Текст книги "Петроград-Брест"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

3

Над Невой кружила метель. Ветер швырял снег в окна. В кабинете было холоднее, чем обычно, хотя и до этого здесь не перегревались – в Смольном экономили топливо.

Владимир Ильич набросил пальто на плечи.

Во вьюжные дни не хватало света: окна-то достаточно широки, но уж слишком толстые стены в бывшем Институте благородных девиц. Хотел включить настольную лампу, но электричества не было. Всего не хватает – хлеба, угля…

Писал почти в полумраке, низко склонившись над столом. Радовался, что выдалась счастливая пауза, когда нет посетителей, никто не входит из своих, совнаркомовских, и можно продолжить начатую на рассвете этажом ниже, в квартире, работу над Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Декларация должна быть готова до созыва Учредительного собрания. С его трибуны еще раз будет объявлено народам России и всему миру:

«…Учредительное собрание всецело присоединяется к проводимой Советской властью политике разрыва тайных договоров, организации самого широкого братания с рабочими и крестьянами воюющих ныне между собой армий и достижения, во чтобы то ни стало, революционными мерами, демократического мира между народами, без аннексий и без контрибуций, на основе свободного самоопределения наций».

Ленин не сомневался, что Учредительное собрание, избранное по дооктябрьским спискам, не поддержит политику Советской власти. Поэтому Декларация должна быть опубликована заранее, до созыва собрания, чтобы ее прочитали рабочие, крестьяне и сами убедились: Учредительное собрание тянет назад, к керенским, черновым, либерданам.

Работалось хорошо, с вдохновением. Успокаивали свист ветра, долетавший в кабинет сквозь двойные рамы, легкий шелест снега в мембране заиндевевших стекол. Но вдруг насторожила тишина в самом здании. Не было прежде такой тишины.

Владимир Ильич прислушался. Бывало, когда вот так прислушивался, работая в одиночестве, то и через плотно закрытые двери слышал: Смольный гудит, как улей. Работа кипит. И это тоже радовало.

Удивившись непривычной тишине, Ильич поднялся из-за стола и вышел в комнату Управления делами. За барьером, в половине для посетителей, – ни души. И в рабочей части, за столами, не все сотрудники. Такое непривычное безлюдье даже караульного красногвардейца расслабило: он не стоял, как обычно, у двери, а сидел за ближайшим столом. Увидев Ленина, вскочил, смутился.

– Садитесь, товарищ, – сказал ему Владимир Ильич: Ленину с самого начала не нравилось, что часовые стоят у дверей – недемократично, но Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, наверное, у брата-генерала научившийся военному порядку, был неумолим, когда дело касалось безопасности Ленина и членов Совнаркома. – Что сегодня так тихо?

Сотрудники как будто смутились, и Ленин насторожился: не случилось ли чего необычного?

– Новый год, Владимир Ильич, – объяснила Мария Николаевна Скрыпник. – Людям хочется встретить Новый год. Традиция.

Ленин на секунду задумался, потом радостно оживился.

– Я живу по новому календарю, поэтому забыл. Что ж, это прекрасно, когда люди готовятся встречать Новый год. Это прекрасно, – и довольно потер руки. – Хорошая традиция. Одна из тех, которые мы возьмем в новую жизнь.

Ленин ходил по комнате от барьера к двери и говорил о традициях вредных и полезных. Выкристаллизовывалась новая тема. Ах, как много нужно написать, объяснить, посоветовать! А времени не хватает. Все время и энергия уходят на главное – от чего зависит судьба революции.

«А что в такой революции, как наша, не главное? – думал Ленин. – Все главное. Но, конечно, в первую очередь земля и мир, учет классовых сил и союзников, финансы и продовольствие».

Но не могут остаться без внимания и культура, традиции, психология. Сколько напластовалось в ней, в людской психологии, паразитического, крепостнического, рабского. Даже некоторые социал-демократы, советские работники, могут, как говорят, «наломать дров» в вопросах, где, казалось бы, обычная здравая логика должна подсказать единственно правильное решение. Еще в «Халиле» Надежда Константиновна рассказала Ильичу, что некоторые работники Наркомата просвещения высказываются против возвращения польскому народу памятников старины и искусства, вывезенных царизмом за столетие раздела Польши и во время немецкого наступления.

