Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

9

Однажды поутру явились из деревни повинные мужики с лопатами в руках – Ефим Зеленцов, Семен Вяткин да Прокопий Бобков. Шли они не спеша, с оглядкой, шагая гуськом, друг за дружкой – иначе-то и нельзя идти по узкой дорожке. И вид у них был действительно «повинный». Ползунов, еще издали заметив мужиков, двинулся им навстречу – и сошлись они как раз в том месте, откуда по насту до штабелей самый короткий путь. Мужики вразнобой, с упреждающей поспешностью поздоровались, отводя глаза в сторону. И Ползунов, каждого поочередно оглядев, с усмешкой сказал:

– Ну, ну… здоровья и я вам желаю. А вот почему вы вчера не явились, то мне занятно? – говорил он вроде спокойно, с прохладцею даже, но в голосе чувствовалось напряжение. – Или команда моя не дошла?

– Команда, ваше благородие, дошла, – ответил за всех Вяткин. – Но упредили поздно.

– Как это поздно? Что значит – поздно? – все более накалялся голос и грозовые нотки уже звучали в нем. – Вам русским языком было сказано: явиться с лопатами! Почему не пришли?

– Ямские дела, вашбродь, отвлекли, – встрял в разговор Прокопий Бобков, в отличие от рослых и подбористых сотоварищей своих, одетых в довольно гожие армяки, вертлявый и неказистый, в кургузом засаленном кожушке, во многих местах продырявленном, клочья белой, скорее грязно-серой шерсти торчали из этих дыр – и столь же серые кудлы волос лезли на лоб из-под облезлого собачьего треуха. – День выдался суматошный, ваш-бродь, – пытался Бобков оправдаться и подвинулся чуть вперед, будто заслоняя собою подельников, но, как видно, не рассчитал расстояния и дохнул в лицо унтер-шихтмейстера так, что тот невольно отпрянул и даже поморщился от пахнувшего на него винного смрада. И это усугубило положение – более всего Ползунов не выносил, не принимал и на дух пьянства и вранья всевозможного.

– Ну вот что, повинные люди, – резко пресек он дальнейшие оправдания, – упреждаю вас наперед: случится еще подобное – пеняйте на себя. А ты, мил человек, – повернулся к Бобкову, – видать, и вправду провел суматошный день, коли до сей поры протрезветь не можешь… Почему хмельным на службу явился? – смотрел прямо, в упор. – Какой из тебя работник?!..

– Виноват, вашбродь, – заюлил струхнувший слегка повинщик, – звиняюсь, но хмельного ныне и в рот не брал.

– Не брал, а винным смрадом несет, как из бочки…

– Звиняюсь, вашбродь, должно, остатняя вонь от вчерашнего…

– Остатняя? Вот, вот, – поймал его Ползунов на слове, – а говоришь, ямские дела задержали… Батагов тебе всыпать за это вранье! Дабы впредь неповадно было… – и, вроде походя и шутя, ухватил Бобкова за сивые патлы, торчавшие из-под треуха собачьего, но дернул, однако, не шутя, от всей души, так, что Прокопий качнулся вперед, будто кланяясь, и вскрикнул от неожиданности:

– Ой! Больно же, вашбродь… Чего ж вы дерете за волосы?

– А это, мил человек, чтоб ты знал, как надобно повинность исполнять. Или не согласен?

– Согласен, вашбродь, согласен…

– Вот и гоже, – кивнул Ползунов, как бы враз теряя интерес к Бобкову, и посмотрел на Вяткина, тот не отвел глаз, спокойно держался. И Ползунов, глядя на него, тоже успокоился. Сказал: – Надо вот штабеля из-под снега вызволить. Видите, как завалило?

– Спроворим, – коротко отвечал Вяткин.

– Да мы это дело махом изладим! – подхватил Зеленцов и ехидно глянул на битого сотоварища. – Вон Прокопий дак весь уж горит от нетерпежа.

– А што? – вскинулся Бобков, оживляясь, но и держась теперь на почтительном отдалении от унтер-шихтмейстера. – Плевое дело снег откидать.

Мужики сдержанно посмеялись. И Ползунов тоже повеселел, окончательно успокоившись:

– Ну ладно, – сказал примирительно. – Приступайте. Словами дел не сдвинешь.

