Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

8

А переехали в Красноярскую не «ближе к весне», как предполагалось, а в самом начале февраля, когда гуляли вовсю еще вьюги и мороз лютовал ярый, с треском расщепляя деревья, что сухую лучину… Однако столь спешный, досрочный отъезд не был их желанием или прихотью – таково решение Канцелярии. В предпоследний день января Христиани позвал к себе Ползунова и без лишних оговорок и разъяснений сказал: «Ну-с, голубчик, приспело время. Велено тебе, Ползунов, незамедлительно ехать на Красноярскую пристань. Сменишь там капрала Беликова, примешь у него все бумажные дела, каковые имеются, всю денежную казну – и приступишь к делу…» – почти этими же словами и письменный указ начинался, помеченный тою же датой – 30 января 1759 года – и тем же днем врученный Ползунову под расписку.

Два дня на сборы да столько же в пути. Сто тридцать верст по убродной дороге – махом не одолеешь. Прибыли на место третьего или четвертого февраля, а пятого (это уже документально подтверждено) унтер-шихтмейстер Иван Ползунов и капрал Семен Беликов отправили совместный рапорт начальнику заводов о сдаче-приеме пристанских дел.

Но тут и еще надо заметить: в самый последний момент, перед отъездом из Барнаула, семья Ползунова пополнилась. А вышло так. Когда они спешно собирались, пакуя и укладывая вещи, коих при переездах всегда кажется много, вдруг увидели понуро стоявшего в дверях Яшутку, хозяйского сына, глаза которого были, как говорится, на мокром месте.

– Что случилось, Яша? – глянула на него Пелагея.

– Ничего, – швыркнул тот носом и добавил с упреком, готовый расплакаться. – Сказывали, будете жить до весны, а сами съезжаете…

Яшутка в последнее время так привязался к унтер-шихтмейстеру, что казалось, и водой их не разлить. И Ползунов подмигнул ему дружески и шутливо сказал, подзадоривая:

– А что, Яков, может, и ты с нами поедешь?

– А возьмете? – вскинулся мальчик, покраснев от волнения, и тут же сник. – Только вот как папенька…

Вопрос оказался не шуточным. И с «папенькой» Ползунов сам переговорил, сказав ему, что мог бы Яшутку взять в покормленки, на полный семейный кошт. Раньше этой темы они не касались – и теперь Хлопин застигнут был врасплох. «Надо подумать», – сказал он растерянно. Подумали вместе, прикидывая так и эдак: разумеется, канцелярист Хлопин и сам способен содержать свое дитя не хуже Ползунова, но вот обучать грамоте, ремеслу и всякому рудознатному делу, живому, а не бумажному, тут с Ползуновым ему не тягаться – вот это и перевесило.

Так и решилась судьба десятилетнего Якова Хлопина, чему сам Яшутка был рад без ума. И всю дорогу донимал Ползунова вопросами: а как добывают руду из камней? а что такое похверк? а какова из себя трейб-шахта? Ползунов слушал да посмеивался: «Погоди, погоди, Яков, не вали все в одну кучу. Вот приедем на место – там и определимся, с чего начинать».

Так и приехали они два дня спустя, явились на Красноярскую пристань вчетвером: сам Ползунов с женой Пелагеей Ивановной да покормленок Яшутка Хлопин с казачком Ермолаем.

Пристанский посад был обнесен по всему кругу невысоким жердяным пряслом. А в центре этого круга, на возвышении, стояла светлица, в которой отныне им жить, бревенчатая изба с глинобитной трубою над крытой дерном двускатной кровлей. Дым из трубы валил густой и пахучий. Видать, капрал Беликов готовился к их приезду. «Березовый дым, – сказал Ползунов, оживляясь, когда повозка въехала в ограду, и добавил с веселой приподнятостью, обращаясь к жене: – Ну вот, Пелагея Ивановна, здесь и почнем обустраиваться».

