Текст книги "Горькая линия"

Автор книги: Иван Шухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Часть вторая

Весна 1916 года на Горькой линии была тревожной и ранней. В разрушительных ураганах, ливнях и грозах прошла она по степи. Еще не оделись листвою березовые леса, а уже в них раньше обычного закуковали кукушки. По ночам плыл рокот за станицами, тяжкий, будто подземный гул. Это лопались льды на окрестных озерах. Ревела, кромсая льдины, дикая лесная вода. В степи еще лежал кое-где нерастаявший снег, а в небе вдруг сгущались кромешно-темные тучи и грохотал гром. Изломанное молнией на гигантские глыбы небо с треском обрушивалось на дрогнувшие кровли станицы. Над степью кружилась ледяная пурга, гибельная для застигнутого в пути человека и для тебенюющего на подножном корму скота. В аулах ждали джута – величайшего бедствия для кочевого народа. В линейных станицах и переселенческих селах страшились недорода и иных неминуемых бед.

Глухой и тревожной жизнью жили теперь станицы, проводив последние запасные резервы казаков на фронт. Радоваться было нечему. В большинстве хозяйств остались одни старики, малые дети и бабы. А между тем пришла пора сеять. И хоть погода не баловала вёдром, но земля властно звала к себе. Однако о былом посевном размахе думать не приходилось. Стариковскими да бабьими руками пашни не подымешь. К тому же невелики запасы зерна – минувший год был не ахти урожайный – многим соколинцам пришлось вконец разориться, ухлопав все до последнего на строевых коней и обмундирование для мобилизованных. Крепко подрезали линейный народ эти внеочередные сборы запасных казаков. Вот почему для доброй половины стоявших на грани полного разорения хозяйств вся надежда была только на войсковое вспомоществование.

Война затянулась. Безотрадные вести шли с передовых позиций. А пошатнувшиеся без надежных сыновних рук хозяйства, непосильные войсковые поставки и сборы и наконец эта недобрая, полная дурных предзнаменований весна – все это порождало в душах старых станичников невеселые думы и мрачные размышления о грядущих еще более горестных днях.

Как и прежде, отсиживались старые станичники в непогожие вечера в станичном правлении. Хмуро косясь на бушевавшую за окнами непогоду, старики поговаривали:

– Ну, добра, воспода станишники, не жди…

– Што там говорить. Прогневали, видно, мы господа бога.

– Ишо бы не прогневать – грозы, как перед ферганским походом.

– Дела – хуже некуды. Войне – ни конца, ни краю. Всех большаков замели. А тут, зачем не видишь, и до малолеток доберутся.

Старики посиживали, кто как и где сумел примоститься. Одни – по лавкам, другие на подоконниках. Третьи – лежали вразвалку прямо на дубовом полу.

Двое престарелых георгиевских кавалеров – дед Конотоп и дед Арефий,– доверчиво прижавшись друг к дружке бочком, мирно подремывали у печки. Сладко, в тон похрапывали они, пуская на мятые бороды светлую, по-детски прозрачную слюну. Несмотря на преклонный возраст, кавалеры держались еще крепко. Прожив долгую и нелегкую жизнь, не растратили они в походах и битвах отпущенных им природой сил и сберегли на закате дней своих ясность мысли. Вот почему не пропускали деды ни одного станичного схода, принимая живейшее участие во всех спорных общественных делах. Как правило, кавалеры являлись в правление раньше всех, при первом же окрике десятника. Хватнув по цигарке суворовского самосада, от которого драло глотки, кавалеры усаживались к печке и уютно дремали. Просыпались они оба враз, как по команде, в разгар междоусобного спора одностаничников и тотчас же встревали в него.

Так же вот проснулись кавалеры и в тот мартовский вечер, когда в станичном правлении поднялись невероятный грохот и шум. С трудом протиснувшись сквозь сгрудившуюся вокруг писарского стола толпу, деды растерянно оглядывались вокруг, не понимая спросонок, чью им принять сторону. За столом, в густом табачном дыму, стоял во весь рост писарь Лука Иванов. Он потрясал какой-то бумагой, норовя утихомирить разбушевавшихся станичников. Но немощный голос писаря тонул в шуме травленых казачьих глоток. Почернев от крика, жмуря покосевшие от гнева глаза, не слушая и не понимая друг друга, старики вопили:

– Дожили, воспода станишники!

