Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Иван Павлович Кудинов
Яблоко Невтона

Историческая повесть

Целое есть то, что соединено из других вещей…

М. Ломоносов

1

Поездка сия, затяжная томительно – два месяца в один конец и столь же обратно, – вознаградила унтер-шихтмейстера Ползунова негаданным и счастливым исходом. Как говорится, не было ни гроша, – да вдруг алтын! Уезжал унтер-шихтмейстер знатным холостяком, а воротился с пригожею молодицей…

А все начиналось буднично, с казенно-сухого и прозаического указа: «Понеже здешний год приходит к окончанию, то надлежит безотлагательно препроводить в Санкт-Петербург приготовленный совокупно и в немалой сумме блик-зильбер для Ее Императорского Величества…» – далее шли подробные обоснования упомянутого предприятия. И названы были главные сопроводители. Обоз снарядили из двадцати подвод – сумма блик-зильбера (серебра высшей пробы) оказалась внушительной, более двухсот двадцати пудов, да золота чистого, бликового, около трех пудов, да всякой другой всячины, необходимой в дороге, набралось изрядно… Охрану столь ценного груза поручили горному обер-офицеру Ширману, имевшему за плечами немалый опыт подобных вояжей. Ответственность же за саму доставку серебра на Монетный двор, а также доклад о состоянии дел на Колывано-Воскресенских заводах, коль скоро таковой востребуется в высочайшем Кабинете, возложили на унтер-шихтмейстера Ползунова, оказав ему тем самым неслыханное доверие: такие обозы доселе неизменно сопровождались офицерскими чинами, он же, Иван Ползунов, не успел еще избавиться и от унтерской приставки. Хотя и надеялся втайне на скорое повышение…

После рождества, дня за два до новогодья, Ползунов получил в Канцелярии подорожные бумаги, тетрадь для записи путевых расходов, довольно большую сумму денег – не только на весь проезд, но и на покупку в Москве и Санкт-Петербурге всевозможных товаров для заводских нужд, а также Инструкцию…

– На все случаи жизни, – шутливо пояснил знакомый канцелярист Дмитрий Хлопин, дружески приобнимая унтер-шихтмейстера и с загадочной ухмылкой кивая на бумаги в его руках. – Ну, а ведомо ли тебе, какие репорты везешь в Кабинет? – допытывался Хлопин, зная наперечет все эти документы, им же пронумерованные и тщательно перечисленные в особом реестре. – Вот, например, о чем говорится в репорте за номером 4442? – весело и с подначкой смотрел на приятеля. – Или не знаешь?

– Всего знать неможно, – уклончиво отвечал Ползунов.

– Тогда я подскажу, – не унимался Хлопин, – а в репорте за номером оным говорится о произведении унтер-шихтмейстера Ползунова в офицерский чин…

– Это, друг мой, еще на воде вилами писано, – слегка даже поморщился Ползунов. Однако игриво настроенный Хлопин и тут нашелся:

– Не вилами, а пером! А что написано пером – не вырубишь и топором. Так что вернешься обратно шихтмейстером. Годится?

– Годится, – кивнул Ползунов. – Только давай не будем ставить телегу впереди лошади.

– Ладно, не будем, – легко согласился Хлопин и круто повернул разговор. – А покуда ты здесь – приглашаю тебя встретить Новый год вместе. Женка моя будет рада такому гостю, а уж сын Яшутка и подавно – малец души в тебе не чает. Все уши прожужжал: когда да когда Иван Иваныч зайдет к нам в гости? Не знаю, чем ты его подкупил?

– Это наш секрет.

– А-а, тогда молчу… Ну, а насчет приглашения как, годится?

