Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

5

Ах, как он рвался, как стремился туда, унтер-шихтмейстер Ползунов, торопя ямщиков и коней, погоняя мысленно, считая дни, а потом часы и минуты… И вот, наконец, потянулись приземистые слободские окраины, и острый запах сирени из палисадников, обнесенных частоколом высокого тына и жердяных оград, растекался в горячем воздухе. Сверкнули маковки золотых куполов вдалеке, и звон колокольный поплыл навстречу, как и в первый приезд, величавой разноголосицей – поспели аккурат к обедне.

И тот же гостиный двор в Зарядье распахнул перед ними ворота. Даже нумер облюбовал Ползунов прежний, в котором останавливался три месяца назад. И в том усмотрел добрый знак – что нумер к его приезду оказался свободным. Вошел, распахнул окно, присел на софу – и замер в ожидании: вот сейчас откроется дверь и войдет Пелагея, улыбчиво спросит: «Чаю не прикажете?» Но долго не усидел, решив, что самому надо ее поискать. Подумалось, что в деле сем тонком Ширман мог бы стать незаменимым посредником.

Ползунов запер свой нумер и отправился к Ширману. Однако и десяти шагов не сделал, как впереди увидел женщину, шедшую по коридору; что-то знакомое почудилось в прямой и стройной фигуре, в мягко-неслышных шагах и округло-плавных движениях… Он вздрогнул от внезапной догадки, видя ее со спины, скорее чутьем, а не взглядом угадывая, и сбился с шага, растерявшись и не зная, что делать и как поступить – окликнуть ли ее, догнать и тронуть за руку… И готов был уже окликнуть, остановить, когда она и сама, будто неведомо обо что споткнувшись либо взгляд его на себе ощутив, резко умерила шаг, остановилась и, обернувшись, посмотрела издалека – взгляды их встретились. И теперь не осталось сомнений – Пелагея! Сердце унтер-шихтмейстера оборвалось, но не упало, а прыгнуло вверх, подкатив к горлу, и он, смиряя дыхание, вскинул руку и сделал в воздухе некий приветственный или призывный знак… Приблизился и встал с нею рядом.

– А я смотрю, смотрю… думал, ошибся, – заговорил быстро, смятенно, сам не сознавая, что говорит – столь велико было волнение. Она же держалась спокойно, то ли не узнавая его, то ли не придавая никакого значения этой встрече.

– А коли ошиблись?

– Нет, нет, не ошибся, – перевел он дух. – Здравствуй, Пелагея! А я вот приехал… И поселился в том же нумере, – добавил многозначительно, как бы невзначай коснувшись ее руки. Пелагея глянула прямо, но руки не отняла. Сказала с легкой усмешкой:

– Знаю.

– Откуда ж ты знаешь? – удивился он.

– Доложил капитан.

– Ширман? Вот бестия! Когда ж он успел? – удивился еще больше. И с ревнивым укором спросил: – Отчего ж не зашла, коли знала?

– Попозже хотела… – правду ли сказала, придумала ли на ходу и, чуть помешкав, добавила с улыбкой: – Да и приказа такого не поступало.

– Приказывать я не умею, а просьба, считай, поступила, – посмотрел на нее внимательно и тихо признался: – А я рад видеть тебя, Пелагея. Очень рад! – придвинулся ближе и снова коснулся ее ладони, отзывчиво теплой и мягкой. – Три месяца ждал этой минуты.

– Ждали? – глянула, не поверив. – Зачем? – и не дала ответить. – Ой, заговорили вы меня, а мне пора… Да и вам с дороги не мешает отдохнуть.

– Постой, Пелагея, не спеши, – удержал он ее, хотя, видать по всему, она и не шибко-то порывалась уходить. – Отдохнуть я еще успею, – сказал он и вдруг его осенило, – а вот чайку бы горяченького…

– Как прикажете. А медку не желаете? Намедни бортники привезли свеженького, – говорила все с тою же скрытой усмешкой. – Голова-то как нынче, не болит?