Ленин вспомнил разговор с женой и тут же попросил Скрыпник поставить в повестку дня ближайшего заседания Совнаркома вопрос о возвращении Польше сокровищ национальной культуры. При этом заметил удивление на лицах комиссаров Управления делами. Понимал, почему они удивились: вся Польша оккупирована немцами, неизвестно, когда она будет освобождена, – и вдруг такой вопрос. Да, видимо, это нелегко понять, а между тем решение нужно не только польскому народу, но и нам, россиянам, – «просветителям», возжелавшим положить в свой карман чужое, и всем другим, одурманенным великодержавным чадом.

Все присутствовавшие в комнате были в шинелях, тужурках, бушлатах.

– Холодно? – спросил Ленин.

– Ничего, можно жить, Владимир Ильич, – ответил комиссар из матросов в черном бушлате. – На палубе бывает холодней.

– На палубе! – не выдержал часовой. – Посидели бы вы в окопе…

Сказав это, солдат снова смутился: как он при Ленине ляпнул такое!

Владимир Ильич обратился к постовому:

– Значит, в окопы вам, товарищ, не хочется?

– А кому хочется, товарищ Ленин? Конечно, если надо…

– Вот-вот. Если надо. А теперь нам нужен мир, передышка. Вы, товарищ, спросите у наших «левых»: хочется ли им в окопы? Я посоветовал одному из них съездить на фронт. Так он теперь кричит, что Ленин хочет выслать его из Петрограда, чтобы не дать вести агитацию за революционную войну.

Все засмеялись.

В большом помещении Управления делами было холоднее, чем в кабинете.

Владимир Ильич плотнее запахнул пальто.

– Холодно все же… Скажите товарищу Бонч-Бруевичу… нет, безотлагательно – коменданту, что… как это ни тяжело… нужно найти возможность топить лучше. Попросим харьковских товарищей послать нам эшелоны с углем. Мы им благодарны за хлеб. Уголь в петроградскую зиму – тот же хлеб. Без угля мы погибнем. – Ленин повернулся к Скрыпник. – В этот холодный последний день старого года я с удовольствием выпил бы стакан горячего чаю… Крепкого, Мария Николаевна!

Но с чаем было непросто. В буфете не нашлось кусочка хлеба. Не было и сахара. Буфетчица, бывшая работница пекарни, со слезами сказала, что не понесет она Ильичу чай без хлеба и сахара – стыдно.

Секретарь Совнаркома понесла чай сама.

Ленин был уже в кабинете. Писал.

Мария Николаевна тихо поставила стакан на стол, грустно вздохнула. Владимир Ильич вопросительно посмотрел на нее.

– А хлеба нет. И сахара.

– Да, хлеба нет, – задумчиво согласился Ленин, имея в виду совсем другие масштабы. Отпил чаю. Похвалил. Но допить весь стакан ему не дали.

Вошел Горбунов с телеграммой от Крыленко. Верховный командующий вооруженными силами республики сообщал, что румынские королевские власти арестовали Военно-революционный комитет 49-й дивизии, окружили самую дивизию, пытаются разоружить.

Чрезвычайно взволновало Ленина это известие. Прочитав телеграмму, он бросил ее на стол и прошелся по кабинету. Не удержался от крепких слов:

– Нет, вы подумайте, товарищ Горбунов, какая беспардонная наглость проституток Антанты! Румыны думают, что могут безнаказанно чинить насилие над русскими солдатами… Над теми солдатами, которые три с половиной года проливали кровь, защищая Румынию, не давая разорвать ее австро-немецким разбойникам. И вот – благодарность! Нет-нет, господа! Наших солдат мы в обиду не дадим!

Ленин сел к круглому столику, быстро написал: «В Народный комиссариат по военным делам. Предписывается арестовать немедленно всех членов румынского посольства и румынской миссии, а равно всего состава служащих при всех учреждениях посольства, консульства и прочих официальных румынских учреждений».

– Николай Петрович! Подвойскому и Дыбенко. Архисрочно! Пошлите мотоциклиста!

Горбунов глянул в бумагу, и на лице его отразилось удивление. Ленин заметил это и горячо сказал:

– Только так, товарищ Горбунов! На удар – ударом, на акцию – акцией. Пусть никто не думает, что нас можно бить. Мы не позволим разоружить революционные части! Господам империалистам не дадим в обиду ни одного нашего человека. Ультиматум румынскому правительству от Совета Народных Комиссаров! С категорическим требованием немедленного освобождения арестованных солдат и наказания тех, кто творит такое беззаконие. Скажите Сталину… Пусть сообщит Троцкому, нашей делегации в Брест-Литовске о конфликте с Румынией. Без сомнения: румыны отважились на подобные провокации не без поддержки киевской рады. Рада – калединцы, лакеи империализма. Они пойдут на соглашение с румынами, с французами и с кайзеровцами тоже.

