Текст книги "Горькая линия"

Автор книги: Иван Шухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

– Руки и ноги мои здоровы,– ответил джигит.

– А здоров ли твой скот?– спросил, по степному обычаю, Федор.

– Какой может быть скот у джатака?– ответил на это приветствие Федора джигит.

– Понимаю. Стало быть, не свои пасешь табуны?

– Откуда у нас свои табуны?– продолжал отвечать джигит на вопрос вопросом.

– А аул твой отсюда далеко?

– Аул мой совсем недалеко. Аул за увалом. Пойдем – гостем будешь,– сказал джигит, продолжая внимательно оглядывать с ног до головы оборванного, заросшего Федора.

– Что ж, пойдем, коль не шутишь,– сказал, улыбаясь, Федор по-русски. И он, привычным и ловким жестом вскинув на плечи свою котомку, тут же спросил:– А как аул называется?

– Это – аул джатаков. Аул Каратал.

– Как ты сказал? Каратал?!– переспросил дрогнувшим от волнения голосом Федор.

– Каратал. Каратал,– повторил джигит, не понимая, чему удивляется путник.

– Погоди, погоди, тамыр. Ты пел сейчас песню про Садвакаса из аула Каратал?– спросил Федор у джигита, хватая его за рукав.

– Я пел песню про Садвакаса из Каратала. А ты знаешь Садвакаса?– спросил насторожившийся джигит.

– Я знаю одного Садвакаса. Это мой большой тамыр. Только я не знаю, о нем ли ты говоришь.

– Я не знаю, о ком ты говоришь,– сказал джигит.– А в нашем роду был один Садвакас. Один батыр, о котором знает вся степь Сары-Дала…

– Погоди, погоди, тамыр. Скажи толком, он друг тебе?

– Он был мне дороже друга и брата.

– Он тебе когда-нибудь рассказывал про русских его тамыров?

– Он мне много рассказывал про русских его тамыров…

– Он называл их тебе по имени?

– А тебе зачем это знать?

– Да ты не бойся, не бойся, тамыр, меня. Если это тот Садвакас, то веди меня скорее в аул.

– Пойдем. Пойдем. Двери священной юрты Улькен-Шанрак в ауле джатаков всегда открыты для гостя,– сказал джигит.

– Но ты мне скажи сначала, тамыр, где Садвакас?– спросил взволнованным голосом Федор, возбужденно и пристально глядя своими лихорадочно блестевшими глазами на невозмутимого джигита.

– Пойдем к нам в аул, и там ты про все узнаешь,– сказал джигит, трогая задремавшую под ним лошадь.

И Федор, забыв об усталости, легко, не чуя земли под ногами, пошел вслед за всадником.

Ураган разразился в полночь. Он начался со страшной грозы, шквального ветра и проливного дождя. В кромешной, аспидной мгле, изредка озаряемой голубыми, ослепительными вспышками молний, метались по степи брошенные пастухами, обезумевшие байские табуны и овечьи отары. Всю ночь неистово ревел ветер, грозя перевернуть и унести казахские юрты. А от оглушительных грозовых раскатов ходуном ходила под ногами земля, и ливень, похожий на библейский потоп, продолжал бушевать, заливая степь, как. во время бурного вешнего половодья.

В ветхой юрте старого Чиграя, где сбились все пастухи и подпаски аула, трудно было повернуться. Джатаки сидели, тесно прижавшись один к другому, вокруг потухшего очага, и немощное пламя светильника едва озаряло жалкое жилище, деревянный остов которого, покрытый войлоком, трещал под ударами бесновавшегося в ночи урагана.

Джатаки сидели молча. Старый Чиграй, вопреки обыкновению, даже забыл о гадании, не прикасаясь к разбросанным по циновке бобам. У многих из этих сидящих в юрте Чиграя пастухов и подпасков уже были разрушены бурей их шалаши, а клочья черного полуистлевшего от времени войлока развеяны, подобно пеплу, над степью. Ни один из джатаков, приютившихся в юрте Чиграя, не сомкнул в эту ночь своих воспаленных глаз. Охваченные тревогой, всеобщим все возрастающим возбуждением, гневом и решимостью, сидели джигиты вокруг погасшего очага, погруженные в свои невеселые думы о судьбе Садвакаса.

