Текст книги "Петроград-Брест"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Часть вторая
Урок истории

Глава первая:
Беспрерывная битва

1

Январские волнения рабочих в Германии и Австро-Венгрии, бурные выступления болгарского народа за мир с Россией вынуждали делегации Четверного союза маневрировать на переговорах в Бресте. Кюльману, Чернину, Попову и даже Талаат-паше пришлось произнести немало красивых речей о стремлении их правительств к миру, об уважении к другим народам, особенно к тем, земли которых топтали сапоги кайзеровских солдат, – полякам, литовцам, латышам, украинцам (белорусов как нацию не вспоминали), о праве этих народов на государственность, на самоопределение. Слова, слова… Огромный том дешевой демагогии.

Генералы говорили более конкретно и решительно. Представитель партии войны, воспитанник прусской военной школы, в которой издавна культивировалась ненависть к славянам, самоуверенный и опьяневший от побед Восточного фронта, где он был начальником штаба (против их фронта у русских не нашлось даже второго Брусилова), генерал Гофман на заседании политической комиссии предъявил советской делегации карту с обозначением земель, которые Германия «вынуждена» удерживать за собой. Это была наглая аннексия всей Польши, значительной части Литвы, Латвии, Эстонии, Белоруссии с сохранением жестокого оккупационного режима, полной власти над народами, вконец разоренными войной, доведенными до нищеты. Дипломатический туман – такая, дескать, линия диктуется «военными соображениями» – никого не мог ввести в заблуждение. Тут же выступил Кюльман и дал понять, что от того, как русские отнесутся к последним немецким предложениям, будет зависеть подписание мира.

По существу это был ультиматум, хотя еще и замаскированный. Карта возмутила членов советской делегации. А руководитель ее Лев Троцкий, мастер логических комбинаций, сразу сообразил, какой сильный козырь немцы дали ему против Ленина – для поддержания тезиса «ни войны, ни мира».

Ленин боролся за мир без аннексий и контрибуций. Как пропагандистский лозунг, думал Троцкий, это прекрасно. Но надо считать наивными империалистов, чтобы надеяться, что они когда-нибудь согласятся на такой мир. Кто же больший реалист в политике – он, Троцкий, или Ленин? На что же вам теперь решиться, Владимир Ильич? Принять немецкие условия, аннексионистский мир? Конечно, вы готовы пойти и на это во имя своей фантастической идеи победы и укрепления революции в одной стране – в отсталой России. Но идея подписания подобного мира не овладела, как вы учили, массами. Что вам скажет партия, когда вы предложите подписать такой грабительский мир?

Троцкий официально возмутился «картой Гофмана», но втайне потирал руки от удовольствия. Судьба народов, остававшихся под кайзеровской оккупацией, его мало волновала. Что бы ни случалось в политической борьбе, в революции, какими бы жертвами и потерями то или иное событие ни угрожало, когда оно работало на его «теорию революции» – Троцкий тут же подхватывал любой такой факт и жонглировал им с ловкостью фокусника.

Троцкий знал историю дипломатии и держался правила: обо всем информировать свое правительство. Но в условиях революционной демократии он отбросил второе столь же обязательное правило: в точности выполнять указания правительства. Это правило он считал феодально-буржуазным. Анархист по своей человеческой сути, Троцкий по-своему толковал инструкции и указания Советского правительства, Председателя Совнаркома Ленина.

По окончании заседания Троцкий сразу же направился к телеграфному аппарату. На время переговоров немцы наладили линию прямой связи с Петроградом. Но в делегации уже знали, что для открытого текста немцы давали канал сразу, шифровки же держали по многу часов.

Троцкий открыто сообщил о немецких требованиях, высказал возмущение, но тут же развил свой «план», сущность которого давно была известна: от подписания мира отказаться, войну прекратить, армию демобилизовать.

