Текст книги "В деревне"

Автор книги: Иван Потрч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Annotation

Настоящий том «Библиотеки литературы СФРЮ» представляет известных словенских писателей, принадлежащих к поколению, прошедшему сквозь горнило народно-освободительной борьбы. В книгу вошли произведения, созданные в послевоенные годы.

В деревне

ЛИЦОМ К ПРАВДЕ ЖИЗНИ

Иван Потрч

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

В деревне

IVAN POTRČ

NA KMETIH

Ljubljana 1954

ЛИЦОМ К ПРАВДЕ ЖИЗНИ

В литературе каждого народа всегда есть несколько книг – количество их обычно невелико, – которые представляют наиболее значительные и зрелые ее достижения. К числу таких книг в послевоенной прозе югославских народов, несомненно, принадлежит роман словенского прозаика и драматурга Ивана Потрча «В деревне» (1954) – одно из выдающихся произведений реалистической югославской литературы. «Появление этой книги, – писал, например, известный литературный критик Митя Меяк, – существенная веха во всей нашей литературе, ведь за последние годы нам нечасто случалось присутствовать, при взлетах такой творческой силы»^[1]. Роман Ивана Потрча был отмечен высшей в Словении литературной премией имени Франце Прешерна.

Прошло два с лишним десятилетия, и книга, выдержав испытание временем, обрела новую жизнь, ее содержание стало даже более широким и многозначным, в то же время сохранив подлинность и яркость свидетельствования об определенном периоде в жизни страны. С тех пор изменилась словенская деревня, изменились люди и условия их бытования, изменилась общественная и социальная обстановка в самых по тем временам, казалось бы, заброшенных и далеких от современной цивилизации уголках этой республики, однако роман И. Потрча продолжает выходить новыми изданиями, обретая новых читателей, волнуя новые поколения зоркостью и бескомпромиссностью наблюдений художника над жизнью, волнует силой и вдохновенностью таланта. Примечательно, что роман Потрча, переведенный вскоре после своего появления на несколько языков, спустя пятнадцать лет – стремительных, насыщенных событиями и в жизни и в литературе, – был издан в Лондоне в предпринятой ЮНЕСКО серии избранных книг о современности.

В канун второй мировой войны Югославия была крестьянской страной. По официальной статистике, три четверти ее населения составляли крестьяне, причем большей частью бедняки: батраки, издольщики, мелкие арендаторы, не имевшие земли и хозяйства, вынужденные продавать свой труд и безжалостно обираемые сельскими богатеями. «В старой Югославии, – писал товарищ Иосип Броз Тито, – крестьянство служило лишь объектом для пополнения государственной кассы, для содержания огромного бюрократического государственного аппарата: жандармов, чиновников и т. д. Огромные налоги и другие поборы угнетали крестьян, вели их к массовому обнищанию, к пауперизации. О развитии сельского хозяйства не было и речи. Наоборот, сельское хозяйство все больше приходило в упадок… Существовавший режим не желал окончательно решить аграрный вопрос»^[2]. Напряженная обстановка на селе угрожала взрывом. И не случайно большинство произведений словенского «социального реализма» 30-х годов (а советскому читателю уже известны по переводам книги его талантливых представителей – Прежихова Воранца, Цирила Космача, Антона Инголича, Мишко Краньца) связаны с проблематикой деревни, да, собственно, и рождены этой проблематикой. «Как мне писать, если я не вижу перед собой своей… страны и ее людей?» – спрашивали Прежихов Воранц и Цирил Космач, утверждая эстетические основы своего творчества^[3].

