Текст книги "Петроград-Брест"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

6

На одном из заседаний политической комиссии, на котором присутствовали все делегации, Троцкий в своем, как всегда, горячем выступлении грубо пригрозил, что, мол, когда восстанет немецкий пролетариат, он перевешает генералов на телеграфных столбах, как сделали это русские рабочие и солдаты…

И без того полное и красное лицо генерала Гофмана – ему не нужно было перевода, он весьма неплохо владел русским языком – налилось кровью.

Руководитель немецкой делегации стукнул ладонью по столу, прервал Троцкого:

– Я протестую!

Троцкий, которого ничто никогда не смущало, на этот раз смутился.

Притихли молодые и наглые члены делегации Центральной Рады, которые до этого громко переговаривались между собой, демонстрируя нежелание слушать большевистского министра. Ждали скандала. Жаждали скандала.

У Михаила Николаевича Покровского сжалось сердце, он лучше других знал, что дипломаты не говорят на таком языке даже тогда, когда вручают ноты с объявлением войны. Тем более это недопустимо на мирных переговорах.

Об этом же, вздохнув, подумал и военный консультант советской делегации генерал Самойло. Русский генерал давно и хорошо знал Гофмана, они много лет изучали друг друга заочно и очно, до войны занимали примерно одинаковые посты: Гофман возглавлял русский отдел немецкого генштаба, Самойло – оперативное управление русского генштаба, причем считался лучшим знатоком немецкой и австро-венгерской армий. Самойло хорошо знал юнкерско-прусскую заносчивость, надменность и упрямство Гофмана, его патологическую ненависть к славянам, которых он считал «навозом для удобрения немецкой культуры». В переговорах нельзя не учитывать личные качества партнера. Поэтому пятидесятилетний русский генерал, желавший честно служить своему народу, но еще не вполне разбиравшийся в целях большевистского правительства, не мог понять, зачем Троцкому такой тон, такие заявления. Неглупый же, кажется, человек, по-европейски образован, владеет несколькими языками.

Деликатный Иоффе испугался, побледнел. Только авантюрно настроенные «леваки» Каменев и Радек были в восторге от смелости своего руководителя.

Не меньше Иоффе испугался министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин. Зачем большевикам такие нелепые заявления, если им нужен мир? Кичливый пруссак Гофман может пойти на срыв переговоров и начать наступление на фронте. А этого Чернин боялся. Осторожный и умный министр хорошо знал, что его голодная, обессиленная войной империя трещит и разваливается. Только мир может спасти Австро-Венгрию или хотя бы оттянуть полное крушение. Граф Чернин, вопреки немцам, за которыми был вынужден идти, вопреки своему императору и правительству, пожалуй, единственный из руководителей делегации Четверного союза был готов принять ленинские предложения о мире без аннексий и контрибуций.

Статс-секретарь Рихард фон Кюльман тоже сморщился, как от зубной боли, от этой нелепой стычки Гофмана с Троцким.

Позавчера было совещание у кайзера, где военные требовали разрыва переговоров с Троцким. Им, реалистам – рейхсканцлеру Гертлингу и ему, Кюльману, – удалось уговорить Вильгельма не делать этого: они лучше военных понимали положение в империи и боялись, что срыв переговоров вызовет бурю.

Грубость Троцкого укрепляет позиции Гинденбурга и Гофмана. Кюльману важно было понять, чего добивается Троцкий. Что ему надо? Что стоит за подобными выпадами – сила или слабость?

Граф Чернин тут же взял слово и, употребив все свои дипломатические качества – хитрость, деликатность, остроумие, может, в первую очередь остроумие (пошутил над тем, как он будет висеть на столбе), – укротил разъяренного генерала.

Заседание продолжалось.

Это была не только провокационная бестактность Троцкого, но и гнусный поклеп на Октябрьскую революцию – самую бескровную в истории. Кто, когда, где и кого в период победного шествия революции вешал? История не знает ни одного такого случая. Позже, когда разгорелась гражданская война, это делали деникинцы и колчаковцы – вешали на столбах коммунистов-комиссаров, красноармейцев, просто рабочих и крестьян. Ответом на белый террор был красный террор.

Троцкий делал все, чтобы переговоры сорвали немцы. В этом случае никто не упрекнет его, а он помог бы Бухарину и всем «левым», подтвердил бы их тезис, что с империалистами никакие переговоры невозможны. Сам он, между прочим, так не думал. Но ему важно было организовать еще один блок против Ленина.