– Годится! – засмеялся Ползунов, настроение и у него было прекрасным. Накануне отъезда удостоился он и напутственной беседы с Иоганном Самюэлем (а попросту – Иваном Самойловичем) Христиани, временно, а точнее сказать, фактически исполнявшим обязанности начальника заводов, повелевшем паче глазу беречь и доставить в полной сохранности драгоценный груз. «А такоже по приезде на место, – наказывал Христиани, – доложи о своем прибытии заочному ныне, – он так и сказал, – заочному ныне главному командиру Колывано-Воскресенских заводов Андрею Ивановичу Порошину. – И добавил для полной характеристики. – Человек он весьма образованный и осведомленный во всех тонкостях рудознатного дела, полковник Порошин. Да ты, должно, и помнишь его, не забыл?» – глянул пытливо. «Так точно, господин асессор, хорошо помню», – подтвердил Ползунов. «Вот и ладно! Стало быть, тебе, унтер-шихтмейстер, и карты в руки, – щегольнул Христиани расхожею поговоркой и встал, вышел из-за стола, проводив Ползунова до двери. – Ну, поезжай, поезжай, голубчик. С Богом!»

И в первый день 1758 года, спозаранку, по утреннему морозцу, распевно скрипя и посвистывая полозьями, санный обоз покинул Барнаул и двинулся в долгий путь. Ехали большей частью шагом, лишь изредка переходя на трусцу, будто встряхивая задремавших лошадей и себя избавляя от тягучей сонливости.

Морозы меж тем упали, сменившись буранами. Задуло – свету белого не видать. Дорогу перемело. И чтобы проехать, солдатам горной охраны, сопровождавшим обоз под началом капитана Ширмана, то и дело приходилось брать в руки широкие деревянные лопаты и разгребать суметы, раскидывая по сторонам тяжелый сыпучий снег… Меняли коней на почтовых станциях – и дальше, дальше двигались по Сибири, которой, казалось, нет и не будет конца.

Ползунов и Ширман ехали в одной повозке, крытой наглухо, лишь в маленькое слюдяное оконце пробивался дневной свет. И хоть не шибко тепла кибитка, однако непродуваема, а коли завернешься в бараний тулуп – холод и вовсе нипочем.

Минули святки. А после крещенских морозов погода опять смягчилась, высветлив и открыв глазу нескончаемые пространства… Но вот и Сибирь осталась позади. Урала-батюшки достигли, ненадолго задержавшись в Екатеринбурге, на родине Ползунова. Здесь он родился, школу словесную, а потом и арифметическую окончил, работал на заводе, был учеником знаменитого механика Никиты Бахарева; здесь, в заводском посаде, на берегу речки Исеть, жили его родители – Иван Алексеевич и Дарья Романовна. Ах, как екнуло, должно быть, и зашлось от предчувствия близкой встречи с родными сердце унтер-шихтмейстера! Однако, по всем догадкам, встреча была короткой, а каковой в действительности – тому нет свидетельств. Одно известно: уже на другой день обоз тронулся дальше.

И вот, наконец, под тягучий напев полозьев откатился назад студено-метельный январь. И февраль уже был на исходе, когда в один из оттепельных и солнечных деньков обоз въехал в Москву, встретившую сибиряков радостным благовестом – звонили к обедне.

Однако Ползунову и солнечный день был не в радость – у него с утра сильно разболелась голова, виски будто обручем стянуло, и он, притихший и молчаливый, сидел в углу кибитки, боясь лишний раз пошевелиться и желая лишь одного – поскорее добраться до места. Ширман сочувственно смотрел на него и всячески подбадривал.

– Ничего, ничего, потерпи малость, – говорил он. – Вот приедем на постоялый двор, там и лекарь сыщется, мигом тебя исцелит… Отдохнем, пообедаем. О, брат мой, трактир там, в кабинетской гостиной, самолучший в Москве! – живописал капитан, должно быть, в предвкушении сытного обеда, гурманом он слыл отменным. – А какие там вина! И кушанья на любой выбор. Пожелаешь, так тебе не токмо рыбное или мясное, но и устриц флиссингенских подадут…

– Это что еще за устрицы… флиссингенские? – вяло поинтересовался Ползунов, потирая виски ладонями.

– А из Нидерландов, – охотно просветил его капитан. – Есть там у них порт Флиссинген, оттуда сих устриц и поставляют. Ах, и добра закуска! – причмокнул губами и шумно сглотнул. – А под устриц и стакан водки не помешает. Выпьешь – и всю хворь как рукой снимет. Не веришь? – глянул весело. – Лично я тем и спасаюсь.