Повинщики, облегченно вздохнув – ожидали худшего! – и, сторожко ступая по твердому насту, двинулись к бугрившимся под снегом штабелям. И тотчас, без лишних слов и раскачек, принялись за работу. И сотворили ее в одночасье, высвободив лес из-под тяжелых саженных сугробов.

Когда Ползунов пришел посмотреть, мужики, побросав лопаты, отдыхали уже, подпирая взопревшими спинами бревна, лица их были разгоряченными, сизый пар струился над ними… А Бобков, похоже, так старался, желая загладить вину, что и кожушок свой бывалый кинул на снег, стоял в одной рубахе, сдвинув собачий треух на затылок и подставив лицо теплому солнышку…

– Во, поглядите, вашбродь, – сказал живо и провел рукою сверху вниз по бревнам. – Как яички ко христову дню, – похвастался. – Изладили все как надо! А вы сумлевались.

– Вижу, – кивнул Ползунов, дивясь проворству мужиков, но от похвалы воздержался: сделали то, что должны были сделать еще вчера. И тоже коснулся, провел ладонью по шероховатой и теплой поверхности бревен. – А что, работные люди, – поочередно глядя на мужиков, поинтересовался, – как мыслите, хватит этого леса на пристанские строения?

Мужики переглянулись, помедлив с ответом, чувствуя, должно быть, что хитрит Ползунов, поскольку сам-то давно и тщательно все продумал и план застройки, небось, начертил. И все же на всякий случай Вяткин сказал:

– Должно хватить.

– Вот и я так думаю, – встал рядом с ним Ползунов, как бы тем самым выказывая свое особое к нему расположение. – Теперь дело за плотниками.

– Дело за плотниками не станет, ваше благородие, – заверил Вяткин. – Топор держать в руках, почитай, каждый мужик умеет.

Поговорили и еще о чем-то, что в голову особо не западало, и когда разговор, казалось, вовсе иссяк и мужики побрали в руки лопаты, а Бобков и кожушок свой бывалый накинул на плечи, готовясь уходить, Вяткин, помявшись малость, вдруг обратился к унтер-шихтмейстеру:

– А мы, ваше благородие, хотели просить защиты у вас.

– Защиты? – удивился Ползунов. – И от кого должен я вас защитить?

– От солдат, вашбродь, – брякнул Бобков не подумавши. Вяткин глянул на него сердито и пояснил:

– Повинности ныне шибко тяжелы для приписных крестьян, ваше благородие. Посудите сами: и заводские отработки кладут на нас, и ямскую гоньбу, и другие тяжкие зделья…

– И что же я могу сделать? – еще больше удивился Ползунов. – Освободить вас от ямской гоньбы? Или от каких других зделий? Так это не в моей власти.

– Нет, ваше благородие, – вмешался Зеленцов, – не в том наша просьба. Вон Прокопий хоть и влез наперед батьки, а сущую правду сказал. Постои солдатские нас одолели. Отменить бы их – вот о чем наша мольба. А то ж весна придет – опять нагрянут служивые…

– Нагрянут, – подтвердил Ползунов, не до конца уяснив просьбу. – Прибудет команда около двухсот солдат и казаков. А без них тут и дела не подвинешь.

– Ваше благородие, а нам-то каково! – взмолился Зеленцов. – Опять ведь солдат растолкают по всем дворам – кому десять, пятнадцать рыл, а кому и поболее.

– Лонись двадцать гавриков обреталось в моем дому, – уточнил Вяткин. – А им, постояльцам-то этим, не только угол отвести, их ведь и накормить еще надо. А у меня у самого шесть душ семья. Вот и посудите: откуда я сэстоль провианта наберу, чтобы такую ораву, без малого тридцать ртов, прокормить? – горестно, почти что со стоном говорил Вяткин. – Несносна такая повинность, ваше благородие, в дугу она гнет мужика, сил никаких… Помогите. Замолвите слово перед начальством заводским, ваше благородие, невмоготу, мол, крестьянам такая нахаба…

Ползунов был поражен услышанным, хотя он и раньше знал (и сам к тому руки прикладывал), что солдат по крестьянским дворам расквартировывают, но как-то не приходило в голову, чего это стоит крестьянам. А тут, словно шоры с глаз упали, вдруг понял, увидел всю изнанку столь дикой, несправедливой повинности и враз проникся таким глубоким сочувствием, состраданием к почти и безвыходному положению приписных крестьян, что готов был незамедлительно им помочь, но как это сделать – пока не знал.

