Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Отчего же… есть, – последнее сорвалось с языка случайно и как-то непроизвольно, но тут же унтер-шихтмейстер вспомнил и подумал о Пелагее – да так взволнованно и желанно, с такой глубокой и скрытой нежностью, что и сомнений больше не осталось. – Есть на примете, – сказал он твердо. Порошин улыбнулся:

– Ну так и женись, за чем дело стало? Семья, мой друг, подпора необходимая. Тебе сколько лет?

– Двадцать девятый доходит.

– Самый раз! Так что к моему возвращению в Барнаул быть тебе, унтер-шихтмейстер, женатым.

– А вы, господин полковник, когда возвращаетесь? – пользуясь моментом, осмелился Ползунов спросить.

– А вот когда ты женишься, тогда я и ворочусь, – отшутился Порошин. И уже серьезно сказал: – Сие, друг мой, не только от меня зависит.

Он хотел еще что-то добавить, может быть, разъяснить, но дверь в это время открылась, и в кабинет довольно уверенно шагнул молодой, совсем еще юный офицер, высокий и статный, в элегантном мундире, стоячий воротник подпирал круглый мальчишеский подбородок, коего, должно быть, не касалась бритва, светлые облегающие лосины сидели на нем столь же ловко, серебряный темляк украшал эфес шпаги – как знак офицерского чина, хотя чин, по всему видать, был невысокий.

– Прошу извинить, – сказал он весело густым и ломким голосом, едва переступив порог и не прикрыв еще дверь за собою, словно оставляя на всякий случай выход для отступления. – Лука доложил, что у нас гость из Сибири, – глянул на Ползунова с нескрываемым любопытством. – Дозвольте аттестоваться.

– Ну, проходи, проходи, коли вошел, – строго велел полковник, тая в глазах добродушную усмешку. – Да мы уже, по правде сказать, конфидентную часть закончили. – И тут же, не делая пауз, представил вошедшего. – Прапорщик Семен Порошин. А это, – повернулся к гостю, – унтер-шихтмейстер Ползунов. Будьте любезны, – последнее адресовалось обоим. Ползунов поднялся навстречу молодому Порошину, и они, слегка раскланявшись, обменялись крепким рукопожатием.

– Ну, и как там Сибирь поживает? – спросил Семен.

– Старается с божьей помощью.

– Знатно, знатно! А вы, унтер-шихтмейстер, как я догадываюсь, прибыли с обозом, блик-зильбер доставили на Монетный двор?

– Да. И малую толику золота.

– А толика, полагаю, меряется пудами? – лукаво поглядывал, острый, видать, на язык прапорщик, присев рядом с отцом на мягкий подлокотник просторного кресла – и сейчас особенно было заметно, бросалось в глаза их внешнее сходство. – Знатно, знатно, как говорит наш Лука, – должно быть, имел в виду камердинера. – А сибирских котов не доставили для ее величества? – спросил с загадочною усмешкой. – Государыня наша не только ведь в золоте да блик-зильбере нуждается…

Ползунов лишь плечами пожал, не разгадав столь хитрого и неясного намека, и полковник тотчас пришел ему на выручку.

– Ну, ну, cher ami, – сказал он сыну, – побереги красноречие. И экспромты свои оставь для другого раза.

– Виноват! Только ведь нет в том никакой тайны, – усмехнулся Семен и встал рывком, придерживая рукою темляк шпаги и словно готовясь к какому-то новому демаршу. – Виноват, – еще раз он сказал, повернувшись к Ползунову и только ему объясняя. – Да, да, никакого тут нет секрета: в апартаментах государыни завелись мыши. Вот она и повелела выписать сибирских котов, дабы оные провели во дворце чистку… Да об этом весь Петербург уже знает.

– Полно, полно, – урезонил его отец. – Твои реляции устарели. Петербург давно уже котами не интересуется.

– Да, пожалуй, вы правы, – легко согласился Семен. – Ныне другая интрига всех занимает. После отставки великого канцлера повсюду только и слышно: что же будет с графом Бестужевым-Рюминым?

– А ничего с ним не станется, – отмахнулся полковник, слегка поморщившись. – Поживает граф дома, в собственном дворце, и в ус не дует – какой там арест… почетное принуждение.