В суровые годы народной революции и антифашистской борьбы подавляющая часть бедного и среднего крестьянства Югославии без колебаний сделала свой выбор. Под руководством коммунистов крестьяне стали одной из главных движущих сил Революции. И не случайно к концу освободительной войны около половины крестьян, участвовавших в партизанской борьбе, были членами коммунистической партии. Одним из важнейших достижений революции, одним из ее «прочных завоеваний, на котором зиждется новая Югославия»^[4], было то, что крестьянство приняло и поддержало революцию. Завершив освободительную войну, народная власть почти сразу же приступила к проведению аграрной реформы, по которой часть земель, изъятых у крупных землевладельцев и у церкви, была передана крестьянам; одновременно стали организовываться государственные сельскохозяйственные имения. «Тем самым, – писал товарищ Тито, – был нанесен первый мощный удар по капиталистическим элементам на селе – сельским богатеям, а также оказана помощь беднейшему крестьянству»^[5].

Вместе с тем в конце сороковых годов был взят курс на создание коллективных хозяйств – задруг. Однако к этому перелому далеко не всегда оказывались подготовлены сами крестьяне, как правило мечтавшие о традиционном единоличном хозяйствовании «на своей земле» в условиях «своей свободы и своей народной власти», как выразился герой одного из рассказов И. Потрча. Да и стремительное осуществление новых реформ и создание задруг, нарушение принципа добровольности, которое иногда имело место, вызывало сопротивление. Вот этим-то сложным и противоречивым событиям, нередко оказывавшимся трагическими в жизни словенского (и вообще югославского) села, прежде всего, думается, и посвящен роман Ивана Потрча. В середине пятидесятых годов эта книга была едва ли не единственным полнокровным, высокохудожественным произведением, которое поражало своей глубокой достоверностью, заставляло современников уже тогда задуматься над некоторыми немаловажными социальными и нравственными проблемами послевоенной действительности. И вполне естественно, что критика, давая высокую оценку художественным достоинствам романа, отмечала, что в нем немало «исключительно удачных картин и образов, которые помогают увидеть положение послевоенной деревни в ослепительно ярком свете»^[6].

Иван Потрч не по книгам, не понаслышке знает крестьянскую жизнь, образ мыслей, чувствований словенского крестьянина, его привычки и особенности его труда и быта. Глубоко личный интерес согрет симпатией к крестьянству, к его будням, к его проблемам. Поэтому писатель как бы сам выступает вместе со своими героями, сохраняя в то же время необходимую в художественном произведении дистанцию…

Потрч родился 1 января 1913 года в одном из отдаленных уголков Словении, в так называемых Словенских Горицах – сравнительно небольшой по площади холмистой местности, изрезанной речными долинами и словно отграниченной от большого мира двумя крупными реками: на севере – Мурой, на юге – Дравой. В давние времена здесь пролегал стратегически важный путь из Италии в Паннонию. Полчища гуннов во главе с Аттилой, крестоносцы и миссионеры, феодальные сеньоры и австрийские дворяне, купцы и торговцы всех мастей двигались в течение веков по дорогам края, однако жизнь местных крестьян развивалась по своим, казалось, навеки установившимся законам. Благодатный климат, щедро светившее с ранней весны до поздней осени солнышко способствовали развитию виноделия – центр округи древний город Птуй издавна славился своими винными подвалами, редчайшими сортами коллекционных вин. А пригодной для пахоты земли у крестьян было мало, да и та… предоставим слово Потрчу.

«Почва всегда была или слишком сухой, или слишком сырой, по склонам лежат камни, а за речушкой и вовсе расплылось сплошное болото, где с приходом весны начиналось черт те что. Сколько сил хватит, вози навоз на такую почву – все равно мало, и никогда у нас не рождалось столько хлеба, чтобы в нем не ощущалась нужда», – рассказывает герой романа «В деревне». И не случайно одна из главных, часто встречающихся в этой книге социально-психологических характеристик – «безземельный». Так и работали из поколения в поколение здешние крестьяне, пахали на коровьих упряжках сползающие по склонам и террасам речных долин поля, собирали каждый колосок и каждую соломинку, корзинами носили из лесу листья – на подстилку скотине – и бережно сохраняли лозу, чтобы потом, в зимнюю пору, усладить душу. Долго жили в этих местах многие древние обычаи, песни, легенды, хранились народные костюмы.