На первой стадии переговоров, когда делегацию возглавлял Адольф Абрамович Иоффе, в Брестской крепости царила совсем другая атмосфера.

Монархист Гофман играл демократа и щедрого хозяина. Советской делегации предложили питаться в столовой офицерского собрания вместе с делегациями Четверного союза. Аккуратно появлялся там и сам Гофман. За завтраками и обедами шли веселые беседы. В составе советской делегации была единственная женщина – левая эсерка Анастасия Биценко. Гофмана это забавляло, он с рыцарской галантностью, впрочем, иногда довольно назойливо, заигрывал с ней, говорил комплименты, хотя женщина, бросавшая бомбы, отвечала генералу совсем не по-дамски. Но Гофман умел все перевести в шутку. Вместе с тем он был серьезен и подчеркнуто внимателен к людям, с умом и знаниями которых не мог не считаться, – к Покровскому, к Самойло.

Правда, русского генерала, которого считал жертвой, Гофман нередко встречал бестактно-едким вопросом:

– Не доконали вас еще большевики?

Предшественник Самойло, генерал Скалой, там же, в Бресте, застрелился в коротком перерыве между заседаниями. В бумагах его осталось письмо жене, изменявшей ему, что и было причиной самоубийства. Однако немецкая пресса долго и бестактно смаковала смерть «члена русской делегации», хотя генерал Скалой был только военным консультантом.

Делегация пользовалась известной свободой поездок: не одна, вместе с немецкими офицерами, могла выезжать из крепости в город, ездила даже в Варшаву. В самой цитадели, в ее внутренней части, было лишь несколько мест, запрещенных для прогулок, – вблизи Белого замка, где размещался штаб Гофмана, некоторых казарм; нельзя было выходить за ворота, в предмостные укрепления. Особенно почему-то бдительно охранялась Кобринская сторона.

С приездом Троцкого все изменилось. Он запретил членам делегации пользоваться немецкими автомобилями и посещать офицерский клуб. Столоваться начали самостоятельно, в отведенном блоке. Это изолировало делегацию. А в это время Голубович, а позже Севрук и Левицкий со своими «казаками» (кое-кто из Центральной Рады ходил в экзотических свитках, красных широких шароварах) устраивали с немецкими и австрийскими офицерами шумные попойки. С советской делегацией радовцы встреч избегали, влиять на них, чтобы объединиться против немцев, было трудно.

Естественно, что с Гофманом у Троцкого были напряженные отношения, неофициально они не встречались. Однако Троцкий иногда прогуливался по очищенным с немецкой аккуратностью от снега дорожкам с представителем Генерального штаба майором Брикманом. Майор часто ездил в Берлин и в ставку командующего Восточным фронтом принца Леопольда Баварского. О чем говорили между собой Троцкий и Брикман – истории неизвестно. Но во время переговоров в газете правых социал-демократов – в газете Каутского – появилась статья, где ничего не говорилось о Ленине, зато чрезвычайно много – о выдающихся качествах Троцкого; по существу, утверждалось, что это, мол, единственный человек, способный возглавить демократическое, социалистическое, в понимании правых, правительство России.

Начальник оперативного отдела Ставки, потом, при Керенском, – генерал-квартирмейстер армии и фронта, Александр Александрович Самойло хорошо знал состояние русской армии, понимал, что в случае немецкого наступления она развалится, враг захватит массу военного имущества и это чрезвычайно ослабит обороноспособность страны. Он прилагал немалые усилия, чтобы на совещаниях, которые Троцкий любил проводить, убедить в этом руководителя делегации и ее членов. Троцкий не всегда выслушивал генерала до конца, прерывал язвительными, почти оскорбительными репликами. Военный консультант не имел даже совещательного голоса в политической комиссии. Это сильно задевало самолюбие генерала: с его мнением считались главнокомандующие – великий князь, царь… Только верность русскому народу давала Самойло силу исполнять его нелегкие обязанности. Но Троцкий не желал признавать не только бывшего царского генерала – ученого-марксиста Покровского он выслушивал с презрительной усмешкой, нетерпеливо, хотя Михаил Николаевич в то время сам был в плену «левацких» настроений. Леонид Борисович Красин, попытавшийся спорить с Троцким, пробыл в Бресте всего четыре дня.