И он отвечал, посмеиваясь и разом освобождаясь от внутренней скованности:

– Нет, Пелагея, голова нынче на месте. А вот душа…

– Душа-а? – удивленно переспросила и с загадкой прибавила. – Ну, душу-то медом не улестить…

– Наверное, – согласился он. – Но чаю бы поскорее, а то я умру от жажды…

– Будет вам пугать, – шутливо она попросила, – не умирайте. А то кому ж я чай буду приносить? И мед липовый… – говорила, светясь синевою глаз, и столько было тепла и скрытого обещанья в ее протяжно-певучем и низком голосе, и так хороша, привлекательна была она в этот миг, что сердце бедного унтер-шихтмейстера снова подпрыгнуло и дыхание пресеклось, обжигая гортань.

– Ах, Пелагея, чудно-то как – чай с медом! – сказал он тихо, почти шепотом. – Так неси, неси поскорее… Буду ждать.

Вернувшись в свои покои, еще и от первой встречи не отойдя, он весь уже был в ожидании новой – обещанный чай с медом кружил голову. Унтер-шихтмейстер, пытаясь унять волнение, быстро ходил по комнате, нетерпеливо поглядывая на дверь. И думал о разговоре с Пелагеей, находя в нем больше словесной игры, намеков и ускользающих мыслей, и твердо решил – впредь не говорить иносказательно, не околичничать, а все прямо выложить, во всем признаться, как на духу… А иначе зачем было рваться в Москву, спешить и гнать лошадей?

Так он себя настроил, зарядил. И когда Пелагея, наконец, появилась, улыбчиво хороша и желанна, и мягко-неслышно прошла к столу, снимая с подноса чайный прибор и коротко, мельком снизу поглядывая, Ползунов, уже весь горя и сдерживая дыхание, шагнул к ней, отнял поднос, аккуратно поставил на стол и взял ее руки, приближая то одну, то другую, потом обе вместе к своим губам и целуя поочередно… снова и снова целуя. Она замерла, не в силах противиться, и только слабо и тихо просила:

– Не надо… зачем? Господи, что же вы делаете? Зачем? – твердила прерывисто, с придыханием, но и малых усилий не делала, чтобы отнять руки. И тогда он порывисто, но не грубо привлек ее к себе, горячо зашептав:

– Милая… милая, Пелагея, я так хотел, так рвался к тебе! Ты мне нужна… нужна навсегда. Слышишь?

– Господи, – почти простонала она, – да что ж вы такое говорите? Мы ж с вами и виделись мимоходом… и слов никаких не успели сказать.

– Вот я и говорю те слова, коих не успел сказать. Послушай, Пелагея, – хотел еще что-то добавить, но она прикрыла губы его своей ладонью:

– Молчите, не говорите больше ничего.

И тихо стало так, что всякий малейший звук снизу, со двора, доносился отдельно и внятно, и так же внятно и гулко стучали их сердца… Они стояли, не размыкая объятий, потом согласно и осторожно попятились, шаг по шагу, опустились на мягкую и широкую софу – и пол, колыхнувшись под ними, уплыл из-под ног. А в распахнутое настежь окно вместе со слабым июньским ветерком наплывал, заполняя комнату, густой и дурманящий запах сирени…

И все же в какой-то момент, изловчившись, Пелагея высвободилась из жарких объятий унтер-шихтмейстера и присела, выпрямляясь, убирая со лба под чепчик светлую прядь и говоря, говоря о чем-то отвлекающе-постороннем, казалось, и вовсе ненужном:

– День ведь на дворе… посмотрите, солнышко-то как светит! И синелью пахнет. Слышите, как пахнет синелью? – говорила она как бы даже подчеркнуто – не сиренью, а синелью, на свой лад, со скрытой улыбкой. – А еще ж и бузком ее называют, синель-то. Слышите, как пахнет? – И вдруг спохватилась, встала. – Ой, а что ж это мы про чай-то забыли! Стынет же чай. И мед вон липовый, бортники свежего привезли… Попейте, а то ж совсем остынет.

– Да Бог с ним, с чаем, – каким-то враз осевшим, будто и не своим голосом отозвался Ползунов. – Главное, чтобы мы не остыли… Слышишь, Пелагея? Не отпущу я больше тебя! Вместе поедем в Сибирь.

