Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Так точно, господин асессор. Сие мне будет уроком.

– Вот, вот, – и вовсе повеселел Христиани. – Ну, какие еще заботы?

– Забота нынче одна: как поскорей разгрузить суда? – вернул его Ползунов на землю, а лучше сказать – на воду. – Коломенкам не пройти в гавань по малой воде. А что делать с рудою?

– Погодить надо, – помедлив, сказал Христиани. – Оставаться пока в протоке – до прибылой воды. А таскать руду конной тягой да вкруговую – занятие неспособное.

Ждали три дня. А на четвертый, семнадцатого мая, «в ночь на оное число, – пометил шихтмейстер в журнале, – учинилась в реке Оби прибылая вода». И коломенки спешно перевели в гавань, поставив близ фабрики под разгрузку. Тем же числом, ближе к вечеру, приплавилась и «двенадцатая» коломенка, почти неделю просидевшая у деревни Вяткино на мели. Капрал Тишин ходил гоголем, живописуя, каких усилий стоило сняться с треклятой банки, и хвастался, что, де, выдержки и твердости им не занимать…

Так или иначе, а все суда были на месте. И восемнадцатого мая, во вторник, начали разгрузку. Полагали управиться за неделю, а то и в пять дней уложиться, да не все предусмотрели – и планы пришлось менять на ходу. Два дня поработали, вторник да среду, а четверг оказался праздничным – вознесенье Господне. Ах, как это было некстати! Люди только-только начали втягиваться в работу. Но праздник – есть праздник. И вся команда в тот день, кроме водолеев, кормщиков да караульных, получила отгул. Потом еще два дня рабочих, а третий – воскресенье. Опять роздых, уволка. А когда же работать? Правда, понедельник выпал удачным – выгрузили около десяти тысяч пудов руды. Но вторник снова подвел – весь день лил дождь, команда бездельничала, лишь ближе к вечеру урвали часок, но разве то работа…

Ползунов весь извелся от нетерпенья и беспокойства, больше всего опасаясь дождаться спада воды – тогда сидеть в гавани долго (такое случалось уже не раз), а то и вовсе отказаться от повторного рейса и оставить завод без руды… Такого и в мыслях нельзя допустить!

Слава Богу, четыре последующих дня выдались ясными, ровными, и команда работала дружно – кто поурочно (сто пудов ежедневный урок), а кто и в три смены, объявленные указом начальника заводов, дабы выгрузка шла круглосуточно… И все же до воскресенья самую малость руды не успели выгрузить. А воскре-сенье – опять безделка, сбой в работе. Вдобавок – и понедельник вышел праздным: день пресвятой троицы. И только во вторник, первого июня, разгрузку закончили, очистив трюмы от остатней руды. Вечером всем старателям на разгрузке Ползунов выдал наличными некорыстный заработок – три копейки за каждый «урок», хотя вкупе иные усердники положили в карман не один гривенник, да к тому ж удостоились похвалы самого Христиани.

А второго июня, пополудни, успев до спада воды, флотилия вышла из гавани и двинулась вверх по Оби. Шли не без тягостей, разными способами, «где как место допустит и время даст», – пометил в журнале шихтмейстер. Двигались то завозом, таская буксирной лодкой тяжелый якорь, то столь же нудно и тяжко бечевиком, впрягаясь чуть ли не всей командой в бурлацкие лямки, а то и под парусами, если тому способствовала погода. И спустя десять ден, достигли Красноярской, подгадав опять к субботе. Однако на этот раз Ползунов не колебался – причаливать или, минуя пристань, двигаться дальше? Конечно, причаливать! Больше месяца не был он дома, не видел жену… Кто ж его осудит за это решение? И опять бессонная жаркая ночь, бесконечные разговоры…

А утром, чуть свет, шихтмейстер был уже на судне. Ударили барабаны отходную. И коломенки неспешно, одна за другой, глухо бурля водою, словно позевывая спросонья, выдвинулись на стрежь и пошли выше по Чарышу.

Повторный рейс можно бы счесть удачным: нигде не сели на камни либо каршники да мели, не задержались лишку… Однако запись в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах», сделанная рукою шихтмейстера в день прибытия на Кабановскую (бывшую) пристань, пятнадцатого июня, как гром с ясного неба: «Сего же числа, – уведомлял шихтмейстер, – бийской команды солдат Иван Едомин утонул». Где, как утонул? – об этом ни слова. Иван Едомин… Так это же тот самый солдат, что стоял на шкотах, умело, будто играючи, управляя парусами. Но что же случилось? – подробностей никаких. И следующая запись в журнале, шестнадцатого июня, кажется излишне спокойной и деловитой: «Кормщикам приказал по всем судам учинить досмотр, где требуется починка… – и совсем уже весело. – В оное же число вода на прибыль пошла».

Так ведь это и славно! Тут и шихтмейстера надо понять. Большая вода позволила нагруженным под завязку судам ровно и беспрепятственно, в отличку от первого рейса, спуститься по Чарышу и Оби до самого Барнаула – и с ходу, без всякой задержки, перейти из протоки в гавань, к сливному мосту… Столь же успешно и разгрузка прошла. Четыре дня понадобилось, чтобы вытаскать из трюмов к плавильной фабрике шестьдесят пять тысяч пудов руды. А всего за два рейса флотилия доставила на завод более ста тридцати тысяч пудов…

Довольный столь значимым результатом, Иоганн Христиани поблагодарил своего любимца за исправную службу и пожелал ему, воротясь в Красноярскую, так же исправно и скоро достроить пристань.

Навигация 1759 лета завершилась. И Ползунов, готовясь вести флотилию на зимний отстой, мысленно был уже там, в Красноярской, где ждала его Пелагея. Ну да теперь оставалось недолго ждать, недельки через две будут они вместе – и все пойдет у них, как и прежде, ладно да хорошо. Так думал шихтмейстер, в грезах своих представляя, рисуя будущее в самых радужных и приятных картинках. И не знал, не ведал, что жизнь уготовила им новые испытания. Не знал… Да и откуда ж ему знать! Будущее видится лишь в мечтах человека, а мечтать о плохом человек не способен.

12

Все лето витал над пристанью свежий запах соснового леса. Ошкуренные бревна, прямые и ровные, в густых потеках янтарно-медовой смолы, штабелями и вразброс лежали по всей ограде. Правда, к началу июля бревен заметно поубавилось, а там, где они были, остались лишь темные пролежни, вмятины на пожухлой траве да бугрилась вокруг сухая, до хруста поджаренная на солнце кора – зато и сруб небольшой баньки уже стоял чуть в стороне от дома, на задах, и два рудных амбара, придвинутых поближе к въездным воротам, отливали восковой желтизною бревенчатых стен, каждый венец наособицу, словно строка к строке…

Пелагее все тут нравилось, все было по душе – и чистый воздух, пропитанный духом сосны, и праздничная свежесть новеньких срубов, так чудно преобразивших и как бы сузивших большую пустынную ограду, и неспешная деловитость плотников, работавших, в общем-то, ни шатко и ни валко… Иногда Пелагея подходила к ним, и мужики, слегка тушуясь, прерывали работу и приветливо, чуточку даже заискивающе здоровались и раскланивались, выжидая, что скажет хозяйка. «Ну и как, – спрашивала Пелагея, – ладится дело?» И старший из них, Семен Вяткин, мужик хитроватый и обстоятельный, с готовностью отзывался: «Та с божьей помощью ладится помаленьку… Вот только одна загвоздка, – кивал в сторону лежавших неподалеку сосновых сутунков, – лес на исходе». Пелагея удивлялась: «Как же так? А говорили – хватит». Вяткин разводил руками: «Просчитались, выходит, – и вскидывал голову, будто отстраняясь от этих забот. – Ну, да, поди, скоро хозяин вернется, сам все и порешит». Пелагея кивнула: да, да, скоро вернется. И поспешно ушла с этой же мыслью: Господи, поскорее бы возвращался Иван, так одиноко и муторно без него!

Плотники смотрели ей вслед, лениво дымя самокрутками, а Прокопий Бобков, чему-то посмеиваясь, с ехидцей заметил: «Глядите, мужики, а барынька все хорошеет… Экая белорыбица!..» Никто ему не ответил, будто и не расслышали, мужики погасили окурки и взялись за топоры…

А к середине июля вернулась флотилия – и притащила столько свежего леса, соснового кругляка, которого хватит, наверное, не одну пристань обустроить. Лес заготовили по пути из Барнаула, на денек задержавшись в шипуновском бору. Навалили отборных сосен, разделали, скатали бревна к реке, нагрузив шесть коломенок.

И вот теперь этот лес, выгруженный солдатами, беспорядочно громоздился на берегу, ожидая дальнейшей своей участи… Впрочем, долго ждать не пришлось. Ползунов дал себе лишь денек воскресного отдыха, а в понедельник был уже на ногах – и прямо с утра велел мужикам запрягать лошадей в роспуски и возить бревна в ограду, поближе к стройке, которую отныне брал в свои руки. И не выпустил, держал крепко до тех пор, пока не довел до ума все начатое: и два рудных да два припасных амбара, и сарай для снастей да баню с кузней… Вдобавок и погреб выкопали, укрепив стены изнутри бревенчатым срубом, но это уже по настоянию Пелагеи. И то сказать: пока шихтмейстер командовал флотилией, поставляя руду на завод, Пелагея, оставшись на пристани, тоже не сидела сложа руки, а такой огород завела – не хуже иного деревенского. Ползунов, когда все это увидел, искренне подивился: вот тебе и «барынька»!

– Да как же ты сумела такую махину поднять?

– Сумела вот, – польщенно посмеивалась Пелагея и на Яшутку с Ермолаем соучастно поглядывала. – Помощники у меня фартовые. И мужики деревенские помогли непашу взорыть… Вот и растет все, как на опаре.

– Молодец, Пелагеша! – похвалил он жену, любуясь не столь огородом, вовсю зеленеющим, сколь самой огородницей, так славно похорошевшей и чуточку даже пополневшей за лето, что и глаз отвести невозможно.

Наскучался без жены шихтмейстер. И теперь что бы ни делал, чем бы ни занимался, а Пелагея не выходила из головы, перед глазами стояла, маня и притягивая статью своей обольстительной… Он едва дождался вечера, того момента, когда и вовсе стемнело, и лишь для приличия посидел за своим столом, пошуршал бумагами, перекидывая их с места на место, а как только Пелагея легла в постель, тотчас все оставил и, смиряя дыхание, прошел в боковушку за легкою занавеской, спешно разделся и нырнул под одеяло, порывисто обнимая жену… Пелагея тихонько ойкнула, будто бы испугавшись, и перехватила, попридержала его ладонь, сжимая цепкими пальцами:

– Погоди! Полежи тихо, – сказала шепотом и с усмешкой. – А то налетел, что коршун… Соскучился?

– Соскучился, Пелагеша, сил никаких…

– Вот ненасытный, – ласково упрекнула, беззвучно смеясь, – торопыга ты мой… Думаешь, я не соскучилась? – шептала горячо. – Только надобно нынче поостеречься…

– Поостеречься? А что случилось? – встревожился он не на шутку. – Что-нибудь случилось, Пелагеша?

– Случилось, – все так же шепотом ответила она, еще крепче сжимая его ладонь и осторожно сдвигая на свой живот, отзывчиво теплый, упругий и слегка выпуклый. – Послушай. Стучит?..

– Кто… стучит? – не понял он сгоряча, но вдруг догадался и обомлел от внезапной радости. – Пелагеша… это правда?!..

– Правда, – тихо, с придыханием, словно боясь кого-то потревожить, шептала она. – А ты и не заметил? Будет у нас дите, Ваня, – открылась, наконец, – может, сынок… а может, и дочка. Дал бы только Бог донести… – вдруг спохватилась, будто испугавшись чего-то, и оборвала себя на полуслове, посунувшись к мужу. – Да ты-то почему молчишь? – неслышно смеялась, убирая ладонь его с живота. – Язык проглотил?

А у него и вправду слов не было – такое волнение охватило, что шихтмейстер, слегка ошалев от него, казалось, и дар речи потерял.

– Пелагеша, ах, Пелагеша… – только и мог сказать, уткнувшись лицом ей в плечо и слыша, различая лишь стук собственного сердца, отчетливо гулкий и сбойчивый, словно барабаны гудели, бухали где-то рядом, внутри.

И эти же барабаны разбудили его ни свет ни заря. Ползунов полежал, прислушиваясь, и вспомнил случившееся, подумав о том, что отныне жизнь пойдет иначе, все суетное отодвинув, ибо теперь их не оба-два, Иван да Пелагея, а трое… И этот третий, еще не родившись, а только дав знать о себе, уже незримо присутствовал, жил рядом, нуждаясь в любви и заботе. Ползунов улыбнулся мечтательно, радуясь этой новой и желанной обузе, столь внезапно свалившейся на него, и проворно встал, глянув с нежностью на спящую Пелагею. Лицо ее было покойно, щеки налиты яблочно-спелым румянцем, ровным дыханием вздымало и опускало под одеялом заметно округлый, напруженный живот, и Ползунову почудилось – это он там, их малая кроха, очнулся и забеспокоился, двигаясь и поудобнее укладываясь в теплоте материнского чрева… Ивану и невдомек было, что на третьем-то месяце такие движения не под силу зародышу… Да в том ли докука! Главное, он уже был, дышал и ждал своего часа.

Пелагея вдруг открыла глаза, разбуженная внутренним толчком, и сладко зевнула, посмотрев на мужа:

– Господи, куда ты в такую рань?

– Спи, спи, Пелагеша, мне надо, – успокоил он жену, коснувшись ее руки, лежащей поверх одеяла, и добавил с улыбкой. – Спите оба.

И, скоро собравшись, вышел из дома. Утро и впрямь еще не созрело. Густой туман висел над Чарышом, натекая в ограду, и новые строения едва угадывались в сырой и серой мге. Ползунов шел наугад, чувствуя даже сквозь кожу высоких яловых бот студеную волглость травы. Было тихо, лишь снизу, от реки, доносилось однотонное звяканье ботала да сочное всхрапыванье лошадей, скрытых туманом.

Пройдя мимо дощатой важни с чернеющими внутри большими напольными весами, Ползунов ступил на широкий и гулкий межамбарный настил, умеряя шаг и твердо ставя ногу, несколько раз притопнул обуткой, проверяя – надежно ли сроблен мосток, не скрипит ли, не прогибается… Нет, плахи лежали прочно, одна к одной столь тесно, что и комар носа не подточит. «Да их и гружеными телегами не расшатать», – остался доволен шихтмейстер, зная теперь наверняка, что обозы вот-вот, со дня на день, пойдут с Колывани – тому ручательством и «цидулка», намедни полученная от Христиани: «Благородный и почтенный господин шихтмейстер! – писал тот рукою твердой, будучи, как всегда, по-саксонски краток и сух. – Понеже новая пристань готова, а кабановские анбары уже порушены, Канцелярия горного начальства определяет более не годить, а нынешней же неделей начать завозку руды в Красноярскую, вам же, господин шихтмейстер, повелевая при сем деле соглядать в оба и блюсти строгий учет. В протчем пребуду вашему благородию доброжелательным слугою. И.С. Христиани».

И слово сдержал, оставаясь верным известной своей пунктуальности: ровно через неделю первый обоз с колыванской рудою прибыл на пристань. «Ну, господин шихтмейстер, с почином!» – поздравил сам себя Ползунов, когда тяжелые пуртовые брички, стуча колесами, въехали на мостки – и началась разгрузка.

А следом и другой обоз явился – с горновым камнем. Сопровождал его капрал Семен Беликов. Приятели давненько не виделись, обрадовались встрече, хотя и вышла она скорохватной. Едва отведав Пелагеиных щей да рыбного пирога, капрал откланялся – и заспешил в дорогу.

– Время не терпит, – пояснил он Ползунову, как бы оправдывая свой скорый отъезд. – Велено горновой камень доставить не мешкотно на завод.

Приятели обнялись на прощанье, потормошив друг друга за плечи, и капрал побежал догонять подводы; но вдруг задержался, будто что-то забыв, спешно вернулся и тронул шихтмейстера за плечо:

– Слышь-ка, Иван, а ты, похоже, скоро станешь отцом?

