Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Пелагея вспомнила недавний сон, как плутали они и не могли выйти из леса, хотела рассказать Ивану, да передумала, решив, что втайне, сокрытый сон этот утратит вещую силу свою – и, даст Бог, не сбудется.

– А можно, я посижу подле тебя? – попросила. – Я не помешаю.

Иван промолчал, наверное, не расслышав либо и вовсе забыв о ней, и снова склонился над столом, уткнувшись глазами в чертеж. Пелагея прошла и села поодаль, в сторонке, на низенькую скамейку, замерла в ожидании. А чего ожидала, глядя на мужа, казалось, и вовсе никого и ничего не замечавшего около и вокруг себя? Время текло неслышно. И стрелка барометра, висевшего на стене, все так же касалась буквы «ять». Но ясности не было, не было и все еще не было…

– Что-то не сходится, – бормотал Иван, водя пером по аспидно-черным линиям чертежа, то и дело останавливаясь, будто натыкаясь на какое-то препятствие. – Что-то не сходится… И не соединяется.

– Что не сходится? – тихо спросила Пелагея, не выдержав напряженного ожидания. – Что не соединяется?

– А? – вскинул голову Иван и посмотрел так, словно только что увидел жену. – Пелагеша, а ты почему не спишь?

– Что не сходится? – переспросила она, поднялась и приблизилась к нему, заглядывая в лежащие на столе бумаги. Иван ощутил теплоту ее дыхания и тоже встал, будто очнувшись, легонько приобнял жену и привлек к себе:

– Тебе не холодно? – И вдруг спросил совсем о другом, казалось, и вовсе не к делу: – Скажи, Пелагеша, а на чем держится земля?

Пелагея коротко усмехнулась, воспринимая вопрос как подначку, и в том же тоне ответила:

– Знамо на чем – на трех китах.

Однако шихтмейстер и вовсе не собирался шутить.

– Вот и моя машина должна держаться на трех китах, – сказал он серьезно. – Воздух. Вода. И пары, – говорил он задумчиво и раздельно, как бы к чему-то прислушиваясь и все более отдаляясь и уходя мыслями в некую глубину. – Постой, постой, – слегка отстранил Пелагею. – А что, если так? – вдруг озарило его, внезапно пришло решение – «невтоново яблочко» пало на голову, – и шихтмейстер заторопился, боясь упустить найденное, схватил карандаш и с маху, единым духом дополнил чертеж некой деталью, вслух приговаривая: – Да, да, именно так! Вот так, господа! – словно и вызов кому-то бросал. – Целое есть то, что соединено из других вещей. И мы эти вещи нашли… Нашли! И соединили! – не мог скрыть радости.

– Что это? – глянула Пелагея на тот чертеж, мало что понимая. – Что это за фигуру ты дорисовал?

– О, Пелагеша, фигура сия очень важная! – весело он ответил. – Цилиндром называется. Вот видишь слева на чертеже такой же цилиндр? А я второй измыслил.

– А второй-то зачем?

– Вот тут и разгадка, – охотно и живо он объяснил. – Два цилиндра должно быть. Два! Иначе не стоит овчинка выделки. Иначе тепловая наша машина не будет иметь непрерывного хода, – впервые назвал машину не «моя», а «наша», как бы тем самым и Пелагею зачислил в соавторы. – Смотри, – ткнул указательным пальцем в чертеж, – смотри, Пелагеша: поршни вот этих двух цилиндров будут работать на встречном ходу, подменяя друг друга и создавая тем самым процесс непрерывного действия… Понимаешь?

– Ага, – кивнула Пелагея, – процесс непрерывного действия… понимаю, – кивнула еще, хотя и мало что поняла, но волнение мужа передалось и ей, охватило до дрожи. – Ну что, Ваня, – радуясь не за него, а вместе с ним, спросила, – вышел из тупика?

– Вышел, Пелагеша, выкарабкался! А теперь…

– А теперь спать, – ласково и крепко взяла его за руку, будто малое дитя. – Пора, мой любый.