И только на рассвете, когда вволю набушевавшийся за ночь ураган стал затихать и ливень пошел на убыль, один из джатаков спросил, пытливо оглядывая суровые и строгие лица пастухов и подпасков:

– Знает ли кто-нибудь из вас, что нам делать теперь, кому и как отомстить за Садвакаса?

– Да. Это знаю я. Я знаю, что нам делать теперь. И я знаю, кому и как отомстить за Садвакаса,– решительно проговорил пастух Сеимбет, вскочив при этом на ноги.

И все сидевшие в юрте выжидающе и тревожно посмотрели на Сеимбета.

Помолчав и пытливо оглядевшись вокруг своими зоркими, быстро бегающими глазами, Сеимбет вдруг повелительно взмахнул рукой и коротко сказал:

– За мной, джигиты!

И тотчас же пастухи, повскакав на ноги, покинули вслед за Сеимбетом юрту Чиграя.

– За мной, джигиты!– снова крикнул Сеимбет окружившим его на улице пастухам и повел за собой толпу к белой юрте Альтия.

Подбежав к юрте первым, Сеимбет требовательно постучал кулаком в дверь. Но на его стук никто не отозвался. Тогда Сеимбет коротким и злобным ударом ноги распахнул легкую, нарядно покрытую национальным орнаментом дверь, и толпа ввалилась вслед за своим вожаком б огромную, расточительно украшенную коврами и шитым войлоком юрту.

Ворвавшись, джатаки в нерешительности замерли, столпившись за спиной Сеимбета, у порога. Альтий, обложив себя пуховыми подушками и цветными шелковыми одеялами, лежал в почетном углу, а вокруг нежарко тлевшего очага сидели, поджав по-степному ноги, именитые аткаминеры и аксакалы. Презрительно прищурив свои сонные, заплывшие жиром глаза, Альтий сквозь зубы глухо спросил Сеимбета:

– Как ты смел перешагнуть порог моей юрты, презренный пастух?

– А об этом ты спроси вот у них, аксакал,– сказал Сеимбет, показав на джатаков.

И этих слов Сеимбета оказалось достаточно для того чтобы пастухи, разом ринувшись к побледневшему Альтию, вдруг оглушили его взрывом гневных и бранных криков:

– Где русские кони, вор?!

– Где твоя плата?!

– Где наш джигит Садвакас?!

– Отвечай, за сколько ты продал русским джигита.

– Отвечай, а не чакай зубами, как волк. Сжавшись в комок, втянув в плечи свою огромную

бритую голову, волостной управитель метал затравленный, полный тоски, мольбы и злобы волчий взгляд из стороны в сторону, пытаясь найти защиту у сбившихся в кучу, почерневших от страха именитых аксакалов. Цепляясь своими огромными пухлыми руками за груду шелковых одеял, он натягивал их на себя, словно пытаясь зарыться в них, как зарывается в снег загнанный зверь, почувствовав близкую гибель.

Вдруг кто-то из пастухов, ловкий и гибкий джигит, вырвавшись вперед из толпы, сорвал с волостного управителя одно из одеял и, набросившись на него беркутом, выволок грузное байское тело из подушек на середину юрты. Беспомощно сопротивляясь и барахтаясь, Альтий встал на колени и, взывая к милосердию, вознес было над головой свои пухлые бабьи руки. Но в это время один из пастухов плюнул ему в лицо, и толпа джатаков с ревом вынесла на руках байскую тушу вон из юрты.

Откуда-то тут же появилась старая двухколесная арба, запряженная самым страшным и злым байским жеребцом-производителем. Трое джигитов с трудом сдерживали под уздцы почуявшего неладное, бесновавшегося жеребца, округлившего свои налитые кровью зрачки. Заложенный в коротенькие оглобли рысак касался при малейшем движении ногами о переднюю бровку арбы, дрожа от бешенства и так перебирая своими упругими, точно литыми ногами, словно земля жгла его розовые копыта.