И сам смотрел во все глаза, узнавая и не узнавая знакомые места. Прежний пустырь, обнесенный жердяным пряслом, повеселел и ожил, хотя в большой, просторной ограде и не было пока ничего, кроме светлицы. Да, многое тут еще надо возвести, – разом оглядевшись, подумал унтер-шихтмейстер: и рудные амбары, и сараи для хранения лодок, якорей и прочих снастей, и баню с кузней… И, думая об этом, посетовал мимоходом: не шибко-то развернулся капрал Беликов, мог и не только светлицу поставить… Но теперь уже что… теперь придется все на себя взваливать. «Ничего, ничего, – утешал себя Ползунов, – построим. Такую пристань возведем, какой не бывало!» – смотрел с веселым прищуром на блескучий снег, еще не тронутый ранними оттепелями.

Узкие тропки разбегались от крыльца в разные стороны, словно тугие шнуры, соединяя одно с другим: ворота со светлицей, а светлицу с калиткой в сторону деревни, двумя порядками изб потонувшей в глубоких сугробах. Самая же прямая и протяженная стежка уходила по снежному изволоку вниз к Чарышу, задернутому слегка морозно-белым плывучим туманом. И столь же туманно высились вдалеке белые холмы, а чуть в стороне виднелся лес.

«Господи, как тут покойно и хорошо!» – признавалась сама себе Пелагея, с особым интересом осматриваясь и привыкая понемногу к новому житью. И не то чтобы радовалась, скорее удивлялась немало столь негаданному для себя открытию: когда ехали сюда, ожидала и готовилась к тому, что жить придется где-то на отшибе, в местах глухоманных, безлюдных, а тут и деревня Красноярская рядом, в каких-нибудь считанных шагах от пристанского посада, и другая деревня, Тугозвоново, не так далеко, на противоположном берегу… Санный след уходил туда, теряясь за косогором.

Позже Пелагея пройдет и по этой дороге, и по другим стежкам, а где надо, и новые проторит, как бы тем самым привязывая себя все прочнее к тому, с чем давно и накрепко связан Иван – хотелось, чтобы дела и заботы мужа стали и ее заботами.

Наверное, потому все чаще и острее проступало в ней смутное и неотвязное чувство, тайное желание, ожидание ли того, что могло бы сблизить и связать их еще больше, надежнее. Иногда, застигнутая врасплох этой мыслью, Пелагея пугалась и замирала где-нибудь на полпути, а то и полшаге, вслушиваясь в самое себя, но ничего не слыша… И затаенно вздыхала, мысленно умоляя: «Господи, пошли мне дитя».

И снова жила ожиданием.

А Ползунов, окунувшись с первых дней с головою в свои дела, не замечал этих перемен в жене, душевных ее терзаний. Слишком занят он был другими заботами, мыслями. И даже, приходя домой и попадая в тепло и уют, невозможный без женских рук и самого женского присутствия, не мог тотчас отрешиться от дневных треволнений и мыслей своих, коими жил все это время – и не только днями, когда всякое дело требовало от него не столь физических, сколь умственных упражнений, но и вечерами, когда, забыв обо всем, читал и перечитывал уже в который раз «Слово о явлениях воздушных», все более погружаясь в глубину ломоносовских штудий, не замечая того, что не мысленно, а вслух произносит каждое слово, как бы повторяя вслед за Ломоносовым: «Итак, имеем и материи на воздухе обоего рода, к произведению электрического трения удобные… – как будто лично к нему, Ползунову, доверительно обращался Михайло Васильевич. – Известно, что летучие материи по разности своей природы легкостью и скоростью поднимания между собою разнятся, – терпеливо и вдумчиво объяснял, – так что горючие чистые пары выше восходят, нежели водяные…» Так вот где ключик! – догадался Ползунов. – Материи двух родов путем встречных соприкосновений и постоянного трения в воздухе и производят ту самую электрическую силу, о которой столь внушительно и настойчиво говорит Михайло Васильевич. Да, да, батенька, пары обоего рода, горючие и водяные – вот ключик, вот разгадка! – радовался Ползунов, еще не зная, а может, и чувствуя неосознанно, что именно этот «ключик», эти ломоносовские подсказки и укажут ему тот путь, который и приведет его, Ивана Ползунова, к великому изобретению…