– Батюшки-светы! – всплеснула она руками, как бы испугавшись. – Да зачем я вам? Ну, скажите, господин унтер-шихтмейстер, – довольно легко и уверенно выговорила заковыристое словечко, – зачем вам бывшая солдатская женка, а теперь вот и вдова? Соломенная, – протяжно, чуть нараспев добавила. – А соломиной не подопрешь хоромины, – говорила печально-сухо, словно отгораживаясь от чего-то, сторожась, но и сама, должно быть, понимая всю зыбкость и несостоятельность этих доводов, зная, наконец, что в свои двадцать два года она, «соломенная» вдова, лишь обрела женскую стать и обольстительность, еще больше похорошев, и не один уже добрый молодец приглядывался да присватывался к ней… Как вот и этот горячий и скороспешный, с густой розвязью пшеничных волос, голубоглазый сибирский унтер-шихтмейстер. Пелагея смотрела на него ласково, чуточку снисходительно и говорила вовсе не то, что хотела сказать. – Ну, зачем я вам, солдатская вдовушка? Да вы такую себе найдете…

– А я уже нашел, – сказал он опережающе. – И другой мне не надо. Говоришь, вдова солдатская? А я – сын солдата. Вот и поквитались! – улыбнулся догадке. – Отец мой солдат горной роты Иван Ползунов… Выходит, мы с тобой, Пелагея, близкие души?

– Верно, – кивнула согласно, – я ведь тоже Иванова дочь…

– Вот видишь! Да нам сам Бог велел быть вместе.

– Да не так же сразу, не так… – задумчиво отстранилась и упавше добавила. – Года еще не прошло, как мужа не стало… в августе будет только год. А до года и думать об этом грешно.

– Ну, так и подождем августа, – не тотчас, а после паузы отозвался Ползунов и, преодолевая некое неудобство, спросил: – А с мужем-то что… что с ним случилось?

– С Поваляевым-то? – переспросила она, называя мужнину, а стало быть, и свою фамилию, и легкая тень скользнула по ее лицу. – Сгинул солдат Поваляев… прошлым летом убит где-то в Пруссии… на реке Прегель, близ деревни Клейн-Эгерсдорф, – говорила задумчиво-тихо и ровно, будто по-писаному, свободно, без всяких запинок и затруднений произнося эти сложные нерусские названия. – Мне сослуживец Степана о том поведал, тоже солдат, без ноги воротился с войны… Такая вот сказка, Иван Иванов сын, – глянула коротко и печально, впервые назвав его по имени. И Ползунов молча привлек ее к себе и прижал еще крепче, думая в этот миг и вовсе не о муже ее, солдате Поваляеве, сгинувшем где-то на реке Прегель, близ деревни Клейн-Эгерсдорф, а дивясь тому, как она, Пелагея, свободно и просто говорит, выражая свои мысли, как жива и складна ее плавная речь, дивясь и невольно радуясь, а может, и гордясь в душе, открывая ее для себя и еще с одной стороны: вот как хороша избранница его, Пелагея Ивановна Поваляева, чудо как хороша – и не только лицом и статью, но и умом своему лицу под стать!..

6

И потянулись они друг к другу, как два магнита, слюбившись и сблизившись так поспешно и бурно, что и августа ждать не пришло им в голову. Пелагея приходила теперь в его покои без всяких на то приказов, ровно к себе домой. И как только появлялась, бесшумно и как бы крадучись открывая и запирая дверь, все враз менялось – и всякие праздные да посторонние мысли, владевшие унтер-шихтмейстером до ее прихода, как ветром сдувало… И они, оставаясь наедине, Иван да Пелагея, и секунды более не могли находиться врозь, а тотчас бросались и приникали друг к другу с такою жадной силой и торопливостью, словно вконец изнеможенный путник к живительному роднику – и пили, пили неутомимо из этого чистого и сладкого родника…

И так хорошо было им нынче всегда и повсюду, когда они оставались вдвоем – и в комнате этой, окнами во двор, откуда и во второй этаж сквозило сиреневым духом, и на берегу Москвы-реки, где они прохаживались рука об руку, поднимаясь по крутым ступенькам на Всесвятский мост, единственный каменный мост в Москве, застроенный с обеих сторон лавками… А случалось, в отгульные либо праздничные дни, когда Пелагея бывала свободна, отправлялись на Красную площадь. Шли по Никольской улице, довольно прямой и узкой, мимо церкви Казанской Богородицы, вдоль кирпичных лавок иконного ряда, позади которых виднелись мрачноватые строения Заиконоспасского монастыря… и флигель в ограде. Вот этот флигель более всего и привлекал Ползунова. О флигеле этом рассказывал Семен Порошин. А теперь он и вовсе видел его вблизи – и был удивлен. Одноэтажный кирпичный домик хоть и невзрачен внешне и неприметен на вид, но знаменит и славен: здесь размещалась Славяно-греко-латинская академия, в которой учился Тредиаковский, а чуть позже и Ломоносов…