Поднятый на руках бай, как мешок с костями, рухнул в арбу, и тотчас же проворные руки джигитов, скрутив его арканом, крепко притянули громоздкую тушу Альтия к арбе, намертво захлестнув калмыцким узлом веревку. Затем, выпрыгнув из арбы, один из джигитов – это был Сеимбет,– повелительно махнув рукой, крикнул:

– Отпускай!

И трое джигитов, державших под уздцы жеребца, отскочив в стороны, пустили его на волю.

Жеребец, почувствовав себя свободным, на мгновение замялся, дико и злобно озираясь по сторонам, как бы не решив еще, что ему делать. Но затем вспугнутый гортанным ревом толпы, вдруг попятился, присел на задние ноги, сделав свечку, рванул вперед и понесся под улюлюканье, свист и вопли джатаков по степи, обезумев от бешенства, воли и злобы. Старая арба с волостным управителем высоко подпрыгивала над землей и временами, казалось, летела по воздуху. А озверевший конь, задрав голову и широко разбрасывая свои точеные ноги, ничего не видя перед собой, летел ураганом по степи прямо к крутому обрыву озерного берега, но затем, резко повернув в сторону, понес вдоль курьи, и скоро его уже не было видно среди камышей, над которыми поднялись и затрепетали с тревожными криками тучи перепуганной птицы.

Поздней осенью 1917 года, в полночь, около ветхой избушки Агафона Бой-бабы спешился всадник. Он был одет в тяжелую теплую купу – бешмет особого степного покроя. Проворно спрыгнув с низкорослого бойкого конька и наскоро привязав его за повод недоуздка к плетню, всадник осторожно постучался в дверь Агафоновой избушки.

– Кто там?– спросил сонным голосом разбуженный Агафон.

– Открывай, открывай, тамыр. Свои люди. С доброй вестью,– прозвучал по.-казахски приглушенный, взволнованный голос запоздалого путника.

А спустя минут пять, вздув на скорую руку огонь в лампешке, Агафон узнал в ночном госте знакомого ему пастуха Сеимбета.

Настороженно оглядевшись вокруг – пастух, видимо, побаивался, как бы кто его не услышал из посторонних,– шепотом сказал:

– С тебя суюнши – награду за добрую весть, по нашим степным обычаям…

– Што такое? Не томи, тамыр.

– Хабар прошел по степи. Федор Бушуев вернулся с двумя казаками в наши края. Понял?

– Врешь?!

– Слово даю. Меня послали гонцом в станицу с этой доброй вестью.

– Где же он?– нетерпеливо спросил Агафон.

– В надежном месте, тамыр. В надежном месте…– успокоительно сказал Сеимбет. Помолчав, снова настороженно оглядевшись вокруг, Сеимбет продолжал пониженным голосом:– Я прискакал к вам с таким наказом от Федора. Все ваши разжалованные казаки должны завтра же ночью собраться в нашем ауле.

– Конные али пешие?– перебил его взволнованный Агафон.

– А это уж как придется. Конечно, лучше бы было собраться верхами, если найдете коней.

– За конями дело не станет, коли приспичит.

– Правильно. Лошадей вы в станичных табунах всегда найдете, если зевать не будете.

– Тут дело такое, што зевать не приходится,– согласился Агафон.

– Тогда – договорились,– сказал Сеимбет по-казахски.– Давай собирай своих тамыров. А мне здесь долго оставаться нельзя. Приказано на рассвете вернуться в аул. О моем приезде в станицу – никому ни гугу.

– Само собой понятно, што ни гугу. А народ я в кой миг соберу, раз выходит такое дело,– сказал Агафон.

И Сеимбет, наспех распрощавшись с хозяином, так же неслышно покинул избушку Агафона Бой-бабы, как и вошел в нее.