Но это свершится гораздо позже. А пока он штудировал добросовестно труды первостатейного русского академика, радуясь от души всякой новой и неожиданной для себя мысли. Ах, как это любопытно! И как это славно, что «заочный» ныне командир Колывано-Воскресенских заводов Андрей Иванович Порошин подтолкнул его в свое время к Ломоносову, а юный прапорщик Семен Порошин сопроводил в академическую лавку, где и сыскалась эта бесценная книга – истинный кладезь несметных богатств…

Случалось, и ночью Ползунов подхватывался и спешил к своему столу, вздувал свечу сальную и, взяв перо или свинцовый карандаш – что под руку попадало! – торопливо начинал что-то писать и чертить, бормоча себе под нос: «Ба! Да это же так просто, батенька мой, и так понятно… Вот же, вот оно, это решение!..» – выстраивал и цифры в ряд, будто солдат по фрунту, рисовал схемы какие-то на обрывке плотной картузной бумаги… Покончив с этим, откидывался на спинку стула и сидел минуту-другую, устало зажмурившись, не то отдыхая, не то еще и еще раз все продумывая и просчитывая в уме.

Потом задувал свечу и тихонько, на цыпочках, чтобы никого не потревожить, прокрадывался в маленький закуток, отделенный от горницы лишь ситцевой занавеской, осторожно, почти не дыша, ложился в кровать, подле жены, и замирал в полной уверенности, что Пелагею в такой час и пушками не поднять… Но как раз в этот момент она и подавала голос, чуточку размягченный и осевший со сна:

– Ваня, ты чего это подхватился?

– Да так, – шепотом он отвечал, весь подобравшись, – мысль одна в голову пришла… Боялся заспать.

– Господи, ты хоть бы ночью поберег свою голову, – не то вздохнула жалеючи, не то зевнула, не выспавшись, и ближе придвинулась, прижалась к нему. – А ну, сказывай, какая поруха подняла тебя с постели?

– Простая задачка, Пелагеша. Но знала бы ты, сколь долго не мог я решить!..

– А ныне решил? – быстро она спросила, и голоса их как бы слились в одно жаркое и прерывистое дыхание.

– Решил… нашел выход из тупика.

– Из какого тупика?

– Намедни ты приходила смотреть суда, – напомнил он, чуть помедлив. – Видела, где они стоят?

– Видела. На берегу стоят. Громадные. Мне казалось, они поменьше.

– Вот в том и закавыка, что громадные, – подтвердил он загадочно. – Это дощанки да коломенки. Иные в двадцать длиною да шириной до пяти саженей….. Попробуй-ка такую махину выволакивать на берег! Либо с берега на воду стаскивать…

– Зачем же их выволакивать?

– А как иначе? – шептал он все громче, распаляясь, и даже привстал на постели. – Зимой во льдах не оставишь – раздавит. Да и летом, когда случается спешный ремонт, тоже на сушу вытаскивать…

– И как же… как же вы их, такие махины, вытаскиваете?

– А так… вручную, – сказал он уже вслух, не сдерживая голоса. – Знаешь, сколько рук надобится для такого действа?

– И сколько же? – выказывая все больший интерес, Пелагея тоже привстала.

– Уйма! Пятьдесят, а то и все шестьдесят человек приходится наряжать для подъема или спуска коломенок. Да плотников не менее тридцати. Вот и посчитай.

– Много, – согласилась она. – Сотня без малого. Небось, всю деревню на ноги приходится поднимать?

– Одной деревней не обойдешься, – пояснил он со вздохом. – Куда там! Вон в Красноярской деревне и всего-то два десятка работных мужиков. А в Тугозвоновой и того меньше…

– И как же обходитесь? – не поняла она, запутавшись в этих подсчетах.

– А так, – опять он перешел на шепот. – Сгоняем крестьян со всех деревень окрестных. Тягостно и несподручно. Не приведи Бог! Хорошо, если солдаты либо казаки под рукою окажутся… И так вот из года в год.

Они помолчали, будто осмысливая сказанное.

– Так это и есть тот тупик, о котором ты говорил? – догадалась Пелагея. – Но ты же нашел выход из него?

– Нашел.

– Ну… и какой же выход?