– Довоевались…

– Мало им, что сыны наши кровь третий год проливают, так они с нас последние подштанники содрать норовят.

– И сдерут. Разинь только рот.

– Мы ему прошение о помощи подавали, а он нас новой контрибуцией наградил.

– Не тот штемпель поставил…

– Усоборовал, туды его мать…

– Што?! Это кого туды его мать? Вы што, одурели, воспода станишники?! Кого материте? Это наместника-то края пушить так изволите в присутственном месте?!– закричал писарь.

– А што нам наместник!

– Правильно. Што он – у бога теленка съел?

– Молчать! Смирно! Под военно-полевой суд захотели?!– крикнул сорвавшимся голосом писарь.

– Ого, видали его, воспода станишники. Вот напужал, аж в коренном зубу заныло!– крикнул, прыгнув при этом на лавку, Кирька Караулов.

Станичники, придвинувшись к писарю, пригрозили:

– Ты шибко-то рта не разевай на нас, восподин письмоводитель. Как бы мы к тебе за душой в нутро не слазили…

– Нашел тоже, кого полевым судом пужать!

– Мы ить сами, ежли где лисой пройдемся, там три года не будут курицы нестись!– кричал стоявший на лавке рядом с Кирькой Карауловым и почему-то даже в обнимку с ним Касьян Шерстобитов.

– Правильно. Так вот наместнику и донеси.

– Отбей наказному атаману наш ответ по проволошному телеграфу.

– Донеси ему на нас на гербовой бумаге.

– Хватит. Ни гроша больше не дадим. Верно я реву, воспода станишники?– кричал Афона Бой-баба.

– Куды ищо вернее – в лоб!

Дом содрогался от крика. Растерявшиеся кавалеры так и не могли понять толком, в чем дело и чью принять сторону, то ли стать за писаря, то ли за стариков. Меркла и гасла от криков подпрыгивающая на писарском столе десятилинейная лампа. А за окном бушевал в ночи, кромсая обледеневшие ветви тополей, крутился, как бешеный конь на одном копыте, холодный ветер.

…Весь сыр-бор загорелся из-за полученной в этот вечер в станичном правлении депеши от наказного атамана и наместника края Сухомлинова. Это был ответ акмолинского генерал-губернатора казакам пяти станиц Горькой линии, рискнувшим в канун рождества минувшего года подать на его имя прошение о помощи. В этом прошении, скрепленном подписями пяти выборных казачьих старшин и пятью голубыми печатями станичных правлений, описали старики Сухомлинову незавидную свою жизнь. Они писали о том, что вот-де война затянулась, дотла выжжены суховеями прошлогодние посевы. Ушли на фронт последние наряды запасных казаков. Все это, говорилось в петиции, довело многие семьи до полного разорения. Снарядив на последние гроши и отправив на фронт на одном кругу по два, а то и по три сына, родители доблестных воинов не только не в состоянии платить теперь тяжкие войсковые сборы, но и сами нуждаются в незамедлительной помощи. А потому, писали станичники, зная о том, как неусыпно и ревностно печется их наказной батюшка-атаман о судьбе своего верноподданного войска, и порешили на межстаничном кругу покорнейше просить его высокопревосходительство уважить их следующую просьбу: освободить стариков – это раз. Снабдить из казначейских амбаров нуждающееся казачество семенной и фуражной ссудой – два. Принять за счет казначейства все снаряжение призванных из запаса казаков, снабдив их казенным конем и амуницией,– три.

Ответ Сухомлинова на это прошение был немногословный. В депеше, оглашенной станичным писарем Лукой Ивановым, говорилось буквально так:

«За подачу подобных прошений в другое время я бы вас, старых дураков, публично высек, главарей и зачинщиков лишил бы казачьего звания и сгноил на каторге. Сейчас же ограничиваюсь немедленным взысканием всех войсковых сборов в тройном размере, что и приказываю привести в исполнение атаманам военных отделов и линейных станиц в двухнедельный срок со дня получения на руки сей депеши».

– Ого! От такой речи зубы смерзнуться могут!– крикнул Кирька Караулов.

И старики хором гаркнули:

– Не подчиняться такому указу, воспода станишники!