Дальше, за флигелем, виднелась и еще одна церковь. Все здесь было интересно и внове унтер-шихтмейстеру. Однако сама Красная площадь разочаровала. Шумная, пестрая, тесно заставленная торговыми рядами и лавками, которые лепились не только вдоль стен, но и в самих башнях размещались. И грязи, мусора, дурных запахов тоже хватало. «Не Красная, а Грязная площадь», – подумал Ползунов, но вслух не сказал об этом, боясь обидеть Пелагею – слишком близко к сердцу все она принимала. Говорят, раньше, когда Москва была столицей, порядка здесь было больше.

Но торговля шла бойко. И прямо в центре, впереди лавок, примыкавших к стене, тянулись передвижные палатки, рассекая площадь пополам и во всю длину – от каменного спуска к Охотному ряду, где торговля шла не менее живо, до самого Рва, почти вплотную к ограде Покровского (приснопамятного Василия Блаженного) собора с разноцветными куполами… И всюду, как муравьи, сновали ручные торговцы с корзинами и лотками – пирожники, блинники, разносчики всякой другой снеди… Тут же продавали и грушевый квас, черпая ковшами из деревянных бочонков, и сбитень медовый, зазывая, заманивая покупателей скоморошно-веселыми прибаутками и побасками… В самих же башнях Китай-стены лавки были и побогаче да поизысканнее – мануфактурные, мелочные, со всякой дорогой утварью и привлекательной мишурою… Сюда и покупатель не всякий заглядывал – цены кусались.

Но здесь-то Ползунов и присмотрел товары, кои значились в заказном реестре: и парусное полотно, равендук суровый, и тонкое фламандское… Промедлять не стал, ограничиваясь поглядками, а тотчас и закупил все сполна – восемьсот тридцать аршин парусного да более пятисот фламандского. Нанял извозчика ломового – и перебросил товар на гостиный двор, уложив тюки в сарае.

Теперь оставалось дело за малым – сыскать деревянные роспуски без кибиток, с окованными колесами, седла, узды и прочую сбрую… Но можно не сомневаться – все будет закуплено. Ползунов тем и отличался, что всякое дело, большое и малое, неукоснительно доводил до конца, стараясь и выполнить его наилучшим образом.

Порадовал он и Пелагею, купив ей в подарок на троицын день чудный гарусный полушалок с кистями. И Пелагея, взяв его в руки, вспыхнула изумленно – дорог не столько подарок, сколько приятно само внимание, – бережно развернула, накинув на плечи, и глянула в зеркало:

– Ой, как мне нравится!

Доволен и Ползунов остался. Приобнял Пелагею, ощущая пальцами текучую мягкость гарусной ткани, и тихо сказал:

– Вот и носи на здоровье. Нынче в Сибири такие в обычае.

– Правда? – вскинула голову и засмеялась. – Ну вот, еще и до Сибири не доехали, а я уже сибирячка.

– Доедем, – пообещал он и, наклонившись, прильнул губами к ее уху, горячо прошептав: – Люблю тебя! Так люблю, что сил никаких…

– И ты мне мил, – впервые она призналась, зажмурилась от волнения, и голову прислонила к его плечу. – Господи, как все повернулось! Ох, унтер-шихтмейстер, увози ты меня… увози поскорее в свою Сибирь!..

Два месяца пролетели – как два дня. В середине августа жара спала, а ночами уже и холодком потягивало. Давно отцвела синель, но запах ее как будто все еще держался, растворившись в самом воздухе.

И все было готово к дальней дороге – улажены все дела, все необходимое закуплено, упаковано. Однако дня за три до отъезда Ползунов решился и еще на одну покупку, столь негаданную и скороспешную, что удивил не только Пелагею, но даже и всезнающего, вездесущего Ширмана.