Троцкий слушал только самого себя, свои длинные упражнения в красноречии, Слушал Радека. Над Каменевым незло подшучивал, чувствуя его зависимость.

Величайшим наслаждением для Троцкого были баталии с Гофманом, особенно когда удавалось «тевтонского рыцаря» разозлить; спесивый пруссак, рыжий от природы, от гнева краснел так, что, казалось, вот-вот вспыхнут его волосы, щеки. Успокаивали его своей рассудительностью оба министра – Кюльман и Чернин.

В конце января – начале февраля рабочие Берлина и Вены вышли на улицы, требуя мира и хлеба.

Советская делегация из Бреста слала в Петроград телеграммы об этих событиях, явно преувеличивая значение выступлений немецкого и австрийского пролетариата: шли со знаменами и лозунгами – не с винтовками, солдаты рабочих не поддержали.

Нельзя винить членов делегации за оптимизм: информация у них была ограниченная, они не имели даже возможности купить все газеты, читали только те, что разрешал Гофман, а вера в германскую революцию была велика, ждали помощи европейского пролетариата, надеялись на такую помощь, полагая – по теории Бухарина и Троцкого, – что только революция на Западе может спасти русскую революцию, Советскую власть.

Выступлениям в Германии и Австро-Венгрии обрадовались не только «левые». Первого февраля «Правда» вышла с огромной шапкой:

«Пожар мировой пролетарской революции разгорается! Восстал германский пролетариат. В Берлине – Совет рабочих депутатов. Гибель капитализма неизбежна! Солнце социализма восходит! Торжество честного мира обеспечено! Да здравствует международная пролетарская революция! Да здравствует международная рабочая Республика Советов!»

По первым сообщениям Ленин тоже поверил в революцию в Германии. Но Ленин оставался реалистом, он не давал воли эмоциям, а продолжал внимательно следить за событиями, анализировал их.

Немцы прервали телеграфную связь делегации со Смольным.

Третьего февраля Ленин собственноручно пишет обращение:

«По радио. Всем. Мирной делегации в Брест-Литовске особенно.

Мы тоже крайне взволнованы отсутствием провода, в чем, кажется, виноваты немцы. Киевская рада пала. Вся власть на Украине в руках Совета».

Именно об этом в первую очередь должны были знать народ, армия и особенно делегация в Бресте, обязанная подписать мир. Таков ход ленинской мысли. Этому он подчиняет всю другую информацию: «В Финляндии дела буржуазных контрреволюционеров безнадежны… На Дону 46 казачьих полков на съезде в станице Каменской объявили себя правительством, воюют с Калединым».

Только сообщив то, что давало весомые аргументы советской делегации и выбивало их у Гофмана, Ленин информирует, что «среди питерских рабочих большой подъем энтузиазма в связи с образованием Совета рабочих депутатов в Берлине». И очень осторожно в конце: «Ходят слухи, что Карл Либкнехт освобожден и скоро встанет во главе немецкого правительства».

На другой день, четвертого февраля, Ленин снова шлет «Радиограмму всем, всем». Но цель ее другая: помочь немецким рабочим, запуганным ужасами русской революции.

В радиограмме Ленин информировал прежде всего рабочих мира и особенно немецких социалистов:

«Ряд заграничных газет сообщают ложные сведения об ужасах и хаосе в Петрограде и пр.

Все эти сведения абсолютно неправильны. В Петрограде и Москве полное спокойствие. Никаких арестов социалистов не произведено».

Предпоследний абзац адресован своему народу – спокойно, рассудительно, правдиво:

«Сведения из Германии скудны. Явно, что германцы скрывают правду о революционном движении в Германии. Троцкий телеграфирует в Петроград из Брест-Литовска, что немцы затягивают переговоры».

В тот день Троцкий получил от немцев связь и послал Совнаркому такую телеграмму:

«Немецкая пресса стала трубить, будто бы мы вообще не хотим мира, а только заботимся о перенесении революции в другие страны. Эти ослы не могут понять, что именно под углом зрения развития европейской революции скорейший мир для нас имеет огромное значение».

Ленин верил делегации. А между тем Троцкий лгал, вводил правительство в заблуждение – и насчет собственной позиции, и насчет позиций делегаций Четверного союза.

Одной телеграммы ему показалось мало, он в тот же день шлет лично Ленину: «В немецкую печать проникло нелепое сообщение о том, что мы собираемся демонстративно не подписать мирного договора. Какая дикая ложь!»