– Правильно, сват.

– Нас на храпок-то не скоро возьмешь…

– Эк ведь пригрозил рыбе морем, а нашему брату – горем…

– Он, воспода станишники, думат, раз енерал от инфантерии, так на его и управы нету.

– Извиняйте, ваше высокопревосходительство!

– Не на таких нарвался…

– Мы и на тебя указы найдем.

– Ну, это вы лишку ревете, ребята!– сказал рассудительным басом веснушчатый коротконогий живой старикашка с Соколинского края Архип Кречетов.

– Как это так – лишку?! – опешил Агафон Бой-баба.

– А так лишку, что выше наместника над нашим казачеством власти нету,– заявил Архип Кречетов.

Тогда невеликий ростом Агафон Бой-баба, прыгнув на табуретку и почему-то зажмурившись, крикнул:

– Казаки! Воспода станишники! Кто сказал, что у нас с вами защиты нету? А про государь-императора вы забыли? А августейший атаман всех казачьих войск – наследник престола?! К им заказаны нам пути?!

– Правильно! Правильно! На то есть монаршая воля,– подал наконец свой голос и один из кавалеров – дед Арефий.

И станичники приумолкли. Стало тихо.

Тишина эта длилась недолго. Только минуту или две стояли смирно, точно загипнотизированные Агафоном Бой-бабой, старики, ошарашенные его догадкой. А потом вдруг, как по набату, снова все всполошились и заглушили рев заоконной пурги трубными голосами луженых глоток:

– Правильно, Агафон!

– Хабарыснем прошение государь-императору – вот это дело!

– Фактура – к самому августейшему атаману!

– Обойдемся и без наместника…

– Подадим приговор на высочайшее имя…

И только один Кирька Караулов неожиданно воспротивился новой затее одностаничников.

– Эх, язви те мать, воспода станишники!– воскликнул Кирька.– Век прожили, а ума, гляжу, ни на грош. Посулил нам наказной атаман плетей – неймется. Давай сунемся ишо к самому императору, не перепадет ли и там на орехи.

Но высокий бабий голос Кирьки заглушили разом:

– Не мути обчество, варнак!

– Он всегда, воспода станишники, во всем и всем поперечит.

– Не слушать его. Созвать сызнова казачий круг и составить прошение.

– А кто будет составлять?

– Кто ишо, как не Лука! Лучше его письмоводителя на всей Горькой линии нету. Он, язви те в душу, эти прошения аж сонный пишет!– кричал, стоя на табуретке, Агафон Бой-баба.

– Не буровь, ботало,– сонный!– крикнул, недоверчиво покосившись на Агафона Бой-бабу, Касьян Шерстобитов.

– Фактура, сонный. Богом клянусь. Своими глазами видел, как он одному богатому киргизу донос на волостного управителя сочинял!– клятвенно прижав руки к сердцу, кричал Агафон Бой-баба.

Затем, когда мало-помалу страсти наконец улеглись и в казарме установился сносный порядок, Лука Иванов, отозвавшись на требовательные просьбы одностаничников, сказал:

– Ну что ж, одно могу вам ответить, господа старики,– в добрый час. Затея великая… А за мной дело не станет. Всей душой буду рад послужить обществу. Прошение на высочайшее имя я, конешно, составлю по артикулу. Это мне – полбеды. Но у меня свой есть совет. Угодно послушать?

– Покорнейше просим…

– Сделай милость. Скажи.

– Я полагаю,– заговорил, многозначительно помолчав, Лука,– что наша петиция должна быть вручена императору лично.

– Это как же так – лично?– спросил, разинув рот, Агафон Бой-баба.

– Очень просто. Собрать круг выборных от пяти станиц и избрать из своей среды депутацию для подачи прошения.

– Вот это да! Пошлите меня,– сказал не то в шутку, не то всерьез Кирька Караулов.

– Только тебя, долговязого, в городе Петрограде недоставало!– крикнул сердито на него Касьян Шерстобитов.

Егор Павлович Бушуев, до сего скромно посиживавший в углу и помалкивавший, наконец поднялся и всерьез спросил, обращаясь к Луке Иванову:

– Депутацию послать в Петроград не худо. Но кто рискнет принять на себя такое бремя?

– А это уж на кого падет выбор,– сказал Лука.