– А я хочу есть, – вдруг он объявил. Пелагея, беззвучно смеясь, смотрела на мужа:

– Господи, это в три-то часа ночи!

– Так ведь я работал, – оправдывался Иван, – вот и проголодался. Там у тебя, Пелагеша, колдунов не осталось?

– Так остыли ж они давно, колдуны, – мягко отговаривалась Пелагея, надеясь и его остудить. Но Иван стоял на своем:

– Ничего, холодные они еще вкуснее.

– Неужто и вправду проголодался?

– Аки зверь лесной! – признался он весело. – Накорми поскорее, иначе помру.

– Ой, ой! А кто же машину доделает? – нарочито испугалась она и с напускной же серьезностью запричитывала: – Да, любый ты мой, да погоди же, не умирай, накормлю я тебя и утешу…

И они, смеясь и подталкивая друг друга в зыбучей предутренней темноте, перешли из кабинета в более просторную кухню, где вздули свечу, и проголодавшийся Иван уселся за стол и с завидным аппетитом накинулся на холодные колдуны, уплетая за обе щеки. Пелагея смотрела на него, ласково улыбаясь: «И вправду, как с голодного мыса».

А после, перебравшись и в спальню, долго еще шушукались, говорили об огненной машине Ивана, которую мало измыслить, но надо еще построить и до ума довести…

25

Апрель 1763 года оказался счастливым для Ползунова. Проект, наконец-то, был завершен, переписан набело, подготовлен со всем тщанием и передан в Канцелярию, из рук в руки генералу Порошину, идея которого о «сближении» рудников и заводов и подвигнула Ползунова на этот шаг… «Возбудила принять смелость и всеусиленно стараться, – как он сам признавался, – дабы способом огня, действующего механикою, в промыслах сей недостаток отвесть и сложением огненной машины водяное руководством пресечь…» – тем самым «расходы, которые не токмо здесь (на Алтае), но и во всем нашем государстве, в горном промысле, по причине принятые… вовсе уничтожить».

Он имел в виду «расходы» лишние, ненужные, но принятые по причине крайней нужды и неизбежности. И мыслил при этом не узко, в рамках лишь колывано-воскресенской вотчины, а в масштабах державных («Мы, все те, кто сын Отечества», – говорил он), заботясь о процветании всей России.

Порошин перелистывал бумаги, испещренные разгонисто-ровным уверенным почерком, с муравьиной разбежкою дробных цифр, начертанных рукой Ползунова, задерживался в иных местах, тщательно изучая схемы и чертежи, время от времени вскидывал голову и внимательно смотрел на шихтмейстера, словно видел его впервые.

– Так, так… это любопытно, мой друг! – кивал одобрительно. – Но главная суть – вот что меня занимает.

– А суть, ваше превосходительство, здесь, – чуть приподнявшись и перегнувшись через стол, указал Ползунов на свой проект, лежавший перед глазами Порошина. И вдруг спросил, остро прищурясь и глядя прямо в лицо генерала: – Скажите, отчего те расходы ненужные, убытки в горном промысле, что нынче происходят?

– И отчего же? – не отвечая на вопрос, в свою очередь поинтересовался генерал. – Отчего те убытки, по-вашему?

– Оттого, полагаю, что горный промысел не столь от изобилия руд, сколь от близости леса и рек зависит, – твердо и без малейшей заминки сказал шихтмейстер. – Потому все заводы в России на реках построены – и не иначе!

– Иначе нельзя.

– Можно. Можно, ваше превосходительство! – горячо возразил Ползунов. И в третий раз утвердил: – Можно. Если построим и учредим тепловую машину, которая все тяготы возьмет на себя, а водяное руководство отменит…