Наконец, приехали. И ворота перед ними гостеприимно распахнулись: добро пожаловать, господа сибиряки! Кабинетская гостиная располагалась где-то за широкой спиной Китай-города, на задворках старых посадов Зарядья. Удобный въезд вел прямиком к огромной завозне – длинному и поместительному бревенчатому сараю, куда и запрятали обоз. Однако предусмотрительный Ширман не ограничился этим и для полной надежности – береженого и Бог бережет! – поставил охрану, дабы ценный груз ни на минуту не оставался без присмотра.

А уж потом и о себе побеспокоились – и поселились, можно сказать, без стеснения. Нумера капитана и унтер-шихтмейстера оказались во втором этаже, небольшие, но уютные светлицы – стол в простенке меж двух окон, мягкая софа и некий альков, глубокая ниша с кроватью за плотным занавесом… Ползунов не успел еще осмотреться и дух перевести, как явился неугомонный Ширман, избыточной бодростью веяло от него.

– Ну, как опочивальня? – живо осведомился. – А как голова?

– Раскалывается, – поморщился Ползунов.

– Жаль, – вздохнул капитан сочувственно. – А я полагал, вместе пообедаем. Примешь для сугрева – и голова прояснится. А? Устрицами закусим… – пытался расшевелить Ползунова, но тому и впрямь было не до устриц:

– Освободи, не могу.

– Ну что ж, – отступился капитан, – коли так, отлеживайся. А я расстараюсь насчет лекаря.

Но Ползунов и от лекаря отказался: само пройдет, а вот чайку бы горячего не помешало.

– Будет тебе чай, – пообещал Ширман, довольный тем, что хоть как-то может услужить больному товарищу.

А дальше все – как во сне. Ширман ушел. А Ползунов опустился на софу, прижавшись затылком к прохладной стене, закрыл глаза, словно таким положением утишая боль – и тотчас поплыл куда-то, погружаясь в густую вязкую тьму… Сколько пробыл в таком состоянии, трудно сказать – может, час, а может, меньше. Очнулся внезапно – то ли от прежней боли, сжимавшей виски, то ли от скрипа двери и мягких, вкрадчиво-осторожных чьих-то шагов, с трудом размежил веки и, словно сквозь плывучий туман, увидел поодаль от него стоявшую женщину. Подумал, что поблазнилось. Отодвинулся от стены, выпрямляясь и полагая, что видение вот-вот исчезнет, но женщина все стояла. И у него с глаз будто пелена упала – теперь он видел отчетливо: женщина молода, очень молода и приятна. Светлая прядка волос из-под кружевно-белого чепчика падала ей на лоб, но она не убирала ее, скорее не могла убрать, поскольку руки были заняты. Ползунов только сейчас и заметил в ее руках небольшой поднос, заставленный чайной посудой. И догадался: это капитан Ширман расстарался насчет чая, как и обещал. И женщина – горничная, консьержка ли, будто угадав его мысли, подтвердила:

– Приказано чаю вам подать, – и, проходя к столу и ставя поднос, виновато заметила: – Разбудила я вас?

– Нет, нет, я уже проснулся, – поспешно заверил Ползунов, отмечая при этом, что молодица весьма привлекательна.

– Вам неможется? – спросила она, чувствуя на себе его прямой изучающий взгляд.

– Ничего, пройдет, – слегка он смутился, – голова разболелась немного… Пройдет.

– Ну что вы, что вы, этим нельзя шутить, – возразила она с упредительно мягкой и завораживающей участливостью и плавным, почти округлым движением взяла чайник и налила из него в широкий фаянсовый бокал, придвинув поближе. И Ползунов, продолжая смотреть на нее, отметил эту округлую плавность не только в ее движениях, но и во всей ладной и стройной фигуре. – Пейте, пока не остыло, – тихо и мягко говорила она, и голос ее был тоже округло-плавным и низким. – Вот я вам тут и медку принесла. Пейте да выздоравливайте.

– Благодарствую, – он встал и прошел к столу, совсем близко увидев ее лицо, румяно-округлое и нежное, с ямочками на щеках. «Красивая молодица», – отметил еще раз. И чуть погодя спросил:

– Тебя как зовут?

– Пелагея, – просто и без всякого жеманства, скорее даже охотно ответила она. – Да вы пейте, пейте чай с медом. Может, еще чего принести?