– Почетное? – вскинулся юный прапорщик, ловя на слове отца. – Но все-таки принуждение! А за что? Может, за то, что великий канцлер не поспешил менять своих взглядов на отношения России с Францией, как это сделали многие? Может, потому и упал его кредит? Или за то, что первым указал на ошибки фельдмаршала Апраксина, когда тот после победной прусской кампании вдруг пошел на попятную и вместо того, чтобы продвигаться вперед, начал ретировать русскую армию… Не за то ли великий канцлер лишился доверия?

– Нет, не за то, – спокойно сказал Порошин. – За ту дислокацию Апраксин был отстранен от командования. Сие должно быть известно и молодым офицерам, – заметил не без укола. – А кредит великого канцлера упал еще раньше. И не только упал, а был исчерпан. Да, да, сударь, нынче в политике старые формы не только вредны, но и вовсе непригодны. И не надо из графа Бестужева-Рюмина делать героя или, того хуже, великого мученика – на эту роль он и вовсе не подходит.

– Стало быть, сначала снимут голову, а потом начнут выяснять – чья голова срублена?

– Ну, за голову графа Бестужева можно не беспокоиться. А вот кредита своего он уже не поднимет.

– Старые формы помеха? – язвительно поинтересовался прапорщик, расправляя шнурки темляка на эфесе. – А что, разве нынешний канцлер граф Воронцов какие-то новые формы изобрел?

– Это особый вопрос, – сказал полковник. – И давай мы его отложим, а то наш гость окончательно заскучает. Петербург – это еще не вся Россия, – добавил наставительно. – И все эти дворцовые передряги до Сибири, небось, и вовсе не доходят…

– Да, да, разумеется, – живо и с той же легкостью, как и минуту назад, согласился Семен и глянул на Ползунова. – Извините за котов, шутка неловкой получилась.

– Нет, отчего же, – скорее не возразил, а поддержал его Ползунов, – я непременно воспользуюсь вашим советом и пару котов привезу в следующий раз, коли они тут нынче в фаворе.

Разрядка вышла удачной, и все трое облегченно и от души посмеялись.

– Вот и славно! – сказал Порошин. – А если по правде, так нас нынче с унтер-шихтмейстером занимают вовсе другие вопросы. Как, например, сблизить рудники и заводы, дабы не только увеличить, но и облегчить добычу блик-зильбера.

– И как это можно сделать? – спросил Семен, обращаясь почему-то не к отцу, а к Ползунову.

– Пока не знаем.

– Сегодня не знаем, а завтра будем знать, – пришел опять на выручку полковник. – Вот унтер-шихтмейстер обещает подумать, поискать и найти нужное решение, – с улыбкой заговорщика смотрел на Ползунова, и тот не посмел возражать, воспринимая слова Порошина скорее как шутку, но и в то же время как бы подтверждая молчаньем своим готовность взвалить на себя любую ношу. – Ну что ж, друзья мои, – поднялся Порошин, давая понять, что аудиенция окончена, – приятно было поговорить с вами. И небесполезно, полагаю. А тебе, прапорщик, поручение, – обратился к сыну. – Вот унтер-шихтмейстера интересует «Слово о явлениях воздушных» Ломоносова, так ты, друг мой, не сочти за труд помочь ему отыскать эту книгу. Зайдите в академическую лавку, там она должна быть.

– Найдем, – пообещал Семен. – А не будет в лавке, обратимся к самому Михайле Васильевичу, думаю, сибирскому гостю он не откажет.

– Ну, к такому приему не советую прибегать. Забот у Михайлы Васильевича и без того хватает. И вообще, – построжел Порошин, – унтер-шихтмейстер впервые в Санкт-Петербурге, многого не видел, не знает, так ты, друг мой, не поленись вместе с ним поэкскурсировать. Покажи ему все, что достойно внимания. Сходите в «Кунсткамеру», экспонаты там редкостные. А в театре Сумарокова, кажется, снова представляют «Хорева».

– Побываем всюду, – заверил Семен.

– Вот и славно, – кивнул Порошин. И, прощаясь, сказал Ползунову: – А насчет доставки серебра на Монетный двор я сам договорюсь с Олсуфьевым. И Шлаттера постараюсь упредить. Надеюсь, дел у тебя и других достаточно? – и уже вслед напомнил. – А книгу Ломоносова непременно прочти. Будет пища для размышлений.