– А как ты сам-то думаешь?

– Я полагаю, что для исполнения подобной миссии надо будет избрать двух смышленых и тертых казаков. Конечно, чтобы они, явившись во дворец, вели там себя по артикулу с господами министрами и разными дворцовыми фрейлинами.

И вот, вопреки обыкновению, вопрос о составе депутации на сей раз был предрешен в канун созыва казачьего круга здесь, на станичной сходке, без обычных скандальных пререканий, взаимных угроз и рискованных кулачных жестов. Почему-то все разом сошлись на двух бесспорных кандидатах. Первым из них был письмоводитель Лука Иванов, вторым – Егор Павлович Бушуев.

Кандидатуру Егора Бушуева предложил Лука.

– Учтите, господа станичники,– сказал письмоводитель,– что Егор Павлович в бытность свою на действительной службе состоял три года в драбантах у бывшего нашего консула в городе Кульдже князя Трубецкого. А в сей момент князь Трубецкой является командиром императорского конвоя. Уж кому-кому, а Егору Павловичу тут и все козыри в руки.

И станичники, узнав об этой важной подробности, тотчас же согласились с письмоводителем, что лучшего кандидата для депутации, чем Егор Павлович Бушуев, на всей Горькой линии не найти.

Лука Иванов, поломавшись для блезиру, принял предложение станичников, согласившись выставить на казачьем круге свою кандидатуру. А Егор Павлович долго отнекивался не из скромности, а от страха. Отказываясь от высокой миссии, старик попробовал далее сослаться на Федора.

– У меня грех на душе. Я за младшего сына перед царем и богом в ответе. Не достоин я, господа станичники, такой чести,– взволнованным голосом сказал Егор Павлович.

Но старики дружно зашумели:

– Ну, это прошлое дело…

– Не к месту помянуто.

– Вот именно…

– За сына ты не в ответе. Один сын в бегах, а другой со всеми вместе третий год кровь проливает. О чем разговор? Нет, воспода станишники, это не причина,– заключил Агафон Бой-баба.

И Егор Павлович, тяжело вздохнув и благодарственно поклонившись, принял предложение.

Домой в эту ночь вернулся Егор Павлович таким просветлевшим и приободрившимся, каким не видели его в семье все последние два года. И старуха, и сноха Варвара, и девятнадцатилетняя дочь Настя, глядючи поутру на деда, диву давались виду помолодевшего за одну ночь старика. Но Егор Павлович, хитровато пощуриваясь на своих домочадцев, только покрякивал, поглаживая свою завьюженную сединой бороду, да помалкивал. О затее станичников он ни словом не поделился пока даже со своей старухой – считал, что не бабьего ума это дело.

Шумные и яркие, как карусели, бывали весенние ярмарки в станицах на Горькой линии. Валом валил народ, свободный по воскресеньям от полевых и домашних работ, на просторные базарные площади, где можно было покататься девчатам и ребятишкам на карусели, побаловаться дешевыми леденцами и вяземскими пряниками, полузгать семечки; а старикам – поторговаться от нечего делать с барышниками, при случае – выпить чарку водки или пиалу кумыса в ярмарочных харчевнях; а тем, у кого чесались руки, всегда можно было рассчитывать здесь на драку.

Вот в один из таких бойких ярмарочных дней, когда яркое солнышко по-весеннему припекало и ходуном ходила битком набитая площадь, гудевшая, как дремучий лес в непогоду, от людских речей, от азартных окриков барышников и яростных воплей балаганных зазывал,– около старенькой, разукрашенной стеклярусом и цветными гирляндами карусели толпились девки и бабы, топтались от нечего делать хватившие первача старики.

Повизгивала медными голосами ливенка и глухо вторил ей старенький бубен в руках хромого солдата с переселенческих хуторов. В это время и приволок к карусели вахмистр Дробышев какого-то неказистого мужичонку в лаптях, испуганно озиравшегося и без умолку бормотавшего:

– Смилуйтесь, ваше степенство. Богом клянусь, не виноват я. Ни сном, ни духом…

– Давай, давай. Не разговаривай. Разберемся,– рычал вахмистр.

И толпа базарных зевак, окружив мужика и вахмистра, тревожно загудела:

– Што тако, восподин вахмистр?!