– Да, да, я вас понимаю, – сказал он, всуе ничего и не обещая, но и не оставляя мужиков без надежды. – Ладно, подумаю. Может, и рапорт отправлю в Канцелярию…

И повинщики, тронутые этим пониманием, благодарно откланялись и ушли, споро и все тем же гуськом, что и давеча, шагая по узкой блескучей дорожке, вскинув лопаты на плечи, точно ружья на плацпараде. Ползунов смотрел им вслед, заслонившись ладонью от яркого солнца, задумчиво щурясь и чувствуя, что и он переполнен ожиданием чего-то большого и доброго, какой-то смутной, неизъяснимой надеждой.

10

Мартовская оттепель разморила снега, подтопив придорожные сугробы, но саму дорогу, наезженную зимой до каменной твердости, не успела еще сломать. И в конце месяца комиссарский обоз, спеша обернуться до водополья, отправился из Барнаула на Колывань, загрузившись продуктами для завода и рудника. Попутно же, по указу Канцелярии и уговору с Комиссарским правлением, ведавшим всеми хозяйственными делами, часть провианта завозили на пристань, для семьи Ползунова.

Потому и ждали здесь обоз с нетерпением, как некий праздник, ибо привозил он не только съестные припасы, но и самые свежие заводские новости. Однако на этот раз новость, доставленная из Барнаула, превзошла все ожидания.

Ползунов, как обычно, вышел встречать приехавших. И сопровождавший обоз капрал Беликов, едва они обменялись рукопожатиями, торжественно вручил Ползунову пакет, загадочно посмеиваясь:

– Цидулка важная.

Ползунов принял, однако, без особого интереса (мало ли подобных «цидулок» он получал), мельком глянул на клейменый конверт, намереваясь положить в карман сюртука, но капрал придержал его руку:

– Нет, нет, не прячь. Велено сразу по получении и в моем присутствии ознакомиться, – похоже, знал суть письма, но до времени не хотел выказывать. И Ползунов неспешно вскрыл пакет, достав из него плотный белый лист, бегло скользнул, пробежал глазами по строчкам… И, глазам своим не поверив, вернулся к началу и вторично, повнимательнее перечитал: «Благородный и почтенный господин шихтмейстер, – так начиналось письмо, и обращение показалось ошибочным, однако дальнейший текст развеял сомнения. – Понеже по повелению Высочайшего Кабинета и по определению Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства, – уведомлял Христиани, – произведены вы с 15 февраля сего году и велено вам быть шихтмейстером и на тот чин к присяге определено вас привесть…» – дух занялся от этих слов. Вот какую «цидулку» привез ему давний приятель капрал Семен Беликов! «Велено вам быть шихтмейстером…» – да он, Иван Ползунов, более десяти лет, заполненных трудами нелегкими и стараниями, добивался и ждал этого дня и часа – и вот, наконец, дождался! Ползунов расстегнул верхнюю пуговку сюртука, подставляя грудь свежему воздуху, и глянул на Беликова с благодарностью, будто все это им было сотворено:

– Спасибо, Семен, за новость! Такое не часто случается.

– Угодил? – засмеялся Беликов. И с чувством добавил: – Рад за тебя, Иван, очень рад! Ибо ты, как никто другой, достоин этого звания.

Они обнялись дружески.

И еще раз обнялись, когда после недолгой передышки обоз тронулся дальше, на Колывань, и капрал Беликов, чуть задержавшись, козырнул напоследок, живо догнал свой возок, обернулся и весело крикнул:

– Честь имею, господин шихтмейстер! – и рукой помахал, уже сидя в повозке. – Будь здоров, Иван! Обратным ходом загляну.

Славный денек выдался. Слов не хватало – да и не нужны были слова, чтобы выразить чувства, переполнявшие новоиспеченного шихтмейстера. И Пелагея, сказать по правде, не менее мужа была взволнована и счастлива, хлопотала по дому с такой охоткой и легкостью, словно крылья выросли за плечами – так и ее можно понять: вчерашняя солдатская вдова – ныне жена горного офицера. Она постаралась в тот день от души: самовар золою начистила, наготовила к обеду мясных колдунов, обожаемых мужем, напекла пирогов да шанег, стол браной скатертью накрыла – и сделала праздник семейным.