– Это бы славно такое осуществить, – помедлив, согласился Порошин. – И весьма заманчиво. Что ж, cher ami, – дружески улыбнулся – давайте дерзать. И Бог вам да поможет! – встал и крепко пожал руку шихтмейстера. О, как он тронут был, генерал Порошин, и радовался в душе тому, что весь ползуновский проект зижделся на «сближении» рудников и заводов, а это – давняя мечта самого генерала, которую он терпеливо и долго вынашивал. Но горный промысел и посегодня оставался неизменным. И Порошин много сил тратил, добиваясь развития старых и разыскания удобных мест – где реки порядочные – для строительства новых заводов, дабы уже в ближайшие годы удвоить выплавку серебра на Алтае. «Постарайся, голубчик!» – помнил он последний наказ государыни. Однако сталкивался, как и прежде, все с теми же затруднениями и препятствиями – «оторванностью» рудников и заводов: есть лес – нет воды, течет река, удобная для строительства, нет леса поблизости… Замкнутый круг! А как его разомкнуть, где выход найти? – об этом не он один задумывался.

И вот является Ползунов со своим проектом и предлагает «сложением огненной машины водяное руководство пресечь», иными словами, освободить заводы от рек и приблизить к рудникам… Порошин первым почувствовал потаенную силу и значимость ползуновской машины, которой Россия пока не знает. И, можно сказать, двумя руками ухватился за этот проект.

В конце апреля Канцелярия горного начальства, собравшись полным составом, рассмотрела проект и признала единодушно, что огнедействующая машина Ползунова пригодна к использованию в горных промыслах по всей России; но и поосторожничали заметно члены Канцелярии, оговорившись в том же «решении», что-де «оная машина не вновь изобретенная, но давно в Европе известная» – что было неправдой, а может, ошибкой, допущенной по незнанию и малой осведомленности. Не только в России, но и в Европе, во всем мире не было такой машины!..

Впрочем (и слава Богу!), «ошибка» колывано-воскресенского горного начальства позже будет исправлена. Крупнейший в то время химик и металлург, президент Берг-коллегии и директор Монетного двора Иван Андреевич Шлаттер в своем отзыве о проекте твердо и недвусмысленно скажет, что огнедействующую машину шихтмейстера Ползунова «за новое изобретение почесть должно». Вот так!

Однако не станем вперед забегать. Скоро лишь сказка совершается. Проект же Ползунова, отданный в Канцелярию в начале апреля, только в июне был отправлен в Санкт-Петербург.

И потекли долгие дни и месяцы ожидания.

Хотя скучать Ползунову не приходилось – лесные дела отнимали немало сил и времени. Да и этим круг дел не ограничивался. Двойную (а то и тройную!) лямку приходилось тянуть шихтмейстеру – и всегда в полную силу, иначе не в его правилах: и в лесном хозяйстве, и в комиссии по проектированию нового серебро-плавильного завода, куда завлек его генерал, да мало того – поручил еще быть экзаменатором по математике бывших воспитанников Московского университета и будущих горных офицеров, среди которых особо выделялись и пришлись по душе Ползунову семнадцатилетние Василий Чулков и Николай Плохов.

Отметим попутно: уже через год последнему из них, Николаю Плохову, шихтмейстер передаст лесное повытье, коим тот управлять будет достойно; а Василий Чулков, пройдя все ступени рудознатного дела, спустя тридцать лет, станет генерал-майором и главным командиром Колывано-Воскресенских заводов.

Меж тем Петербург молчал. Похоже, проект изрядно подзалежался в Кабинете – по малой мере, до тех пор, пока управляющий Кабинетом, сиятельный кавалер и сенатор, хитрый, умный и «несгораемый» Адам Олсуфьев (исправно служивший и при Елизавете Петровне, и при Петре Третьем, любимом ее племяннике и внуке Петра Великого, а ныне и при Екатерине), не спохватился и не соблаговолил доложить о нем государыне, а та, проявив неожиданный интерес, не повелела президенту Берг-коллегии Шлаттеру незамедлительно и всесторонне изучить проект некоего шихтмейстера из Сибири, измыслившего «огненную» машину, и дать свое заключение.

Вот тут колесо и завертелось.