Совсем иначе, чем Ленин, повели себя Бухарин и его сторонники. Люди, надеявшиеся только на революцию на Западе и бывшие в плену революционного фразерства, с первыми же вестями о выступлениях в Германии повели бестактную, наглую пропаганду против Ленина. Они явно хотели взять реванш за свое поражение на Третьем съезде Советов.

Заявление Бухарина, Ломова, Осинского, Пятакова, Крестинского в ЦК с требованием неотложно созвать партийную конференцию было, по существу, ультиматумом ленинцам. В заявлении говорилось, что конференция необходима для окончательного и ясного решения вопроса исторической для международного пролетариата важности и что созывается она «в связи с тем, что в резолюции, внесенной от имени большевистской фракции на съезде Советов… не имеется прямого указания на недопустимость подписания договора 29 января (10 февраля) и в то же время предоставлены неограниченные полномочия Совету Народных Комиссаров по вопросу о заключении мира, э. зн. и право подписать «похабный мир».

В случае подписания мира без конференции вся группа угрожала оставить ответственные посты в партии и в правительственных органах.

Ленин выступил против созыва конференции, которая в такой ситуации, будучи созвана срочно, не могла выразить мнение партии. Нет смысла в конференции, сказал Ильич на заседании ЦК первого февраля, потому что решения ее не могут быть обязательными для ЦК.

Ленин добивается постановления о созыве партийного съезда. Но, чтобы успокоить крикливых своих оппонентов, дипломатично соглашается на проведение срочного совещания – «для ловли мыслей». Снова – который раз! – призывает сторонников революционной войны «съездить на фронт и там собственными глазами убедиться в полной невозможности ведения войны».

Через два дня состоялось совещание ЦК с представителями Петроградского и Московского комитетов – Косиором, Фенигштейном, Осинским, Стуковым. Все они были «левые».

Никто не позаботился о ведении протокола. Только Владимир Ильич собственноручно записывал некоторые положения из выступлений и составил таблицу голосования, разбив участников на четыре группы. Голосование было сложным. Не просто за мир или за войну. Следовало изложить свое мнение по десяти важнейшим вопросам внешней политики Советского государства. Вопросы предложил Ленин. Первым среди них был: «Допустим ли вообще мир между социалистическими и империалистическими государствами?» Дальше шло: «Допустимо ли сейчас подписать германский аннексионистский мир?»; «Затягивать переговоры или нет?»; «Разорвать ли переговоры немедленно?»; «Нужно ли создавать Красную Армию?»

Поняв, что Ленин «перехитрил» их – вынуждает ответами вывернуть свою сущность, лидеры «левых» Бухарин и Урицкий и «приверженец» Ленина, а в действительности помощник Троцкого – Зиновьев сбежали до голосования, пугливо оставили «поле боя».

Ленин размашисто и крупно, во всю таблицу, написал: «Ушел до голосования» – против фамилии Зиновьева и немного мельче: «Ушли до голосования» – против фамилий Бухарина и Урицкого.

Осинский и Стуков ответили отрицательно даже на первый вопрос: допустим ли мир между социалистическими и империалистическими государствами?

В одном случае «за» проголосовали все, кроме, конечно, сбежавших: за создание Красной Армии. Но вопрос этот был как бы контрольным: еще пять дней назад, двадцать восьмого января, Владимир Ильич подписал декрет Совнаркома о создании Красной Армии. Немецкий ультиматум сделал ненужным дипломатический, маневр – создавать новую армию без официального объявления. Пусть «партия войны» в Германии знает, что с развалом старой русской армии Советская Республика не останется без вооруженных сил! Пусть знают, что затягивание переговоров может дать нам время укрепить фронт.

Александр Александрович Самойло всегда был верен воинской присяге и немало сделал для русской армии. Большевики не требовали от него присяги. Но, перейдя на сторону Советской власти, он присягнул самому себе: так же верно служить своему народу, а значит, и правительству, которому народ доверил руководство страной. Имея богатый опыт ведения разведки, он и в Бресте не дремал. Сблизился с «радовцами», видимо, полагавшими, что царский генерал ближе к ним, чем к большевикам, и через него можно выведать секреты советской делегации.

Генерал принял приглашение Николая Любинского на ужин и, умея умно выпить, выведал от пьяных «казаков», что Центральная Рада готова подписать с немцами и австрийцами сепаратный мир. Поэтому переговоры прерваны, Кюльман и Чернин выехали в Берлин.