Румынский эпизод заставил снова задуматься над соотношением сил в гражданской войне, начавшейся уже. Каледин, рада, контрреволюционные заговоры… Ожидать нужно и не таких провокаций, с любой стороны, и самых хитрых комбинаций сил контрреволюции, внутренней и внешней. Поэтому чрезвычайно важно как можно быстрее заключить мир с Германией, чтобы получить хотя бы недолгую передышку. Нелепо и обидно тратить так много энергии, чтобы остудить горячие головы «левых». Но жизнь – борьба, только формы ее различны. Разве впервые приходится бороться одновременно и с врагами, и со своими – членами одной партии?

В вопросе мира компромисса быть не может.

Когда Горбунов вышел, чтобы выполнить поручения, Владимир Ильич некоторое время стоял перед окном. Метель хорошо успокоила.

Он был человеком глубоких эмоций, но умел самые тяжелые эмоции подчинять трезвому рассуждению, разуму. Любое событие находится в диалектической взаимозависимости со многими другими событиями. Не была еще дописана Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, не было еще доклада делегации о новых немецких требованиях, но Ленин уже предвидел такой ультиматум, и в голове его складывались тезисы о неотложной необходимости сепаратного аннексионистского мира. Он приводил в стройную систему мысли, высказанные Садулю, коллегам по Совнаркому и Центральному Комитету.

Несколько минут Ленин напряженно работал, хотя со стороны могло показаться, что человек отдыхает, наблюдая причудливый танец снежинок. Однако теперь не время для чистой теории, любая мысль требует практического свершения.

Нужно, чтобы Исполнительный Комитет Советов и Совнарком без лишних дискуссий, к чему склонны некоторые товарищи, одобрили арест румынского посольства.

Владимир Ильич позвонил Свердлову. С Яковом Михайловичем всегда легко договариваться. У этого человека великолепное большевистское чутье, он умеет понять любую мысль, как говорят, с полуслова. Никто, пожалуй, так горячо не приветствует агитацию, за мир, как Свердлов, и никто так едко, саркастически не разоблачает заскоки «левых» и «замысловатые», как у авантюрного игрока, зигзаги Троцкого.

Нужно было связаться с Могилевом, с Крыленко, чтобы уточнить детали и сообщить текст ультиматума; его необходимо передать румынам по всем каналам, из которых армейская связь, возможно, самая надежная.

Ленин, что делал часто, сам пошел в аппаратную: из коммутатора легче дозвониться до Ставки.

Пока станция вызывала далекий Могилев, Владимир Ильич заметил, что у одной из телефонисток заплаканное лицо. Кто мог обидеть девушку? А вдруг кто-нибудь из комиссаров Смольного? Пришибеевщина – ох, какая она живучая! Прощать чиновничье хамство в советском аппарате недопустимо. Выкорчевывать его нужно с корнем.

– Что с вами? Вас кто-то обидел? – обратился Ленин к телефонистке.

Девушка расплакалась. Объяснила другая телефонистка, женщина постарше:

– У нее мать тяжело заболела. На станции Дно. А она не может выехать. Не дают билета.

Владимир Ильич задумался.

– А если я напишу начальнику вокзала, чтобы вам дали билет? Поможет это?

Девушка просияла и выкрикнула с радостной детской непосредственностью:

– Поможет, Владимир Ильич! – И тут же застыдилась, испугалась. – Ой! Как мне благодарить вас!

– За что? – удивился Ленин, садясь рядом с телефонисткой к коммутаторному столику и доставая из кармана блокнот.

Дела наплывали одно на другое. Но в четыре часа, с опозданием всего на несколько минут, Владимир Ильич спустился на второй этаж, в свою квартиру.

Обедали на кухне, за небольшим белым столиком. Кстати, там было тепло и можно было отогреться после довольно прохладного кабинета. Владимир Ильич ощутил это приятное тепло, бодрящее после холода, удовлетворенно потер руки, переступал с пяток на носки – разминка ног. Со стороны можно было подумать, что человек только что окончил легкую и приятную работу и теперь отдыхает в ожидании сытного обеда. Он действительно прошел к плите, поднял крышку кастрюли. Аппетитно вдохнул пар от супа. Похвалил:

– Ах, как вкусно пахнет! – и признался искренне и просто: – Проголодался сегодня. Холодно.

– Ты мерз? – заботливо спросила Надежда Константиновна.