– Потом… попозже, – чуточку он растерялся.

– Как пожелаете, – улыбнулась она, все тем же округло-плавным движением убирая прядку волос под чепчик. – Посуду я после заберу. А если прикажете чаю…

– Да, да, чаю, коль скоро понадобится, я попрошу. А приказывать я не умею, – попытался шутить, откровенно любуясь лицом и ладной фигурой Пелагеи. – Это капитан Ширман мастак на приказы. А ты, Пелагея, заходи… непременно заходи. Может, и чай понадобится…

– Зайду, – пообещала она и вышла, плотно притворив за собою дверь. И Ползунов, оставшись один, какое-то время не мог опомниться и взять в толк – что же случилось? Потом присел к столу, все еще чувствуя присутствие Пелагеи, взял деревянную ложку, зачерпнул из глубокого блюдца загустело-тягучего светлого меду и, смакуя, запил горячим чаем. Ароматом летнего разнотравья повеяло на него, он даже глаза прижмурил от удовольствия – и вдруг представил себе зеленую луговую куртину близ Чарыша и Пелагею на этом лугу, стройную и румяную, с ямочками на щеках…

Вскоре его прошибло потом, согрев изнутри, а он все черпал да черпал мед, запивая чаем, и думал о Пелагее. Откуда она взялась? Капитан расстарался? А может, сам Господь сподобился ниспослать, такою небесной красотой наградив?

Ползунов напился чаю с медом, хорошо прогревшись, и прилег на софу, снова думая о Пелагее. И уже в полудреме удивился: выходит, и боль головная ниспослана свыше? И не в наказание, а яко дар божий, ибо не окажись он сегодня больным – и Пелагея бы не пришла. Могли и вовсе не встретиться… – почему-то он испугался, но тут же и успокоил себя. – Но вот же встретились… А что дальше? – опять возникло какое-то опасение. И он, еще полностью не осознав того, что случилось, подумал, однако, что было бы хорошо подоле побыть с Пелагеей и расспросить ее обо всем…

И с этой недодуманной мыслью крепко забылся, проспав на этот раз долго, почти до вечера. Когда открыл глаза, было уже сумеречно. И до странности тихо, покойно. Он полежал недвижно, словно боясь спугнуть тишину, вслушиваясь в нее и разом все происшедшее вспоминая. Осторожно голову повернул, подвигал из стороны в сторону – и не ощутил боли. Так вот отчего покойно и тихо, – догадался он – боль прошла. Заметил неубранную посуду на столе – значит, не заходила еще Пелагея. А может, заглядывала, но пожалела, не стала его беспокоить. Он быстро поднялся, прошелся туда-сюда по комнате и потянулся до хруста в плечах, чувствуя легкость во всем теле – унтер-шихтмейстеру было двадцать восемь лет, и он еще находился в той поре, когда молодой организм и без лекарств справляется с многими недугами. Радуясь этой легкости, он теперь уже посмелее двигался, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к невнятным звукам и шорохам за дверью, в коридоре. Ожидал: вот сейчас, сейчас войдет Пелагея… И вздрогнул, когда дверь отворилась. Но то была не Пелагея – вошел капитан Ширман.

– О, да ты, батенька, уже на ногах! А я дважды заглядывал. Но ты спал, как зимний сурок. Даже завидно стало. Ну, как голова?

– Кажется, на месте.

– Слава Богу! Стало быть, долго задерживаться в Москве не будем. Или у тебя иные планы? – хитро прищурился.

– Планы у нас одни, капитан, как можно справнее и скорее доставить груз на Монетный двор.

– Да, да, – согласно покивал Ширман. – Добрый спех – делу успех. Что ж, завтра с утра и тронемся.

Ползунов не возражал. А сам все на дверь поглядывал, желая сейчас одного – дабы многоречивый Ширман поскорее ушел, оставив его одного. Вот-вот могла появиться Пелагея, и ему не хотелось, чтобы при сем и Ширман присутствовал… Но тот, по всему видать, не спешил оставлять унтер-шихтмейстера, а даже напротив, нашел вдруг заделье – и позвал перед завтрашнею дорогой осмотреть короба с грузом.