И Шлаттер проекта не задержал, а вскоре вернул вместе со своими «Рассуждениями» об огнедействующей машине Ползунова, кою, по его утверждению, «за новое изобретение почесть должно». Екатерина самолично ознакомилась с довольно пространным заключением и осталась довольна, повелев Адаму Олсуфьеву с отсылкой бумаг более не промедлять. Резолюция Кабинета была тотчас заготовлена и (подписанная Олсуфьевым 19 ноября 1763 года) отправлена в Канцелярию Колывано-Воскресенского горного начальства. И речь в той резолюции шла уже не о «некоем сибирском шихтмейстере», но всемилостивейше об искусном и даровитом изобретателе Иване Ползунове, имя которого успела затвердить и сама государыня, заметив при том, что сей замечательный сибиряк оказался ровесником, в один год с нею родившись… «Что ж, – подумала Екатерина, – молодым потребно служить и приносить пользу и славу Отечеству!» – кажется, так ей сказал однажды первейший российский академик, изрядный поэт и эрмит Ломоносов (перекличкою с тем ползуновское: «Мы, все те, кто сын Отечества»). Словечко же «эрмит» сорвалось не случайно, ибо все редкостное и значимое привлекало Екатерину. Тому пример и открытый вскоре эрмитаж при Зимнем дворце, поначалу как некий салон для избранных (и тоже молодых!), где рядом с ее величеством блистала и юная княгиня Екатерина Дашкова, будущий президент Академии наук… И восхищенный Ломоносов, не сдержавшись, воскликнул:

 
Науки, ныне торжествуйте:
Взошла Минерва на Престол.
 

Так или иначе, а колесо продолжало вертеться.

И вот после ярых крещенских морозов, 21 января 1764 года, пакет государственной важности, весь в сургучных печатях, наконец-то доставлен был в заводской Барнаул – и вручен генералу Порошину.

Андрей Иванович подержал его в руках, словно взвешивая, и почему-то помедлил, не сразу решившись открыть. Что в нем? А когда вскрыл, раскрошив одну из печатей, и вынул из конверта глянцевито-белый плотный лист, испещренный торжественно-строгим каллиграфическим почерком, а потом и глазами скользнул, пробежал по строчкам, улавливая содержание, вдруг сразу все понял и обрадовался несказанно: удача! И вправду то верно: русские медленно запрягают, да скоро ездят… Такое известие из Петербурга!..

Генерал тотчас велел разыскать Ползунова.

Кинулись туда, сюда, но шихтмейстер, оказалось, уехал вместе с угольным мастером Афсвальдом по куреням. Вернулся ближе к вечеру – и сразу же был перехвачен и упрежден: срочно к генералу, он ждет!

Ползунов и, духа не успев перевести, явился к главному командиру.

– Ну, наконец-то! А мы вас, батенька, заждались, – сказал генерал, улыбаясь. – Проходите, капитан-поручик, есть новость для вас.

– Не пойму, ваше превосходительство, – несколько растерялся Ползунов, – что значит такое обращение?

– А вот сейчас поймете, мой друг, – весело и все с той же лукаво-загадочной усмешкой сказал генерал и протянул Ползунову торжественно белый лощеный лист, приятно хрустнувший меж пальцев. – Читайте. Это резолюция Кабинета на ваш проект.

Ползунов принял бумагу и поднес ближе к глазам, набираясь духу, но генерал его упредил:

– Нет, нет, читайте вслух, я тоже хочу послушать, – как будто он еще не знал содержания «Резолюции». И Ползунов, повинуясь, выдержал паузу и начал читать внешне спокойно и сдержанно, хотя внутри уже весь горел нетерпением: «Высочайший Кабинет сим уведомляет, что Ее Императорское Величество не токмо им, Ползуновым, всемилостивейше довольна быть, но для вящего его и протчих по примеру его в таковых же полезных упражнениях поощрения, повелеть соизволила: пожаловать ево, Ползунова, в механикусы с чином и жалованьем инженерного капитана-поручика и выдать ему в награждение 400 рублев, так же буде он при заводах не надобен, то прислать ево сюда… – тут голос шихтмейстера (или уже капитана-поручика?) слегка сорвался и зазвенел, – дабы он для приобретения себе большего в механике искусства, – читал Ползунов, наконец, разогнавшись, все быстрее, поспешнее, словно желая знать наперед, что его ожидает, – здесь при Академии наук года два или три с оной с вящим наставлением прилежать и сродные его в том дарования и способности с лучшими успехами впредь для пользы… употребить», – пропустил впопыхах предпоследнее слово «заводской», но возвращаться не стал и замер с бумагой в руках, охваченный жарким волнением.