Встревоженный Самойло в тот же вечер доложил об этом Троцкому.

Нарком принял его в теплом халате и в армейских валенках: в блоках было холодно; холодные отношения между Гофманом и Троцким отразились даже на этом – комнаты советской делегации начали отапливать с немецкой скупостью.

Нарком выслушал генерала внимательно, но со спокойной снисходительной улыбкой, уже неоднократно оскорблявшей человека, который окончил военную академию, которого никто никогда не считал профаном и за мнение которого перед войной и во время войны дорого бы заплатили разведки вражеских генштабов.

Троцкий не впервые так выслушивал военного консультанта. Он созерцал полную фигуру Самойло с «классовой брезгливостью», видимо, полагая, что так должен смотреть голодный пролетарий на сытого буржуя. И не верить ему. Ни в чем.

На этот раз Троцкий как будто поверил, потому что успокоил генерала без обычного саркастически-игривого тона – серьезно:

– Ленин телеграфирует, что Рада дышит на ладан. Что такое договор, подписанный покойником?

– Но я не сомневаюсь, что в договоре обязательно будет пункт, дающий право немцам ввести на Украину войска. Это поставит нас в тяжелое положение. Если даже власть Центральной Рады падет на всей Украине, немцы могут долго признавать то правительство, с которым подписали выгодный им договор. Нельзя недооценивать значение договоров.

Троцкий задумался:

– Что вы предлагаете?

Они обходились без обращений: Троцкий никогда не сказал генералу «товарищ Самойло», в свою очередь, генерал не мог заставить себя говорить ему «товарищ нарком», как обращались к Троцкому другие.

– Раскрыть сговор Севрука и Левицкого с Гофманом. Заявить протест. Попытаться достать проект договора.

Губы Льва Давидовича скривились в знакомой саркастической улыбке. Проницательный Самойло понял, что Троцкий подумал: мол, недобитый генерал дает ему, великому революционеру, политический совет.

Но Троцкий неожиданно снова сделался серьезным и, походив в задумчивости по просторной комнате, сказал:

– Телеграфируйте в штаб Западного фронта – с передачей Главнокомандующему… Текст такой. Запишите. Обстановка складывается так, что показывает на полную возможность, даже в ближайшие дни, решения немецкого командования приостановить перемирие и возобновить военные действия. Считаю необходимым провести самым ускоренным образом меры по вызову в тыл артиллерии и материальной части.

У Самойло испуганно расширились глаза. Впервые он сказал интимно-доверительно, шепотом:

– Лев Давидович! А если Гофман читает наши шифровки?

Троцкий остановился перед генералом и снова брезгливо посмотрел на его округленный под френчем живот.

– Генерал! У вас болезнь. Шпиономания. Но меня удивляет не это. Странно, что царизм не научил вас исполнять приказы.

Один из немногих в составе делегации, кто понимал угрозу и был серьезно обеспокоен судьбой страны, армии, Самойло в подавленном настроении оставил наркома; пошел к телеграфисту, вместе с ним зашифровал телеграмму и передал ее. Было это шестого февраля.

Троцкий не только не послушался совета Самойло – открытым протестом помешать секретному соглашению, но не сообщил о предупреждении консультанта ни делегации, ни Совнаркому. Знал, что Ленин недоволен признанием делегации Рады, которым она была обязана Троцкому, поэтому делал вид, будто роль ее настолько мизерна, что не заслуживает даже серьезной информации.

В это время в Брест наконец приехали представители делегации ЦИК Советов Украины Медведев и Шахрай. Как ни старался Владимир Ильич, чтобы они выехали быстрей и высказались от имени украинского народа, немцы не без влияния радовцев сделали все, чтобы задержать их приезд.

Троцкий приезду советских украинцев не придал такого значения, какое придавал Ленин. Он, по существу, игнорировал их, как игнорировал каждого, в ком не видел единомышленника, союзника.

Сама делегация, без штата, без технических средств, во враждебном окружении немцев и радовцев, при равнодушии Троцкого, была в Брестской цитадели в полной изоляции, была беспомощной. К тому же у членов ее не было твердой политической позиции. Лидер украинских левых социал-демократов, не всегда стоявших на ленинских позициях, Ефим Медведев был ленив по натуре и болезнен, недаром он быстро сошел с политической арены. Энергичный и деятельный Василий Шахрай уже тогда страдал симптомами националистической болезни, за что позже его исключили из большевистской партии. Владимир Затонский по болезни не смог приехать.