А вышло так. Сведав от одного знакомого (за два месяца и таковые завелись), что в городе Керинске, под Москвой, некий подканцелярист Токорев может устроить купчую, Ползунов, никому не сказавшись, однажды утречком выехал на извозчике в тот неведомый городок. И названного подканцеляриста разыскал без особых трудов – Керинск столь невелик, что все там друг друга знают. И с купчей уладилось тоже легко. Вечером Ползунов воротился в Москву, на гостиный двор, и, разыскав Пелагею, весело доложил:

– А вот и мы, с вашего дозволения!

Пелагея смотрела на него, сияющего неведомо от какой удачи, и ничего не могла понять. Перевела взгляд на стоявшего рядом с ним худенького востроносого мальчика лет десяти-одиннадцати, конопатенького, в картузе с кожаным козырьком – и вовсе запуталась: кто таков, откуда?

Подошел капитан Ширман, строгий непривычно и трезвый, как стеклышко, и тоже удивленно посмотрел на мальчика:

– А это что за добрый молодец?

– А это Ермолай Яковлев, с вашего позволения, – отвечал Ползунов, посмеиваясь, – наш казачок. Он вместе с нами поедет в Сибирь, – и, взяв мальчика за плечо, легонько подвинул вперед, как бы выставляя напоказ и обращаясь к нему: – Вот, Ермолай, твоя хозяйка, Пелагея Ивановна, будешь служить под ее началом.

Мальчик, зыркнув живыми острыми глазами, проворно снял картуз и поклонился низко:

– Здравствуйте, барыня.

Пелагея охнула, заметно смутившись, столь непривычным для нее оказалось такое обращение, потянулась было к мальчику, чтобы погладить рыжие вихры, но тут же и отвела, опустила руку, будто кто изнутри подсказал не делать этого, а держать казачка на почтительном расстоянии, как и подобает барыне…

Позже, оставшись наедине с Ползуновым, осторожно спросила:

– А может, с казачком-то поспешил? Обойдемся. Слава Богу, и свои руки имеются, – показала, так и эдак повернув белые аккуратные ладони, и шутливо добавила. – А то и вправду барыней стану.

– Своих рук на все не хватит, – твердо сказал, будто поставил точку, Ползунов, давая понять, что решения своего не изменит.

И Ширман, выбрав момент, с ехидцей подковырнул:

– Ну что ж, унтер-шихтмейстер, поздравляю с покупкой! Становишься ты, сударь, не только семьянином, но и владельцем душ.

– Каких душ? – нахмурился Ползунов. – Казачок, что ли?

– Лиха беда начало! – язвил капитан. – И сколько ты за него отвалил?

– Сколько надо – столько и заплатил. Тебе зачем это знать?

– А все же? Любопытно. И что ты из этого делаешь секрет?

– Да никакого секрета я не делаю, – помедлив, сказал. – Двадцать рублей. Что еще скажешь?

– А что сказать? Недорого. Нет, в самом деле! – вскинулся Ширман, хитро щурясь. – Если картина с Петром Великим обошлась тебе в десять рублей, а ведро царской водки ныне стоит рубль девяносто… Нет, господин унтер-шихтмейстер, ты не прогадал.

– Да будет тебе, – пресек его Ползунов. – Хватит зубоскалить. Дело серьезное. И казачка я купил не из прихоти, сам понимаешь. Когда был один – и в голову такое не приходило. А теперь… Давай-ка лучше подумаем, что еще надобно сделать перед отъездом.

– Давай подумаем, – примирительно согласился Ширман. И тотчас, почти и не думая, предложил: – А не заглянуть ли нам в трактир? Выпьем на посошок. Дорога предстоит дальняя. Отведаем флиссингенских устриц – и прости-прощай, Москва! А что, Иван Иванович, – вскинул голову, плутовато посмеиваясь, – хорошо провели время, незряшной вышла поездка?

– Думаю, что незряшной, – серьезно сказал Ползунов. И мысленно подтвердил, соглашаясь: и вправду, незряшной.

Август 1758 года, сухой и пыльный, был на исходе, когда сибирский обоз выехал из Москвы, двинувшись в обратный путь. И лишь спустя два месяца, в конце октября, как раз ко второму зазимку, достиг Барнаула.

7

Несколько дней после приезда ушло на хлопотные отчеты, сдачу товаров, закупленных для завода, а потом и на обустройство семьи. Спасибо Хлопину, давнему приятелю, освободил он Ползунова от излишних забот. Дом преуспевающего канцеляриста находился неподалеку от горного правления, на Иркутской линии, был крепко срублен, просторен, и Дмитрий предложил Ползунову не ломать голову над приисканием жилья, а перезимовать у него. Ползунов согласился без малейшего колебания – лучшего выхода и не придумаешь. Прежде, когда он был один, этой заботой не шибко и обременял себя, довольствуясь малым: где приткнется – там и хоромы. А вот работу ставил превыше всего, можно сказать, на первый план, как ту лошадку тягловую, которую впрягают в оглобли впереди телеги, не иначе. Иначе нельзя – не получится! Но теперь-то он был не один, с женой… А жене он и сам не хотел отводить последнее место. Как же быть? «А так, – отвечал он сам себе, – чтобы семья и работа не чинили друг другу помехи, а шли рядом, в одной упряжке, как два рысака, впереди экипажа. Иначе нельзя!» – и вовсе повеселел Ползунов, радуясь найденному согласию, хотя говорить о каком-то «согласии» было пока рановато: семейная жизнь только начиналась и все ее трудности, испытания оставались еще впереди.

Однако сегодня унтер-шихтмейстер чувствовал себя счастливым и думал, что счастье даруется человеку свыше – раз и навсегда. Помышлять о другом не хотелось, не приходило в голову – и слава Богу!

В таком настроении и отправился он в то утро на доклад к управляющему заводами Христиани. Погода стояла ясная и тихая. Ночью подморозило, застеклив лужи тонким ледком, хрустко, со звоном ломавшимся под ногами. Чистое небо, слегка лишь притуманенное по окоему, тоже казалось выстекленным и промороженным до прозрачной голубизны.

И Ползунову подумалось вдруг, непроизвольно мелькнув поверх других мыслей: «А капрал Беликов, наверно, уже отвел суда на зимнюю стоянку». Он мигом представил себе крутые излуки Чарыша и Кабановскую пристань, где все прошлое лето командовал флотилией из десяти судов, сплавляя руду на завод. Хозяйство досталось ему нелегкое. Суда старые, изношенные, людей не хватало. Он доносил об этом начальству. Канцелярия обещала договориться с военным ведомством о выделении Барнаульским и Кузнецким гарнизонами по шестьдесят казаков и солдат, чтобы доукомплектовать экипажи, но из Барнаула прибыло всего лишь тридцать солдат, а из Кузнецка и вовсе не прислали. И пришлось Ползунову обходиться гораздо меньшим составом, что не могло не сказаться на отгрузке. Нет, нет, прав полковник Порошин, трижды прав: надо сближать рудники и заводы! Но как? Теперь эта мысль все чаще приходила в голову Ползунова. Да он еще в прошлом году, задолго до встречи с Порошиным, искал способы этого «сближения» – и предложил не оставлять суда на зимовку в Барнауле, а уводить по последней воде, опережая морозы, в Красный Яр и ставить там до весны, что, по его подсчетам, сократит первый рейс почти на месяц. Так и сделали. А вот как это сказалось на отгрузке руды в нынешнюю навигацию, Ползунову не было известно – почти год находился он в отлучке.

И сейчас, помимо всего, беспокоил его и еще один вопрос: чем после возвращения будет он заниматься? Но решить это мог лишь один человек – начальник заводов Иоганн Христиани, к нему и спешил в это утро Ползунов, бодро шагая по льдистому тротуару. И принят был сверх всяких ожиданий любезно и даже с улыбкой.

– А ну покажись, покажись, голубчик, каково после столицы выглядишь? Потрудился ты, надо отдать должное, исправно, – похвалил Христиани, пожимая руку унтер-шихтмейстера и кивком головы указывая на жесткое деревянное кресло, боком придвинутое к столу. – Садись и докладывай. Хотя о многом я уже и осведомлен, – тут же признался. – Знаю, что все необходимое тобою закуплено. А главное?

– А главное, господин асессор, серебро наше прошло на Монетный двор по самой высокой пробе, – не без удовольствия доложил Ползунов.

– Вот это лестно… вот это баская сказка! – живо отозвался Христиани, выказывая и говорок сибирский, приобретенный за многие годы службы на Колывано-Воскресенских заводах, и все тот же неискоренимый саксонский акцент. – Стало быть, не напрасны труды наши?