Ползунов вышел из дома «заочного» командира Колывано-Воскресенских заводов в отличном настроении. Старый камердинер уважительно с ним раскланялся. А Семен проводил через двор, до самого Невского, крепко пожал руку и, отчего-то вдруг погрустнев, сказал:

– Завидую вам, унтер-шихтмейстер.

– Мне? – удивился Ползунов.

– Да, вам, cher ami, завидую по-хорошему. Поверьте, говорю это искренне. Вы, унтер-шихтмейстер, заняты интересным и нужным делом. И замыслы ваши о сближении рудников и заводов столь высоки, такие задачи вы ставите перед собой…

– Это не мой замысел, а вашего отца… полковника Порошина.

– Но вы, унтер-шихтмейстер, вы решаете эту задачу, ищите на нее ответ, как утверждает отец. Это же прекрасно!

– Однако ничего я пока не решил… и не нашел.

– Найдете, – уверил Семен, будто зная наперед, что так и будет. И, чуть подумав, сказал доверительно. – Знаете, о чем я мечтаю? Поехать в Сибирь. Прошу отца взять с собой, – глянул на Ползунова, как бы ища у него поддержки. – Мне ведь было уже десять лет, когда мы уехали из Барнаула. И я все помню: и дом наш бревенчатый, с мезонином, и флигелем во дворе, и плотину заводскую, громадную, саженей двести, наверное, в длину…

– Двести сорок шесть, – уточнил Ползунов.

– Помню берег Оби, крутой, издырявленный стрижиными гнездами… Чудное было время! – вздохнул мечтательно. – А что, унтер-шихтмейстер, – вскинул голову, – пойдете ко мне в наставники, если попрошу?

– Отчего ж не пойти, коли попросите, – улыбнулся Ползунов.

– Благодарю. А знатно, знатно было бы поработать вместе! Может, и рудники с заводами удалось бы сблизить. А что? Если хорошо приложить руки…

– И голову, – подсказал Ползунов. И оба, глянув друг на друга, весело рассмеялись, довольные тем, что так легко, почти с полуслова, находят общий язык. Они еще раз крепко пожали друг другу руки и расстались, можно сказать, приятелями.

3

День угасал, наливаясь хмарью. И пока Ползунов, будучи весь еще под гипнозом нынешних встреч, добирался до кабинетской гостиной, бодро вдыхая сырой мартовский воздух, мысли роились в голове, обгоняя одна другую, как лихие возки и роскошные экипажи, проносившиеся мимо – туда и сюда по Невскому… «Странно, – думал он с удивлением, – здесь жизнь совершенно иная, иной мир, чуждый и недоступный моему пониманию». И вправду, какое дело сибирскому унтер-шихтмейстеру (да и всей громадной Сибири) до этих пышных выездов и балов, изысканно-чопорных куртагов и дворцовых интриг, о которых так пылко и горячо говорил младший Порошин, защищая низвергнутого императрицей канцлера… Каков пассаж! Да ведь и сама государыня висела на волоске. И Петербург был полон слухов, тревожных и смутных – шила в мешке не утаишь. Говорили, что с государыней творится что-то неладное, шепотком друг другу рассказывали, как, будучи в Царском Селе, Елизавета Петровна посетила приходскую церковь, но во время молебна ей сделалось дурно, вышла на воздух и рухнула без чувств… Подоспевший хирург пустил ей кровь, однако грузная и высокая императрица, падая, сильно зашиблась и долго не могла придти в себя…

Меж тем такое с нею случалось уже не впервые. И многие связывали болезнь государыни с весьма неудачной ретировкой русской армии и отставкой фельдмаршала Апраксина, виновника сей позорной кампании… Другие же находили причины в семейном разладе молодой и высокой четы – великого князя Петра Федоровича, любимого племянника императрицы, и великой княгини Екатерины Алексеевны, что связано было с почти открытым неравнодушием великого князя к молодой графине Воронцовой – Петр не только во сне, но и наяву желал ее иметь вместо Екатерины… И сделал бы этот шаг, тем более, и сама Екатерина тому не хотела препятствовать. Однако государыня и не думала позволять – и не позволила! – нежно любимому племяннику порушить семью. Да и Воронцовых подпускать близко к престолу не входило в ее планы. Как сказала – тому и быть! Но чего это стоило, сколько сил и здоровья отняли эти передряги…