Проводив ночного гостя, Агафон тотчас же обежал всех соколинцев, скликав их в свою избу. Услышав о возвращении Федора, соколинцы без особых споров пришли к одному выводу, что всем им необходимо немедленно податься из станицы в степь, собравшись в том самом ауле, который был назван Федором.

– А кони где?– спросил кто-то.

– В табуне,– коротко ответил Кирька Караулов.

– В каком таком табуне?

– В том самом, который на отгуле за озером пасется.

– Да ить табун-то ермаковский.

– Известно – не наш.

– Выходит, барымтой займемся?

– Выходит, так,– твердо сказал Кирька Караулов, и он, тут же приняв на себя роль командира, приказал:– Даю вам всем сроку по полчаса привести в порядок свои боевые доспехи.

– Да какие же у нас доспехи, Киря? Сам подумай?!– сказал Спирька Саргаулов.

– А уж какие у кого найдутся. Шашки небось у всех сохранились?

– За шашками дело не станет.

– Это оружие всегда при себе.

– Каки таки мы казаки без шашек?!– дружно откликнулись соколинцы.

– Ну вот вам и доспехи. Живо – шашку на ремень, а фуражку – набекрень, как говорится в песне, и к походу мы, братцы, готовы,– весело сказал Кирька.

А на рассвете соколинцы, неслышно подкравшись к мирно пасущемуся за озером косяку пущенных на выгул отборных ермаковских коней и бесшумно сняв с поста полусонного, перепуганного пастуха, придурковатого Никодимку, как снимали не раз они в боевой обстановке вражеские посты и секреты,– в мгновение ока завладели табуном и, взнуздав лошадей, выстроились перед Кирькой в походную колонну.

– За мной, марш, марш!– вполголоса отдал команду Кирька.

И кавалькада двинулась на рысях в глубь степи, навстречу колючему предрассветному ветру.

После двухчасового марша по глухой, безлюдной, пустынной степи – конница шла переменным аллюром – казаки спешились под прикрытием негустого березового перелеска, а братья Карауловы, вооруженные помимо шашек дробовиками, ускакали в притулившийся за пригорком аул джатаков. Спустя минут двадцать Карауловы вернулись в сопровождении дюжины степных джигитов, среди которых был и пастух Сеимбет, ловко сидевший на резвом и злом байском скакуне в седле с дорогой инкрустацией.

– По коням!– отдал с ходу команду казакам Кирька Караулов.

И соколинцы, вновь выстроившись в походную колонну, тронулись на рысях за своим командиром, окруженным степными джигитами, лихо гарцующими на отборных байских скакунах. Проскакав еще около десяти верст по степной целине, всадники по властному взмаху руки своего командира перешли с галопа на рысь, с рыси – на шаг и наконец остановились вблизи невысокого кургана, невдалеке от переселенческого хутора.

– Спешиться, передать лошадей коноводам, а самим двигаться в пешем строю,– отдал команду Кирька.

Казаки, недоуменно переглядываясь, выполнили и эту команду Кирьки. Вручив коней коноводам, соколинцы приняли боевой порядок, выстроившись во фронт перед Кирькой, и замерли по команде «смирно».

– Справа по три, за мной!– скомандовал Кирька. И казаки, перестроившись, последовали в пешем строю за своим командиром. Следом за казаками молча шагали толпой и степные джигиты. Миновав солончаковую впадину, казаки двигались цепочкой след в след за Кирькой по камышам прибрежного займища к полуобнаженному березовому лесу и долго затем пробирались через густые заросли тальника и ракита, пока не выбрались на глухую лесную полянку, замкнутую со всех сторон в кольцо векового березового леса.

– А теперь пора, братцы, и на привал. Отдохнем до поры до времени,– сказал мирным тоном Кирька.

Казаки быстро натаскали валежника, сухих сучьев, и не успел Кирька Караулов докурить свою увесистую цигарку, как на поляне уже весело потрескивали костры. Покойно и тихо было в лесу. Высокое, безмятежное небо раскинуло свой синий шатер над лесом. И многие из станичников, утомленные непривычным ночным маршем, блаженно смежив веки, задремали.