Девятого февраля на дневном заседании политической комиссии Троцкий без свойственной ему настойчивости и пафосности поднял вопрос о признании делегации Советской Украины.

Тут же поднялся всегда сдержанно вежливый Кюльман и непривычно горячо возразил:

– Я считаю необходимым отметить следующее: господин представитель русской делегации прежде не указывал на то, что вместе с делегацией Киевской рады имеет полномочия говорить от имени украинского народа еще и другая делегация.

Вполне возможно, что Кюльман знал о критике Лениным позиции Троцкого в отношении делегации Рады.

Троцкий вынужден был проглотить жабу. Однако человек этот умел выкручиваться из любых ситуаций и любой поворот использовать в своих целях.

Потребовав перерыва, он провел совещание своей делегации с участием Медведева и Шахрая и предложил текст телеграммы в Петроград: «Если мы до пяти часов вечера получим от вас точное и проверенное сообщение, что Киев в руках советского народа, это может иметь большое значение для переговоров».

Из Петрограда ответили через каких-нибудь два часа – очень оперативно, если иметь в виду, что все телеграммы из Бреста докладывались Ленину и почти все ответы писались или диктовались Лениным; нельзя не учесть и того факта, что «провода» часто не было – немцы всячески мешали связи, а такую телеграмму вообще могли задержать.

В телеграмме, которая была передана открытым текстом, говорилось:

«Вчера, 8 февраля, в десять часов ночи получили из Киева от главнокомандующего Муравьева официальное сообщение о взятии Печерского района и бегстве остатков Рады… Все это было вчера в 20 часов, 8 февраля; от Рады не осталось ничего, кроме печального воспоминания… Как видите, делегация Киевской рады в Бресте представляет пустое место… В Киев, как и в Харьков, будет передано немедленно ваше требование о регулярном информировании Бреста».

Троцкий делал вид, что советуется с Совнаркомом. Но, получив это очень важное сообщение, он не пошевелил пальцем. А по всей логике переговоров должен был потребовать от Кюльмана и Чернина срочного заседания политической комиссии, чтобы с документом в руках опротестовать полномочия делегации Рады.

Немцы, безусловно, прочли телеграмму и тут же, тайно от советской делегации, с необычной поспешностью, сделав значительные уступки кичливым националистам, подписали договор с Радой.

Об этой акции первым узнал Самойло: граф Чернин, видимо, обрадованный, что радовцы не потребовали от Австро-Венгрии компенсации – Восточной Галиции и Буковины, устраивал прием.

Взволнованный консультант снова пошел к руководителю делегации. Троцкий никакой озабоченности не высказал, не собрал даже делегацию посоветоваться. Он продиктовал Самойло телеграмму о случившемся. Спрашивал, что делать. Но тут же с вызывающей недоумение категоричностью сообщал, что «наше окончательное решение будет вынесено завтра вечером».

Всю ночь в Брестской крепости, пугая немецких часовых, «по-запорожски» пировали «дипломаты» Винниченко и Петлюры, которые сами в это время убегали из Киева навстречу немецким и австрийским войскам, под охрану кайзера Вильгельма и императора Карла.

Хлеб и мир! Это была забота не только каждого дня – каждого часа, каждой минуты. Решение любого вопроса организации Советской власти обязательно и очень цепко связывалось с миром и хлебом. Вся огромная умственная энергия Ленина, которой хватило, чтобы всколыхнуть, потрясти весь мир, теперь была направлена на эти, такие простые, понятия. Простые, когда хлеб и мир есть, но такие сложные, когда их нет! Ленин нередко говорил близким людям, что ему легче было написать в Разливе «Государство и революция», чем раздобыть лишнюю тысячу пудов хлеба для Петрограда и армии.

Вчера были представители Совета народных уполномоченных Финляндии. Буржуазия душит финскую революцию голодом. Пришлось включить в повестку дня сегодняшнего заседания Совнаркома вопрос: «Ходатайство Финляндии о хлебе». Но где его взять? Где – известно. У крестьян. Как взять?

Три дня назад по его идее, не без боя с левыми эсерами, пришлось взять из правительственного фонда двести тысяч рублей для организации и содержания социалистического отряда при Чрезвычайной комиссии по обороне Петрограда.

А вчера родилась новая идея: найти сто миллионов рублей для «Центроткани», чтобы пустить все фабрики, наделать мануфактуры и выменять на нее хлеб.