Здесь, у подножия Словенских Гориц, прошло детство и отрочество Потрча. Семейство было бедняцким, небольшой надел – «клочок земли и несколько деревьев», – мельничка на Граене с трудом позволяли сводить концы с концами. Труд беспрестанный, нескончаемый, изнуряющий тело и опустошающий душу, борьба за кусок хлеба, за жизнь свою и своих детей заполняли существование. Спустя много лет И. Потрч вспоминал: «Экономические кризисы 20—30-х годов разорили деревню. Отца сломила болезнь, он начал пить. Забота о десятерых детях легла на плечи матери. Мы, дети, рано познали все тяготы крестьянской жизни». Рефреном звучат эти слова в романе: «Хотите выжить – работайте, работайте не покладая рук, до кровавого пота».

Воспоминания детства, картины страшного, безысходного существования односельчан на всю жизнь врезались в памяти писателя, став первым и неисчерпаемым источником его творчества, по существу целиком, во всех своих аспектах, сюжетах и темах обращенного к крестьянству.

Так у писателя начался, по его собственному признанию, «конфликт с миром, – конфликт, который заставлял высказать то, что накопилось в душе, и одновременно заставлял протестовать».

Решающими для формирования мировоззрения Потрча, для его литературной деятельности стали годы пребывания в Мариборской гимназии, которая в ту пору славилась педагогическими кадрами. Здесь работали многие деятели передовой культуры. Преподавал в гимназии и впоследствии известный словенский писатель Антон Инголич, чьи повести из жизни сельскохозяйственных и промышленных рабочих Марибора и его окрестностей уже начинали в ту пору приобретать популярность.

С гимназией связаны первые литературные опыты И. Потрча. 1933-м годом датированы рассказ «Копатели» и повесть «Мужики», опубликованные частично в школьном журнале «Развитие», который Потрч начал издавать с группой сверстников. В нее входили, в частности, писатели и публицисты Иван Братко и Душан Кведер. Журнал публиковал материалы о самых острых проблемах политической и общественной деятельности жизни королевской Югославии. «Роль литературы, – позже писал Потрч, – или печатных выступлений в таком обществе была для нас очевидной и решающей, поэтому мы считали, что заниматься литературой – обязанность борца; мы восставали против окружающей несправедливости, с которой сталкивались на каждом шагу». В конце концов журнал «Развитие» был запрещен, а гимназиста Потрча за распространение коммунистических листовок арестовали, и почти год он провел в люблянской тюрьме, причем большую часть этого срока – в одиночке. Как и для профессионального революционера писателя Прежихова Воранца, как для Цирила Космача, тюрьма стала для Ивана Потрча университетом жизни и школой литературы.

В середине 30-х годов Потрч уже пользуется литературной известностью: его рассказы печатаются во многих журналах, в том числе в авторитетном «Люблянском колоколе», неоднократно предоставлявшем в ту пору свои страницы революционным писателям Словении. В 1937 году выходит большая повесть «Сын», вскоре писатель заканчивает работу над первой драмой из «крестьянского» цикла – «Хозяйство Крефлов», задуманной вначале как роман. Пьеса была принята к постановке театром в Мариборе, затем труппами Осиека и Скопле и… запрещена как «подрывающая основы крестьянского хозяйства». Все это время Потрч активно связан с коммунистическим подпольем Марибора и Штирии, которое тогда возглавляли Йоже Херманко, Славко Шландер, Славка Клавора – они погибли в период вооруженной схватки с фашизмом и были провозглашены народными героями Югославии. Писатель был знаком и со старым коммунистом крестьянином Йоже Лацко, который в апреле 1941 года стал организатором народного восстания против оккупантов и погиб в гестапо. Имя Лацко часто звучит в произведениях Потрча, ему посвящена одна из лучших пьес писателя – «Лацко и Крефлы» (1949).