Нет, Троцкий отнюдь не собирался переубеждать Ленина и его единомышленников. Он «играл» на публику. Через прессу: советскую – с целью подбодрить «левых», немецкую – чтобы через нее оказаться на первых полосах газет мира. О его позиции должны знать французы, американцы… Особенно американцы.

Ленин, получив «особое письмо», даже не возмутился: давно позиция руководителя делегации не была тайной ни для ЦК и Совнаркома, ни для немцев. Но Ленин знал чрезмерную активность Троцкого, его анархичность: известил правительство и теперь будет считать вопрос согласованным, чтобы решить его по-своему.

Ленин отвечает шифровкой, уверенный, что телеграмма будет прочитана немцами. Нужно остудить Троцкого и сбить с толку Кюльмана и Гофмана.

«Ваш план мне представляется дискутабельным. Нельзя ли только отложить несколько его окончательное проведение, приняв последнее решение после специального заседания ЦИК здесь?»

Ленин дает понять: если вам, Троцкий, мало инструкций Совнаркома – вопрос выносится в ЦИК.

«Мне бы хотелось посоветоваться сначала со Сталиным, прежде чем ответить на ваш вопрос».

Ленин подчеркивает, насколько это серьезно – вопрос о территориях, о судьбе народов, живущих на них, потому и считает необходимым посоветоваться с наркомом по делам национальностей. И тут же, в этой связи, о самом главном, что имеет отношение к переговорам, – о представительстве Украины:

«Сегодня выезжает к Вам делегация харьковского украинского ЦИК, которая убедила меня, что киевская Рада дышит на ладан».

Пусть Троцкий и немцы знают, что делегация Рады в Бресте никого уже не представляет!

Ленин передал этот текст в пять часов дня. В полночь, посоветовавшись со Сталиным и другими членами Совнаркома, Ленин телеграфирует:

«Передайте Троцкому. Просьба назначить перерыв и выехать в Питер».

Лев Давидович хмыкнул на телеграмму – на подписи: «Ленин, Сталин». С Лениным он не мог не считаться. Но чтобы ему, второму, как он считал, человеку в правительстве, приказывал Сталин, когда назначать перерыв в работе и когда выезжать в Петроград! Это било по его самолюбию. Сталина Троцкий не признавал марксистом-теоретиком. Практик. И вообще игнорировал: бурсак, недоучка. Так относился не только к Сталину – над тем же лидером «левых», с которым дружил в Нью-Йорке и теперь вступил в блок, – над Бухариным издевался: выскочка. Впоследствии он напишет: «Я никогда не принимал Бухарина всерьез». Образованными марксистами он считал только себя и Зиновьева. Можно бы причислить сюда и Каменева, но этот болтун и фрондер основательно подмочил репутацию в истории с Викжелем… Идиоты! Без его, Троцкого, подсказки ничего толкового не могут сделать. Своей авантюрой только укрепили позиции Ленина в ЦК. Ленин любую ошибку противников сразу видит и великолепно умеет повернуть против самих организаторов акции. В отношениях с Лениным нужно ухо держать востро, не ослаблять бдительности. Ишь какая деликатность: «Просьба назначить перерыв».

Преодолев минутное раздражение подписью Сталина, Троцкий удовлетворенно улыбнулся.

Затягивание переговоров не на пользу Ленину. Любая отсрочка дает время объединиться сторонникам «революционной войны», которых он, Троцкий, тайно вдохновляет. Из Бреста, где немцы перехватывают каждую телеграмму, да и дипкурьерам довериться нельзя, влиять на ход борьбы, объединять единомышленников тяжело. Несколько дней пребывания в Петрограде при его энергии, активности и при его помощниках позволят ему немало сделать для пропаганды собственной теории революции и мира. А помощников в разных органах у него немало. Вновь зло подумал о Каменеве: авантюра в Викжеле дорого обошлась – выпустил из своих рук ЦИК. Со Свердловым каши не сваришь, Свердлов – убежденный ленинец. Теперь приходится этого болвана Каменева вытягивать – еле уговорил членов Совнаркома включить его в состав делегации.