Однако праздники скоро проходят – отрадно мелькнут и потянут за собой череду повседневных забот и будничных дел, коими шихтмейстер порядком загружен; а там, глядишь, и новых дел череда: недельки через две-три отшумит паводок, вскроются реки и приспеет время – снова вручную! – спускать коломенки на воду…

Задумка же Ползунова пока находилась втуне – и не от него то зависело. Рапорт о спросе на постройку шлюзов отправлен в Канцелярию давненько, но ответа все не было. И в последнем письме – ни слова о шлюзах. Похоже, проект лежит под спудом – непрочитанный и забытый, а может, умышленно и без ведома Христиани отодвинутый… Сам-то начальник заводов, человек твердый и обязательный, таких вольностей не терпел, ценил работников добросовестных и умелых, а к Ползунову питал особое пристрастие, благоволил давно, точнее сказать – с весны 1753 года. И причина тому была серьезная.

Той весной на пристанских складах скопилось много руды – около ста тысяч пудов. Флотилия же состояла всего из семи судов – сколько на них поднимешь за навигацию? Ну, от силы половину того, что лежало в амбарах… А куда девать остальное? К тому же за лето и еще подвезут с рудников. Меж тем Барнаульскому заводу не хватало руды, недогруз которой грозил сокращением выплавки серебра, о чем и помыслить было нельзя. Кабинет Ее Величества слал бумагу за бумагой и требовал одного: умножить выплавку и ускорить доставку блик-зильбера на Монетный двор! Ослушаться – головы не сносить. И выполнить невозможно. Христиани пал духом, растерялся, оказавшись как бы меж двух огней: с одной стороны, Кабинет со своими непомерными запросами, а с другой – невывезенная с пристанских складов залежная руда. И близок локоток, да не укусишь! Что, что делать? – искал выхода Христиани. И пришло в голову – отправить на пристань опытного шихтмейстера Ивана Трунилова, чтобы тот посмотрел и оценил обстановку на месте. Трунилов поехал, однако вернулся ни с чем.

А что сделаешь, коли судов не хватает? Тут и с Трунилова не спросишь, и новых судов так скоро не построишь…

И все же выход был найден. Простейший! И кем найден – совсем молодым унтер-шихтмейстером Иваном Ползуновым. Начальник заводов, можно сказать, уже отчаявшись поправить дела, вдруг вспомнил этого умелого и находчивого унтер-шихтмейстера, тотчас позвал его, объяснил обстановку и велел, не мешкая, отправляться на пристань и еще раз посмотреть да хорошенько поразмыслить над тем, как можно выйти из столь затруднительного положения…

Ползунов обернулся за пять дней. И доложил: выход есть! Надо только время не упустить. Оказывается, там, у деревни Красноярской, зимовала военная флотилия – десять судов. Теперь эти суда готовились по открытии навигации двинуться по Чарышу и Оби сначала на Барнаул, которого никак не минешь, а затем и в Томск за провиантом для армии… Вот и договориться с военным начальством, чтобы попутно до Барнаула шли суда не порожняком, а нагруженные рудой. Куда как просто!

Христиани даже из-за стола своего массивно-дубового вышел и приблизился к докладчику, готовый обнять его и расцеловать за столь скорое и верное решение: «Молодец, унтер-шихтмейстер! Хвала тебе, Ползунов, за твою сметливость! А с военным начальством я договорюсь», – не скрывал радости Христиани.

И договорился. И залежная руда – вся как есть! – по первой же воде была переброшена с пристани на Барнаульский завод – де-сятью военными судами да семериком Чарышской флотилии. И выплавка серебра в том году не упала.

После начальник заводов пытал Ивана Трунилова:

– Скажи, шихтмейстер, будучи в Красноярской, ты разве не видел военных судов?

– Видел, господин асессор.

– Так что ж ты, коли видел, ничего о том не сказал?

– Виноват… не пришло в голову.