– Уверен, господин асессор, что не напрасны.

– Надеюсь, и для тебя поездка была полезной? Препятствий больших не чинилось?

– Больших, слава Богу, избегли. А малые полковник Порошин помог устранить.

– Вот и славно! Ну, и как он там, Андрей Иванович, не сбирается в Барнаул?

– Сбирается. Но когда будет – неизвестно.

– Ну и ладно, ладно, обходимся пока, – довольно вяло и с какою-то недосказанной, затаенной мыслью проговорил Христиани и круто повернул. – Ты-то сам, унтер-шихтмейстер, чем полагаешь далее заниматься?

– Работать, господин асессор, – осторожно, с уклончивостью отвечал Ползунов, угадывая в этом вопросе не столько желание управляющего выведать его мысли, сколько намек на то решение, которое, по всей видимости, им, управляющим, уже обдумано, а может, и принято – и не ошибся в том.

– Что ж, работу найдем тебе подходящую, – сказал Христиани, – без дел не останешься. – И, как бы взвесив что-то в уме, уточнил. – Пока будешь прикомандирован к Канцелярии. А ближе к весне поедешь на Красноярскую пристань. Надеюсь, угадал твое желание? – весело посмотрел.

– Угадали. Только почему Красноярская, а не Кабановская пристань?

– А Кабановской уже нет – закрыли нынешним летом. Да ты ведь и сам говорил не однажды, что Чарыш в тех местах мелеет и пользоваться той пристанью неспособно. Вот мы и перенесли ее ниже по течению, в Красный Яр, а в Кабановской оставили только два рудных амбара да караульную избу. Что, недоволен решением?

– Никак нет, господин асессор, считаю решение правильным.

– И я так считаю. Значит, поладили! – Улыбнулся Христиани.

Они поговорили еще о чем-то, однако главное, что более всего занимало и беспокоило Ползунова, прояснилось – и теперь он знал: ближе к весне отправляться на Красноярскую пристань. И это ему не внове – служба привычная. Но он ведь теперь не один: а как отнесется к этому Пелагея? – подумал не без тревоги. И в самом деле: едва из Москвы на Барнаульский завод переехали – не ближний свет, а тут изволь и еще дальше, в неведомую глушь… А если не согласится, воспротивится?

Ополдни, вернувшись домой, Ползунов и не знал, как и с чего начать разговор, чтобы не испугать, подготовить Пелагею, мялся, ходил вокруг да около, говоря о каких-то пустяках, а сказать главное не решался; когда же, набравшись духу, выложил – понял, что тревога была напрасной. Пелагея спокойно выслушала, ни мало не огорчившись, и твердо, скорее весело и без колебаний, ответила:

– Какая ж беда? Коли надо ехать, так и поедем! А ты думал, я испугаюсь? – разгадала его сомнения. И он, вздохнув облегченно, признался:

– Выходит, это я боялся?

– Чего ж ты боялся?

– Боялся тебя огорчить.

Она засмеялась и тронула его за руку:

– Чудной ты, Ваня, да какое же в том огорченье – вместе ехать? Вот если бы ты один поехал, а меня оставил – тогда другая сказка.

– Ну, нет, без тебя я теперь никуда не поеду! – заявил он решительно, даже и мысли противной не допуская. – Мне, Пелагеша, не жить без тебя.

– Ой ли! – тронутая столь пылким признанием мужа, засмеялась и остудила его немножко. – Так ведь жил?

– Жил… покуда тебя не знал. А теперь – не смогу! – еще тверже сказал.

– Вот и мне, мой любый, одна дорога.

– На Красноярскую пристань? – подсказал он шутливо, заметно повеселев.

– А хоть и на Красноярскую. Куда иголка – туда и нитка, – рассудила она по-своему, вдруг прижалась к нему, горячо прошептав:

– Господи, да вези ты меня, вези хоть на край света – не сробею! Неужто еще не понял?

Они долго в ту ночь не могли заснуть, будоража друг друга разговорами – и проговорили чуть ли не до рассвета, загадывая и строя какие-то невероятные, возвышенные планы (скорее воздушные замки) и настраивая себя на предстоящий, может быть, самый для них важный и счастливый переезд.