И вдруг лесная глушь огласилась восторженными криками. Разбуженные станичники, повскакав на ноги, не сразу поняли, в чем дело. Между тем толпа казаков, перемешавшихся со степными джигитами и невесть откуда взявшимися людьми в потрепанных солдатских шинелях и в холщовых мужицких рубахах, окружила плотным кольцом худого, черного, лицом похожего на цыгана человека.

И Архип Кречетов, протерев заспанные глаза, ахнул, признав в человеке, похожем на цыгана, Федора.

А минут десять спустя началось нечто похожее на стихийно возникший митинг.

В центре толпы стоял Федор. Без шапки, в расстегнутой сатиновой косоворотке, подпоясанный широким казачьим ремнем, украшенным посеребренным набором, он и в самом деле походил сейчас на цыгана. Впервые в жизни держал он речь на миру. Но он не думал теперь об этом и, охваченный необычайным душевным волнением, говорил горячо и страстно, жестикулируя руками:

– Нет, нам нечего делить между казаками, новоселами и степными нашими тамырами. Мы все с вами – одна беднейшая нация. Одна у нас у всех с вами была незавидная судьба, братцы, одна планида.

– Правильно!

– Дело говоришь, станишник!

– Фактура – дело!– хором звучали голоса.

– Одна у нас судьба с вами, братцы. Одна у нас с вами и дорога,– продолжал Федор.– Мы ишо посмотрим, чья тут возьмет верх: наша ли с вами правда али кривда станишных воротил, отрубного кулачья и степного байства. Не мы им кориться будем, а их поставим кряду всех на колени. Не такое теперь время, штобы в обиду нашего брата давать. Правильно я говорю, братцы?!

– Все, как божий день, ясно, Федор Егорыч. Бери команду над нами. В огонь и в воду пойдем за тобой. Я в ответе за всю нашу нацию,– сказал Кирька Караулов, вытянувшись перед Федором во фронт.

– За тобой последнее слово, станишник.

– На тебя вся надежа.

– В любой поход за тобой!– кричали Федору из толпы русские и казахи.

– Благодарствую, благодарствую, братцы, за такое доверие…– проговорил в смущении Федор.– А уж если доверились мне, так попрошу подчиняться,– повысил он голос.– День мы с вами передохнем на этом привале, а ночью – в поход. По секрету скажу, што сегодня же ночью должен прибыть из Омска один наш надежный и сведущий человек. Он нам подскажет, што и как делать дальше.

– Известно – што. Атаманов под арест, а власть – в свои руки!– крикнул Кирька Караулов.

– Это само собой разумеется,– подтвердил Федор.– Захватить власть – это ишо полдела. Захватить – захватим. А надо ишо суметь правильно руководствовать. И тут голова нужна башковитая…

– А кого ты из Омска-то ждешь?– улучив удобную минутку, спросил вполголоса Федора Кирька Караулов.

Помешкав, Федор также чуть слышно ответил Кирьке:

– Салкына.

В сумерках вблизи лесного бивака станичников и переселенцев спешилось около сотни конных джигитов, съехавшихся сюда из окрестных аулов. Кочевники, поджав по-степному ноги, сидели вокруг костров, делясь новостями.

– Хабар бар ма?

– Хабар бар. За аулом Мулалы нам пересек дорогу сумасшедший скакун, запряженный в арбу с мертвым телом бая Альтия…

– Ие!? Он был мертв?

– Говорят, мертв… И потом нам встретился пастух из рода Кайта. Он скакал на гнедом стригуне. 55 запомнил приметы его конька – левое ухо с вырезом и тавро на правой холке. Пастух говорил, что в степях, по ту сторону реки Ишима, пастухи побросали байские табуны и ушли в долину трех рек навстречу отрядам степного батыра – Амангельды.

– Что ты слышал еще про Амангельды?

– Где он?

– Много ли войска у него?