Но сто миллионов – не сто рублей, их нужно найти в государственном казначействе – выкроить, урезав расходы на другие нужды. А главное – провести через Совнарком. Левые эсеры, выставляющие себя защитниками крестьянства (Ленин хмыкнул: «Будто мы, большевики, – враги крестьян»), должны поддержать, хотя в последнее время, случается, действия их не укладываются в логику их же программы. Могут выступить против некоторые «экономисты» – Пятаков, Невский. Потому что денег действительно-таки нет.

Несколько часов назад Ленин выступил на съезде земельных комитетов, среди прочего сказал и об этом:

«Денег нет, вот где наша слабость, вот отчего мы слабы и отчего страдает наша страна».

Все так. Однако сто миллионов нужно найти. Голод – союзник контрреволюции, хлеб – самое сильное оружие революции.

В тот же день Ленин отдал еще одно важное распоряжение, имевшее отношение к хлебу. Да и к миру тоже.

Революция совершила небывало гуманный акт: освободила из-под стражи военнопленных. Будьте равными среди равных, смотрите, как русский пролетариат берет власть, учитесь!

В поисках хлеба и работы военнопленные наводнили Петроград. Особенно много наехало офицеров. Поступают сведения, что некоторые из них идут на связь, на контакты с русским контрреволюционным офицерством – календинцами, корниловцами.

Ленин написал Подвойскому:

«Ввиду продовольственных затруднений и опасности контрреволюционных выступлений предписываю принять немедленно самые решительные и экстренные меры для высылки из Петрограда всех военнопленных, в первую голову офицеров».

В борьбе с контрреволюцией никаких дискуссий быть не может. Предписание Председателя Совнаркома должно быть законом! Но жизнь показала, что бухаринцы, эсеры могут устроить обструкцию по любому поводу, по любой позиции. Если выступили против мира, могут так же легко выступить против поисков денег, закупок хлеба, высылки пленных. В таких случаях очень важно, чтобы любую идею правильно поняли и поддержали – без шатаний, без оговорок – близкие и надежные товарищи.

Ленин пригласил к себе Свердлова и Сталина – посоветоваться.

Насчет пленных Яков Михайлович спросил:

– Своевременно ли это, Владимир Ильич? Немцы и австрийцы не прицепятся? Перед самым подписанием мира?..

– Мир мы подпишем если не сегодня, то завтра обязательно! Мы протестовали против рабской эксплуатации русских военнопленных. А у нас пленные пользуются совершенной свободой. После подписания мира мы их как можно скорее вернем на родину. Пусть пропагандируют нашу революцию. А пока что статус военнопленных – внутреннее дело страны, взявшей их в плен. Мы пошли дальше всех международных конвенций. Но если некоторые из военнопленных намереваются выступать против революции…

– Предписание Подвойскому должно быть секретным документом. Мы слишком много даем в печать, – сказал Сталин.

– Насчет пленных Сталин прав, тут дело чисто военное, – согласился Владимир Ильич, но, на секунду задумавшись, сказал: – А вообще таиться от рабочих мы не будем. Все декреты Советской власти рабочие и крестьяне должны знать. Пока что печать наша, большевистская, слабо пропагандирует их. А меньшевистские и эсеровские газеты получали излишнюю свободу, чтобы оплевывать наши декреты. Мы задыхаемся без бумаги, у них же она есть. Это абсолютно ненормально. Все запасы бумаги нужно национализировать. Бумага, как и порох, должна быть в руках государства.

Говорили о хлебе.

Ленин критиковал комиссариаты, которые мало делают для скорейшего перевода металлургических заводов на производство товаров, пригодных для обмена на хлеб.

– Дадим селу плуги, косы, серпы, ситец – и мы получим хлеб. Более того: это будет практическое закрепление союза пролетариата и крестьянства. – Ленин осмотрел своих сподвижников, прижмурившись одновременно весело и озабоченно, как он делал в минуты напряженного размышления. – Однако с металлическими заводами проще. Деньги, отпущенные на военные заказы, мы используем на мирную продукцию. Где взять сто миллионов для «Центроткани»?

Вошел Николай Петрович Горбунов, положил перед Лениным бумагу. Владимир Ильич пробежал текст, и лицо его померкло, оживление в глазах пропало, морщинки под глазами и на лбу углубились. Сказал Свердлову и Сталину: