Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

15

Пелагея после всего случившегося долго приходила в себя, трудно и медленно поправляясь. Болела не столько телом, сколько душой. И не будь рядом Парашки – неизвестно, как бы выкручивался Ползунов, сопрягая работу с семьей. Парашка же и на час не оставляла хозяйку без внимания, вертелась, что белка, всюду поспевая и упреждая каждый шаг Пелагеи…

А шихтмейстер жил в ту пору одной заботой: поскорее, до открытия навигации, поставить новый дом. Об этом наперед всего и болела голова, и расчет был один: пока не сломалась дорога – вывезти из шипуновского бора в достатке хоромного красного леса, а с Колывани доставить кирпич…

Однако всякое начало имеет свое продолжение, предугадать которое невозможно. Вот и на этот раз повернулось не по расчету: едва Ползунов воротился из Барнаула, как следом, дней через пять, явился посланец из Канцелярии горного начальства Петр Хатин, давний и добрый приятель шихтмейстера, и огорошил новостью: велено расследовать причины пожара на месте.

Ползунова такой поворот не только насторожил и озадачил, но и обидел крепко. Почему же Христиани сразу о том не сказал? Они же встречались, разговаривали, и асессор как будто все понял и решил: строить новый дом. А теперь…

– Да не бери ты в голову, – успокоил его унтер-шихтмейстер Хатин. – Дело это, как я полагаю, и выеденного яйца не стоит. Надеюсь, и затяжки в сем деле не произойдет, – пообещал, обнадежив.

И вправду, скоро уладил, не затянул следствия, обойдясь вкупе двумя днями. Поговорил по-приятельски с Ползуновым. До-просил четверых или пятерых крестьян, твердивших в один голос: пожар видели, но от чего загорелось – не знаем. Составил протокол, указав причину пожара, со слов шихтмейстера: «Возгорание случилось от глинобитной печи, примыкавшей к стене». Вот и делу конец! – объявил Хатин. – Так что будь, шихтмейстер, в полном спокойствии да поскорее новый дом возводи.

И отбыл восвояси.

А вскоре и лес привезли – отборный, бревно к бревну, двенадцать подвод, запряженных цугом, двумя парами каждая; лошади крепкие, тягловые, так что ни один воз нигде не застрял, все было доставлено в целости и сохранности. Бревна скатали прямо в снег, рядом с темневшим средь ограды пожарищем, на месте которого шихтмейстер и полагал возвести светлицу. Но кто-то из плотников, наряженных оную ставить, осторожно шихтмейстера надоумил: негоже, мол, на погорелом-то месте новое возводить, кабы вдругорядь пожар не случился… Ползунов удивился: есть такая примета? Однако плана своего не изменил, а нашел ему оправдание: ждать некогда, а земля сейчас мерзлая, тверже камня, не только заступом, но и ломом не взять… А здесь, – указал на пожарище, – она прогрелась изрядно… Неожиданно и Вяткин его поддержал: «Ну, дак еще бы не прогреться… такой огонь полыхал!»

Довод был убедительным, и все тотчас и дружно склонились к тому, что прогретую землю, ясное дело, сподручней копать. «Вот и добро! – сказал Ползунов. – Дня за два подстенье заложите, забутуете камнем, а там пойдет… Надо к концу апреля поставить дом», – тут же и сроки определил. Мужики почесали затылки, прикидывая: сумеют ли столь спешно управиться? «А чего ж не суметь? – как бы отметая всякие сомненья, отозвался Вяткин. – Коли надо, стало быть, надо!» – твердо сказал и глянул с подмигиванием на своих сотоварищей. И те опять разом согласились: ясное дело, коли хорошо подналечь – статочно и в апреле стройку закончить. На том и порешили.

Наутро, девятого марта, пожарище было расчищено. Вяткин и Зеленцов разметили шнуром линии под канавы бутовые, точь-в-точь по указке шихтмейстера; дом получался гораздо просторнее прежнего, крестовый, на четыре комнаты. Другие подельщики немедля взялись копать – земля тут, под пепелищем, и вправду насквозь прогрелась, размякла, и заступы легко шли, снимая за слоем слой, до самой глины… Тем временем и третьи работники не дремали, исправно делая свое дело: побрав топоры в руки, застучали, что дятлы, затюкали весело, наперегонки, ошкуривая бревна. Запахло свежей сосной. А там и пилы, столярные струги, рубанки пошли в ход…

Весна в том году выдалась ранней. Мартовское солнце хорошо пригревало. Сугробы взялись влажною синевой, подплавились, оседая, зажурчали ручьи… И плотники старались вовсю – спешили поспеть к сроку.

В середине апреля, на пятую седмицу великого поста, снег сошел окончательно, пробрызнула на пригорках густая зелень. Чарыш помутнел и наполнился до краев, а позже и через края вышел, заливая луга.

Плотники к тому времени сруб завершили, уложив последний, четырнадцатый, венец, стропила поставили, вознесли круто и горбылями кровлю обрешетили… Потом и рамы вставили, оконницы застеклив. И начали полы настилать, ровняя и подгоняя одна к одной тяжелые двухдюймовые плахи.

Вот в такой погожий и светлый денек и появился однажды на стройке Прокопий Бобков, под хмельком, веселенький и задиристый, как всегда. Прокопий отвел ямщину, справил гоньбу чередную, съездив до Большой Курьи да обратно, лошадей выпряг – и сам, по правде сказать, выпрягся, дав себе волю… А когда Бобков навеселе, тянет его на люди, чтобы видели его и слышали, язык же без костей… Но сегодня язык у него заплетался, плохо слушался. Да и ноги тоже слегка заплетались, шурша корою и сбирая носами обуток витую пахучую стружку, рассыпанную подле сруба. Из самого же сруба доносились частые и резкие звуки. Бобков приблизился и остановился, прислушиваясь: похоже, стучали там в два молотка.

– Эй, кто там стучит, выходи! – позвал Прокопий весело, но никто не вышел и никак не откликнулся, продолжая там что-то передвигать и постукивать… «Пол настилают», – догадался Прокопий и поднялся туда, в пропахшее свежей сосной строенье, встал в дверном проеме, косяк подпирая плечом, саму дверь еще не успели навесить… Вяткин и Зеленцов как раз подгоняли очередную плаху, всецело занятые работой, и вошедшего не заметили. Бобков крякнул и покашлял отрывисто, давая знать о себе. Вяткин мельком глянул, не проявляя особого интереса, и отвернулся, постучал молотком по кромке доски. А Зеленцов и головы не поднял. Столь явное небрежение с их стороны задело Бобкова, и он спросил едко:

– Робите?

– Так нам прохлаждаться некогда, как иным, – не без укола ответил Вяткин. Прокопй вскинулся, разгадав намек:

– Меня не замай! Я свою работу сполнил, а ныне – вольная птица, – плечом оттолкнулся от косяка и шагнул вперед, будто готовясь вступить врукопашную.

– Ну, коли птица, так и лети себе, а нам не мешай, – поднял голову Зеленцов и посмотрел на него сердито. – Сойди с доски! – повысил голос. – Видишь, плаха не прибита…

– Эко, работник! – огрызнулся Прокопий, но с доски сошел, отступил в сторону. – Хоромы возводите его благородию? Давайте, давайте, усердники да строители! А его благородию начхать на ваше старание, он эти хоромы, как и старую светлицу, своедурно пожгет… Пых – и нету!

– Как это своедурно? Чего ты мелешь? – встал Вяткин и посмотрел куда-то мимо Прокопия, словно там, за его спиной, увидел нечто более занимательное. И Зеленцов тоже поднялся, глядя туда же, за спину Бобкова, но тому и дела мало.

– А так вот и своедурно, – задиристо отвечал, грудь колесом. – Его благородию шихтмейстеру наплевать… – не успел договорить, Зеленцов схватил его за воротник:

– Прикуси язык! И обернись, – пытался поставить его лицом ко входу, но Бобков упирался, вырываясь:

– Пусти… не чепай! – дышал винным перегаром. – Слово имею – и ты мне рот не затыкай. Слово и дело государево!..

– Ты чего буровишь? – тряхнул его Зеленцов так, что зубы у того чакнули, и, точно винясь перед кем-то и глядя куда-то в сторону, быстро проговорил: – Вот, ваше благородие, выпил на грош, а мелет на всю полтину…

Бобков замер на миг, услышав это, медленно повернулся и прямо перед собой, в двух шагах, с той стороны дверного проема, увидел шихтмейстера, стоявшего здесь, похоже, давненько и слышавшего, как на духу, все его, бобковские, измышления. Ползунов был спокоен, смотрел прямо и чуть вприщур, но по глазам не понять – зол он или насмешливо холоден и равнодушен? Холодок этот и Бобкова коснулся, мурашками пробежал по спине и застрял где-то меж лопаток.

– Ну, говори, говори, я слушаю, – насмешливо жестко молвил Ползунов, глядя в упор. – Что ты имеешь еще сказать?

– Имею, вашбродь, слово… – шумно сглотнул Бобков, точно ему не хватало воздуха, язык враз онемел, но мысли были куражливо горячи и сбойчивы. – Имею слово и дело государево! – несло его уже напропалую, аки бревешко на речном перекате, никакого удержу. – А скажу слово не здесь, а в заводской Канцелярии, куда и взыскую, вашбродь, доставить меня бесперечно… Имею на то право!

– Имеешь, имеешь, – как будто и подбодрил его Ползунов. – А коли взыскуешь, доставим незамедлительно, – спокойно пообещал, глянул на Вяткина с Зеленцовым, рукою махнув, дескать, работайте и не отвлекайтесь, а Бобкову кивнул повелительно: – Пошли.

– Допрыгался мужик, – сказал Вяткин, глядя им вслед. Рослый и скорый на ногу шихтмейстер шел впереди, что-то на ходу говоря Бобкову, а тот вилючей трусцой едва поспевал за ним. – Будут ему нынче и слово, и дело, – добавил с усмешкою Вяткин, ничуть не жалея Прокопия, чей длинный язык и ему досаждал нередко.

По правде-то сказать, они полагали, что шихтмейстер сам во всем разберется, всыплет брехуну сколько надо и отправит восвояси – нехай проспится. Ползунов и хотел так сделать, но Бобков разнуздался донельзя, ломил свое и требовал доставить его на завод, в Канцелярию, где он и грозился выложить свое «слово». Ну что ж, решил Ползунов, быть посему. И послал денщика разыскать солдата Кулагина и сказать, чтобы тот срочно закладывал дрожки. А Бобкову коротко приказал: «А ты мигом сбирайся, вези свое «слово»! Да харчей не забудь прихватить».

И вскоре нарочная повозка выехала с пристанского посада и покатила вдоль Чарыша, звеня колокольцами. Вот как почетно везли в Барнаул Прокопия Бобкова! Да только не зря говорится: велик почет не обходится без хлопот.

Сам же виновник этого необычного вояжа, подогнув ноги – коленями к подбородку, – возлежал на охапке пахучего сена в задке дрожек и что-то бубнил, бормотал себе под нос. Рыжеусый солдат Кулагин слушал-слушал, обернулся и с ехидцей спросил:

– Эй, паря, ты чегой-то все наговариваешь, чай, молитву? Или слова затверживаешь, кои везешь доносить по начальству?

Бобков пошуршал сеном, буркнув в ответ:

– И везу! А что? Се мое дело.

Солдат Кулагин засмеялся, светясь конопатым лицом, и весело припугнул:

– Кто облыжно доносит, тот головы не сносит. Н-но, милай! – понужнул гнедого коренника, уже не слушая, чего там бормочет Прокопий. Лошади побежали резвее, понесли дрожки, тарахтя колесами и вздымая пыль на дороге. – И-эх! – сделал междометный зачин Кулагин, фуражку сбив набекрень. – Тятька рыжий и я рыжий…

Бобков повозился еще, взбил сено под головою, вроде подушки, умостившись поудобнее, и вскоре сморился, укаченный дорожною тряской, и захрапел смачно, с присвистом. И проспал не один час.

А когда вскинул глаза, оглушенный какою-то странной звенящею тишиной, сразу и не мог понять – где он и что с ним? Упряжка стояла близ широкой реки. Вода свинцово-серая, с просинью, лишь поверху едва заметно дрожала мелкая рябь. Хотя и ветра вовсе не было.

Подошел солдат Кулагин, доложил весело:

– Во разлилось! А летом здесь – воробью по колено. И мостка не видно, должно, водою снесло. Придется в объезд, – озаботился, достал кисет и начал закуривать. Бобков приподнялся, свесив ноги, и вялым со сна, слегка осевшим голосом спросил:

– Где мы?

Кулагин сыпнул щепоть самокрошного табаку на бумажку, языком послюнил края и стал скручивать папироску, поглядывая на Бобкова:

– А ты разве не видишь? Вон Беспалово на другой стороне. А там и до Вяткина рукой подать.

– Ого! – удивился Бобков, слез с дрожек и потоптался, разминая отерпшие ноги. – А как мы сюда попали? Куда ты меня везешь?

– Во! – теперь настал черед и Кулагину удивиться. – Да ты, паря, глаза-то протри, протри да очухайся. Или заспал все на свете?

– Можа, и заспал…

– Можа! – передразнил его Кулагин. – Да ты ж сам напросился, истребовал отвезти тебя на завод со своими словами поносными. А теперь кудыкаешь, как петух. Или всамделе забыл?

Бобков молча пошел к реке, умылся холодной водой и вернулся повеселевшим и посвежевшим.

– Ну что, поехали? Токо не туда, а сюда, – махнул рукой в обратном направлении. – Вертаться надо.

– Как это вертаться? – недоверчиво глянул Кулагин. – Неможно, паря. Мне приказано доставить тебя на завод.

– Дак то ж моя была воля, мое настояние, – пояснил Бобков.

– А слова… как же твои слова, поношения?

– А никак! Спьяну все наболтал. Язык же без костей.

– И что теперь?

– А теперь протрезвел. Во! – постучал казанками пальцев по лбу. – Ясной сделалась. Потому и прошу тебя: поехали обратно. Нечего мне делать на заводе. Истинный Бог – нечего! Да и разлив, посмотри какой, небось, мостки кругом посносило…

Кулагин вздохнул, покачав головой:

– Ну, паря, и задал ты мне задачку! Что ж я-то скажу шихтмейстеру? Он же с меня спросит.

– Да почему с тебя? Это ж мое настояние, – возразил Бобков, проявляя все большую и завидную настойчивость. – Вот с меня он и взыщет. А твое дело – сторона. Ну? Поехали!..

Тихо было до звона в ушах. Река текла неслышно. Лишь кони, переступая с ноги на ногу, коротко звякали удилами.

– А! – махнул рукой солдат Кулагин, решаясь на этот неожиданный и рискованный шаг. – Вертаться так вертаться! Семь бед – один ответ.

Докурил самокрутку, притоптав окурок, подхватил вожжи и круто развернул повозку. «И-эх! Тятька рыжий и я рыжий…» И покатили они обратно, в Красноярскую, вслух не говоря о том, но каждый про себя думая: а как их встретит шихтмейстер Ползунов – кнутом или пряником? Ну, на пряник-то мало надежды…

Явились на пристань ввечеру. Ползунов как раз от гавани шел, направляясь к новой светлице. Увидел знакомую повозку, остановился, глазам не поверив. Солдат Кулагин подбежал, сбивчиво стал докладывать, но шихтмейстер, не слушая, оборвал:

– Почему вернулись? Где Бобков?

– Тут я, вашбродь! – объявился Прокопий и тем же мигом бухнулся в ноги шихтмейстеру. – Вашбродь, это моя вина… помилосердуйте, простите за ради Бога! Спьяну все набрехал. И сам не помню, чего молол языком.

Ползунов смотрел хмуро.

– Встань, – велел строго. Бобков мигом поднялся и замер в ожидании новых команд. Ползунов обернулся и позвал стоявшего чуть в стороне, поодаль денщика: – Семен, принеси-ка хорошего батожья. – И снова к Бобкову. – Двадцать батогов для почина хватит?

– Ваша воля, господин шихтмейстер.

– Так хватит или назначить побольше?

– Хватит, вашбродь, хватит! – спохватился Бобков.

– Вот, вот, – усмехнулся шихтмейстер, – если б ты всегда был таким сговорчивым. Снимай рубаху, – приказал, – и ложись.

– Как… прямо здесь? – удивился Бобков.

– Прямо здесь, – подтвердил Ползунов. – А чем тебе это место не глянется? Вон на ту плаху ложись. Солдат Кулагин, помоги мужику, спеленай ему руки да ноги, – как бы походя распорядился, а сам уже выбирал из рук подоспевшего денщика тальниковый прут, который половчее, один подержал, другой повертел так и сяк, будто взвешивая, взял третий, потоньше да подлиннее, взмахнул, приноравливая к руке, гибкий прут со свистом рассекал воздух… Годится! – решил шихтмейстер. И подошел ближе к виновнику. Прокопий, распластавшись на широкой сосновой плахе, связанный по рукам и ногам, зябко плечами передернул и весь напрягся, ожидая хлыста. А получил его неожиданно, изогнувшись и вскрикнув от жгучей боли:

– Ой-я! Полегше, вашбродь…

Шихтмейстер огрел его с оттяжкой поперек спины еще и еще раз, оставляя на коже багровые опояски и приговаривая при каждом взмахе:

– Это тебе, голубчик, за то, что пьешь безмерно! А это за то, что врешь да болтаешь лишнего! – Бобков дергался, извиваясь, стеная и вскрикивая сквозь сжатые зубы. А шихтмейстер все приговаривал: – Не пей! Не ври! Не пей… – остановился вдруг, словно уморившись, хлыст передал солдату Кулагину, а Семену, стоявшему наготове, сказал: – Добавьте, сколь надобно. Да не просчитайтесь.

И пошел ко светлице скорым шагом, ни разу не обернувшись.

16

Совпадение вышло невзгадным, а может, был в том и некий знак. Двадцать четвертого февраля сгорела дотла старая светлица, а 24 апреля – число в число! – на месте серого пепелища уже стоял готовый, будто птица Феникс возродившийся, новый бревенчатый дом, просторней и краше прежнего.

Утром того же числа плотники осмотрели еще раз готовое строенье, навели марафет, подоткнув кое-где и подконопатив мох в пазах, подравняли углы, отпилив излишки отдельных бревен, чтобы не было ни малейших изъянов, а дом стоял бы, как по струне, глядя большими окнами на голубую излуку реки… День занимался ясный, безоблачный. И плотники спешили довести дело до полного завершения. Одни чистили вокруг дома, сгребая в кучу корье, щепу и стружку, другие выносили из самого дома всякий древесный мусор да обрезки, складывая в те же кучи…

Ермолаю с Яшуткой тоже хватало забот. Они по-хозяйски ходили по дому, осматривая комнаты, боковушки, заглядывая во все углы. Прибежала Парашка, веселая и спешливая, как всегда, блеснула крушинною чернотой глаз и отдала Ермолаю веник:

– Подмети хорошенько. Пол будем скрести да мыть. Иван Иваныч сказал, седни вселяться. Ой, как баско-то в новой светлице!

И унеслась, бренча ведрами, за водой на Чарыш.

Тем временем Вяткин и Зеленцов, орудуя двуручной пилой, заканчивали выравнивать последний угол – осталось отпилить пару невмерных, далеко выступающих концов. За этим занятием и застал их Прокопий Бобков, привлеченный столь праздничным оживлением подле новой светлицы.

– Бог в помочь! – глянул он снизу.

– Повелел Бог, чтобы ты помог, – откликнулся Вяткин, не прерывая работы. – Что нового скажешь?

– Пила у вас туго ходит, – заметил Бобков.

– Да ну? – приостановились пильщики.

– Вот тебе и ну – каральки гну! – возгорелся Бобков, приближаясь вплотную. – А ну, дай-ка, – потянулся к пиле, взял, поднял зубьями вверх на уровень глаз, тотчас определив: – Развод мал. Как вы пилите! Дай-кось, – потеснил, отодвинул Зеленцова, заняв его место, и начал пилить на пару с Вяткиным, все учащая и учащая движения да еще и покрикивая на своего сподручника. – Да не жми, не жми… веди ровнее!

Смотреть было смешно и весело на то, как Бобков обучает да поучает Семена Вяткина, зуб съевшего на этом деле. Плотники, сгрудившись подле, так увлеклись этой картиной, что и не заметили подошедшего Ползунова. И он какое-то время наблюдал молча, а потом спросил:

– Это откуда такой пильщик? Порато старается.

– Новый работник… со старыми метками на спине, – ответил с ехидцею Зеленцов, намекая, должно быть, на недавнюю порку Бобкова. Тот допилил конец бревна, заметно упарившись, и пилу к ноге, как ружье, приставил, глянув на Зеленцова с вызовом:

– Дак за одного битого двух небитых дают! А таких квелых, как ты, Ефим, и троих мало…

Смеялись дружно. И Ползунов вместе со всеми хохотал от души. Ай, да Прокопий Бобков, ай, да молодец! – палец в рот ему не клади. И что еще приметил шихтмейстер – обиды за ту недавнюю порку Бобков не держал, понимая, наверное, что наказан был не напрасно, а поделом. Потому и на шихтмейстера смотрел открыто, чуточку даже виновато заискивающе, но не зло. И Ползунов никакого зла не имел на Прокопия.

– Ну, и слава Богу! – сказал, отсмеявшись. – Дом поставлен. А за то, мужики, вам спасибо! Славно поработали. Нынче и плату за труды свои сполна получите. Будет на что разговеться, – добавил с улыбкой, в добром настроении был шихтмейстер – и такое же настроение хотел поддержать в других.

И прошел тот ясный апрельский день в дружных и радостных хлопотах – праздничный для семьи Ползунова. Вселение в новую светлицу – разве не праздник!

А поздно вечером, когда в доме угомонились, Пелагея, лежа рядом с мужем, тихонечко говорила:

– Господи, хорошо-то как! Будто и не было никакой беды. Будто и я вместе с новым домом заново родилась. Правда, – голос до шепота уронила, вдруг затаилась и пригорюнилась, стесненно вздохнув. – А тогда, ой, как тягостно было, – впервые призналась, – когда и дом погорел, и я вскорости разрешилась, не доносив дитя… Знаешь, Ваня, – придвинулась ближе, – тогда мне казалось, что и свет белый померк, так муторно было да невсутерпь, что и самой хотелось уйти вслед за сыночком.

– Да ты что, Пелагеша! – запоздало он испугался, обнимая жену. – И думать о том не смей, не казни себя. Теперь все худшее – позади. Нынче вот и дом новый поставили. И новых забот – уйма. Жить надо, Пелагеша! А сынка или дочку ты еще родишь, – горячо ей нашептывал, прижимая все крепче. – Это ж и от нас немножко зависит. Вот и давай постараемся. Слышишь? – ласково тормошил ее за плечи, пытаясь расшевелить. И Пелагея, засмеявшись, повлеклась, потянулась к нему:

– Давай постараемся… Господи, как я соскучилась по тебе!

– А я, Пелагеша? Сил никаких… Это ж сколько мы не были вместе?

– Ну так иди ко мне, – шепнула, – иди поскорее, шихтмейстер мой любый… – горела в порыве нежности.

Ах, какой жаркой, хмельной и жадобной выпала первая ночка в новом-то доме! Время как будто пресеклось, растворившись в них, а может, это они, Иван да Пелагея, объятые жаром взаимной близости, растворились во времени, и вовсе забыв о нем – недаром ведь будет сказано: счастливые часов не наблюдают. Они же в ту пору, словно вернувшись друг к другу издалека, и в самом деле были счастливыми.

И когда – спустя два или три месяца – однажды парным хлебозарным вечером Пелагея признается мужу, что сызнова понесла, он воспримет это – как продолжение счастья.