– Не иначе опять чалдон с поличным попался?

– Видать, так.

Выпустив наконец из своих рук мужика, вахмистр расправил плечи, приосанился, одернул без нужды портупею и сказал:

– Воровинные вожжи спер у меня, подлец. И как ловко! Залюбопытствовался я на цыганскую лошадь, а вожжи, что купил у курганского торгаша, вгорячах бросил на воз и не успел оглянуться – пусто. Гляжу – мужичок в толпу. Я за ним. Стой, варнак! Ну, а он, вижу, таковский. Успел, чалдон, кому-то вожжи мои сбыть. Видали, кака чиста работа выходит, братцы? На ходу подметки рвут!

– Што вы, бог с вами, ваше степенство. Ни при чем я тут. Богом клянусь, ни при чем…– бормотал мужик, продолжая испуганно озираться.

– Сразу видно сокола по полету – врет!– крикнул школьный попечитель Корней Ватутин.

– Ясное дело – буровит.

– Он. Больше некому.

– К атаману его!

– Распустили мы их, воспода старики, вот они нас и куют теперь за нашу же благодетель…

– Мало им, желторотым, что на чужой земле поселились, чужи калачи жрут, так и мошенством ишо на нашей Линии занимаются!– кричали станичники, гневно размахивая кулаками.

Неизвестно, чем бы кончилось для мужика все это, не отвлеки внимание станичников в этот момент завязавшаяся поодаль драка. Мимо толпы, окружившей мужика с вахмистром, вихрем пролетела пара цыганских полукровок, запряженных в легкую щегольскую пролетку.

В пролетке стоял цыган в малиновой шелковой рубахе, с расстегнутым воротом и, дико погикивая на лошадей, орал:

– Соколики, грабят!

А за цыганом гнались два верховых бородатых казака. В руках одного из них мелькал обнаженный клинок, в руках другого – новый сковородник, подвернувшийся ему, видимо, под руку на базаре.

Казаки, гнавшиеся за цыганом, кричали:

– Не давай ему ходу, воспода станишники!

– Ату его! Конокрада!

И казаки ринулись в погоню за цыганом. Но не таков был тертый ярмарочный пройдоха-цыган и не такие были кони у него, чтобы даться в руки станичникам! Покружив на своих залетных соколиках по станичным улицам, вырвался цыган за крепость – поминай как звали. А обескураженные станичники воротились в станицу еще более взвинченные и злые.

Кто-то крикнул:

– Айдате, братцы, в станишно правление. Там, говорят, воров отрубных поймали.

И казаки бросились к станичному правлению, около которого шумела уже большая толпа станичников, перекочевавших сюда с базара следом за мужиком, заподозренным в краже новых вожжей у вахмистра.

Допрос мужику чинил здесь теперь уже поселковый атаман Самсон Беркутов, грозный на вид, сумрачный человек с огромными, воинственно закрученными кверху усами. Вплотную придвинувшись к мужику, жалко вобравшему в плечи голову с нечесаными, стриженными в кружок волосами, поселковый атаман спросил:

– Откуда?

– Отрубной новосел. С хутора Заметного,– пробормотал мужик.

– Вид на жительство есть?

– Как же, как же, ваше степенство. Все налицо. Только опять же при себе не имею.

– Ага. Дома забыл?

– Так точно, запамятовал…

– Допустим, што так… А што на ярманке делал?

– Горшок для бабы присматривал. Мы – новоселы. Хозяйственностью обзаводимся. Куды без горшка-то…

– Не верь ему, восподин атаман,– протестующе крикнул вахмистр Дробышев.– Не горшок, а вожжи мои

присматривал. Я его ишо с утра заприметил. Вижу, воровские повадки. Ну, думаю, за этим поглядывай в оба!

– Што там говорить – вид налицо. Он, варнак, спер вожжи – и в шинок!– крикнул попечитель Корней Вашутин.

– Фактура – он! Больше некому…– подтвердил Буря.

– Вот чем они, желторотые, платят казачеству за нашу-то добродетель. Мы для них всей душой – и землю, и волю им дали, а они распоясались!– звонким бабьим голосом завопил Афоня Крутиков.

– Што там с ним говорить. Направить его, воспода станишники, к мировому,– предложил Корней Ватутин.