Так или иначе, а при дворе ждали близких перемен, нередко – кто тайно, а кто и открыто – подталкивая события… И великая княгиня Екатерина, хотя и понимала двойственность своего положения (все-таки наследницей была не она, а престол ждал ее мужа Петра Федоровича, племянника нынешней императрицы и внука Петра Великого), однако не чуралась этих событий, следуя, как видно, девизу любимого своего поэта Овидия, коим зачитывалась долгими вечерами: dum spiro, spero – пока живу, надеюсь. А надежда, как известно, умирает последней…

И вот в эту неясную, смутную пору, когда козни приближенных и самых близких людей могли последовать с любой стороны, в апартаментах государыни и обнаружились мыши, целые полчища отвратительных серых грызунов… Развелось их так много и так сытно да вольготно им тут жилось, что они уже, не таясь, открыто и чуть ли не по-хозяйски разгуливали в царских покоях, устраивая (особенно по ночам) возню и поднимая несусветный писк… Терпеть и дальше такое нашествие стало невмоготу. И тогда государыня, не надеясь более на старых котов и кошек, живших тут с незапамятных пор, жирных и ленивых, которые и ухом не вели на возню мышей, повелела раздобыть и доставить ко двору хороших, «пристойного» виду, сибирских котов. Но сумеют ли и они навести должный порядок?

А впрочем, как заметил Порошин, нынче есть и более важные вопросы – свет клином не сошелся на этих дворцовых передрягах. И не только, скорее не столько здесь творится история… Есть и другая жизнь, другие интересы и свершения, не менее, а может, и более важные, и глубокие в своем направлении…

Вот и первый академик России Михайло Васильевич Ломоносов, следуя этому направлению, уже сказал свое (никем и нигде еще не сказанное) слово о явлениях воздушных, создал первую российскую грамматику, написал десятки новых стихов и од, в коих звал россиян на великий труд:

 
В моря, в леса, в земное недро
Прострите ваш усердный труд…
 

А рядом усердно трудились Тредиаковский и Сумароков, ломая копья в устных и письменных спорах о способах русской поэтики и более предпочтительных для нее размерах – ямбе, хорее или силлабо-тоническом?

И был уже открыт, по замыслу и настоянию Ломоносова, первый российский университет – в Москве. И учреждена в Санкт-Петербурге Академия художеств. И не без трудов и усилий Сумарокова засветился рампою первый российский театр. И тот же Сумароков готовил к изданию первый литературный журнал – «Трудолюбивая пчела», где видное место занимали «супротивные» и хлесткие сумароковские сатиры и басни, обличавшие «мышиный» двор Елизаветы Петровны…

И уже оттачивали стило юные гимназисты – Фонвизин в Москве, а Державин в Казани. И где-то во глубине сибирских руд, на далекой окраине, в трудах повседневных и бденьях ночных, вот-вот обещал родиться «новый Ньютон», изобретатель и гениальный механик…

Россия была на сносях.

Так незаметно, в раздумьях о нынешних встречах и разговорах, и подошел Ползунов к гостиной, уже окутанной ранними сумерками. Пахло талым снегом и близкой весной. Покойно и легко было на душе, окрыленной какими-то смутными тайными надеждами. И, поднимаясь по крутой лестнице в свой нумер, унтер-шихтмейстер, посмеиваясь, думал: «А котов сибирских надобно доставить в следующий раз вместе с блик-зильбером…»

4

Вечером заглянул Ширман, как всегда, навеселе и чересчур бодрый. И тотчас, едва переступив порог, потребовал отчета: где побывал унтер-шихтмейстер, с кем виделся и что выходил? Ползунов охотно поведал о нынешних своих визитах и встречах. И капитан остался доволен: хорошо то, что хорошо кончается! А то, что полковник Порошин берет на себя все заботы по доставке серебра на Монетный двор – и вовсе отлично! Скорее дело подвинется. А то ж связал, де, по рукам и ногам его, Ширмана, этот блик-зильбер, никуда от него не отлучиться… – лукавил слегка капитан, выказывая свою беспросветную занятость. Что сам же и опроверг, похваставшись:

– Между прочим, и мы тут не сидели сложа руки. Имели честь быть зваными в один из весьма приличных домов… Но об этом потом, потом, сударь, а сейчас – ужинать! Надеюсь, не откажетесь составить компанию? – весело и напористо говорил капитан. И уже, спустя четверть часа, сидя в трактире и попивая анисовую, хитро и с напускною строгостью выговаривал: – Нет, нет, унтер-шихтмейстер, так не годится – совсем ты отбился от рук. Водкой пренебрегаешь, почти и вовсе не пьешь, женщин сторонишься… Ба, дружище! – вспомнил нечто приятное, резко потянулся через стол, чуть не опрокинув штоф с анисовой. – А какую пышечку, доложу тебе, сподобился я узреть! Прелесть совершенная. Пальчики оближешь, – при этом, сложив пальцы в щепоть и поднеся к губам, он смачно причмокнул. – Барынька хоть куда! Хочешь, представлю?

– Меня?

– Тебя, унтер-шихтмейстер, тебя. Век будешь помнить!

– Весьма признателен. Ну, а ты-то сам отчего не займешься?

– Увы, не могу, – долил рюмку, опрокинул разом и, шумно выдохнув, повторил: – Не могу. Занят. Да и прелестница та кузиною мне доводится. А вот тебя охотно представлю. Соглашайся, Иван, соглашайся! Такую прелестницу грешно упускать…

– Спасибо. И я не могу.

– Отчего ты-то не можешь? – удивился и не поверил Ширман. – Да ты лишь одним глазом глянешь – и тут же падешь к ее ногам.

– Нет, капитан, уволь… не могу.

– Да почему, черт побери?

– Занят.

– Ты… занят? – узрился капитан. – Это ж когда ты успел?

– Сподобился вот.

– Постой, постой, – силился что-то припомнить, – уж не там ли, в Москве, когда с больной головой лежал на диване?

– Может, и там, – сдержанно отвечал Ползунов, думая в этот момент о Пелагее. Странно. И встреча их была, можно сказать, случайной и краткой – двух слов сказать не успели. Но что из того? Иногда и одного слова, одного взгляда достаточно, чтобы запомниться, навсегда войти в сердце… Ползунов хотел было открыться, рассказать снедаему любопытством капитану об этом, но в последний момент передумал, спохватился и язык прикусил: нет, нет, нельзя об этом так походя, всуе да под хмельком. Однако мысль о Пелагее запала еще глубже, сделавшись неотвязной: скорее, скорее в Москву! Теперь он с этой мыслью вставал утром и ложился вечером. Но отъезд задерживался.

Погода в те дни стояла сырая и хмарная. Нева взбухла и потемнела, готовая вот-вот вскрыться, ломая льды, но все что-то медлила. И Ползунов загадал однажды: коли завтра взыйдет солнышко чистое – быть полной удаче. Наутро проснулся – и впрямь небо ясное, солнышко светит. Ну что тут скажешь! Загаданное – сбылось.

И фортуна действительно с этого дня повернулась лицом к унтер-шихтмейстеру – удачи теперь сопровождали его на каждом шагу. Все ладилось и шло, как по маслу. И в «Кунсткамере» побывали они с Семеном, и книгой Ломоносова разжились в академической лавке, и полковник Порошин, слов не бросая на ветер, уладил вскоре все необходимые дела, получив разрешение Олсуфьева для доставки серебра на Монетный двор… А там и вовсе пошло без лишних затяжек, всего лишь три дня понадобилось для снятия проб; да и результаты проб не могли не радовать, тютелька в тютельку совпав с заводскими показаниями и тем самым полностью подтвердив высокое качество барнаульского серебра. Ползунову вручили подписанные на сей счет бумаги, поблагодарив за доставку столь ценного груза. И он уже хотел было откланяться и восвояси отбыть, когда ему передали, что сам Шлаттер, директор Монетного двора, желает его видеть.