Они спустились вниз, прошли через двор к сараю и тщательно все осмотрели, проверив заодно и надежность охраны. И времени ушло на это, казалось, не много. Однако, вернувшись в свои покои, Ползунов обнаружил немалые перемены: свечи в настенных канделябрах горели, ровно освещая комнату, и посуда со стола была убрана… Выходит, Пелагея тут без него похозяйничала? Ах, какая досада! – искренне он пожалел, что именно в этот момент пришлось отлучиться. Наверное, и Пелагея посожалела, не застав его на месте? А может, и в мыслях такого не держала.

Позже, когда Ширман позвал его ужинать и они спустились в трактир, он все еще надеялся встретить Пелагею и поговорить с нею наедине. Однако Пелагеи нигде не было – ни в коридорах гостиной, ни в самом трактире, многолюдном и шумном в эти часы, и у него закралось сомнение: а может, и не она приходила, а кто-то другой?

Настроение враз упало. Ползунов поужинал без всякого аппетита, выпив за компанию с капитаном, бывшем уже подшофе, бокал ананасного пунша, и поданные к столу флиссингенские устрицы не произвели на него должного впечатления…

Он вернулся в свой нумер с надеждою, тающей постепенно, что Пелагея, коль обещала, должна зайти. Войдет и спросит певучим низким голосом, чуточку округляя слова: «Чаю не прикажете?» И он не скроет радости: «Да, да, Пелагея, прошу! А приказывать я не мастак. Это капитан Ширман горазд на приказы…»

Но Пелагея в тот вечер так и не появилась.

2

А утром, чуть свет, сибирский обоз, управляемый полусонными ямщиками, выволокся из Москвы на Посольский тракт и двинулся дальше, на Санкт-Петербург. И прибыл туда спустя неделю, пополудни шестого марта. Остановились, как и полагалось по статуту, в кабинетской гостиной, где нумера недурны, но похуже московских… И тем же днем, не мешкая, Ползунов составил отчет Кабинету о доставке колывано-воскресенского серебра. Надеялся, что и его там, в высочайшем Кабинете, примут без промедления и с распростертыми объятиями – не с пустыми ж руками явился неведомый унтер-шихтмейстер из Сибири, а блик-зильбер да золото бликовое доставил ее величеству. Может статься, и сама государыня Елизавета Петровна пожелает видеть и выслушать, расспросить молодого посланца о делах творимых на собственных Ее Величества Колывано-Воскресенских заводах? Такой интерес и участие были бы справедливы.

Однако на следующий день Ползунов не только не удостоился внимания императрицы, но и к управляющему Кабинетом Адаму Олсуфьеву не сподобился угодить. Бумаги его забрали в приемной канцелярии. И некий важный чиновник, моложавый, с залысинами и в строгих роговых очках, не глядя, процедил сквозь зубы:

– Оставьте. Передадим.

– Но мне бы самому к управляющему, – попытался было настоять Ползунов. Чиновник презрительно глянул и голос слегка повысил:

– Неможно! Управляющий ныне в отлучке. Приходите завтра. Нет, послезавтра, – передумал и уточнил: – Желательно поране с утра.

Ползунов и явился через день, пораньше с утра – и снова промашка. Все тот же чиновник взглянул на него сквозь очки, будто на докучливого просителя, и отвернулся:

– Сожалею, сударь. И ныне управляющий занят.

– Но вы же говорили…

– Мало ли што говорил! – рассердился чиновник. – Одначе загодя всего не предугадаешь. А его превосходительство занят важными государственными делами.

– Так и мое дело немаловажное, – дерзнул возразить Ползунов, навлекая на себя еще больший гнев чиновника.

– Сожалею! Но помочь ничем не могу.

– Нет, это я сожалею, – вздохнул Ползунов, теряя самообладание, и вдруг наклонился к чиновнику, тихонько спросив: – Да вы хоть знаете, как добывается руда, какими трудами великими достается?

– А мне, сударь, и знать незачем, – блеснул очками чиновник. – Мое дело не в том состоит.

– А знаете ли, скольких усилий надобится, чтобы доставить руду на завод, к плавильным печам? – не мог уже далее сдерживаться. – А потом переплавить да изъять из нее блик-зильбер… Да вы хоть знаете, что такое блик-зильбер?