Но ермаковцы, окружившие мужика, наперебой заорали:

– А мы и без мировых обойдемся.

– У нас ить в станицах свои законы…

– Фактура, свои. Неписаные!

– Снять с него, варнака, штаны, рубаху – петушком, да на все четыре в таком виде отправить. Вот и квиты.

– Правильно, сват. Провести его по улицам с заслонкой – вот тебе и весь наш суд.

– Сразу отобьет охоту шнырять по станишным ярманкам.

– Навек-повеки чалдонье запомнит, как обворовывать наше казачество, воспода станишники!

– К оглобле вора!

– Обхомутать его – да по улицам!

– Бычье ботало на шею ему – вот будет машкарад, воспода старики!

– Не машкарад – масленка!– истошно орали старики.

Между тем с ярмарочной площади на станичную продолжал валом валить народ. Резвее птах слетались сюда со всех концов станицы разодетые в кашемир, жадные до потех бабенки. Пулей мчались ребятишки. Ковыляли, запинаясь, древние старики.

– Чалдона сейчас казнить будут!

– Ври больше.

– Вот те Христос, бабы. Вожжи у вахмистра украл. По улицам с музыкой поведут. Будет потехи!

Тут появилась на площади пожарная бочка, запряженная дряхлой клячей, едва державшейся на ногах. На бочке верхом сидел станичный дурачок Проша Берников и изо всей силы колотил пестиком по заслонке. Школьный попечитель Корней Ватутин, скрутив мужику за спину руки, подволок его к оглобле водовозного одра. Двое из расторопных ермаковцев мигом прикрутили воровиной мужика к оглобле, а кто-то из толпы тут же набросил на его шею драный хомут, украшенный пучками старой соломы.

И толпа с диким ревом, с воплями, со свистом двинулась вслед за клячей и мужиком по широкой станичной улице.

Привязанный к оглобле веревкой мужик, изогнувшись в три погибели, мелко и часто семенил обутыми в лапти ногами рядом с ковыляющей клячей.

Буря, вскочив на бочку, подал команду:

– Смирно! К церемониальному маршу!

Проша, сидя верхом на бочке, яростно лупил пестиком по заслонке и дико завывал под рев и улюлюканье беснующейся толпы.

На обнаженную лохматую голову мужика сыпалась зола, сухой конский помет, щепки, грязные тряпки, мусор. Втянув в плечи голову, сжавшись в комок, мужик семенил следом за клячей, не смея ни крикнуть, ни простонать, ни охнуть, ни взмолиться, упав на колени, о пощаде.

Когда эта странная процессия – она и в самом деле напоминала не то святочное, не то масленичное маскарадное представление,– поравнялась с домом станичного атамана, Муганцев и сидящий на крылечке с ним отец Виссарион скрылись за парадной дверью.

Процессия беснующихся ермаковцев, надрывающихся от воплей, улюлюканья, свиста, двигалась по широкой и пыльной улице.

Озверевшие, вошедшие в раж володетельные станичники дурашливо приплясывали вокруг привязанного к оглобле мужика под дикую музыку Проши Берникова, который остервенело садил пестиком по заслонке.

Вдруг толпа, притихнув, остановилась, ошарашенно вылупив глаза на преградивших дорогу трех вооруженных дубинами одностаничников. Двое из них были Кирька и Оська Карауловы, третий – Архип Кречетов. Вахмистр Дробышев, вырвавшись из толпы навстречу трем вставшим на пути соколинцам, вдруг осекся и замер на месте. Лицо его изумленно вытянулось, а руки невольно опустились по швам, точно он встал перед соколинцами по команде «смирно».

– Стоп, воспода станишники. Ни с места. Слушай мою команду!– крикнул Кирька Караулов, хотя станичники стояли и так. Даже дурачок Прошка, перестав бить в заслонку, сидел верхом на бочке, широко разинув огромный беззубый рот. И вахмистр Дробышев, и многие другие из одностаничников, дико округливших зрачки на Кирьку Караулова, видели теперь в его руках хозяйственно смотанные в пучок новые воровинные вожжи, сразу же поняв, чьи они.

Между тем Кирька, сделав два шага вперед и картинно опершись на свою дубину, подобно тому, как опирался иногда на свою булаву их станичный атаман, спросил:

– Интересно мне знать, воспода ермаковцы, кто из вас затеял сей страмной машкарад?