Что ж, удача и здесь его не оставила. Иван Андреевич Шлаттер, ученый химик и металлург, член Берг-коллегии, занятый в ту пору изучением и разработкой гидросиловых и паровых установок, нашел время принять сибирского унтер-шихтмейстера и целых два часа беседовал с ним, дотошно выпытывая, как они там, в сибирской глуши, добывают и обрабатывают руду, извлекая блик-зильбер, и как, по какому принципу сооружены и действуют плавильные печи на Колывано-Воскресенских заводах… Шлаттера все интересовало. И своих мыслей он тоже не прятал, охотно делился ими с молодым рудознатцем. А напоследок сказал, что скоро допишет «Наставление рудному делу», которое выйдет отдельною книгой – и унтер-шихтмейстеру не помешало бы с ней ознакомиться.

Многое же из того, о чем говорил Шлаттер, касаясь, главным образом, излюбленной своей темы – паровых и гидросиловых установок, – было и внове, и не совсем понятно Ползунову, но в голову крепко запало, будто в добротную почву сухое семя, которому суждено прорасти…

А потом приспел черед и других дел, может, и не столь важных, но не менее хлопотных – поиски и покупки разных вещей, причиндалов для заводских нужд, коих числилось в заказном реестре изрядное количество: тут и парусное полотно, равендук суровый, и тонкое фламандское, и бумага картузная, книги разные для церковного обихода, начиная с пролога месячного и кончая октоихом восьмигласным, бритвы новые, щетки железно-медные… да еще роспуски деревянные без кибиток, с окованными колесами, да седла и узды, сбруя со всеми приборами… и еще, еще что-то – в глазах рябило от мелких убористых записей. А ко всему прочему – отдельной строкой указывалось: купить портреты государыни Елизаветы Петровны и великих князей Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны, писанные маслом на холсте…

Вот какая прорва дел ожидала унтер-шихтмейстера! Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. И действительно, многое из того, что значилось в заказном реестре, недели за две или три было изыскано и закуплено, а допрежь всего, три портрета – великих князей и самой государыни… нет, даже не три, а четыре, но четвертый, Петра Великого, тоже на холсте и писанный маслом, Ползунов, не пожалев десяти рублей, купил для себя, так приглянулся ему этот портрет – суровое и открытое лицо государя-воителя, реформатора и отца нынешней императрицы, крутые плечи едва умещаются под камзолом простецким, глаза остры и хитры, а усы вздернуты, как у сибирского кота… Сравнение пришлось по душе, вызвав улыбку, и Ползунов подумал невольно: вот бы кого вернуть на российский трон, Петра Великого, этого «сибирского кота», уж он-то навел бы порядок в России и апартаменты царские очистил бы от всех мышей…

Хорош был портрет! И Семен Порошин, увидев его, тоже не скрыл восхищения и похвалил Ползунова за столь удачную покупку. «Это ж рукою Аргунова написано. Вот же и вензелек о том говорит», – сделал и для себя открытие.

А еще и бумага картузная была куплена, все десять дестей, и книги церковные… Остальное же, чего не успел сыскать, отыщется и прикупится позже, в Москве, куда Ползунов рвался всею душой – и что бы ни делал, чем бы ни занимался сегодня, а мыслями был уже там, в завтрашнем дне, от которого, как думалось, зависит вся его дальнейшая жизнь.

Однако ждать «завтрашнего» дня пришлось еще долго. Держали дела. И полковник Порошин, как бы и не замечая (похоже, и в самом деле не замечал) внутренних переживаний унтер-шихтмейстера, советовал не спешить с отъездом, давая одно за другим какие-то мелкие, незначительные поручения – когда еще доведется снова попасть в столицу! Ожидание, растянувшееся на три месяца, тяготило Ползунова, и он, сгорая от нетерпения, не знал, как исхитриться и сократить эти сроки…

Одного Ширмана, казалось, не смущала задержка, напротив, он рад был тому и чуть ли не все дни проводил на Васильевском острове у дальних своих родственников, в компании милой кузины, чьи хоромы находились близ Сухопутного кадетского корпуса, рядом с краснокирпичным особняком сумароковского театра…

Наконец, все дела были улажены. И в середине июня, в пору долгих и жарких дней, выехали из Санкт-Петербурга. Миновали заставу, последний форпост с каланчой полосатой и сонным будочником, лениво поднявшим тяжелый шлагбаум, и покатили, помчались по тому же Посольскому тракту, но теперь уже на Москву.