– Куда он идет?– окружив проворного и стремительного джигита в малиновой тюбетейке, наперебой спрашивали его кочевники.

– Вся степь говорит про Амангельды,– сказал джигит, с гордостью произнося имя батыра.– Тысячи недовольных, таких же, как мы, обездоленных степных людей движутся вслед за батыром из далекого Семиречья в степи Средней орды. Там, где проходят отряды батыра, бедняки становятся хозяевами степи, а аткаминеры и баи разбегаются, подобно волкам, попавшим в облаву…

– А правда ли, что среди джигитов Амангельды есть и русские люди?

– Был и такой хабар. Правильно, вместе с аскерами Амангельды идут и русские люди, а самого храброго из русских богатырей Амангельды зовут матросом Тараном. Об этом тоже знает вся степь, и незачем спрашивать о том, что давно всем известно…

– Правильно. Удивляться тут нечему. У русских людей тоже есть такие же джатаки, как мы. Чего же делить нам с ними, кроме нужды и горя?!

– Справедливые, справедливые ваши речи, воспода кыргызы. Дело говорите. Одна у нас с вами беда. Одна у нас с вами забота,– сказал Архип Кречетов, подслушавший мирную беседу сидевших вокруг костра казахов.

– Ие. Да. Одна беда. Одна забота,– оживленно откликнулся джигит в малиновой тюбетейке.

Присев рядом с казахами к костру, Архип Кречетов рассудительно проговорил:

– Нам с вами самое главное – власть доступить, а там уж мы определим свою жизнь по-хозяйски. В обиду друг друга не дадим. Слава богу, похлебали мы вдоволь горького до слез. Хватит. Наступит и на нашей улице праздник. Правильно я говорю, воспода суюзники?

– Друс. Друс. Правильно. Правильно, тамыр!

– Правильно, друг,– звучали в ответ на вопрос Архипа Кречетова дружные голоса джигитов.

Около полуночи, когда над лесом взошла молодая луна, Федор, возглавив свой уже большой повстанческий отряд из станичников, скрывавшихся по переселенческим хуторам, дезертирствующих фронтовиков и степных джигитов, повел за собой кавалькаду вооруженных казачьими и охотничьими дробовиками всадников по направлению к станице. Казаки, принявшие в конном строю положенный походный порядок, шли впереди, а за ними следовали на рысях плотной массой джигиты.

Федор ехал впереди, молчаливый, строгий, внутренне собранный. Капризный, плохо еще приученный к седлу степной конь, закусив удила, стремительно нес его по степи, неярко озаренной светом молодого высокого месяца.

В темпе все возрастающего аллюра Федор провел свою конницу мимо цепи тускло блестевших от лунного света знакомых ему горько-соленых озер и скорее почувствовал, чем увидел, родные с детства места, неожиданно возникшие перед ним, как в сновидении, как в сказке. Вот промелькнула в стороне древняя береза с причудливо изогнутым у основания, похожим на лук стволом. Одинокая, покорная всем ветрам, она и прежде всегда замечалась Федором. А сейчас при виде ее золотой, дремотно покачивающейся полуобнаженной вершины у Федора еще тревожнее и горше, рывками забилось сердце.

Федор скакал, работая поводьями, не оглядываясь назад. Но он чувствовал близость мчавшихся за ним по пятам всадников и свою кровную неразрывную связь с этими людьми. Как проливной дождь в ночи, глухо плескался копытный стук, и возбуждал, кружил голову Федору сладковатый запах лошадиного пота и сдержанное дыхание всадников, в суровом и строгом безмолвии мчавшихся вслед за ним стороной от торной степной дороги.