Так наряду с крестьянской темой, нередко переплетаясь с нею, в творчестве И. Потрча начинает звучать другая, не менее важная для него – тема борьбы югославских коммунистов-подпольщиков. Долг перед погибшими товарищами, память о них, заветы и традиции революции побудили его написать документальную повесть «Преступление» (1955), посвященную последним дням жизни секретаря ЦК Компартии Югославии Джюро Джаковича, зверски убитого в 1929 году королевскими жандармами…

В апреле 1941 года войска фашистской Германии и ее союзников вторглись в Югославию. Гитлер переименовал Марибор в Марбург, сделав его центром присоединенной к «великому и вечному рейху» провинции Untersteiermark – Нижняя Штирия, и «осчастливил» новые земли своим визитом. Начались повальные аресты и облавы на коммунистов и патриотов. Летом 1941 года Потрч был арестован гестапо и отправлен в Маутхаузен, где находился почти два года, – освободили его как подданного «великого рейха», штирийца (в романе так случилось и с Топлеком). И тут же летом 1943 года он вступил в Освободительную армию Словении. Началась напряженная работа в политпросвете, в партизанской прессе, в партизанском театре – вплоть до самой победы. Впечатления военных лет легли впоследствии в основу многих новелл, вошедших в сборники «Безжалостная жизнь» (1965) и «По ту сторону зари» (1966) – некоторые из этих новелл переводились на русский язык, – а также повести «Встреча» (1962).

Послевоенные годы плодотворны для Потрча. Одна за другой выходят его книги: «Мужики» и другие истории» (1946), «Мир на Кайжаре» (1948), «Горицы» (1951), помимо уже названных; ставятся пьесы: «Хозяйство Крефлов», «Лацко и Крефлы», «Крефлы» (1952), «Беда нагрянет – один останешься» (1964). Вокруг его произведений ведутся споры, дискуссии, получают одобрение одни и критикуются другие.

Предлагаемый советскому читателю роман «В деревне» (1954) отразил весь богатый жизненный и литературный опыт И. Потрча и выдвинул его в число крупнейших югославских прозаиков современности. Это традиционно «крестьянский» роман, с его неизбывной, гнетущей стихией деревенской жизни. Роман со всеми особенностями психологического склада, со всеми физическими и нравственными муками («Господи проклятый, почему я должен жить на этом свете? Проклятый! Проклятый! Проклятый!»), со всей тоской по иной, красивой, полной, недоступной жизни. Со всеми деталями быта и сезонных полевых работ, тщательно выписанными пейзажами, с определенной, соответствующей замыслу повторяемостью характеристик, настроений и даже композиционных приемов. Поэтому, вероятно, и от читателя этой книги потребуется особая склонность к неспешному, философскому осмыслению жизни, к раздумьям над ее законами. В этом смысле роман И. Потрча вполне может быть поставлен в один тематический ряд, например, с «Крестьянами» О. Бальзака, «Крестьянином» В. Поленца, «Мужиками» В. Реймонта, хотя проблематика и масштабы здесь совсем иные. И уже сама словенская проблематика определяет живую манеру повествования, заранее программирует его суровый, трезвый, если можно так сказать, социологический реализм, который подчиняет читателя, заставляет его позабыть об условностях литературной манеры и переживать, волноваться вместе с героями книги.

Поэтому очерк творчества Ивана Потрча был начат с самых необходимых, самых основных сведений о времени и месте действия, о той исторической и «географической подкладке всемирной истории», о которой писал еще Гегель и которой в данном случае определяется действие книги, развитие сюжета, действие, как и сама эпоха, достаточно напряженное, достаточно чреватое неожиданными и разнообразными конфликтами. В эти водовороты Южек Хедл и его близкие оказываются вовлеченными, подобно уносимым вешней водой щепкам. И надо отдать должное писателю – он не стремится сделать своих героев лучше, умнее, благороднее, чем они есть, сделать действительность полегче, покрасивее, чем она есть. Но он и не берется судить своих героев. В этом источник притягательности книги, которую хочется прочитать до конца, хотя в общем судьбу ее героев несложно предугадать.