– Нет. В кабинете тепло. Сегодня в совнаркомовском буфете не было хлеба.

Надежда Константиновна и Мария Ильинична смолчали, но с грустью подумали, что позавтракал Ильич в половине восьмого, а теперь четыре, и Председатель Совнаркома не смог получить к чаю куска черного хлеба.

Суп был жиденький – две картофелины, пригоршня пшена, но пахнул действительно аппетитно: умелая повариха заправила его поджаренным на каких-то двух ложках растительного масла луком и положила разные травяные, одной ей известные приправы.

После нескольких минут обеденного отдыха с разговорами о еде Ленин снова переключился на заботы иного масштаба.

Мария Ильинична попыталась вернуть его в отдых:

– Рабочие Выборгского района приглашают тебя, Володя, и нас с Надей на встречу Нового года.

– К рабочим обязательно поедем. Я постараюсь провести Совнарком в темпе. Думаю, товарищи согласятся… перед Новым годом… Правда, повестка дня пополнилась архисрочным и тяжким вопросом. Румыны учинили провокацию против нашей революционной дивизии. Мы арестовали персонал румынского посольства. Маняша, проследи, пожалуйста, чтобы ультиматум Совнаркома румынскому правительству появился в «Правде» завтра и обязательно на первой полосе.

Однако Совнарком в тот вечер не собрался. Ленину позвонил нарком земледелия Андрей Лукич Калягаев и сказал, что члены правительства – левые эсеры – присутствовать не могут, у них свое, эсеровское заседание. По какой причине такая срочность? И какие дела партии эсеров могут быть важнее общегосударственных?

Ленин уважал Калягаева, человека делового, серьезного, знающего крестьянство и землю. Ленин любил людей правдивых, даже если те заблуждались в своих взглядах, таким считал Калягаева. Но на этот раз не поверил левому эсеру. Из узкопартийных соображений Калягаев лгал. У наркома хватило такта и порядочности сообщить Председателю Совнаркома, что он и его коллеги не явятся на заседание. Но у него не хватило духу признать, что это обычный саботаж, нелепая демонстрация. На вчерашнем заседании Совнаркома левые эсеры учинили скандал, вплоть до протеста, в связи с телеграммой Ленина командующему советскими войсками по борьбе с калединщиной Антонову-Овсеенко.

Штаб Антонова помещался в Харькове. Революция победила. Но фабрики и заводы еще находились в руках буржуазии, рабочий контроль над производством не сразу и не повсюду вступал в силу. В ответ на введение восьмичасового рабочего дня харьковские капиталисты задержали рабочим зарплату.

Рабочие пошли к Антонову-Овсеенко, зная, что он – нарком Советского правительства и что его прислал Ленин.

Харьковский ревком, куда обратился Антонов, проявил нерешительность. Тогда командующий начал действовать по-революционному. Вызвал к себе в поезд пятнадцать крупнейших капиталистов и потребовал от них немедленно найти один миллион рублей и рассчитаться с рабочими. Капиталисты отказались.

Владимир Александрович, осужденный царизмом на смертную казнь и убежавший с самой страшной каторги, на которую загоняли «помилованных» смертников, люто ненавидел эксплуататоров, всех прислужников царизма, но действовал в революции всегда законно и гуманно. Он тут же арестовал харьковских капиталистов, сказав им вежливо, не без юмора:

«Господа, если вы завтра не рассчитаетесь с рабочими, послезавтра я пошлю вас в шахту. Вам будет полезно узнать, как «легко» достается хлеб рабочему».

Деньги были найдены. А Ленин, получив сообщение об этом инциденте, сразу же, до того еще, как капиталисты были освобождены из-под ареста, послал Антонову-Овсеенко телеграмму:

«От всей души приветствую вашу энергичную деятельность и беспощадную борьбу с калединцами. Вполне одобряю неуступчивость к местным соглашателям, сбившим, кажется, с толку часть большевиков. Особенно одобряю и приветствую арест миллионеров-саботажников в вагоне 1 и 2 классов. Советую отправить их на полгода на принудительные работы в рудники. Еще раз приветствую вас за решительность и осуждаю колеблющихся».

Кто-то из левых эсеров пронюхал про эту телеграмму. Нарком юстиции Штейнберг сделал официальный запрос на Совнаркоме. Мол, Антонов превышает власть, а Ленин его поддерживает, более того, благословляет на незаконные действия.