– Догадываюсь, – вспыхнул уязвленный крючкотвор. – Но вы-то, сударь, знаете, где находитесь? Столь непочтительно и в таком поучительном тоне разговариваете. Кто вам дозволил?

– Простите великодушно, – спохватился Ползунов, отодвигаясь от чиновника на должное расстояние, подумав при этом: «Каждый сверчок знай свой шесток». И сказал еще мягче: – Токмо я вас не поучал, а хотел лишь сказать, что сребро это, добытое великими трудами, везли мы по зимнику от Барнаула до Санкт-Петербурга ровно два месяца и шесть ден. А оно здесь, выходит, не шибко нужно…

– Как это не нужно! – возмутился чиновник. – Кто сказал, что не нужно?

– Ваша милость, я об одном вас прошу, – и вовсе утишив голос, почти взмолился Ползунов, – поспособствуйте относительно нашего дела… дабы ценный груз не стоял без пользы.

Последние слова, высказанные столь смиренным и просительным тоном, достали-таки и затронули, должно быть, душу сурового канцеляриста, он сдержанно кашлянул, удивляясь, снял очки и протер носовым платком, снова надел, после чего поднял голову и внимательно посмотрел на унтер-шихтмейстера, заметно смягчаясь:

– Ладно, – кивнул и вовсе почти приветливо. – Приходи послезавтра, – и тут же переиначил, – нет, завтра приходи поране с утра. Может, мне и удастся…

Ползунов вышел из канцелярии не столь обнадеженным, сколь обескураженным – такого приема не ожидал! Конечно, способнее было бы доставить груз прямиком в Петропавловскую крепость да из рук в руки сдать господину Шлаттеру, директору Монетного двора. Но, увы, без ведома управляющего Кабинетом сделать оного невозможно. Во закавыка так закавыка! – сокрушался Ползунов, попав в этот замкнутый круг. Мало надежд возлагал он и на завтрашний визит к уже знакомому чиновнику – и пал духом окончательно. Да и день тому соответствовал, промозглый и пасмурный, тянуло сыростью от Невы.

Ползунов неспешно двигался в сторону кабинетской гостиной. Встречь и в обгон проносились по Невскому лихие возки и богатые экипажи, ошметки снега летели из-под конских копыт. Настывший и уплотнившийся снег лежал и на прохожей части проспекта, скользко было идти. «Да, знал бы асессор Христиани, каково нелюбезно принимает столица его посланцев», – подумал невесело Ползунов. И вдруг вспомнил наказ Христиани: «А такоже по приезде на место доложи главному командиру заводов Порошину…» Ползунов даже остановился, вспомнив об этом, и шлепнул себя ладошкою по лбу: голубчик, дак с этого и надо было начинать! А не якшаться с каким-то подкаблучным канцеляристом. Нет, нет, надо полковнику доложиться. Знал же его Ползунов не заочно, а, как говорится, давно и воочию – одиннадцать лет назад в одном обозе ехали с Урала на Алтай, известный уже в то время берг-инженер Порошин и юный механики ученик Ползунов. А потом и в Барнауле встречались… Но с тех пор много воды утекло – семь лет прошло, как уехал Порошин в Санкт-Петербург. И вряд ли он помнит унтер-шихтмейстера. Хотя и не в том дело – помнит или не помнит. Ныне полковник «заочно», как говорит Христиани, командует Колывано-Воскресенскими заводами, оставаясь одновременно при Кабинете «для совещания по делам горным». Так что и вхож он, по словам того же Христиани, не только в Кабинет, но и ко двору Ее Величества явно пришелся… Вот это и обнадеживало. Полковник поможет без лишних проволочек переправить серебро на Монетный двор. Да мало сказать – обнадеживало, у Ползунова от этой догадки будто крылья выросли за плечами – и решение тотчас созрело твердое: сегодня же доложиться Порошину! Тем более, что и жил Порошин – рукой подать, где-то между Аничковым и Полицейским мостами…

Ползунову и не составило большого труда (имея адрес в кармане) разыскать хоромы полковника. Двухэтажный каменный дом, чуть сдвинутый от проспекта в глубину двора, стоял несколько наособицу и смотрелся, по правде сказать, не ахти как внушительно. Однако, пройдя через двор и позвонив с парадного, унтер-шихтмейстер слегка заробел, а когда дверь открыли и пожилой, но статный не по годам швейцар, камердинер ли в черной ливрее с позументами и аксельбантами, осведомился о цели визита, он и вовсе растерялся, не зная, что сказать. Но скоро взял себя в руки, внешне и не выказав своего смущения, и велел доложить полковнику, что просит аудиенции прибывший с обозом из Барнаула унтер-шихтмейстер Ползунов.