– Ну, каково? – смотрел на него Порошин.

– Благодарю, ваше превосходительство, за поддержку!

– Так меня-то за что – благодарите государыню.

– Государыне я премного благодарен, – подтвердил Ползунов. – Но вам, Андрей Иванович, в первую очередь!..

– Ну что ж, я тронут, – кивнул Порошин, заметив или не заметив того, что впервые назвал его Ползунов по имени-отчеству. И сам испытал к нему какое-то сродное, более глубокое и нежное чувство. – И я вас благодарю, Иван Иванович, за ваш труд, – сказал тихо и проникновенно. – И рад безмерно вашему успеху! Но, думаю, главная работа – еще впереди. А вы как находите?

– Полностью с вами согласен. Пока ведь все – только на бумаге. А проект – это еще не машина.

– Да, да. И как думаете продолжать? – выспрашивал не без умысла, осторожно подводя к главному. – Вам же, капитан-поручик, – с улыбкою говорил, – высочайше повелено ехать в Петербург и быть при Академии. Стало быть, скоро уедете? – как будто сие могло свершиться помимо его, генеральского, ведома. Хитрил генерал, конечно, как бы желая проверить встречный отклик своего собеседника. И Ползунов, не меньший стратег и тактик, подыграл генералу: – Уеду, но только с позволения вашего превосходительства. И не ранее, чем построю машину. Полагаю, сначала надо проект до ума довести, а потом и об Академии думать, – твердо определил свою линию. Хотя и об Академии он думал сейчас не в последнюю очередь, ибо из всех высочайше пожалованных званий и наград – это самая дорогая и важная для него награда. Он уже представил себе, как станет работать, науками заниматься рядом, а может, и вместе с самим первейшим российским академиком Михайлой Васильевичем Ломоносовым… О! Разве мог он мечтать об этом еще вчера? А сегодня сама государыня повелела: быть при Академии!

Но все же, отвечая на вопрос генерала, Ползунов отнюдь не кривил душой: никто, кроме него, инженерного капитана-поручика, не построит огненную машину. Никто! И выход, стало быть, только один: сначала машина, потом – Академия.

26

Впервые за годы своей горнозаводской службы Ползунов получил «вольную» – и, освобожденный от руководства лесным повытьем, всецело занялся машиной, проект которой вынашивал и создавал в немалых трудах и поисках, долгими зимними ночами и редкими днями отгульными, в промежутках между основными занятиями… А вышло на поверку – создание огненной машины и есть основное занятие, а может, и главное дело всей его жизни!..

Хотя вряд ли он думал тогда об этом – скорее чувствовал и сознавал подспудно. И, понимая всю значимость предстоящей работы, времени попусту не терял на «стояние у порога», а тотчас, как только решение Канцелярии о строительстве огнедействующей машины было принято, с головой окунулся в дела, полные каждодневных забот, хлопот, новых расчетов, перерасчетов (что даст повод будущим биографам назвать эту корректировку «вторым проектом») и многих досадных ошибок и неясностей… да, да и неясностей! – ведь машины подобной нигде еще не было, ни в России, ни в Европе, и приходилось все начинать с нуля.