На первом совещании молодых писателей Словении в 1947 году Потрч говорил: «Необходимо выдвинуть требование правдивости, ведь и романтика социалистического реализма не может существовать без правды… нового мира не строят не ошибающиеся ни в чем активисты». Потрч правдив и в изображении обстановки в деревне, правдив и в психологических портретах своих героев. Одним из первых он почувствовал, например, опасность, которую в те годы представляли для крестьянства и в конечном счете для всего государства разного рода приспособленцы и авантюристы (типа Штрафелы), стяжатели и корыстолюбцы, проникшие в партию и злоупотреблявшие ее доверием. Кстати сказать, эта тема очень скоро, на новом этапе общественного развития, была подхвачена другими талантливыми словенскими писателями – Игнацем Копривецом, земляком Потрча, также живописующим Словенские Горицы в своих строго реалистических эпических романах «Дом под вершиной» (1957) и «Дорога не ведет в долину» (1965), и Павле Зидаром, автором импрессионистских по манере, впечатляющих романов «Святой Павел» (1965) и «Отче наш» (1967).

Социальные проблемы, с разной степенью внимания и убедительности поставленные или затронутые И. Потрчем, разумеется, можно было бы решить иначе, иными средствами, более густо замешивая краски, но тогда… вышла бы, вероятно, совсем иная книга, где не было бы обжигающей, хватающей за горло суровой правды жизни, – жизни, которая, по словам Потрча, редко когда оказывается милосердной. К его героям она милосердия не проявила.

Было бы несомненным упрощением видеть в романе Потрча одни только социальные механизмы. Они, безусловно, ясны, ими определяется в конечном счете движение сюжета, но писатель с большой осторожностью и высоким тактом их использует, создавая с их помощью как бы задник декораций, в то время как на авансцене у него совсем иные события.

На авансцене происходят события ничуть не менее серьезные, чем те исторические катаклизмы, которым суждено определить судьбу семейства Хедлов, как и судьбу многих их односельчан: того же, например, Топлека или его ровесника Геча, в войне непосредственно не участвовавших и тем не менее ставших ее жертвами. Главное в книге, и этому подчинен замысел автора и все его внимание, – психологические и социально-биологические процессы, происходящие в тогдашней деревне. И здесь Потрч достигает высокого мастерства, особенно при создании женских образов, каждый из которых воистину неповторим и индивидуален. Именно здесь сказывается то значительное влияние русского реализма – Достоевского, Толстого, Чехова «и, конечно, Горького», – о котором, как важнейшем факторе своего писательского развития, много раз говорил Потрч. Его Зефа своей жизненной силой, яростной удалью, любовью и жадностью к жизни, да и своим трагическим концом вызывает в памяти образы лесковской Катерины Измайловой и горьковской Мальвы, которых перемалывает «безжалостная жизнь», подавляя в них малейшую надежду на освобождение. Поэтому в романе женские образы ярки, разнообразны, убедительны и почти все выписаны с глубокой симпатией и сочувствием, в то время как мужские образы контурны и бледны, включая главного героя, слишком уж слабого и инфантильного во всех жизненных ситуациях, кроме одной, приводящей его к гибели.

Пожалуй, и по сей день в Югославии найдется не так уж много книг, в которых столь весомо и впечатляюще сочетались бы высокая мера литературного таланта с социальной зрелостью, с пристальным интересом к современности и стремлением художественно ее осмыслить, как в романе Ивана Потрча. Видимо, зоркость писателя и знание им жизни дали повод известному словенскому критику Антону Слодняку однажды заметить, что именно от Ивана Потрча можно ожидать крупного эпического произведения об эпохе социалистического строительства в Югославии.

Александр Романенко

Иван Потрч

В ДЕРЕВНЕ

Печали по сердцу плывут…

как тучи по ясному небу… Из старинной арестантской песни

I

С самого начала должен я предупредить незнакомого читателя, которому вдруг попадет в руки эта книга, что никогда не написал бы ее, если б в остроге, где мне довелось побывать, не встретил бы деревенского парня родом из Штаерской и если б судьба этого парня, Хедла, как его звали, не потрясла меня до глубины души. Я никогда бы не написал этой книги, если б в тюремной канцелярии, где хранилась картотека и куда меня доставляли утром, чтобы вечером отправить обратно в камеру, у меня не оказалось столько золотого времени… и, наконец, если б мне не было так дьявольски тоскливо, а скверную привычку водить пером по бумаге, признаться, я уже давно приобрел.

Сперва из этого Хедла с трудом можно было вытянуть словечко, и мы готовы были поверить, что его погубили женщины: ведь мы только и знали о нем, что он придушил какую-то из них. Однако нескончаемо долгие воскресные дни сделали его помягче; несколько воскресений подряд он просидел на нарах, всегда в сторонке, только недоверчиво зыркал по камере, как посаженная в клетку лисица, и глаз его почти не было видно из-под рыжих бровей… Несколько воскресений он выл; тогда мы собирались ему врезать, колотили в дверь камеры и звали надзирателей, а потом вдруг в один прекрасный день он вместе с нами полез на решетку. Но если мы залезали на окно перемигнуться с девчонками из противоположного корпуса, а потом отмочить соленую шуточку, чтоб камера содрогнулась от хохота, то Хедл цеплялся за решетку молча, точно его сушиться на гвоздик подвесили.

Ловкий, как выдра, и тощий, как камыш, Кайч подскочил посмотреть, на что этот парень рот разинул: в окне напротив торчала грудастая опухшая арестантка – нет, ошибки быть не могло, – и он торжественно сообщил нам:

– Дора его привадила!

Все заржали, а парень спустился вниз, уселся на нарах и, помолчав, громко выругался:

– Проклятые бабы!

Так он облегчил душу; подобное еще случалось не однажды, но выть он перестал. Это было счастье для нас, да и для него тоже, потому что, не прекрати он свои вопли, ему б так досталось, что он сам себя бы не узнал. Теперь зато камера по его «проклятым бабам» убедилась, что именно женщины его погубили; в течение нескольких дней это доставляло нам развлечение, потом надоело, и постепенно Хедл перестал для нас существовать.

Наступило еще одно воскресенье, долгое и нудное, как месса на великую пятницу, и Хедл вдруг снова завыл. Не мешкая, мы окатили его водой и отделали на совесть. Он лежал неподвижно, глядя затравленным зверьком, но выть больше не выл. Проснувшись ночью и увидев, что он лежит, уставившись в потолок широко открытыми глазами, – мы спали рядом на нарах – я принялся убеждать его бросить эти свои штучки. Я пожалел его, не знаю почему, и сказал, что этот вой и вечные думы сломят его и вконец погубят – зароют его в сырую землю, и не сможет он больше с женщинами в игры играть.

Он довольно терпеливо слушал, а потом вдруг сквозь слезы выпалил одну за другой несколько фраз:

– А чего мне играть? Дурачком меня считаете! Они вон, бабы, играть будут! И на мне играли…

Я испугался, что он опять завоет, будет рыдать долго и безутешно, как он мог, однако на сей раз он стал ругаться – и так-то вот бессонной ночью, когда сна не было ни в одном глазу, вдосталь налаявшись, он повел рассказ.