Несмотря на позднее время, Троцкий поручил секретарю делегации Льву Михайловичу Карахану неотложно связаться с адъютантом Гофмана: когда немцы могут дать паровоз и открыть линию для спецпоезда, в котором руководитель делегации должен выехать для консультаций со своим правительством?

Иногда приходилось потратить немало времени и энергии, чтобы отправить курьера с почтой.

Для Троцкого паровоз дали через час-полтора, не больше, среди ночи.

Спецпоезд из двух вагонов на повышенной скорости шел на восток. Стояла глухая зимняя ночь. За окном в заснеженном просторе изредка мелькали расплывчатые очертания каких-то строений, возможно, деревенских изб, гумен. И – ни одного огонька. Мертвая земля. Как пустыня. Может, правда она омертвела, эта земля, с которой многие, спасаясь от немцев, бежали в центральные губернии России?

Мысль эта мелькнула и долго не задержалась. Троцкий много говорил и писал о народе, но вообще-то больше о пролетариате, крестьянство же он считал реакционным классом; думать о каких-то отсталых белорусах, поляках или литовцах – напрасная трата мыслительной энергии, необходимой для более важных логических упражнений – выработки стратегии мировой революции.

Так он поступал всегда. Соотносил свою персону только с глобальными мировыми событиями. А в действительности, как всяким смертным, владели им самые обычные человеческие побуждения, и больше мыслей было бытовых, сумбурных и мелочных.

Салон-вагон на специальных рессорах покачивался мягко, приятно, но бросало из стороны в сторону больше, чем в обычном поезде.

Лев Давидович немного боялся этого раскачивания – не сорвало бы с рельсов на поворотах. Кстати, боялся он и перегона от Бреста до линии фронта, до первой своей станции, где подавали русский паровоз. В полной безопасности, более того – хозяином он чувствовал себя только в России, несмотря на то что там еще бурлила революция и совсем не было такого порядка, как у немцев. Там каждый солдат, каждый железнодорожник чувствует себя хозяином. Так разве ж ему, наркому, это заказано?

А в общем, лежа в халате на мягком министерском диване, Троцкий наслаждался комфортом. Он любил комфорт. Что поделаешь? Привычка, как говорят, вторая натура. Он вкусно и сытно поужинал, в Петрограде так не поужинаешь, даже дома, в семье, – не понесешь продукты из запасов делегации; делегация все же обеспечена по особым нормам. Да и в Бресте при членах делегации приходилось ограничивать себя, подавать пример: нужно экономить, Россия голодает.

Раздражал запах стеарина – неприятный смрад немецкой химии. То ли дело русская восковая свеча, пахнущая медом и полем, той степью в Таврии, где прошло его детство.

Ругал немцев: дали паровоз без динамо-машины. Или нарочно не подключили? Хотелось почитать немецкие газеты, чтобы в Петрограде блеснуть осведомленностью перед Лениным, членами Совнаркома.

Вспомнил Америку, пожалел, что пожить в Нью-Йорке довелось недолго, всего три месяца. А ему понравилось там. Впервые у него на квартире был телефон, рефрижератор. Европа еще до такого комфорта не дошла. Он, Троцкий, с интересом изучал политику, экономику самой богатой империалистической державы.

Американские социалисты ему не понравились. Встречался с ними мало. Более тесная связь была с газетами. Они охотно печатали его, давали заработать. Но особенно нравилось, как расписывали его роль в русской революции, выставляли его первой фигурой среди социал-демократов.

Да, эта проклятая Америка стоит внимания! Какая техника! Какой комфорт! России до такого уровня топать еще двести лет. Поэтому смешными представляются утверждения Ленина, будто в России, в одной России, без всемирной революции, которая дала бы возможность распределить производительные силы, можно построить социализм.