Начал же Ползунов с подбора учеников и помощников, первыми указав в своей «росписи» опытных унтер-шихтмейстеров Дмитрия Левзина и Петра Овчинникова, позже приплюсовав к ним Ивана Черницына и молодого Вятченина… Однако для столь громадной работы – как постройка огненной машины – надобилось немалое число мастеров и умельцев разного толка: и кузнецов, обжигальщиков, и столяров, слесарей да паяльщиков, коих Ползунов называл не скопом, общими цифрами, а каждого поименно и пофамильно, все досконально продумав и семь раз, как говорится, отмерив… Ибо знал: многое будет зависеть в работе от выучки этих людей, многое! Потому и подбирал столь тщательно и лишь тех, кого считал нужным: «К литейному делу из шмельцеров Иван Шевангин, Сергей Трусов, Федор Кирсанов; к расковке меди Филат Медведев, Семен Корнеев, Козьма Девкин…» – а меди той (не простой, а первосортной) только для отливки цилиндров и насосов машины требовалось пятьсот пудов! Да столько же для изготовления самого котла и паропроводных труб. Последние он предложит делать из свинца. И начальство тому не препятствовало, не стесняло его в подборе нужных работников. Да и в других запросах не ущемляло. Впрочем, ничего лишнего он и не запрашивал. А что надо – то надо!..

«Сколько потребно механикусу Ползунову к делу… ремесленных людей, инструментов, а тако ж и для возки припасов лошадей, дать немедленно, – строго указывал управляющий Барнаульским заводом Христиани, – дабы не было в производстве работ какой остановки». И для пущей надежности уточнял, что-де исполнять сей приказ надлежит с завтрашнего дня, то есть с 3 марта (суббота) 1764 года.

А четвертого марта Ползунов подает рапорт в Канцелярию и ту самую «Роспись», где названо и перечислено все на первых порах необходимое для строительства. И чего там только не значилось! И гвозди пятивершковые, и железо полосовое, крышечное и буровое, и проволока разной толщины, пенька, медь гармахерская, и сало говяжье топленое… А сало-то зачем да еще топленое? Оказывается, для формовки, вернее, для изготовления литейных форм… Так что «остановок в производстве работ», чего опасался Христиани, отнюдь не случалось, а механикус Ползунов и в дни выходные не знал отдышки.

И то сказать: постройка огненной машины, рассчитанной (и перерассчитанной) Ползуновым не на одну печь, как это было изначально, а на пять-шесть или семь, а то и на все восемь-девять плавильных печей, сулила горному промыслу громадные выгоды. И Канцелярия Колывано-Воскресенских заводов во главе с генералом Порошиным, понимая это и придавая этому особое значение, пыталась всячески отодвинуть, задержать – для пользы делу! – отъезд Ползунова в Санкт-Петербург. Направили рапорт в высочайший Кабинет и просили «посылку его в Академию наук на некоторое время отменить, ибо в нем здесь для произведения парами действуемой машины… состоит всекрайняя надобность».

Так ведь и то верно. Ползунов и сам признавал: сначала машина, потом – Академия. Но генерал Порошин вынашивал и более дальние планы, коих и не скрывал. Говорил Ползунову: «Нам бы, Иван Иванович, еще и при новосысканных рудниках свинцовых, Семеновском и Ново-Лазурном, соорудить хотя бы по одной плавильной печи да снабдить их «огненными» машинами… Свинец, батенька, свинец нужен заводам! Вот вам сколько свинца понадобится для отливки паропроводных труб?» – вдруг спросил, зная наверняка все запросы механикуса. «Шестьсот пудов», – ответил Ползунов. «Вот видите! А свинца не хватает. Ну, что скажете?»

А что мог сказать Ползунов, когда и первая машина была далека еще от готовности. Да и Петербург молчал. Ждали рескрипта из Кабинета Ее Величества. Что скажет сама государыня?

Ответ пришел только в конце весны, 31 мая, и был краток и ясен: «Механика Ползунова для показанных потребностей при заводе оставить, а по исправлении оных отправить сюда».

Екатерина с пониманием отнеслась к «всекрайней надобности» завода (кто ж без механика машину построит!), но и своего решения не отменила: а «по исправлении оного» Ползунову быть в Санкт-Петербурге!

Неправдой было бы утверждать, что Ползунов, занятый в то время по горло, к велению государыни глух оказался и вовсе не думал о завтрашнем дне, когда он (построив «огненную» машину и на практике испытав) отправится, наконец, в столицу и станет работать, науками заниматься при Академии, рядом, а даст Бог, и вместе, рука об руку, с Михайлой Васильевичем, под высоким его опекунством… О! то было бы славно! – мечтал Ползунов. И жил отныне этой надеждой.