Сперва он все проклинал. Холм, навлекший на него беду; дом и час, когда он переступил порог этого дома; баб, каких-то Топлечек, из-за которых он сел. Похоже, они-то, эти самые Топлечки, его и доконали – им перепало больше всех. Однако видно было также, что свое сердце он оставил где-то там: или на том склоне, или в том доме, или у тех баб; и еще видно было, что это терзало его. Он сидел, спрятав лицо в ладони, зарывшись пальцами в короткие взлохмаченные волосы, – его рассказ всегда обрывался на Топлечках, при упоминании о них у него спирало в горле и не хватало ругательств. И в темноте слышались только его медленные и глубокие вздохи, так что казалось, будто он непрерывно вздыхает.

Поначалу из этих проклятий невозможно было что-либо понять, но постепенно мне становилось ясно, что у несчастного парня все мысли кружатся вокруг двух домов или двух хозяйств – Топлеков, где жили эти проклятые Топлечки, и его собственного, то есть хозяйства Хедлов. Должно быть, дома эти или хозяйства были порядком удалены от города и располагались довольно уединенно. Один стоял на одном холме, другой – на другом, и окнами, коль скоро их не загораживали фруктовые деревья, они смотрели друг на друга; граница владений проходила по ольховым зарослям и по речушке, которая струилась у самых их корней.

Во всем том, в одиноких хозяйствах и девушках, что жили на противоположном склоне, не было для парня никакой беды, пусть бы Южек Хедл и загляделся на одну из Топлечек, все равно какую, старшую или младшую; я хочу сказать, что он мог бы заглядеться на одну из них или пусть сойтись с ней или даже сразу с обеими, опять-таки особого несчастья в том не было, думается мне. Но началась война, пришли немцы, Лацко связался с партизанами, короче говоря, деревенского человека теперь не оставляли в покое ни немцы, ни Лацковы товарищи. И тогда-то вот, сперва для Топлека, а потом и для молодого Хедла, все обернулось бедой и пошло шиворот-навыворот.

Этот Топлек, муж Топлечки и отец двух девочек, которые в те запутанные времена ходили в школу, сперва в словенскую, затем в немецкую, а потом снова в словенскую и ее закончили, в молодости был красивым и статным парнем: его черные волосы и смуглая кожа сводили женщин с ума. Он загляделся на дочку кузнеца, та на него, но любовь эта неожиданным и внезапным образом оборвалась. Из Сербии нежданно-негаданно возвратился брат Топлека – Рудл, который был на три года его старше, отложил в сторону свою капральскую саблю, тем самым поставив крест на унтер-офицерской карьере, и по селу пополз слушок, будто старому Топлеку, чтобы покончить с этим делом, пришлось отсчитать ночью немалые денежки. Старик заплатил за то, за что следовало платить, а деньжата у него водились; вскоре после этого, знойным и парным летним днем он вернулся домой пьяным, заперся в горнице и выстрелил в себя из охотничьего ружья. Старуха осталась без мужа, а там выяснилось, что и без денег. Последнее оказалось роковым для младшего Топлека, потому что капрал уже приглядел себе крестьяночку и, не долго думая, женился на ней. Старуха должна была его выделить, пришлось раскошеливаться если не ей самой, то младшему сыну, тому самому Топлеку, который собирался остаться в доме и взять к себе кузнецову дочку. Но женитьба эта не состоялась; денег у него не нашлось, а землю, которую Топлекам пришлось бы рано или поздно продать, он пока дробить не хотел. Родня унтер-офицерской невесты сосватала ему какую-то свою двоюродную сестру, Крефлову, и младшему Топлеку пришлось с кузнечихой расстаться.