С высоких материй мысли сползли к грубому материализму. Троцкому было тридцать восемь лет – мужчина в расцвете сил. А тут еще добрый ужин с бутылкой кахетинского. И уже почти две недели, как он выехал из Петрограда, от семьи. Смачно потянувшись, так, что хрустнули суставы, подумал о встрече с Натальей, женой; он отбил ее у товарища по эмиграции, любил, был благодарен за сыновей – Леву и Сережу. Хорошие парни растут! Смена!

Да тут же грешные мысли перенесли в далекое прошлое. Слаб человек, что поделаешь! Но в конце концов нельзя же все время жить в мире высоких материй: революция, социализм, мир. Человек есть человек. Лев Давидович вспомнил свою первую жену, Александру Львовну. Они поженились в московской тюрьме, когда им было по двадцать. Менее чем через два года он бросил молодую женщину с двумя девочками-малютками в суровой Сибири, на Лене, а сам бежал из ссылки и после короткой остановки в Самаре, в семье Кржижановского, агента «Искры», доставшего ему зарубежный паспорт, легко, без приключений, добрался до Вены.

(Впоследствии в мемуарах Троцкий обольет Глеба Максимилиановича и его жену грязью.)

Вспоминать Александру Львовну и дочерей Троцкий раньше не любил – лишние эмоции; всю свою любовь он отдавал сыновьям. Но теперь девочки в Петрограде, летом семнадцатого года он увидел их, они с восхищением слушали его выступление; славные девчата выросли, одной семнадцать лет, другой – шестнадцатый.

Сейчас, в вагоне, Троцкий подумал, что нужно взять их под свою опеку: выполнить свой отцовский долг и воспитать верных помощников, таких же, как сыновья.

(Действительно, ему удалось сделать из Нины и Зины преданных ему фанатичных троцкисток и этим искалечить их жизнь.)

Но в ту ночь и о детях своих он думал недолго. Всплыли вдруг воспоминания о еще более далеком прошлом, о первой юношеской любви – к тамбовской девушке, батрачке в имении отца. Сильней кахетинского опьянили словно заново пережитые свидания в степи. Почуял запах пшеницы, спелых арбузов и яблок, ощутил вкус девичьих губ, теплоту ее груди. Потом он признается, что «природа и люди мало занимали места в моей жизни», однако юность свою любил вспоминать.

Вместе с тамбовчанкой всплыло из тех лет многое другое. Давно уже он с таким умилением не вспоминал Яновку – имение под Херсоном. Райский уголок, где действительно можно было стать поэтом. Какая степь, какой простор! И полная свобода, несмотря на отцовскую бережливость: нигде Давид Бронштейн не выбросил лишней копейки. Но им, детям, не отказывал ни в чем, хотя воспитывал строго, в труде.

Имение Бронштейн купил у польского пана, проигравшегося в карты. Купил дешево – дом старый, сотня десятин запущенной земли. Но Яновка быстро расцвела. «Мудрый человек мой отец», – с усмешкой подумал Троцкий.

Действительно мудрый. Начал со ста десятин, а через тридцать лет, перед революцией, у него было шесть тысяч. Магнат!

Правда, когда Троцкий сделал себя революционером – еще в ту пору, в молодости, – ему порою становилось стыдно, что отцовы батраки – безземельные с Могилевщины, Орловщины, Черниговщины – летом, под горячим украинским солнцем, в краю, откуда вывозились тысячи пудов пшеницы, арбузы, дыни, яблоки, болели цингой и куриной слепотой.

Потом совесть его успокоилась. Да, отец, конечно, эксплуатировал бедняков. Но не отцова ли помощь помогла ему занять видное место среди голодных эмигрантов? На деньги, что переводились из Одессы, ему удалось организовать в Вене свою газету, через которую он заявил о себе всей Европе.