– Даст Бог, стану, – сдержанно отвечал Ползунов, удивляясь, однако, про себя: заметил-таки глазастый капрал! Хотя чему удивляться? Нынче-то, глядя на Пелагею, трудно не заметить ее положения.

Приятели еще раз попрощались, и капрал с чувством сказал:

– Ну, оставайся, Иван, да будь здоров! – пошел было, да тут же и обернулся. – А женка у тебя ладная. Береги ее, господин шихтмейстер. Честь имею! – весело подмигнул и заспешил теперь уже без оглядки.

Ползунову же эти слова запали в голову – как будто сам он и не догадывался раньше, не знал, какая у него славная женка… «Береги ее, господин шихтмейстер!» – отдавался в душе голос капрала. И так или иначе, но именно с того дня, а может, и часа, шихтмейстер, «соглядая в оба» (дабы семья и работа шли в паре), не упускал из вида, кажется, ни единого шага жены. Беспокоило, что сама-то Пелагея не выказывала ни малейшей опаски и без всяких раздумий, как и прежде бывало, по старой звычке, хваталась за всякие подручные дела, коих по дому всегда с избытком.

Однажды он увидел, как Пелагея поднимает корыто с водой, страшно перепугался и возмутился одновременно, кинулся к ней, перехватив эту тяжесть, и с гневным укором воскликнул:

– Что же ты делаешь, Пелагеша?!.. Тебе же нельзя… неужто не понимаешь?

– Вот тебе на! А кто ж за меня будет делать? – улыбнулась она спокойно, убирая под платок мокрую прядку волос. – Может, Ермолая с Яшуткой заставим белье полоскать?

– Может, и Ермолая. А ты больше не смей этого делать, – быстро и твердо он отозвался. – Слышишь?

– Слышу, – кивнула Пелагея, тронутая столь рьяной заботой мужа. – Но как же быть-то, коль стирка приспела?

– А так, – сказал он, и сам еще толком не зная нужного выхода, но тут же лицо его оживилось и просветлело от внезапной догадки. – А так вот, – повторил и размашисто выплеснул из корыта в траву мыльную воду. – Помощница нужна тебе, Пелагеша. Нельзя тебе нынче без хорошей помощницы.

– Так где ж ее взять, хорошую-то помощницу? Небось, на дорогах они не валяются.

– Найдем, – пообещал он твердо. – Это моя забота. А ты не смей больше тяжести поднимать. Слышишь? Прошу тебя, не делай этого.

Пелагея, по правде сказать, и не приняла всерьез этого разговора. Какая там еще помощница – поговорили да и забыли о том, едва отвернувшись. Однако хваткий на скорые выдумки и решения Ползунов и не собирался забывать либо, пуще того, откладывать, оставляя втуне свою затею. Наутро он спешно собрался, сказав, что надобно отлучиться по службе, и уехал, даже и денщика с собою не взяв.

Затея и вправду была неотложной: надумал шихтмейстер приискать для жены дворовую девку, молодую и работящую, которая б взяла на себя все тяготы и заботы домашние, освободив от них Пелагею. А коли надумает что Ползунов – добьется того непременно.

Вот и на этот раз вернулся он к вечеру не один, а с девицею пригожей и крепкой, что налиток, румянец во всю щеку… Где он ее присмотрел, откуда привез – то загадка. Может, из маленького, восьмидворного сельца Чупино либо из соседней Самсоновки, что стоит на крутом берегу Чарыша… Но скорее нашел в Кособоково, куда, не поленившись и сделав хороший крюк, завернул пополудни, решив заодно и знакомого батюшку отца Кузьму Бушуева навестить. Похоже, отец Кузьма и надоумил его зайти в один из домов, стоявших неподалеку от церкви, наискосок через улицу… «Дщерь там у них, – навел батюшка, – добрая девка зело». И не обманул.