И тут возникает вопрос: а Ломоносов знал, был ли осведомлен об изобретателе первой в мире пароатмосферной машины непрерывного действия – сибирском механикусе Иване Ползунове? Документальных подтверждений тому нет. Но и нет в том сомнений – знал Михайло Васильевич, не мог не знать! И не только потому, что земля слухом полнится – и трудно представить, чтобы новость такая, из которой никто и не делал секрета, могла не дойти до ученых кругов… А еще потому, что президент Берг-коллегии Иван Андреевич Шлаттер вряд ли умолчал бы при встрече (а был он «вхож» к Ломоносову) и не сказал бы о ползуновском проекте, который «должно почесть за изобретение».

Наконец, и сама государыня Екатерина Алексеевна в ту пору не однажды навещала первейшего российского академика – и в загородном его поместье, верстах в семидесяти от Санкт-Петербурга, на мызе Коровалдай, подаренной в свое время Елизаветой Петровной, и в петербургском доме на Мойке, где жил в последние годы Михайло Васильевич. Иные придворные, не одобряя столь частых визитов императрицы, шушукались между собой: чего это она заладила к академику и эрмиту своему? Рисуется государыня.

Однако упреки были несправедливы. Екатерина делала это не из желания перед кем-то «порисоваться», науками она интересовалась всерьез и считала, что через них – величие и крепость России. И Ломоносов тут – первая скрипка! Об этом однажды в письме к ней обмолвился и Вольтер, мнением которого она дорожила. Так как же могла она Ломоносова обойти!

Государыня запросто наведывалась к нему. А последняя встреча и вовсе вышла нечаянной. Прознав о том, что академик сильно переболел, Екатерина решила попроведать его и ободрить, коли понадобится. Нагрянула без доклада и упреждения – да не одна, а с молодой княгинею Катенькой Дашковой. И застали его врасплох.

Подкатили к дому со стороны Мойки и карета встала напротив крыльца, затененного старыми березами. Дворня опешила. А царский лакей уже рысил через двор, сверкая золотом шитой ливреи, и шипел, как гусак, на оторопевшую челядь: ш-шторонись, ш-шторонись!..

Следом прошествовали обе Екатерины. Государыня чуть впереди, красивая и статная, как гусар, на синей бархатной шубейке, подбитой соболем, андреевская звезда… Вошли в дом, переполошив и жену академика Лизавету Андреевну, одарили улыбкой их малую дочку Леночку, поднялись на второй этаж – и прямиком в кабинет, уже знакомый Екатерине. Двери настежь – и через порог:

– Ну, здравствуйте, Михайло Васильевич! Не ждали гостей? – искрились в улыбке глаза императрицы. – А мы вот без доклада… ничего?

Ломоносов поднялся и вышел из-за стола, голову чуть наклонил для приветствия и смутился слегка – нет, вовсе не потому, что государыня перед ним, а потому, что он перед нею, можно сказать, в неглиже, без парика, в старом «китайчатом» халате, стол завален бумагами…

– Ничего… ничего, всемилостивая, рад вас видеть! – спокойно сказал, не проявляя и малой суетливости. – А дверь моя всегда открыта.

– Вот на то мы и надеялись, – улыбнулась опять Екатерина и подошла ближе. Озаботилась вдруг и построжела. – Ну, как вы, Михайло Васильевич? Сказывают, переболели и чуточку закручинились? Вот мы и решили вас навестить.

– Тому я рад, ваше величество! И тронут премного. А болезни что… болезни природой назначены, осенью всякая травинка, былинка вянет и усыхает, – заметил многозначительно. – А я, слава Богу, оклемался. Меня Лизавета Андреевна молоком отпоила, – добавил, оживляясь и хитро щуря глаза. – У нас же корова своя, красно-белая, голландская…

– Слыхали, слыхали, – искрилась улыбкой императрица.

– И тут вы, Михайло Васильевич, преуспеваете! – вставила юная Катерина Дашкова. – А еще говорят, что вы грядку вскопали в своем саду и дикий хлопчатник на ней выращиваете. И как удается?