Под стук колес, раскачивание вагона в заснеженной безлюдной мгле белорусской земли Троцкий думал еще об одной мудрости отца. Сам он ходил в синагогу, а детей крестил, чтобы открыть им дорогу в университет. Александр, Ольга, Елизавета…

А как отец воспитывал их! Трудился сам, загнал работой в могилу жену и требовал от детей: работать так работать, учиться так учиться! Но, возможно, больше всего благодарен был отцу Троцкий за то, что тот не отгораживал их от народа, требовал, чтобы они учились говорить по-русски, по-украински.

Много лет Давид Бронштейн держал в имении механика Ивана Васильевича, держал не по найму, а как члена семьи: тот сидел с ними за одним столом и в будни и в праздники. Позднее Лева сообразил, что отцу нужен был не только толковый и дешевый механик, но и человек, который учил бы детей русскому языку. Как это потом пригодилось! Насколько выше многих других своих коллег он чувствовал себя и в училище (всегда по русскому языку имел высший балл), и позже, когда брался за перо, когда говорил с трибуны.

Он, юный Лева, умел дружить и с батраками, и с механиком. У них учился классовому самосознанию.

Иван Васильевич и та «москалька»… «Как же это ее имя? Кажется, Аня. Непростительно, брат, забывать тех, кто помогал тебе открывать мир. Стареем», – усмехнулся нарком. Аня, пожалуй, была идеальной учительницей русского языка, у неграмотной крестьянки был необычайный лингвистический талант, более тонкий, чем у преподавателей реального училища. Кажется, именно она, та девушка, дала ему и уроки женской эмансипации – об освобождении женщин он неплохо писал потом.

С присущим ему юмором Троцкий подумал: «Это единственное, что связывает меня с капитализмом, – романтика детства и юности. Не боюсь признаться. Неофита из меня ничто не сделает; я верен одной религии – социализму».

Теперь были смешны его юношеские мечты. Кем только он не собирался стать! Сначала – художником. Конечно, великим. Как Рафаэль. В реальном училище выяснил, что никаких художественных способностей у него нет, и возненавидел уроки рисования. Но в это время он поставил себе целью стать поэтом. Украинским. Не меньшим, чем Тарас Шевченко. Его тянуло к сатирическому жанру, ночами переводил на украинский язык басни Крылова.

Потом Лева открыл в себе «выдающиеся» математические способности. Поступил вольным слушателем в Одесский университет. Способности, кажется, были, но математика требовала слишком упорного труда. «Стал бы я великим математиком, если бы подался в науку? – снова-таки не без юмора подумал возбужденный приятными воспоминаниями Лев Давидович и ответил сам себе совершенно серьезно, без всякого юмора: – Нет, мое призвание – политика».

Но тут же помрачнел – вспомнил Ленина. Гениальность Ленина как тактика революции нельзя не признать. Однако ленинской стратегии Троцкий принять не мог.

«Слишком уж верит в победу социализма в России. Крайности смыкаются: трезвый реалист и в то же время идеалист, романтик. По вопросу мира мы дадим вам, товарищ Ленин, решительный бой. Если умно поддержать «левых», нетрудно завоевать большую часть партии. А вы останетесь в меньшинстве…»

От такой приятной перспективы Троцкий довольно потер ляжки, живот, снова смачно потянулся. Вернулся в день сегодняшний.

Разрабатывал детали давно продуманной им политической комбинации, основной целью которой было: ультрареволюционной трескотней поднять собственную роль в революции, в партии, привлечь к своей персоне внимание мировой общественности. Чем это может окончиться для народа, для страны – думал довольно абстрактно, в плане своей схемы «перманентной революции», в которой крестьянству отводилось место за хлевами истории. Солдаты, конечно, сила, с которой не считаться нельзя. Но силу эту нетрудно нейтрализовать – демобилизовать армию, разоружиться. Ленин пугает наступлением немецкого империализма. Бухарин, немало напутавший в теории, неплохо гальванизирует и поднимает тезис о «международной полевой революции». «Это стоит поддержать, товарищ Троцкий!»