Христиани вздохнул и сощурился:

– А Ползунов углядел. И выгоду в том обнаружил. И нам с тобою, шихтмейстер, наглядный урок преподал. Вышло, как в той сказке: собрались три Ивана, – себя Иоганн Христиани тоже к Иванам причислял, – собрались, чтобы одну задачку решить, да головы разными оказались… – вздохнул еще глубже и признался. – Я ведь тоже знал о тех судах, а не додумался, в голову не пришло…

Вот с тех пор и приметил начальник заводов молодого унтер-шихтмейстера, выделял его всячески, но не баловал, а напротив, ценя сметливость и радение Ползунова, давал ему и поручения более сложные и ответственные, доверяя то, что не каждому мог доверить.

Потому и ныне, ранней весной 1759 года, когда Ползунов был произведен в шихтмейстеры и отнюдь не случайно возник разговор и даже спор между членами Канцелярии о его переводе на офицерскую должность, Христиани вдруг воспротивился. Большинство членов Канцелярии настаивали: негоже держать шихтмейстера на пристани – там и капрал справится, а Ползунов со своими знаниями и опытом не полностью будет загружен. А Христиани гнул свое:

– Зато под командованием шихтмейстера Ползунова полной нагрузкой пойдет на завод руда. Разве этого мало?

– Мало, – возразил случившийся тем днем в Барнауле управляющий Колыванским заводом Улих. – Мало для Ползунова. Зачем же держать его в черном теле? – довольно резко спросил. – Ползунов на большее способен.

– Это я держу Ползунова в черном теле? – обиделся Христиани. – Это я, ценя его за цепкий ум и усердие, поддерживая все его начинания… Да как у вас только язык повернулся такое сказать!

– Что ж, – и здесь Улих не растерялся, – иногда и любовь безотчетная может обресть черты самотности, то бишь, эгоистического интереса. Поймите же, господа, – почему-то обращался ко всем, хотя возражал одному Христиани, – поймите, Ползунов способный, весьма даровитый человек, потому, как мне думается, и нагрузку давать не рукам его надобно, не столько рукам, – уточнил на ходу, – сколько голове. Для пользы делу.

– Вот я и надеюсь на его голову, – сухо парировал Христиани. – И знаю: лучше шихтмейстера Ползунова никто ныне с отгрузкой руды не справится. Нет, нет, шихтмейстер Ползунов на своем месте. Пусть и еще годика два там побудет. Для пользы делу, – глянул на Улиха победительно. И настоял упрямый саксонец, подтвердив свои притязания скорым указом, коим шихтмейстеру Ползунову вменялось «при сопровождении с Кабановской пристани на Барнаульский завод на судах водою по рекам Чарышу и Оби командиром быть».

Оговорки тут не было – именно с Кабановской, где в старых амбарах зимовала «залежная» руда, поставлялась туда и свежая, поскольку на новой, Красноярской пристани, кроме светлицы, в которой жила семья Ползунова, ничего пока не построено… Так что нынче шихтмейстеру впору надвое разрываться – и пристань достраивать, возводя в первую очередь рудные амбары, и Чарышской флотилией управлять… Но трудности не пугали его, а даже напротив, слегка веселили, будто пьяня и пробуждая в нем некий дух противления и твердой уверенности: все в лучшем виде будет исполнено! Иначе он и не мог, Иван Ползунов.

И едва сошли снега, отзвенев ручьями, и Чарыш освободился от остатнего льда и мелкой шуги, вскрой наполнившись мутно-синей водой, а верхи буераков да косогоров по левобережью, вдоль пристанской ограды, покрылись акварельно-свежей зеленью, едва теплынью повеяло с ближних и дальних лугов, как в один из таких погожих и ясных дней оравою мужиков, согнанных из окружных деревень, с уханьем, аханьем, протяжно-распевными голосами, оглашающими речную гавань, и короткими, звучными, как удары хлыста, командами, сдвинута была и спущена по бревенчатым стапелям на воду громадная коломенка… А затем, почти без отдышки, и еще, еще тем же приемом одна за другой одиннадцать коломенок и две дощанки. Ближе к вечеру работы были закончены. И флотилия встала на якоря, готовая к первой путине.

А через два дня прибыл давно ожидаемый сборный отряд казаков и солдат Барнаульского и Бийского гарнизонов – числом около двухсот человек. Вместе с отрядом прислан был и денщик для шихтмейстера, что полагалось по рангу.