Толпа молчала. Вахмистр Дробышев, почуяв неладное, блудливо шнырял глазами, соображая, как бы улизнуть с Кирькиных глаз. Но не таков был Кирька Караулов, чтобы разевать в таких случаях рот.

– Молчите?! Язык отнялся?!– крикнул недобрым глуховатым баском Кирька.– Эх вы, кошемное войско! Креста на вас нету, воспода станишники, туды вашу мать!

– Братцы! За што он срамит нас, варнак?!– раздался рыдающий голос фон-барона Пикушкина.

– А вот за што!– крикнул Кирька, высоко взмахнув над головой связкой новых воровинных вожжей.

В толпе опять стало тихо. Станичники, словно не веря своим глазам, переглядывались, пожимали плечами. А сообразительный Буря, пока опомнились остальные, потихоньку отвязал от оглобли заплеванного и обсыпанного с головы до ног разным мусором мужика.

Тогда Кирька начал допрос:

– Кайтесь, чьи эти вожжи?!

Молчание. Робкое покрякивание и сопенье в толпе. Отвязанный от оглобли мужик, отряхиваясь, по-прежнему пришибленно и робко озирался, не понимая еще, собираются ли его казнить или миловать.

– Впоследки спрашиваю – чья воровина?!– вновь крикнул Кирька, взмахнув вожжами.

– Известно, чья!– прогудел, как басовая труба, брат Кирьки Оська Караулов.

– Нам-то все скрозь известно с тобой, братка, да пущай вот они на миру признаются,– сказал Кирька.

– Дожидайся, признается тебе восподин вахмистр!– подал свой голос Архип Кречетов, стоявший позади Кирьки.

– Бона кака кадрель выходит! Стал быть, вожжи-то восподин вахмистра?– с притворным изумлением воскликнул Кирька и, вплотную придвинувшись к вахмистру, спросил, потрясая воровиной:– Признаешь?

– Никак нет,– пробормотал вахмистр, пятясь.

– А ты не трусь. Признайся, восподин вахмистр,– посоветовал ему из толпы фон-барон Пикушкин.

– Никак нет. Не моя воровина,– твердил вахмистр похолодевшими губами.

– Не твоя?! – переспросил Кирька.

– Никак нет.

– Поклянись перед божьим храмом,– сказал Кирька, указывая на церковь.

– Не богохульствуй, варнак!– прикрикнул на Кирьку школьный попечитель.

– Клянись, растуды твою мать!– крикнул Кирька, вцепившись одной рукой в плечо вахмистра.

– Провалиться скрозь тартарары,– не моя воровина, Киря!– залепетал вахмистр.

– Ага. Не твоя, говоришь!?

– Убей бог, не моя, Киря…

– Стал быть, ворована? Тогда где украл?

– Што ты, станишник! Побойся бога – клепать на меня такую напраслину…

– Ага, сразу за бога! А ты не пужался на чалдона клепать.

– Я што. Ить я только мысленно.

– А ты знаешь, где я эти вожжи взял?

– Никак нет. Не могу знать.

– У тебя во дворе с понятыми вынули. Понял? Под сараем висели.

– Не может этого быть… Это другие. Это не те вожжи…– нашелся было вахмистр.

Но стоявшие за спиной Кирьки Архип Кречетов и Оська Караулов наперебой закричали:

– Врет, воспода станишники. Вожжи те самые, што он на ярманке седни за три целковых купил.

– Фактура – те самые. Ить баба-то его нам сразу призналась.

Все было ясно.

Оська Караулов крикнул Кирьке:

– Што ты остолбучился на его, братка? Одевай на его, сукина сына, теперь хомут – да к оглобле!

– Правильно. Перепрягай безвинного мужика,– поддержал Оську Архип Кречетов.

Но тут ермаковцы не выдержали, рявкнули:

– Это куды годно, братцы,– вахмистра хомутать!

– Мы что, чалдоны – изгаляться над нами?!

– Тоже мне казаки – за желторотика восстали!

– Какие они казаки – бишера на бишере, хуже джатаков.

– У их, воспода станишники, от казачества-то ить одне гашники на штанах остались…

– Известное дело – соколинцы!