Он любил свой псевдоним. Нередко вспоминал старшего надзирателя одесской тюрьмы, фамилию которого позаимствовал, когда, убегая из сибирской ссылки, заполнял чистый, переданный ему сибирскими социал-демократами бланк паспорта. Были у него потом и другие псевдонимы и клички – Акцид, Отто, Перо, – но от фамилии тюремного надзирателя он так и не отказался.

Троцкий снова разозлился на немцев. Чертовы колбасники, скупердяи, не могли подключить динамо-машину, дать свет. На ходу, когда вагон раскачивает, много не напишешь, однако некоторые мысли стоило бы привести в систему, чтобы потом опубликовать. Противник у него серьезный и чрезвычайно трудолюбивый. Ленин, безусловно, начнет пропаганду мира в прессе. «Левые» станут ему отвечать. Но, кроме разве что Радека, у них нет полемистов, равных ему, Троцкому. С парадоксальной виртуозностью он способен оспаривать, что дважды два – четыре. Он гордился своим ораторским талантом, но понимал, что даже при его красноречии устными речами большой аудитории не завоюешь, да еще в такой ситуации, когда он вынужден находиться в Бресте. Там не выступишь. Необходима трибуна в партийной прессе.

Работа в делегации, должность наркома по иностранным делам ограничивают его возможности во внутрипартийной борьбе. Но как руководитель делегации он может немало сделать для проведения своего плана. Пребывание в Бресте ему импонировало и тем, что имя его не сходило со страниц газет всего мира, как и имя Ленина. Было приятно, что имена их часто стоят рядом и что его, как и Ленина, буржуазная пресса, говоря по-церковному, «предает анафеме».

Ругня, инсинуации, выдумки буржуазных писак его забавляли, особенно когда писалось не о нем, а о других членах правительства.

Тех, кто попытался слишком грязно писать о нем, он в свое время остудил. Сразу после Октября радиостанция с Эйфелевой башни начала передавать поклепы на членов Советского правительства, расписывали и «парижские похождения» Троцкого. Французские журналисты знали его. Но и он знал их, в том числе премьера Клемансо, тоже бывшего журналиста, и некоторых его министров. И он ответил им через Царскосельскую радиостанцию памфлетами с такими пикантными подробностями из жизни Клемансо, над которыми, перехватив передачи, потешалась вся немецкая пресса. Французы вынуждены были изменить тон: интимных сторон его жизни и жизни других членов правительства больше не касались.

Политические выдумки не волновали. На такие выдумки он и сам был великий мастер. Он вез с собой вырезки из газет, немецких, австрийских, французских, определенным образом подобрав их, чтобы показать жене, сыну, друзьям, пусть убедятся, как много мировая пресса отдает ему внимания!

Убаюканный честолюбивыми размышлениями и раскачиванием вагона, Троцкий уснул.

Разбудил его немецкий патруль на линии перемирия. Немецкий майор, осмотрев вагон, попросил прощения у господина министра, почтительно козырнул.

А через три версты на своей станции, кроме заспанного начальника станции, никто, даже из военных, его не встретил; такое равнодушие задело его самолюбие, но Троцкий успокоил себя мыслью, что это, мол, только подтверждает его позицию: армию необходимо как можно быстрее разогнать. Пусть возделывают землю и плодят детей.

Рабочий день в Петрограде Троцкий начал, по существу, с приема Раймонда Робинса. Были, безусловно, утром другие дела, но свои, внутренние. Например, Залкинд подробно доложил обо всех событиях, происшедших за время отсутствия наркома. Троцкий старался не проявлять особого интереса к приему Лениным дипломатического корпуса. Но проницательный Залкинд понял, что именно это более всего интересует наркома – содержание беседы, все ее детали. Троцкий даже не сдержался, бросил упрек: почему он, Залкинд, его заместитель, не присутствовал на приеме?