Хутор Подснежный, где жила Даша, конница прошла на рысях, и Федор с трудом поборол в себе желание сейчас же повернуть на ту улицу, где стоял дом Немировых. «Нет, нет. Потом, после. После…»– мысленно твердил Федор, полузакрыв глаза, чтобы не увидеть случайно неясных очертаний знакомого дома, чтобы не поддаться соблазну и резким рывком не повернуть к нему своего нервного коня. Сердце било в набат. Горели виски. Во рту было горько и сухо. И Федор, пришпорив коня, вихрем пролетел через хутор, как через гигантское, жаркое пламя костра, опалившее его душу огнем тревожных, ярких, незабываемых воспоминаний…

К станице конница подошла на рассвете. Федор плохо помнил потом, как он спешился на ходу со своей взмыленной лошади около крыльца станичного правления, как ворвался вместе с Пашкой Сучком, Андреем Праховым и пастухом Сеимбетом в кабинет атамана Муганцева и что говорил испуганно озиравшемуся Муганцеву, почему-то прикрывшему ладонями свои серебряные погоны. Зато Федор отлично запомнил обстановку этого кабинета, пропитанного кисловатым запахом легкого табака. На письменном столе стояла недопитая бутылка кагора – церковного вина для причастия – и две перевернутые вверх дном рюмки из розоватого хрусталя. Засидевшиеся в эту неспокойную ночь в кабинете атаман Муганцев и пристав Касторов тут же и заснули: Касторов – на деревянной софе, накрытой гарусным ковриком, Муганцев – в кресле за письменным столом.

Оба они не были пьяными. Но, очнувшись от шума и грохота, поднявшегося в станичном правлении, долго не могли прийти в себя, ошалело глядя на Федора и его спутников, проворно и деловито обыскавших того и другого на случай, если у них имеется припрятанное под кителями или в карманах просторных офицерских шаровар с лампасами огнестрельное оружие.

Покончив со скорым обыском и бесцеремонно сняв с Муганцева его посеребренную парадную портупею от сабли – отстегнутая сабля Муганцева мирно стояла в углу у печки,– Пашка Сучок, вопросительно взглянув на Федора, спросил:

– Куды их теперь девать, Федя?

– Кого?

– Ну, вот это бывшее, значит, начальство,– сказал Пашка, кивая на пристава с атаманом.

– Известно куда – в кутузку. Под замок. Да охрану за ними построже,– распорядился Федор.

– Слушаюсь,– лихо козырнув Федору, сказал Пашка, и он при помощи Андрея Прахова и Сеимбета не очень вежливо начал выталкивать из кабинета пытавшихся было сопротивляться пристава и атамана.

– Стоп, братцы. Куды вы их волокете?– крикнул появившийся в дверях Архип Кречетов.

– Куды надо. Посторонись с дороги,– окрысился на Архипа Пашка Сучок.

– Да не посторонись, а отвечай толком – куды, когда тебя спрашивают.

– Вот пристал, как банный лист к причинному месту. Куды, как не в каталажку?!– воскликнул, отталкивая в сторону Архипа Кречетова, Андрей Прахов.

– Да не в каталажку, а на площадь их, подлецов, волоки. На божий свет выводи их, к миру. Там ить вся станица у церкви!– протестующе размахивая руками, кричал Архип Кречетов.

– Нет. Нет. Закрыть их пока под стражу, а на миру мы и без них обойдемся,– повелительно сказал Федор, заметивший заминку среди казаков, конвоировавших взятое под стражу станичное начальство.

Федор стоял возле распахнутого окна и смотрел не спуская глаз на древние редуты крепости. Там вдали, за шестигранными холмами линейного городища, простиралась до самого горизонта родная степь. А над позолотевшими от восхода палисадниками и крышами станицы вставало огромное, похожее на развернутое алое знамя солнце. То брел по холмам и увалам занявшийся где-то под небом Тихого океана, властно вступающий в необозримые степные просторы Горькой линии новый, полный бодрящего холода, синевы и багрянца октябрьский день.

На церковной колокольне ударили в большой колокол. Низкий в запеве, торжественно-глуховатый звук меди стремительно поплыл, колыхаясь, над степью. Затем последовал второй удар. Третий. Четвертый. Частые и гулкие звуки заходили волнообразными кругами над станицей.

И Федор, поняв, что это бьют в набат, бросился со всех ног туда, на станичную площадь, к народу.

1931—1954