– Выход простой, – живо он отозвался, словно и ждал только этого вопроса. – Дабы сей труд немыслимый отвратить, избежав при этом убытков немалых, надобно шлюз для подъема судов построить…

– Слюз? – переспросила Пелагея, переиначив слово по-своему. – И как же ты его построишь?

– Да просто, Пелагеша, – пояснил он охотно. – Надобно соорудить из крепких и длинных слег наклонные режи, одними концами утопить их в реке, а другие концы упрочить на берегу – получится добрый настил, подобие шлюза… Вот на него-то, на этот настил, и заводить коломенку – по прибылой воде там и усилий больших не понадобится.

– И не надо сгонять мужиков со всех деревень? – не без удивления уточнила Пелагея.

– А зачем? Там и одной судовой командой можно управиться.

– А получится?

– Должно получиться.

– Ну, дай Бог, дай-то Бог! – облегченно вздохнула Пелагея, радуясь столь неожиданному решению не меньше самого изобретателя. И засмеялась тихонько, повалив его на подушки. – Ой, Ваня, какая у тебя голова!

– Какая? Ну, говори, какая у меня голова? – смеялся и Ползунов, шепотом выпытывая.

– Ву-умненькая! И я за то шибко ее обожаю. Такой слюз кто еще может измыслить?

– Ах, так! – притворно он возмущался. – Выходит, сударыня, вы только за то и обожаете меня, что шлюз я измыслил? Ах, так!.. – возились они в жарких перинах, тесня и сжимая друг друга в объятиях. Наконец, уморившись, откинулись на подушках, и Пелагея, слегка задохнувшись, спросила:

– А ты, Ваня… за что ты обожаешь меня?

– За все, Пелагеша, всем ты мне люба, – ласково обнимал он жену одной рукой, а другой поглаживал густые волосы ее, мягкой волной стекавшие на подушку, коснулся высокой груди и ладонью повел ниже, ощутив сквозь тонкую бязь ночной рубашки упругую впадинку живота.

Пелагея вдруг затихла и напряглась каждою жилкой, будто ожидая чего-то, а может, испытывая неудобство от этой ласковой и широкой ладони, взяла ее и осторожно сняла с живота, глухо и тихо сказав:

– Нет там ничего, Ваня, не прислушивайся…

– Как… ничего? – не понял он поначалу.

– А так: нет ничего, пусто, – дрогнувшим голосом повторила она, и ему показалось, что и сама Пелагея не то вздрогнула, зябко поведя плечами, не то всхлипнула, холодно проговорив: – А ты, небось, ждешь сынка… или дочку?

– А ты, Пелагеша, разве не ждешь?

– И я жду. Но нет ничего… пусто, – все так же холодно и жестко сказала она, и голос ее звучал все глуше, как будто издалека. – А мы ведь живем вместе почти уже год…

– Ах, вот ты о чем, – дошло, наконец, до него и понял он подоплеку горестных ее слов. – А я-то подумал, какая беда стряслась. Да полно тебе, Пелагеша, все будет ладно, – привлек он ее, утешая и тормоша полегоньку, стараясь успокоить и развеселить. – Нашла о чем горевать. Всему свое время. Да это ж и от нас зависит, – посмеиваясь, говорил. – Вот и давай постараемся…

Утешения были столь же искренни, сколь и наивны, и Пелагея, слушая, не могла сдержать улыбки:

– Ну, коли поможет, давай постараемся…

Весна в том году замешкалась. Февраль был уже на исходе, но, как говорят, не сшиб еще рог зиме. Снега лежали нетронуто белые, сугробистые. И все ж-таки в полдни, когда солнце взбиралось повыше, заметно распускало – и с заледенелой по углам избяной крыши начинало весело капать… Яшутка с Ермолаем, повизгивая от восторга, подставляли сложенные ковшиком ладони под эту капель, набирая вешней водички, и пили с причмоком, задирая по-птичьи головы да еще и похваливая:

– Вку-усная, спасу нет! Попробуйте, Пелагея Ивановна, – призывал Яшутка, хитро поглядывая на стоявшую неподалеку хозяйку. И казачок Ермолай поддерживал его всерьез:

– И вправду скусная. Как мед! Отведайте, барыня.