– Не пригласили.

– Имейте в виду, Залкинд: от нас зависит, чтобы нас не забывали, не обходили, когда решаются вопросы, в какой-то степени касающиеся Наркомата по иностранным делам. Вопросы такие могут быть у Ленина, у Сталина, у Крыленко, у Скворцова-Степанова… Но ничего не должно решаться без нас с вами.

– Понимаю, Лев Давидович. – И Залкинд постарался загладить свою промашку информацией, которой не могло быть в газетах, да и в официальных документах тоже. Главное в информации помощника – смены «умонастроений» коллег, расстановка сил в предстоящей борьбе по вопросу войны и мира. Как заядлый картежник, Троцкий любил неожиданные комбинации и сообщников и противников, вообще групповщина была его стихией.

Ничего нового Залкинд не сказал: Троцкий порадовался, что, находясь в Бресте, он, пожалуй, безошибочно теоретическим путем предугадал все эти комбинации. Он знал людей и умел предсказать их действия.

Тактические ходы лишь одного человека тяжело предсказывать, отгадывать – Ленина, хотя стратегия его всем известна, Ленин не делает тайны из своей политики и, может, как никто, доверяет товарищам по партии, коллегам по работе.

«Однако же мой наркомат обошел», – не без обиды подумал Троцкий. Он не стеснялся говорить «мой наркомат», не страдая излишней скромностью.

Звонок Робинса с просьбой принять его поднял настроение. Прежде всего пощекотал самолюбие: быстро же разнеслась весть о его приезде! Но еще больше порадовало, что одним из первых иностранцев просится не какой-нибудь мелкий коммерсант из Швеции или Греции, а представитель Америки.

Троцкий уже неоднократно встречался с Робинсом до своей поездки в Брест. Знал, что миллионер Робинс – человек широких и независимых взглядов, не держит себя в дипломатических рамках, высказывается о русской революции неожиданно смело, иногда довольно прогрессивно.

По широте и смелости, с какой он, руководитель миссии Красного Креста, поднимает вопросы американо-русских отношений, вносит предложения, видно, насколько значительно его влияние если и не непосредственно на государственный департамент, на Вильсона, то на те американские круги, у которых есть средства направлять политику своего правительства в интересах этих кругов, а интересы их в России давние. Одним словом, Робинс действует как деловой человек. Недаром он из бедняков выбился в миллионеры.

Робинс нравился Троцкому. Самолюбие подсказывало, что через полковника можно лишний раз заявить о себе не только Америке, но всему миру: пусть знают, кто делает внешнюю политику Советской Республики! Была уверенность, что у Робинса есть каналы связи с Америкой, помимо тех, какими пользуется осторожный посол Френсис. Во всяком случае, решительности и смелости у него больше, чем даже у социалиста Садуля.

Робинсу тоже очень нужен был Троцкий. Все довольно энергичные контакты полковника с членами Советского правительства диктовались совсем не желанием собрать сенсационный материал для мемуаров о русской революции, хотя изредка он маскировал свою деятельность таким узким интересом. Но это было рассчитано на наивных и доверчивых. Герой Клондайка был слишком практичным человеком, чтобы растрачивать столько энергии ради будущих мемуаров. Руководитель миссии Красного Креста взялся за более сложную задачу: любой ценой помешать Советскому правительству заключить мир с немцами. Нет, Робинс не был кровожадным империалистом. Человек он был гуманный, у него болело сердце при виде голодных детей. Он готов бы принять русскую революцию, зная, до какой нищеты царизм довел народ. У него не было намерений подложить мину под Советскую власть. Но он, как, между прочим, и социалист Садуль, считал, что участие России в войне до полной победы Антанты приблизит эту победу и позволит сохранить жизни тысячам американских, французских, английских, немецких, австрийских солдат, а русский народ спасет еще и от голода, который уже хватает костлявой рукой миллионы людей.

