирают, если они не способны к самовоспроизводству – туда им и дорога! Уступите другим жизненное пространство. Другие сильнее, другие могут – пусть они и живут!

И видя, что Драгана улыбается и тоже согласно кивает головой, одушевлялся и ораторствовал ещё громче, старался убедить, вызвать сочувствие к «албанятам» и к его мировой интернационалистической идее мироустройства. Дворецкая всё это время смотрела на Драгану; Халда тоже была «человеком мира», она люто ненавидела всякого, кто с сожалением вспоминал бывшую Югославию, кто выступал против мигрантов и защищал права сербов на свои исконно славянские земли; она таких людей называла фашистами и отказывала им в праве на жизнь. Её жёлтые с красноватым отливом глаза, выпуклые, как у гигантского рака, и так же, как у рака, вращавшиеся по кругу,– эти совершенно замечательные глаза при каждом сильном и удачном выражении Костенецкого ярко вспыхивали и вновь и вновь победно устремлялись на гостью из Америки. Она как бы спрашивала: ну, как вам нравится этот самый выдающийся оратор Европы, почётный несменяемый сенатор Сербии?

А Драгана и вправду восхищалась Костенецким. Она вспоминала, как, живя в Москве, вот так же с удовольствием слушала Жириновского, и теперь находила, что доморощенный главный либерал Сербии ни в чём не уступает российскому лидеру Либеральной партии, а, пожалуй, в чём-то и превосходит его. Костенецкий так же с успехом мог бы заменить любого клоуна на манеже цирка, а если учесть его внешнее сходство с Мефистофелем, так, пожалуй, сербский Жирик будет и колоритнее. Вот только Жириновский понятен людям; он не был ни русским, ни евреем, ни поляком, а как бы сказал Гоголь: так себе – ни чёрт на метле, ни бес в лукошке. Сам же про себя наш российский Жирик сказал: мама у меня русская, а отец юрист. С тех пор и прилепилась к нему кличка: Сын юриста. Формула генотипа сербского Жирика была плотно укутана завесой тайны. Одно из него выпирало и бросалось в глаза: он с каким-то лютым остервенением ненавидел страну своего проживания и народ, его кормивший. И эта ненависть наполняла его речь и жесты, и мимику лица огневым жаром и пламенным артистизмом.

Далеко вели мысли нашу Драгану, когда она с таким интересом смотрела на гостей своего дяди, внимала их торопливым сбивчивым речам. Они, видимо, давно знали хозяев дома Савву и Ангелину, находили в их душах что-то родственное и потому говорили, не смущаясь и не оглядываясь на них; а тут ещё и приветливая улыбка молодой американки поощряла их к откровению; они распалялись всё больше в своём либерально-демократическом раже, месили и топтали глупых сербов за их квасной патриотизм, пророчили близкий планетарный триумф своих братьев по крови и духу – общечеловеков, даже называли час, когда будет объявлено об исчезновении последнего русского с лица земли, и тогда уж никто не помешает «гражданам мира» объявить об установлении своего мирового господства.

И Костенецкий, и его Халдуша,– так называл Вульф свою ближайшую подружку по думскому дому,– считали себя тонкими проницательными психологами; наверное, так же думал о себе Соломон Гусь,– и очень скоро оба они решили, что залетевшая к ним из Нового света «золотая ласточка», то есть наследница гигантского капитала американского серба Драгана Станишича, конечно же, она «своя в доску» и с восторгом разделяет все их планы по устройству современного мира. Костенецкому даже вбросилась в горячую голову мысль о том, что он и как мужчина нравится залётной птичке. И речи его полетели ещё более пламенные, а в жёлто-красноватых дьявольских глазах заметался огонёк надежды и на ещё одну победу, каковых у него и в Белграде, и в других городах Европы, и в театре, где служила хозяйка этого дома и член его партии Ангелина, было множество. Но у него ещё не было такого ослепительного создания, каковое вдруг очутилось перед ним. И он засуетился в кресле из какого-то королевского замка, заёрзал, засучил масляными глазами. Потянулся головой через стол к Драгане, спросил:

– Какие ваши планы на завтра?

– Утром в девять часов я отправляюсь за город.

– За город? Это интересно! Если не секрет – куда же?

– В село Шипочиху. Оттуда родом моя прапрабабушка Елисавета – там много моих родственников.

– Шипочиха? Я знаю это село. Я был в нём недавно. Но там осталось всего несколько сербских семей! Там албанцы. Как начались косовские разборки, так и туда с гор повалили эти шустрые албы. И разве вам об этом неизвестно? И ваш дядюшка вам ничего не сказал? Албанцы злые, как собаки. Каждого белокурого берут в плен, тащат в горы, и там или режут, или заставляют на себя работать. А вас-то... Да что это вы себе забрали в голову?

Костенецкий уставил свой удивлённый взгляд на дядюшку Савву. И, уже обращаясь к нему, продолжал:

– Вы преподаёте в университете. Вы разве не знаете?

И снова к Драгане:

– Хорошо, что вы мне об этом сказали. Я, конечно же, не позволю вам туда поехать. Тут и думать нечего!

– Я поеду,– спокойно сказала Драгана.– Завтра в девять мы с друзьями выезжаем.

Костенецкий откинулся на спинку кресла, уставился на неё.

– Как?.. Вас не пугают албы? Да вы представляете, как дружно они заселили это некогда цветущее сербское село! Там в каждом доме по две семьи албов. И ни одного вашего далёкого родственника. С кем же вы будете встречаться?

Дядюшка тоже подал голос:

– Девочка моя, это несерьёзно. Я тоже буду возражать против такой поездки. Что мне скажет папаша Драган, если узнает о такой твоей авантюре?

– А ничего и не скажет. Дедушка у нас смелый. Я тоже смелая. Недаром же мы с ним носим одно имя. Но позвольте: откуда здесь албанцы, если они в Косово, а Шипочиха на полпути от Белграда до границы Косовского края.

– Ах, Драганушка! – запела Ангелина.– Мы недавно там были на гастролях. Там давно уже нет сербов. На больших автобусах привезли этих противных албанцев,– мужики с автоматами, гранатами. Была разборка, многие сербы погибли. Да у нас об этом все газеты писали. Оставь ты свою затею, приходи лучше в театр, и я познакомлю тебя с нашим режиссёром.

– Ну, нет, я решила и завтра поеду.

У Драганы был план действий, согласованный с Дундичем. Его отряд из пятнадцати человек под видом американских туристов будет двигаться по сербским сёлам, изучать обстановку и выявлять молодых сербов, способных составить ряды сопротивления. Драгана в своём блокнотике пометила пункты и время встречи с товарищами из отряда Ёвана Дундича и с самим Дундичем. Её автомобиль был приспособлен для дальней дороги: тут и кухня, и столовая, и спальня. Ничего менять из составленного плана она не могла, да и не хотела.

Костенецкий вдруг сказал:

– Тогда позвольте мне сопровождать вас. Там знают Костенецкого. Албанцы меня любят – со мной будет безопасно.

– А вот это мило с вашей стороны. Это по-рыцарски, и я буду рада побыть несколько дней в вашем обществе.

Встречи на дорогах с товарищами в присутствии Костенецкого её не смущали. Она сегодня же позвонит Дундичу, обо всём предупредит и предложит говорить только на английском, как и подобает американским туристам. Костенецкий же в роли сопровождающего знатной американки может ещё и послужить хорошей защитой от албанцев.

– А вы, милый дядюшка, не беспокойтесь, пожалуйста. Меня будет сопровождать большой отряд друзей.

– Очень жаль. А я хотел пригласить тебя на свою лекцию в университете.

– Это интересно! Если позволите, я послушаю вас в другой раз.

– Конечно, конечно! В любое время приходи и слушай. Я буду рад тебя видеть. Но на завтра у меня назначена лекция о великих диктаторах: Гитлере, Сталине, Франко и Муссолини. Тут же я буду говорить и о нашем Иосифе Броз Тито.

– Ну, а уж это и совсем интересно! Я только не понимаю, зачем же Сталина вы поставили рядом с Гитлером? Я жила в России и знаю, как там Сталина уважают русские патриоты.

– Я тоже бываю в России. Да, Сталина многие уважают. И его есть за что уважать. Ни один из русских царей,– и даже Пётр Великий,– не сумел за своё правление продвинуть так далеко Россию, как это сделал Сталин. Но и ни один из русских царей не принес России так много бед, как Сталин. И делал он это методами, которые подпадают под понятие диктатор. А иные историки находят слова и порезче, но я пощажу твой ангельский слух и не стану произносить жёстких аттестаций. Впрочем, на лекции я бываю беспощадным. Правда светлее солнца, а я несу людям знания, и они должны быть правдивыми.

Дядюшка замолчал, но племянница тронула его за плечо:

– Погоди, дядя Савва. Мне этот разговор очень интересен. Мой учитель Арсений Петрович часто вспоминает Сталина,– он тоже бывает резок в оценках, но я в его словах вижу какую-то личную обиду, мне его оценки кажутся субъективными. Нам-то с тобой, и стране нашей Сталин, кажется, ничего плохого не делал. Он и Югославию, и весь мир славянский, и даже Европу всю от Гитлера спас. Мы за то должны быть благодарны ему.

Притихли Костенецкий, Соломон Гусь и Халда Старо-Дворецкая, не торопился с ответом и знаток новейшей истории профессор Станишич. Имя Сталина для многих в Европе, да и во всём свете визитной карточкой века двадцатого стало. Этот человек как бы делил на части заплутавшийся в бесконечных распрях мир людской: одни ненавидели его и проклинали, другие благодарно почитали за победу над фашизмом, а иные при имени Сталина задумывались и пожимали плечами: дескать, сложный он был человек и, видно, не пришло ещё время суд над ним вершить. Много головушек сложили при нём русские люди, пострадали и люди нерусские, издревле жившие под защитой России; не могут забыть своих жертв служители церкви православной. Многих пастырей невинно замучили до смерти, а иных томили в лагерях ГУЛАГа. Не могут забыть русские люди и крушения храмов – и главного из них Храма Христа Спасителя, чуда из чудес мировой архитектуры. История не простит Сталину и его соратникам, состоявшим сплошь из нерусских, и отмены сухого закона, перед которым весь мир склонял голову, а английский премьер Ллойд Джордж назвал этот акт величественным подвигом русского народа. Заметь, родная: подвигом русских распорядились нерусские. Кто-то скажет: подумаешь, сухой закон!.. Живут же без него люди в других странах! Да, живут. Но русским людям сухой закон, введённый Николаем Вторым, дал прирост населения на двадцать миллионов человек. Уже в 1915 году не было ни одного поступления в психиатрические больницы; в стране почти свели на нет преступность, опустели тюрьмы. Вот что такое сухой закон! Счастливые матери рожали счастливых деток; среди них не было поражённых болезнью Дауна, врождёнными пороками сердца, умственно слабых, психически заторможенных или уж слишком расторможенных. И продлись сухой закон до наших дней, русский народ, будучи трезвым и здоровым, не отдал бы свою великую Империю ходарковским и абрамовичам. И любимая Богом Святая Русь, точно тяжело больной человек, не превратилась бы в страну нищую и безоружную.

Обо всём об этом знали, конечно, Костенецкий и его дружки; им бы славить Сталина за такие подвиги, поминать добрым словом всех его соратников, забежавших в Кремль и рассевшихся там в царских палатах: Кагановича, Микояна, Мехлиса, Орджоникидзе, Берия и прочих сынов Израиля и Кавказа, а с ними и русских молодцов, женатых на еврейках: Молотова, Ворошилова, Калинина, Кирова, но соплеменники Костенецкого клянут их и поносят. Не могут простить грузину 1937-го года, когда и их отцам пришлось изведать «прелести» гулагов, которые они же так заботливо обустраивали для непокорных русских.

Сталин, он же Джугашвили, сын сапожника, семинарист церковный,– он, как сербский воитель Ёся, человек восточный, непростой; не одно поколение славян, вслед за профессором Станишичем, будет ломать голову над этой загадкой истории, и не один многоумный биолог-исследователь генома национальности будет рассматривать эти геномы в электронные микроскопы. В одном они, пожалуй, сойдутся и заявят дружно: негоже это, когда в большую семью приходит человек чужой и незнамый – и видом чужой, и характером, и всеми привычками,– и объявляет, что отныне он будет в этой семье хозяином. Много нестроений появится в такой семье, много бед нашлёт на неё Господь. А уж какие то будут беды, и почему они происходят в семьях, позволивших властвовать над собой чужому человеку – об этом нам расскажет Драгана, когда ей исполнится семьдесят, а может, и девяносто лет.

– Тут, видишь ли, милая Драгана,– заговорил, наконец, дядюшка Савва,– в оценке царей, вождей, императоров,– а Сталин был императором,– существуют свои мерки, не пригодные для оценки людей обыкновенных. Как император Сталин, да, обладал многими сильными качествами; он действительно, как выразился Черчилль, принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Но в конце-то концов – кому досталась его могучая империя? Что сталось с его армией и флотом в наши дни? Кто завладел заводами, фабриками? И даже леса, моря и океаны, а теперь вот и сама земля-кормилица – кому они достались?..

– Но при чём же тут Сталин? Его давно нет.

– Да, его нет, но осталась бездуховность, которую он усердно прививал русскому народу за время своего тридцатилетнего правления. Сталин изгонял из русских русский дух и только в год великой Победы вспомнил о русских. А перед войной, да и после войны на всей территории Советского Союза как бы запрещалось произносить слово «русский». Сталин пугал все другие народы страшным словом «шовинизм», то есть русским национализмом. Но зато пышным цветом взращивал ядовитый и чванливый национализм малых народов. Да, милая Драганушка! Скажу тебе больше: русских, в сравнении с другими, всюду обделяли, утесняли. На трудодни в колхозах им за производство зерновых платили в пять, а то и в десять раз меньше, чем узбекам за хлопок, грузинам за чай, прибалтам за рыбу. Именно Сталин и его соратники превратили русских в батраков, обслуживающих «младших» братьев, живших в республиках Советского Союза. И когда кремлёвские проеврейские старцы во главе с «меченым» дьяволом Горбачёвым объявили «новое мышление» и «перестройку», все эти «младшие братья» предали русских и повернулись к Западу, к Америке.

Трудный это был разговор, тяжёлым камнем навалился он на сердце Драганы. Она принадлежала к поколению славян, которые видели, как рушатся славянские государства, и мечтали о сильной руке – о таком диктаторе, каким был Сталин. Но не знала и не хотела она верить в ту страшную философию дядюшки, которая предостерегала людей от их излишней доверчивости, особенно от такой наивной и губительной простоты, которая позволяла надеяться, что и чужой дядя, если его пустить в дом и признать за хозяина, способен заменить родного отца и сделать эту семью счастливой. В природе так не бывает. Недаром же Бог сотворил народы разными, наделил их разным пониманием одних и тех же вещей и явлений, и чтобы народы жили на своих землях и своими семьями, наделил их разными языками. И только вечный богоборец Дьявол всё время стремится разрушить эту гармонию, посеять в мире всеобщий раздор и смятение.

Уходя к себе, Драгана сказала:

– Обещайте пригласить меня на лекцию о диктаторах, а было бы и совсем хорошо, если бы вы дали мне свои записки к этой лекции.

Профессор взял племянницу за руку и повёл её в свой кабинет. Здесь он достал из стола свою брошюру «Вожди, пророки и злодеи», написал автограф: «Милой Драганушке от страшного диктатороведа дяди Саввы».

– Вот тебе, читай и постарайся меня понять.

Назавтра в девять часов к дому Станишича подкатил бронированный автомобиль Вульфа Костенецкого. Охрана его состояла из хорошо обученных офицеров, уволенных из югославской армии. Они держались в тени, и во время движения каждый автомобиль занимал своё место на почтительном расстоянии от хозяина. Здесь же возле подъезда дома стоял автомобиль Драганы. Он не имел серийной марки, а был изготовлен в штучном экземпляре по заказу дедушки Драгана.

Хозяйка автомобиля окликнула Костенецкого.

– Садитесь со мной. Места у нас хватит.

Костенецкий сел, Драгана дала знак своим друзьям, и экспедиция тронулась.

Обыкновенно Костенецкий в любом обществе, даже в совершенно незнакомом, и очень высоком,– случалось, попадал и в компанию олигархов,– с первых же минут овладевал инициативой и говорил беспрерывно, изредка давая другим вставить лищь одно-два междометия. Вульф нешуточно считал себя первым политиком на пространстве бывшей Югославии, радовался, когда его называли артистом и даже шутом, но вот кличку «клоун» не любил, и на того, кто позволял себе так назвать его, обрушивал целый водопад брани и непристойных ругательств. Он внимательно просматривал все передачи российского телевидения с участием главного либерала из русской думы, записывал на плейер его речи и затем «проигрывал» перед зеркалом самые удачные и хлёсткие выражения. Давно заметил и взял на вооружение слова и приёмы дерзкие. На разных диспутах и круглых столах не говорил, как это делали все политики, а кричал, и даже орал, сопровождая ругань хулиганскими жестами, пуская в ход дикую ложь, от которой у зрителей захватывало дыхание, и они, сидя у экранов, вскрикивали, взмахивали руками, но затем успокаивались и про себя думали: а все-таки смелый мужик этот Вульф! Побольше бы таких в нашу скупщину. И все передачи с участием Костенецкого проходили, как весёлые спектакли, запоминались только его речи, и всем казалось, что если кто из политиков и говорит правду, то лишь один Костенецкий. Хотя мыслящая часть общества хорошо понимала суть его присутствия на политической сцене: он был как пёс на поводке у президента, на кого нужно, на того и лает. Вульф хотя и с трудом, но на очередных выборах набирал свои пять процентов и проходил в думу. А иные даже и добропорядочные люди готовы были избрать его президентом. Впрочем, такие находились лишь на том этапе, когда Костенецкий, выпрыгивая на телеэкран, бил себя в грудь и истошным голосом кричал: «Сербы – титульная нация, их большинство, их предки стояли у истоков государства Югославии. Я за сербов, я за то, чтобы власть в стране принадлежала сербам!». В другой раз он кричал: «Вы ищете национальную идею? Вот она, лежит под ногами: власть в Сербии должна принадлежать сербам!..»

Кто-то бросал обидные реплики: «Вы не серб, а рвётесь в президенты». На что у него готов был ответ: «Я серб с еврейскими корнями. Мой отец жил в Польше, и по слухам дедушка у него был евреем. Дедушка отца! Слышите? А все остальные сербы. Ну! И какой же я после этого еврей? В мой древний славянский род лишь один бродячий иудей затесался! Он и прилепил мне свою фамилию. Но когда я захотел поселиться в Израиле, меня там не приняли.

Однако вот уже лет пять, как Вульф подобных дискуссий не заводит, а на всякий намёк на его национальность изрыгает ругательство и в лицо своего оппонента бросает такую грязную клевету, что у того надолго отпадает охота затевать с ним споры, а все другие политики делают вид, что Костенецкого не знают и знать не желают. Зато и президент, и спикер думы всегда уверены, что партия Костенецкого у них как полк засадный, в нужную минуту выпустят его – и победа им будет обеспечена.

Все балканские народы и албанцы, заселяющие Косово, знают, что Вульф яростно поддерживает мигрантов из других стран. Он потому и уверен, что албы везде его встретят как дорогого гостя и своего защитника. Знала это и Драгана. И потому с охотой приняла его услуги сопровождать её в дороге по местам своей прародины.

Машина плавно и почти бесшумно катила по грунтовой дороге, и, казалось, она катится вниз по склону невидимого холма. Впереди стелилась зелёная равнина, и было странно, что обширные поля ничем не засеяны, и лишь то там, то здесь клубились невысокие кусты каких-то зарослей, но не было деревьев, и не было оврагов и неровностей, что указывало на то, что ещё недавно, несколько лет назад, здесь были посевы и в это время от горизонта до горизонта зеленели поля пшеницы, овса или ржи.

И, как бы отвечая на мысленные вопросы Драганы, водитель, пожилой серб, сказал:

– Раньше тут был знаменитый на всю страну совхоз и он давал государству много хлеба, теперь совхоза нет, никто и ничего не сеет.

– Неужели и тут поселились албанцы? – спросила Драгана.

– Албанцы тут есть, они уже повсюду есть, и даже в Белграде их много, но демократы всё порушили, а землю продают иностранцам.

– Да зачем же им земля, если они на ней ничего не сеют?

На этот вопрос ответил Костенецкий:

– Земля – это власть. Кто владеет землёй, тот владеет всем.

Автомобиль выкатил на шоссе, и ход его здесь был совсем бесшумным; влево по пути то приближалась Морава – сербская Волга, и тогда на солнце вспыхивала золотая змейка реки, а то река удалялась, и тогда вокруг зеленела равнина и кое-где к машине, словно стайка ребят, приближались кусты.

Впереди показался щит с названием селения Рудница и тут же рядом дом, возле которого машина остановилась. Над дверью надпись «У Милицы». Водитель, обращаясь к Драгане, сказал:

– Может быть, отдохнём?

– Да-а,– согласился Костенецкий.

Бойко выскочил из салона и подал руку Драгане.

В чайной за стойкой высился большой и толстый албанец с обнажёнными по локоть волосатыми руками и невеселым, почти мрачным видом. Возле него, точно ангел небесный, стояла белокурая синеглазая девица лет пятнадцати, видимо, сербка.

– Что такой нелюбезный, приятель? – подошёл к стойке Костенецкий.– Видимо, ты каждого серба так встречаешь. А я вот Костенецкий, член Государственной скупщины. Может, слышал про меня?..

Буфетчик смотрел на него исподлобья, и не было в его взгляде ни радости, ни воодушевления. Но тут он, наверное, вспомнил черты лица и фамилию Костенецкого и как этот парламентский депутат горячо отстаивал права албанцев на соседние сербские земли. Улыбнулся и закивал головой.

– Да, да, господин,– заговорил албанец на плохом сербском языке.– Я слышал вас, знаю, знаю. Что будете пить и кушать?..

Костенецкий и Драгана заняли столик в одном углу, а их водитель – в другом. Он расположился так, чтобы видеть всех в зале и наблюдать за входящими в чайную. Это был не просто водитель, а главный помощник Дундича Стефан Райка. На нём была сумка с квадратной серебряной пряжкой, обращённой вперёд, точно готовый к съёмке объектив фотоаппарата. Это был универсальный прибор Простакова, рассчитанный на три режима: первый – малая доза, она успокаивает, вторая – подавляет и третья вызывает у человека плаксивое состояние. Человек после этой дозы теряет остатки воли, уединяется и тихо неутешно плачет. Стефан вооружён и еще одним аппаратом, встроенным, как у всех, в мобильный телефон.

Девочка приносила еду, воду, соки, а Вульф подошёл к стойке и беседовал с буфетчиком. Но говорил он с ним недолго: беседу их прервали три молодых парня, одетые в грубую полувоенную форму, в бараньих шапках, какие носят только албанцы. В руках они держали автоматы Калашникова, на поясах зачехлённые кривые ножи. Они подошли к буфету, тряхнули за плечо Костенецкого. Буфетчик чего-то им стал говорить, но старший его прервал:

– А нам плевать!