Восемнадцатилетняя Парашка и впрямь оказалась приглядной, рослой и, видать по всему, не из робкого десятка, с веселою искрой в глазах. Ползунов как глянул на нее, так сразу, без всяких излишних раздумий и колебаний, решил: она! Другой и не надо искать. Парашка тоже смотрела прямо и с интересом, по-своему понимая приезд этого статного горного офицера – смотрины устроил, а может, и сватовство! – такое пришло, втемяшилось ей в голову. И Парашка, глядя на Ползунова, думала, что человек этот, как с неба свалившийся, хорош и приятен собою – и коль тятенька с маменькой не станут перечить, поедет она с ним хоть куда, не откажется… Думать же не хотелось о том, что ни ее тут, Парашкиного, желания, ни родительского согласия и вовсе не требуется – и что помыслы у этого подбористо-ладного и серьезного офицера совсем иные, чем сгоряча ей подумалось, пригрезилось… И решение он принял самолично и безоговорочно: «Сбирайся, Прасковья, поедешь со мной».

Вот и все! А что ей сбирать? Пока шихтмейстер обедал у отца Кузьмы, на радостях, видать, и чарочку пропустив, Парашка уладила все нехитрые свои дела, попутно всплакнув вместе с маменькой, как и подобает «невесте», увязала узел – и была готова к отъезду.

И потом, когда сидела в коляске рядом с Ползуновым, взволнованная и оттого еще больше похорошевшая, и вправду чувствовала себя невестой. Так все было ново, заманчиво и неясно! «Всякое деяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше», – подумала торопливо и горячо, вспомнив маменькин приговор. И едва успела оглянуться, чтобы родителям помахать рукой, как застоявшаяся пара гнедых взяла с места и мигом вынесла их за поскотину, покатив легкий плетеный ходок, в котором они сидели, по узкой затравенелой дороге вдоль Чарыша, поблескивающего на стрежах… И рыжеусый верзила-солдат, восседая на облучке, весело зыркал через плечо и негромко, вполголоса напевал, наговаривал разудалую прибаутку, словно бы намекая на что-то серьезное, отчего сердце Парашкино екало и замирало. «И-эх!» – делал солдат междометный зачин и единым духом выпаливал:

 
Тятька рыжий
и я рыжий,
рыжу в жены себе взял,
рыжий поп нас обвенчал,
Рыжка по дому домчал…
 

Ползунов, слушая вполуха этот нехитрый (а может, и хитрый) напев, рассеянно улыбался. А Парашка, млея от какого-то странного нетерпения (что-то ждет ее впереди?), поглядывала сбоку на шихтмейстера, щуря крушинного цвета глаза, и еще крепче, теснее прижимала к горячим коленям тугой узел с пожитками – все ее приданое. И мысленно вторила, переиначивая на свой лад: «рыжий в жены меня взял, Рыжка до дому домчал…»

Так и явились они под вечер на пристань.

И когда вышли из коляски, ступив на землю и двинувшись не спеша к дому, там их уже поджидали, раскрыв рты от удивления, и Яшутка с Ермолаем, и денщик Семен… Последний был столь ошарашен пригожестью новоявленной молодицы, что и глаз отвести не мог, остолбенев у крыльца. Ползунов, поравнявшись, глянул на полорото застывшего денщика, усмехнулся и походя бросил:

– Солдат Бархатов, притвори ворота. – Слушаюсь! – разом очнулся денщик и кинулся было исполнять приказ, но, пробежав несколько шагов, остановился и виновато растерянно доложил: – Дак они, ваше благородие, закрыты.

Похоже он так и не понял, какие «ворота» подразумевал шихтмейстер. А Ползунов и не слушал уже денщика, поднимаясь на крыльцо и входя в сенцы вместе с Парашкой, шедшей рядом и двумя руками, словно грудного ребенка, державшей перед собою узелок с пожитками…

Пелагея же встретила ее, на удивленье, спокойно, приветливо и чуточку деловито, как будто они давным-давно были знакомы – да все не случалось повидаться. Потому и доверились друг другу с первого дня, без лишних испытков и оговорок. Да и Парашка не сплоховала, не подвела, сполна оправдав это доверие проворством своим и усердием – и вскоре стала своим человеком в доме. Чему Ползунов был особенно рад. Теперь-то, когда Пелагею – в столь тягостном для нее положении – опекала эта старательная и умелая девица, готовая упредить любой каприз и любое желание хозяйки, шихтмейстер мог с головою уйти в свои дела, а то и отлучиться на день-другой по тем же делам на завод, не боясь за жену и зная наперед, что в доме будет порядок.