Встречи с Лениным убедили Робинса, что большевистский премьер неукоснительно стоит за мир, только в мире видит спасение Советской Республики. Робинс высказал восхищение такой убежденностью, но для себя решил, что с этим человеком, как говорят русские, каши не сваришь.

Другое дело – «Троцкий, горделиво играющий роль второго лица в государстве. Беседы с Троцким, при расхождениях в большевистской партии по вопросам войны, мира и мировой революции, давали Робинсу надежду, что его дипломатические усилия не напрасны, что он может оказать президенту Вильсону услугу большую, чем тот думает.

Вот почему полковника особенно интересовала личность Троцкого и переговоры, которые вел он в Бресте. Но до Бреста не доберешься. Неожиданный приезд Троцкого в Петроград – как дар божий. Пребывание его может оказаться коротким. Поэтому – встретиться обязательно и как можно скорее!

Когда Ленин из-за чрезмерной перегруженности Смольного предложил, чтобы наркоматы перебрались в здания соответствующих, министерств, Троцкий на Совнаркоме долго рассуждал на тему: не отдалит ли это народные комиссариаты от народа? Рабочим, солдатам ненавистны министерские особняки. Но это была обычная демагогия. В действительности он радовался переселению. Во-первых, подальше от Ленина, имевшего привычку неожиданно зайти к тому или иному наркому, вникнуть в дела. Троцкий не любил этих посещений Председателя Совнаркома. Считал, что советы, подсказки необходимы Скворцову-Степанову, Калягаеву, Сталину. Он же, Троцкий, в состоянии во всем разобраться сам.

Во-вторых, Министерство иностранных дел – это простор, комфорт. Правда, помпезную сазоновскую мебель нарком приказал заменить на простую, демократическую, отослал в Эрмитаж все дорогие гобелены. Однако огромный персидский ковер в кабинете остался. Роскошные шторы тоже.

Простые столы, диваны, кресла, безусловно, испортили интерьер, эстетическому вкусу Льва Давидовича больше импонировало прежнее убранство, однако его ультрареволюционные принципы требовали уничтожить все старое. Модернизация сделала кабинет еще более просторным. Стадион с зелено-золотистым полем ковра.

Троцкий, заложив руки за спину, шагал по мягкому ковру. Мастер экспромта, к разговору с Робинсом он, однако, готовился. Даже думать старался по-английски, шлифуя наиболее значительные фразы, которые намеревался сказать. Остановился перед книжным шкафом, взял русско-английский словарь, проверил значение некоторых специфических словечек, полистал английскую энциклопедию.

Потом нетерпеливо стоял у окна, высматривая, когда подойдет знакомый «форд» с флажками Красного Креста и американским, звездно-полосатым.

Раймонд Робинс внешне был неторопливым человеком. Никакой суетливости. Спокойствие и рассудительность. Хотя, наверное, в молодости у искателя золота был другой темперамент. Годы и положение меняют человека.

Троцкому такой степенности не хватало, излишняя энергия иногда делала его суетливым, крикливым.

Однако большой кабинет, сознание значительности своего поста и уважение к гостю (было и это, хотя он иронически попенял себе: мол, теряешь, товарищ, классовую непримиримость!) сделали его в начале встречи официальным, дипломатически осторожным.

Поздоровались они как старые знакомые. Робинс, ранее посещавший наркомат в Смольном, с интересом осмотрел кабинет, но ничего не сказал о новом рабочем месте наркома. Такт? Или, будучи деловым человеком, не тратил лишних слов на формальную вежливость? Начал с комплимента хозяину кабинета. Хитрого комплимента, который сразу подводил к существу дела:

– У господина народного комиссара бодрый вид. Хотя я понимаю, насколько вы устали. Нелегкое дело – подписать мир?