Долго ждать не пришлось – камердинер мигом обернулся и, приветливо улыбаясь, сказал доверительно:

– Ну-с, милостивый государь, угодили вы чем-то полковнику. Больше того, Андрей Иванович рад вашему визиту. Пожалуйте, – кивнул и повел по крутой лестнице во второй этаж, проворно шагая чуть впереди и время от времени поглядывая из-за плеча. – А вы, сударь, стало быть, из самой Сибири?

– Что ни на есть из самой! – весело отвечал Ползунов. – С Колывано-Воскресенских заводов. Слыхали, небось?

– Как не слыхать, Андрей Иванович каждодневно о них вспоминает. Знатно, знатно! – восхищенно качал головой камердинер, сверкая золотом позументов. – И каково там ноне, в Сибири, морозы, поди, лютуют свирепые?

– Случаются всякие. Но вполне сносные и терпимые.

– Знатно, знатно, – повторял не без похвального одобрения камердинер – сибирский гость, хоть и непонятного звания, и ему чем-то потрафил, пришелся по душе. – Пожалуйте, сударь, – пригласил он ласково, отворяя дверь в кабинет полковника и пропуская гостя вперед.

Порошин встретил его тоже приветливо и, как могло показаться, с каким-то нетерпеливым интересом.

– Ну, и каково добирались, унтер-шихтмейстер? – спросил он густым и сочным голосом, каким и помнил его Ползунов. Да и внешне, казалось, Порошин мало изменился за семь лет, разве что потучнел слегка да прибавил вальяжности. Усадив Ползунова в большое удобное кресло подле камина, отделанного узорчатыми изразцами, он и сам сел напротив, лицом к лицу, в такое же кресло, живо и остро поглядывая. Осиновые полешки горели весело, сухо потрескивая и постреливая искрами, озаряя трепещущим светом их лица. – Давно из Барнаула? – спросил Порошин, все так же прямо и живо глядя на гостя.

– Поболе двух месяцев, – доложил Ползунов. – Выехали в первый день января, а третьего дню прибыли в Санкт-Петербург.

– Доехали без происшествий?

– Бог миловал, доставили все в исправности. Вот только в Кабинете затяжка вышла, – поколебавшись, и этой докуки не скрыл.

– Отчего же затяжка?

– Господина Олсуфьева не оказалось на месте, а без его ведома нет доступа на Монетный двор.

– Ну, эта беда поправимая, – успокоил Порошин, не шибко и озаботившись, а как бы даже повеселев. – Разыщем Олсуфьева. Маршруты его известны, – улыбнулся гостю, – далеко он от нас не уйдет. А что на заводах? – коснулся вопроса, который, как видно, занимал его в первую очередь. – По-прежнему, как мне ведомом, неувязки с доставкой руды. Большое количество добычи залеживается на складах?

– Изрядное, – подтвердил Ползунов, не поднимая глаз, будто и его в том вина, что конною тягой не поспевается все перевозить, слишком велики расстояния, а водным путем не всегда сподручно – и срок навигации краток, и реки в жаркую пору, средь лета, мелеют, становятся несудоходными.

– И сколько ж руды минувшим летом доставлено гужевым транспортом на завод? – спросил Порошин.

– Без малого семьдесят тысяч пудов.

– А на Кабановскую пристань?

– А на Кабановскую в три раза больше, – отвечал Ползунов без запинки, будто примерный ученик на уроке, удивляя полковника доскональным знанием непростого предмета. – А уж с Кабановской пристани водою, по Чарышу и Оби, на что Канцелярия горного начальства и возлагает все упованья…

– И что, – живо поинтересовался Порошин, – упованья оказались напрасными?