Пелагея грозила им пальцем, пугая: мол, кровля земляная, дерном крытая, а вы эту воду глотаете. Подошел Ползунов и, разобравшись в чем дело, по-своему рассудил:

– Да, да, Пелагея Ивановна, тебе оной водицей пользоваться заказано. А бусурманам этим, – кивнул на мальцов, – дозволено сполна.

Посмеялись вместе, но тут же он и охладил своих подопечных:

– Одначе, сударики, делу время, а потехе час! Вот я вижу, – кивнул многозначительно на сложенную подле глухой стены дома высокую поленницу, – Ермолай исправно потрудился. А каково ты, Яков, управился со своей задачкой?

– Успешно, господин унтер-шихтмейстер! – подтянулся Яшутка, что рьяный солдат, и с бахвалинкой доложил: – Задачка хоть и трудная, но с ответом сошлась.

– Посмотрим, – сказал Ползунов, пряча улыбку, довольный тем, что не ошибся в своем «покормленке»: Яшутка Хлопин способным к арифметике оказался – и задачки решает, что семечки лузгает. – Добре, – сдержанно похвалил он его. И тут же, с ходу, не хуже Магницкого, выдал очередную задачу, коих, похоже, в голове его скопилось немало. – Ну, вот тебе, Яков, новое задание. Слушай внимательно, – чуть помедлил, как будто сделав отступ, и размеренно, четко продиктовал. – Коломенка новая способна поднять шесть тысяч пудов руды. Шесть тысяч, – повторил. – А спустя семь лет, изрядно износившись и постарев, поднимает лишь три тысячи. Имеется же на пристани таких коломенок четырнадцать штук. Вопрос: сколько тысяч пудов подъемности утрачивается за семь лет всеми коломенками?

– Ого! – воскликнула Пелагея, глянув на мужа, когда Яшутка с Ермолаем были отпущены. – Задачку ты измыслил отменную. Думаешь, сладит Яшутка, решит?

Ползунов, щурясь, задумчиво смотрел поверх блескучих снегов.

– А я, Пелагеша, ничего и не придумывал, – признался чуть погодя. – Все так и есть. И задачку эту мне самому решать. Иначе в нынешнюю навигацию устаревшими судами и прошлогодней нормы не поднять.

– И что же делать? – спросила Пелагея, догадываясь, что, коль скоро заговорил он об этом, стало быть, и продумал многое, а может, и докумекал в часы еженощных своих бдений. – Или опять тупик?

– Да нет, Пелагеша, задачку решил. И, как говорит Яшутка, с ответом сошлось.

– И каков же ответ?

– Думаю, правильный, – засмеялся он, обнимая жену. – А что же у нас с обедом? Проголодался я ныне порядком.

– Ах, батюшки-светы! – спохватилась Пелагея. – Заговорились, а про обед и вовсе невдогад. Да, миленький ты мой, голодненький и холодненький, – шутливо запричитала, взяла его за руку, будто малое дитя, и повела на крыльцо, через темные сени, в натопленный дом, ласково приговаривая, – да пойдем же, пойдем поскорее, мой любый, накормлю я тебя и утешу…

Приближалась весна, а с нею и дел неотложных заметно прибавлялось, подчас и вовсе ничтожно мелких, не столь важных, сколь неизбежных; и хотя Ползунов не любил этих мелочей, отнимавших немало времени, однако и не уклонялся от них, сознавая, что целого без дробей не бывает. А нынче главное для него – как можно скорее довести до ума, достроить пристань. Перво-наперво срубить рудные амбары с хорошими подъездными мостками, удобными для разгрузки, а потом и другие строения возвести… Но пока что лес, перевезенный еще осенью с бывшей Кабановской пристани, праздно и без всякого, как говорится, плода штабелями лежал под снегом.

После обеда Ползунов походил вокруг да около, словно примеряясь, с какого боку лучше к нему подступиться, и решил более не откладывать, а завтра же позвать мужиков – пусть-ка они, любезные, освободят этот лес из-под снега, чтобы в распутицу не мок он излишне… А сойдет вода – можно и плотников созывать.