Схватил за плечо Вульфа, свалил на пол и носком сапога двинул в лицо. Стефан не спускал глаз с Драганы; она подняла один указательный пальчик, что означало: «Угости их малой дозой». И Стефан «щелкнул» одного за другим всех троих. Каждый из них вздрогнул, огляделся вокруг и присмирел. Потом они, не сговариваясь, медленно поплелись к столику и присели к нему. Сидели тихо, с каким-то вялым, полусонным удивлением разглядывали друг друга, и уж больше не интересовались Костенецким, который, глухо застонав, скрылся за дверью. Потом тот, что одет был почище и телом поздоровее,– похоже, старший из них,– тихо проговорил:

– Что это, а?..

– Не знаю, а что? – ответил ему товарищ. И ладонью потёр затылок.– Чайник пролетел. А вы... не видели?

– Я?.. Нет. Но что-то было. Думал, птица на голову села.

И – к товарищу. Он тоже гладил затылок ладонью.

– Я?.. Не знаю. А что-то мелькнуло.

Старший собрал автоматы, отнёс буфетчику. Сказал:

– Спрячь и никому не показывай. Дай нам поесть и что– нибудь выпить.

А тем временем Драгана заговорила с подошедшей к ним девочкой:

– Как тебя зовут?

– Вукица.

– Сколько тебе лет?

– Скоро будет четырнадцать.

– Ты тут работаешь?..

– Да, работаю.

Драгана задавала девочке вопросы, но сама наблюдала и за парнями, получившими первую дозу. Боевой дух из них вылетел, будто его ветром выдуло. Они мирно сидели за столиком и жевали салат, который принёс им буфетчик. Просили водку, но буфетчик говорил:

– Нет водки. Всю выпили.

Потом он подошёл к столу Драганы и грубо толкнул девочку.

– Иди на место!..

И сам пошёл за ней. А когда девочка ушла куда-то из буфета, Драгана кивнула Стефану и одним пальцем показала на хозяина. И в ту же минуту тот получил свою дозу. Поднял глаза на потолок, оглядел люстру, с которой, как ему показалось, что-то упало и стукнуло по голове, и стал медленно опускаться на табурет. Бессмысленно и с каким-то детским наивным изумлением смотрел на посетителей. И, казалось, не понимал, зачем они здесь и чего от него хотят. Подошла к нему девочка, но он её не видел. А Драгана, захотевшая проверить действие лучей на буфетчика, вновь подозвала к себе девочку. И та подошла к ней. Боязливо оглядывалась на хозяина, но буфетчик смирненько сидел за стойкой и будто бы даже был доволен вниманием важной дамы из Белграда к его помощнице.

– Ты сербка? – спросила Драгана.

– Сербка.

– А этот дядя,– показала на буфетчика,– он кто тебе будет?

– Я его младшая жена.

– А у него сколько жён?

– Две живут в горах и три тут. Я младшая. Он говорит: любимая.

– У тебя есть мама и папа?

– Нет, только мама, а папу убили албанцы. Приехали ночью и убили многих сербов. С тех пор сербы не живут в деревне. Боятся.

– И твои родные все уехали?

– Нет, не все: осталась мама и четыре братика. Им некуда ехать.

– Проведи меня к маме.

– Нет, я боюсь хозяина. Он побьёт меня.

Драгана поманила буфетчика:

– Подойдите, пожалуйста.

Он вышел из-за стойки и трусцой поспешил к гостям из Белграда. Угодливо склонился, пролепетал:

– Чего вам будет угодно, госпожа?

– Отпустите со мной девочку, она проведёт нас к своей маме.

– Как угодно, госпожа, как вам будет угодно.

Драгана стала расплачиваться с буфетчиком и тут услышала крик Вульфа:

– Мой нос! Они разбили мне нос!..

Драгана взяла за руку девочку и вышла с ней на улицу. Здесь увидела, как охранники Костенецкого вели его к машине. Лицо его окровавлено, он стонал. Ёван Дундич и все его ребята стояли возле своих машин и равнодушно наблюдали за всем, что происходит возле чайханы, и за отъезжающими машинами Костенецкого. Дундич сказал:

– Албанцы выбили ему зубы и свернули набок нос.