Доложив о своем прибытии, солдат Семен Бархатов, невысокий, приземистый малый лет двадцати пяти, стоял навытяжку в позе выжидательной, вскинув густые белесые брови. Ползунов с интересом и в то же время придирчиво оглядел его с ног до головы, не найдя ничего примечательного, улыбнулся чему-то про себя и сказал:

– Ну что ж, солдат Бархатов, пойдем к месту дислокации.

И зашагал впереди широко, размашисто по торной дорожке вверх, к пристанскому посаду, слыша, как, поспешая за ним, шумно сопит и отдыхивается денщик. «Будто паровая машина, – подумал усмешливо Ползунов и вдруг обомлел, даже шаг сократив, удивляясь внезапному и чудному сравнению. Паровая машина? Откуда, что за машина? – все более удивлялся. И вдруг понял, догадался, откуда ветер дует: да, да, это ж он Ломоносова начитался насчет «горючих чистых паров», которые, как утверждает Михайло Васильевич, «выше восходят, нежели водяные…» – Ну и что? – осторожно докапывался до сути, словно боясь отпугнуть ее либо и вовсе потерять. – А паровая машина… что за чудо такое?» – хотел знать. Но тут шедший за ним денщик споткнулся невесть обо что, на ровном месте, и, чуть не упав, чертыхнулся тихонько. Ползунов глянул искоса на него, подумав: «Должно быть, в строю не шибко преуспевал». А вслух спросил:

– Давно служишь, солдат Бархатов?

– Третий год, ваше благородие. Три будет на вознесенье, – уточнил. – А что?

– А то! – пряча улыбку, сказал Ползунов и повторил строго: – А то, солдат Бархатов: лишних вопросов не задавай офицеру, а жди, когда тебя спросят.

– Слухаю.

– Не «слухаю», а слушаюсь, – поправил его Ползунов, – так положено отвечать.

– Слушаюсь, ваше благородие!

– Вот это другая справа. Служить любишь?

– Так точно! – отчеканил денщик, но тут же осекся и добавил менее выразительно, не по уставу. – Дак любишь или не любишь, а служить надобно. Да вы не беспокойтесь, ваше благородие, я справный солдат.

– Ну что ж, – кивнул Ползунов, – мне такой солдат и нужен.

Меж тем дела все больше захватывали шихтмейстера, не оставляя ни минуты свободной. Теперь не только говорить, но и помыслить было нельзя о том, чтобы семья и работа шли в паре, как того хотелось, в одной упряжке, что два рысака… Увы, работа многое оттеснила, отодвинула и семью. Отлучка была неизбежной – и шихтмейстер впервые понял, как это нелегко. И Пелагея заметно погрустнела, чаще вздыхала и спрашивала:

– Скоро уедешь?

– Скоро, Пелагеша, – виновато он отводил глаза, будто и впрямь была тут его вина. – Вот подготовим суда – и будем сниматься. Пора!..

– И надолго?

– Думаю, по большой воде сплавимся живо, – помедлив, сказал он, успокаивая жену да и себя самого. – Однако месяцем не обойтись.

– Целый месяц?!.. – ужаснулась она и приникла к нему, прижалась теснее, так уютно и надежно быть подле мужа – не хотелось никуда его отпускать. И Пелагея то ли в шутку, то ли всерьез попросила: – А ты, шихтмейстер, не оставляй меня, возьми с собою.

Он улыбнулся, мягко отстранившись, и посмотрел на нее как бы издалека:

– Знамо, что вместе-то было бы утешнее. Так ведь нельзя женок держать на судах. И дом на кого оставишь? – поспешил упредить ее возражения. – На них? – кивнул в сторону стоявших неподалеку Ермолая с Яшуткой. – Дак они тут нахозяйничают… И за плотниками пригляд нужен, чтобы робили справно, – добавил не слишком уверенно. – Велено им к моему приезду амбары возвести.

– Возведут и без моего пригляда, – вздохнув, обронила Пелагея.

– Должны, – кивнул он согласно и тоже вздохнул. – Ну, Пелагеша, оставайся и жди меня. А я тебя во снах буду видеть, – пообещал. Она улыбнулась и тихо, почти шепотом, попросила, будто и впрямь от него это зависело:

– И ты приходи ко мне во сны. А лучше сам поскорее вертайся, – помолчала, глядя на него, и еще тише сказала: – Ждать буду. И береги себя. Вода большая, а реки тут, сказывают, норовистые…