– Ремок на ремке. Варнак на варнаке.

– Км самим по миру впору.

– Правильно. Вместе с чалдонами по ярманкам промышлять – это им на руку!

Кирька, пока бушевали ермаковские горлопаны, молчал, точно выжидал, когда они выкричатся до хрипоты в глотках. Однако наиболее догадливые из станичников, хорошо знавшие Кирькин характер, начали под шумок незаметно сматываться кто куда: одни – в ворота соседних домов, другие – за огородные плетни, третьи рысцой растекались по боковым переулкам. Толпа таяла на глазах. Даже дурачок Проша Берников, почуяв неладное, предусмотрительно слез с бочки и спрятал заслонку с пестиком за спину.

Но, к великому удивлению станичников, Кирька на этот раз не полез в драку, хотя более удобного момента для потасовки между двумя враждующими краями нельзя было и придумать. Выждав, пока прокричатся одностаничники, Кирька – он знал, что кричали они, как всегда, не из храбрости,– сказал, обращаясь к вахмистру:

– Держи свои вожжи, восподин вахмистр. Они тебе пригодятся, когда давиться станешь.– И он сунул в руки вахмистра связку воровины.

Вахмистр было попятился, но, встретившись с взглядом Кирьки, вожжи из его рук принял. А Кирька, махнув затем мужику, сказал:

– Ну, што рот-то разинул? Давай к нам. Да не робей, не робей. Ить не все же в нашей станице звери. Люди и тут водятся!

В сумерках этого же дня все четверо – братья Карауловы, Архип Кречетов и новосел с хутора Заметного – сидели в сенках у Кирьки, допивая бутылку третьесортного самогона, и мирно беседовали.

– Как же ты живешь – ни коня, ни вола при таком семействе?– спросил Кирька мужика, которого звали Макаром Зубатовым.

– А вот так и живем – из кулька в рогожку. Надел-то на новом месте получить получил, а силы вот в руках нету. Ну, куды податься? Землю – в аренду, сам – в батраки, семейство – по миру,– сказал Макар Зубатов.

– Да, выходит, жизнь-то не слаще нашей,– задумчиво проговорил Архип Кречетов.

– Так выходит,– подтвердил Оська Караулов.

– Вот тебе и казачество!– сказал Макар Зубатов.

– Вот тебе и новоселы!– сказал Оська Караулов.

– Все мы – одного поля ягоды. Пьем, братцы! -заключил Кирька, по-дружески с размаху чокнувшись с Макаром.

Весна была хмурой и непогожей. Низко висело над степью сырое, промозглое плоское небо. Свирепые северные ветры дули днем и в ночи. Сыпались тощие зерна косых дождей. Откочевка в глубинную степь задерживалась, и степные князьки, аткаминеры и баи отсиживались в своих зимних жилищах, выжидая погожих дней.

Кстау – зимовка аула волостного управителя Аль-тия – приютилась под крылом березовой рощи. По вечерам ярко и весело светились в сумраке освещенные окна большого байского дома. Высокий, плотный и грузный хозяин этого дома Альтий принимал гостей с Горькой линии – чубатых, усатых и бравых станичных атаманов, заезжих прасолов из России и знатных аткаминеров из далеких степных родов. Здесь было шумно и весело. Звенели песни бродячих певцов под ритмичный говор домбры. Плескался в фарфоровых чашах голубоватый кумыс. Нарядные байские женщины хлопотали вокруг огромного никелированного самовара, гремя дорогой посудой,– готовились потчевать индийским чаем знатных русских гостей.

А в ветхой избушке слепого Чиграя было в этот час совсем убого и сиро. Скупо и немощно светил светильник, и мычала больная коза в черном углу почти по-человечески, тихо и скорбно. Старый беркут, смежив свои печальные веки, неподвижно сидел, нахохлившись, словно прислушиваясь к чему-то. Новорожденный козленок вздрагивал и жалобно блеял во сне. А старый Чиграй, сидя на циновке, пересыпал в ладонях черные бобы, похожие на мелкую прибрежную гальку. Что-то нашептывая вполголоса, Чиграй колдовал над бобами, то разбрасывая их веером перед собой на циновке, то быстро собирая их своими тонкими гибкими пальцами в отдельные кучки, напоминающие пасущиеся бараньи стада.