Об этой двоюродной сестре, которую взяли в дом к Топлекам из другого прихода, тогда пошла молва, будто она шесть лет в первый класс ходила и не выучилась даже свое имя писать; однажды – она уже была за Топлеком и носила первого ребенка, – идя с мессы, она показывала женщинам два динара и похвалялась: «У меня, бабоньки, деньги есть!» Молодому и разумному мужу, а все Топлеки считали себя разумными, это не могло доставлять особенного удовольствия; но независимо от того, была ли в рассказах о молодухе правда, нет ли – ведь кузнецова родня могла такую молву и нарочно пустить, – годы проходили, и мало-помалу разговоры о молодой Топлечке кончились. Молодым, коль уж они хотели разделаться с долгами и регулярно платить налоги, пришлось засучив рукава взяться за работу, а молодая Топлечка для этого словно и была создана; кузнецовы дочки с течением времени повыходили замуж и занялись своими заботами. Топлечка впряглась в работу и родила двух дочерей. И, стремясь сохранить собственное хозяйство, они с Топлеком каждый день вкалывали до седьмого пота; ничто не миновало ее, как, впрочем, и любую другую деревенскую женщину.

И в-то самое время, когда дочери стали подрастать и уже могли пособлять по хозяйству и управляться со скотиной, снова все перепуталось, на сей раз во всем мире. За одну ночь уплыли по вешней воде все Топлековы надежды и планы, как покончить с долгами и подкопить дочкам на приданое. Чуть ли не каждые два месяца хозяина стали призывать на военные учения, и продолжалось это почти целый год, а потом Югославия пошла прахом; где-то под Нишем Топлек попал в плен и через Болгарию, Румынию и Венгрию его отправили в Германию, а спустя полгода вернули домой, потому что он был родом из Штаерской, включенной теперь в состав рейха. Дома он дал клятву в солдатах больше не служить. Так оно и случилось. Топлек и еще один мужик, некий Геч, его сверстник, тоже женатый и обремененный семейством, через год, когда им вышел срок отбывать службу или отправляться на сборы, стали хиреть и на глазах чахнуть; слепой заметил бы, как с каждым днем у них убывали силы. Топлек слег, и на разные воинские комиссии его приходилось теперь возить; уже не из месяца в месяц, а день ото дня ему становилось хуже. Топлечку, его жену, это всерьез беспокоило, но муж, покашливая, утешал: «Потерпи, Зефа, потерпи! Все на земле свой конец имеет; будет конец и этой передряге с немцами и Лацковыми дружками. А когда все пройдет, сама увидишь – через полгода я встану на ноги. Мужик сам себе помогать должен, как умеет. Вот так-то, Зефа!» Он устремлял на жену глаза, которые становились все больше и все глубже проваливались, а заметив ее полный жалости и тревоги взгляд, приподнимался на локтях и гневно спрашивал, не сводя с нее взора: «А какая б тебе прибыль была, если б меня на фронте долбануло или партизаны… о господи Иисусе!»

Так он говорил и был счастлив, что ему удалось избежать участия в этой кутерьме и что никто никогда не сможет его ни в чем упрекнуть, как бы все ни закончилось. И в самом деле, всей этой кутерьме однажды наступил конец, но не прошло и полугода, как дело обернулось бедой, и беда эта затем навалилась и на Южека Хедла.

У Хедлов, помимо матери и бабушки, было еще пятеро ребят – три девочки и два парня. Высохшая и до времени состарившаяся мать весь божий день сновала по дому и подгоняла своих нерадивых и порядком взрослых чад, а младшего из них, вот этого самого Южека, она точно и не замечала вовсе, что для ребенка тоже обернулось бедой. Муж ее и отец семейства умер, когда дети еще бегали в школу, задолго до прихода немцев, и дома его помнили только по косноязычной скороговорке. Следов какого-либо присутствия его, гнившего в сырой земле, как и бабки, впрочем еще живой, в доме не ощущалось; бабка сложа руки целыми днями сидела на постели в углу и выходила на свет божий только летом, когда в горнице становилось невыносимо душно; и днем и ночью она усердно молилась и призывала к себе смерть, но та к ней не шла.