Три машины на большой скорости увозили Вульфа в сторону Белграда, а возле чайханы большая группа албанцев,– всего их было человек тридцать,– сидела по-арабски на земле и с любопытством наблюдала за Драганой и её дружиной. Возле каждого лежал автомат Калашникова, и это смутило Драгану.

– Они же могут открыть пальбу,– сказала Дундичу, на что тот спокойно ответил:

– Нет, не могут. Я угостил их двойной дозой, взял пять автоматов, и они спокойно с ними расстались.

И заключил:

– Думаю, они теперь ни в кого стрелять не будут. Я сейчас попробую забрать у них и всё оружие.

Дундич посадил Драгану и девочку в машину и приказал Стефану выехать за крайние дома деревни. Сам же с двумя бойцами подошёл к албанцам и сказал:

– Ребята! Вы сейчас отдайте нам автоматы и свои кривые ножи. Теперь они вам не понадобятся.

Албанцы сидели смирно и смотрели на Дундича с покорностью провинившихся детей. Старший из них посмотрел на автомат и вынул из-за пояса кривой нож. Дундич стал собирать ножи и автоматы. Приказал бойцам отнести оружие к машинам, но два албанца, сидевшие на отшибе, взялись за оружие и замотали головой:

– Не отдадим!..

Дундич одну руку держал в кармане куртки и оттуда выпустил на этих двух албанцев двойную дозу лучей; они вздрогнули, ошалело выпучили глаза и выронили оружие. Сербы взяли и их автоматы, понесли к машинам.

Это был первый случай, когда партизаны разоружили большой отряд албанских бандитов. Ёван постоял с минуту над теми, кто получил двойную дозу,– они даже не смотрели на него и не проявляли малейших признаков беспокойства. Казалось, они вот-вот смежат очи и забудутся глубоким сном.

Драгана подозвала к своей машине Дундича, стояла у раскрытой дверцы и так, чтобы не слышала сидевшая в машине девочка, сказала:

– Мне бы хотелось поехать на ту сторону деревни и зайти в дом к Вукице.

– Вукица?

– Вукица. Так зовут мою девочку.

– Да, конечно. Но только надо подождать, когда вернутся мои ребята с операции. Я послал их по домам и попросил выяснить, сколько здесь осталось сербов, а всех албанцев «успокоить». Они вернутся с минуты на минуту.

Прошло десять-пятнадцать минут, и на том конце деревни показалась группа партизан. Они возвращались с операции. Доложили, что в двенадцати из двадцати домов тут живут албанцы. У них много детей, они злобны и агрессивны. Разграбили сербский храм и подожгли его; бегают по деревне с палками и бьют сербских детей. Такая у них команда от местного муллы.

– Мы хотели угостить его двойной дозой, да пощадили, сказал старший партизан.– Вон он идёт – вы сами решите, что с ним делать.

Подошёл служитель культа в длинном халате. Воздел к небу руки и стал причитать свои заклинания. Потом с кулаками подступился к Дундичу, заговорил с ним по-сербски:

– Кто вы такие? Кто разрешил вам у нас хозяйничать?

– Мы американцы,– спокойно представился Дундич,– но я немного говорю по-сербски, а вы, как я понимаю, албанец и ваша страна вон там, в горах.

Пастырь вплотную приблизился к Дундичу и молча уставился на него. Глаза его сверкали огнём ненависти, он тяжело дышал. Заговорил глухо, с шипящим присвистом:

– Американцы – хорошие парни, они дают нам здесь дома и землю, а вы убирайтесь отсюда, пока целы. Я сейчас скажу ребятам, и они покажут вам наш характер. И тогда вы надолго запомните, кто тут хозяин: албанцы или сербы.

Он стал кричать албанцам, сидевшим возле чайханы и только что успокоенным лучами Простакова. Они долго не реагировали на зов пастыря, но потом нехотя, лениво стали подниматься и точно старики потянулись к нему. Драгана шепнула Дундичу: «Мы сейчас посмотрим, как повлияли на них лучики Простакова». А Дундич дал знак своим бойцам приготовиться к действиям на случай, если албанцы полезут в драку.