Эсеры искали зацепки для обструкции. Выглядело смешно: люди, еще недавно признававшие, по существу, единственный метод борьбы – террор, швырянье бомб, вдруг изображают из себя законников. Пожалели капиталистов. А рабочих, дорогие товарищи, вам не жаль?

Ленину очень хотелось вчера дать бой левым эсерам. Но он не стал громить их; зная, что члены правительства – большевики – поддержат его, он тут же, на заседании, пока кто-то выступал, написал и предложил проект постановления о взаимоотношениях Антонова-Овсеенко с Советским правительством Украины и с чрезвычайным комиссаром Совнаркома на Украине Серго Орджоникидзе. Левые эсеры согласились с постановлением. Однако, выходит, не успокоились. Хочется им помутить воду. Возможно, не понравилась им и другая телеграмма, которую Ленин посчитал необходимым послать Антонову сразу после заседания, чтобы сообщить суть решения Совнаркома. Владимир Ильич не мог не подчеркнуть своего удовлетворения действиями командующего: «СНК выражает уверенность, что т. Антонов будет действовать впредь, как и прежде, в полном контакте с той центральной украинской Советской властью, которую СНК приветствовал, и с назначенным Советом Народных Комиссаров чрезвычайным комиссаром».

Разговор с Калягаевым при всей его корректности испортил Ильичу настроение.

Мальчишеские выбрыки! Глупая обструкция! Нельзя бороться с анархической распущенностью, недисциплинированностью во всех учреждениях, если не будет дисциплины в Совнаркоме! Члены правительства опаздывают на заседания, некоторые без достаточно уважительных причин не появляются совсем. Троцкий, например, может подняться и уйти при обсуждении самого горячего вопроса. Сталин часто выходит курить.

Еще несколько дней назад Владимир Ильич дополнил повестку дня вопросом об открытии заседаний Совнаркома в точно назначенное время. Кажется, все дружно поддержали. И вот – пожалуйста. Не только опоздание, а саботаж заседания, очень нужного: «румынский вопрос» просто невозможно откладывать.

Владимир Ильич, раздраженный и озабоченный, ходил по кабинету. Электростанция давала свет очень неровно: то лампочки горели нормально, то вполнакала – невозможно даже читать. Временами свет гас совсем. Тогда использовали свечи, благо товарищи запаслись ими.

Люстра и настольная лампа горели тускло, в кабинете, по существу, стоял полумрак.

Ленин думал. Он умел сосредоточиться на одном, главном. Но это лучше удавалось, когда садился к столу с лежащей перед ним бумагой. Или на трибуне. А в таком вот полумраке или в кровати, когда ложился спать, думается об очень многом: о самой высокой политике и об очень конкретных людях – о рабочих, солдатах, сотрудниках или своих близких.

«У Маняши старенькие ботинки, а морозы крепчают. Как и где раздобыть ей хорошие теплые ботики?»

«Нужно написать о речи Вильсона в конгрессе. Его четырнадцать пунктов – условия мира – обман с целью усыпить бдительность народов и замаскировать сговор империалистов против республики Советов!»

«Открытие Учредительного собрания активизирует контрреволюцию. Возможна попытка переворота. Поднять красногвардейские части. Укрепить особый пулеметный батальон».

Вспомнил, как недавно к нему приходил военный врач и жаловался, что от хлеба, выпекаемого в Петрограде, раненые не выздоравливают, а заболевают хуже – от примесей, добавляемых в муку для большего припека. Добавки такие узаконены при Керенском. За пекарнями слабый контроль. «Что там добавляют? Поручить Шлихтеру проверить. Хлеба мало, но хлеб должен быть здоровым!»

Нити лампочек стали совсем тускло-красными. Ленин грустно посмотрел на них. Придется снова работать при свечах.

«Товарищи Антонов и Орджоникидзе! Угля! Угля! И хлеба! Богом прошу, хлеба! Иначе Питер может закоченеть».

«А Надя кашляла в прошлую ночь».

«Хорошо. Постановление по Антонову мы дополним. Создадим революционные трибуналы, и они будут безотлагательно рассматривать каждый случай назначения на принудительные работы, определять срок пребывания на работах или освобождать арестованных».

«Что ж, сегодня будем отдыхать. Новый год. Поедем к рабочим».

Владимир Ильич вышел в помещение Управления делами.

– Мария Николаевна, Совнаркома сегодня не будет. Позвоните наркомам, кому можно… И идите домой. С Новым годом вас. Счастья вам. Только дайте мне протокол. Я распишусь, что точно вовремя явился на заседание, которое не состоялось по вине левых эсеров.