А там – оглянуться не успеешь – и суда спускать, загружать рудою да по первой воде, не мешкая, отправлять на завод. «Да-а, вот еще тяжкая работа! – вздохнул Ползунов, мысленно возвращаясь к задуме своей о постройке шлюзов. Сомненье же насчет того, что Канцелярия, получив его рапорт, тотчас и поспешит одобрить и поддержать проект, закралось в голову. – Нет, – сказал он себе, споро шагая по узкой и скользкой дорожке вниз к Чарышу, где за крутым изгибом реки, поближе к деревне, виднелась довольно просторная гавань, приютившая на зиму всю флотилию, – нет, – повторил он еще тверже, – скорее всего и нынче придется вручную стаскивать коломенки на воду. Куда ж денешься! А шлюзы, дай Бог, к осени соорудить. Если тому не воспрепятствует Канцелярия во главе с Иоганном Христиани.

Однако рапорт составил в тот же день, выкинув из головы всякие сомнения. Волков бояться – в лес не ходить! И приложил к рапорту тщательно разработанный и, как думалось, вполне обоснованный проект построения шлюзов, суливших немалые облегченья и выгоды. Вдобавок к тому присовокупил и еще одну бумагу, озаглавленную пространно: «Расчет замены судов по мере снижения их грузоподъемности» – как раз ту самую задачку, которую задал он своему покормленку Яшутке Хлопину и которую сам для себя он давно решил. Теперь оставалось дело за малым: а как отнесется к его предложению Канцелярия?

Расчет же был прост. Многолетние наблюдения привели Ползунова к мысли, что всякая дощанка или коломенка, грузоподъемностью, скажем, в шесть тысяч пудов, спустя семь навигаций способна поднимать лишь три тысячи – ровно вполовину меньше! Стало быть, ежегодные потери одним лишь судном составляют четыреста двадцать восемь пудов с гаком. А каковы потери всей флотилии вкупе, состоящей из четырнадцати судов, нетрудно определить, прибегнув к арифметике того же Магницкого. Что и сделал успешно Яшутка.

Вечером, уже потемну, вернувшись с улицы и застав унтер-шихтмейстера, как и всегда в это время, в своем закутке за столом, он с ходу и весело объявил:

– Готово, Иван Иваныч!

– Что готово? – оторвался от писанины Ползунов.

– Задачка готова, – пояснил Яшутка, не преминув похвастаться. – Одним махом решил.

– Ну, и каков же ответ?

– Пять тысяч девятьсот девяносто девять пудов, – отбарабанил Яшутка и, переведя дух, уточнил, – с дробями.

– Весомо, – кивнул Ползунов. – А дроби можно и округлить.

– Тогда получится ровно шесть тысяч.

– Вот именно, шесть тысяч. И как считаешь, большие потери? – пытливо глянул на покормленка.

– Не знаю, Иван Иванович… должно, большие.

– Весьма большие! А что можно сделать, чтобы избечь этих потерь?

– Не знаю, – и вовсе смутился Яшутка. – Дак ведь вопроса такого и нет в задачке.

– Да, да, – подтвердил Ползунов, – такого вопроса в задачке нет. Но я тебе скажу: дабы избечь столь огромных потерь и поддерживать грузоподъемность флотилии неизменной, надобно ежегодно пополнять ее двумя новыми коломенками – взамен устаревших. Понятно?

– Еще как! – живо отозвался угадчивый, все на лету подхватывающий Яшутка. – Они ж, эти две новые коломенки, и будут возмещать потери и уравнивать грузоподъемность всей флотилии. Так?

– Так, Яков, именно так. Молодец! – похвалил его Ползунов и дружески по плечу похлопал. – Вот об этом и доношу я в своем рапорте Канцелярии горного начальства. И если они там разберутся во всем хорошо и поймут задачку так же, как ты ее понимаешь, будет она решена успешно и сойдется с ответом… Ну, а пока, Яков, иди, – слегка подтолкнул его, улыбнувшись, – займись своими делами. А мне тут еще одну задачку надо решить.