– Да как вам сказать… не сполна оправдались.

– Отчего ж не сполна? Несвычный прием?

– Прием свычный, – подумав, сказал Ползунов. – Но главная закавыка – нехватка судов. Да и трудности плаванья неизбежные.

– Какие же трудности? – допытывался полковник. Ползунов опять замешкался, глядя на ровное пламя в камине, отсветы которого падали на вощеный паркет. Сказал чуть погодя:

– Посудите сами, господин полковник: от Барнаула до Кабановской пристани спроть течения суда тащатся недели две, а то и все три. Обратный же ход, после погрузки, занимает не более четырех или пяти дней. Есть разница?

– И немалая! – согласился Порошин. – И сколько ж руды водою доставлено на завод за лето? – дотошно выведывал, зная наверняка всю эту арифметику по докладам и отчетам Канцелярии, но ему интересны и важны были суждения человека, делавшего сие непростое дело своими руками.

– Пятьдесят тысяч пудов, – вздохнул виновато Ползунов. – Мало. А на пристани в зиму осталось более ста. Слишком велики убытки во времени, – пояснил суть этой разницы. – Всего два, а то и один рейс за навигацию.

– Мало, – согласился Порошин. – А как сделать, чтобы суда и спроть течения ходкости не теряли?

– То уравнять невозможно.

– И все-таки выход какой-то должен быть. Как полагаешь, унтер-шихтмейстер?

– Думаю, выход есть. Но какой – не ведаю пока.

– Значит, искать надо, – сказал Порошин, поднимаясь из кресла, Ползунов тоже встал, но полковник жестом руки указал ему сесть, а сам зашагал по вощено-янтарному и поблескивающему паркету от камина до письменного стола и обратно, остановился, вернувшись, и пристально посмотрел на своего собеседника. – А скажи, унтер-шихтмейстер, каково расстояние отделяет колыванские рудники от Барнаульского завода?

– Двести сорок восемь верст, – отвечал Ползунов, не понимая пока, к чему клонит полковник. – Изрядное расстояние.

– Изрядное, говоришь? – переспросил Порошин, улавливая в этом слове некий подспудный смысл. – Да таких несусветных расстояний между заводами и рудниками и нет больше нигде. Ни в России, ни за ее рубежами, где довелось мне бывать не однажды… Да, мой друг, – покачал головою, – дорого достается блик-зильбер. Дорого! Но что делать? Как облегчить сей труд? – глянул на Ползунова.

– Не ведаю пока, господин полковник.

– Пока не ведаешь? А коли пока, значит, и выход имеется, – улыбнулся и снова зашагал, мягко ступая по блескучему паркету, от камина к столу, вернулся и вдруг сказал твердо, как о чем-то давно обдуманном и решенном: – А выход у нас один: сближать рудники с заводами.

– Это как… сближать? – не понял Ползунов.

– Вопрос непростой. И ответа он требует особого. Так что подумать тут есть о чем. Вот и подумай, унтер-шихтмейстер, помысли и поищи ответа. Да, поелику возможно, не только словами да пустопорожними рассуждениями, но и делом предметным, – добавил многозначительно, коснувшись рукою плеча Ползунова. – Знаешь, как сказал Михайло Васильевич Ломоносов: много еще осталось, что для испытания сей материи в мысли приходит… А, каково? – глянул так, будто и сам был причастен к этому высказыванию. – Так что и тебе, друг мой, много еще осталось для всяких умственных упражнений, дабы познать, испытать материю… Ты, кстати, читал «Слово о явлениях воздушных» Ломоносова? Очень полезная книга! Загляни как-нибудь в академическую лавку, там и эту книгу найдешь, и немало другого, любопытного встретишь… Ты женат, унтер-шихтмейстер? – спросил вдруг и вовсе как будто без всякого повода и видимой связи с предыдущим разговором, садясь в кресло.

– Нет, господин полковник, – смутился Ползунов, – не удосужился.

– Ну, дело это поправимое. Хотя бастионы брать надобно не в обход, а с ходу, – посмеивался Порошин, переводя разговор незаметно в иную плоскость. – Что, и нет никого на примете?