– Ну, хлопчатник более игра, чем дело, – уклончиво отвечал Ломоносов. И Екатерина, будто не желая снижать разговора, круто его повернула:

– А мы вот, Михайло Васильевич, наднесь кружком сбирались в Петергофе и слушали пиесу Фонвизина «Корион», кою сам он и прочитал. Жаль не было вас на этом рауте. Недурно вышло, очень даже недурно! А главное, – доверительно поделилась, – главное, Михайло Васильевич, Фонвизин признался, что вы первым его поддержали и подвигнули к этой теме. Так ли это? – смотрела внимательно и ласково. Ломоносов был тронут, но от прямого ответа уклонился:

– Коли он так считает, ему виднее. Молодое вино перебродит и еще крепче станет, – прибегнул к метафоре. – Читал я сатирствующие писания Дениса Фонвизина. И «Кориона» его читал. Весьма, весьма талантливый юноша! И я ему говорил: ныне такие горячие и способные молодые люди край как нужны России!..

– Нужны, – подтвердила Екатерина. Помедлила, как бы что-то припоминая, и еще новость сообщила: – А знаете, Михайло Васильевич, теперь вот и в Сибири объявился не только поклонник ваш, но и строгий последователь. Очень даровитый механик. Иван Ползунов. Изобрел паросиловую машину и, как уверяет Шлаттер, совершенно свою, ничуть не похожую на ту, что придумал когда-то англичанин Ньюкомен…

– Вот это славно! – кивнул Михайло Васильевич. – Мне говорил господин Шлаттер. И что же теперь? – глянул на государыню. – Как обернется?

– Надеюсь, хорошо обернется. Как это у вас:

 
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
 

– Так вы сказали, Михайло Васильевич, ничего я не напутала?

– Нет, ваше величество, все в точности передали, – отозвался он горячо и продолжил не без волнения:

 
Науки юношей питают,
Отраду старым подают…
 

– Вот, вот! – подхватила Екатерина, не сводя искристого взгляда с академика. – Надеюсь, хорошо обернется. Вот построит Ползунов машину, испытает в деле – и тотчас явится в Петербург, будет приставлен к Академии наук. Так что вам и карты в руки, Михайло Васильевич! Берите его под свое крепкое крыло – и опекайте. Возьмете?

– Почту за честь! Пусть приезжает. Стало быть, из Сибири? – переспросил и от нахлынувшего чувства едва не прослезился. – Ах, всемилостивейшая… ваше величество, так ведь я говорил и еще скажу: Россия прирастать будет Сибирью! Пусть приезжает поскорее тот даровитый механик. Вместе будем служить России!..

На столь высокой ноте и оборвался разговор. Государыня попрощалась, пожелав своему эрмиту всяческого добра, и вышла. Михайло Васильевич, глядя в окно, проводил глазами карету, покатившую вдоль Мойки, в сторону Синего моста… Звенело в ушах от волнения. Михайло Васильевич постоял, отдыхая, потом подошел к почти совсем прогоревшему камину, подложил несколько полешков, оживляя огонь, выпрямился и задумался о чем-то, голову вскинул и вслух сказал: «Multa tacui, multa pertuli, multa concessi… – печально насупился и повторил, но уже по-русски: – Многое принял молча, многое снес, во многом уступил…»

Что он имел в виду? Позже эта фраза обнаружится в его записке – плане, составленном перед новою встречей с императрицей, которой, как видно из «плана», хотел он многое высказать. «Чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство…» – может, эта пометка и содержала в себе главную мысль предстоящей беседы с Екатериной? Встреча должна была состояться в конце февраля или начале марта. Но этот промежуток надо было еще прожить.

«Ах, жизнь, жизнь!» – протяжно вздохнул Михайло Васильевич и вернулся к письменному столу, подумав опять о неведомом сибирском механике, создавшем огненную машину. Шлаттер говорил, что, работая над своим проектом, Ползунов опирался на его, ломоносовские, труды… Что ж, значит, не зря жизнь пройдена! – потеплело в душе. – Науки юношей питают, отраду старым подают…