Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

11

Двадцать третьего апреля, рано поутру, сделав перекличку и убедившись, что все казаки и солдаты, приписанные к судам, налицо, Ползунов приказал сержанту Бархундаеву, ведавшему шкиперским хозяйством, еще раз проверить наличие нужных снастей и припасов, надежность палубных креплений, дав на все про все три часа времени. Сам же поднялся на свою коломенку. Судам загодя были присвоены порядковые номера – от первого по четырнадцатый. Коломенку под номером первым назначили быть флагманской – на ней шихтмейстер и находился. Она и сниматься должна первой, дабы идти в авангарде флотилии.

Вскоре явился сержант и доложил, что на судах все исправно, команды на месте – и готовы к выходу.

– Добро, – кивнул Ползунов. – Будем сниматься, – и уже другим, более властным тоном приказал: – Убрать швартовы, поднять якоря!..

Гулко и многократно ударили на флагмане барабаны, оповещая флотилию об отплытии. И все разом ожило, задвигалось, зашелестела вода под кормою… Двое солдат, сбежав на причал, проворно сняли тугую петлю пенькового троса с деревянного кнехта; а на баке, в носовой части коломенки, четверо казаков, ухватившись попарно с двух сторон, вовсю крутили железную рукоять брашпиля, поднимая якорь… Свежестью дышала река. Солнце поднялось уже высоко, будто хною плеснув по воде, и зыбучие красновато-зеленые волны лениво шлепались о борта, смывая с них грязноватую накипь…

Ползунов стоял на палубе, слегка поеживаясь от знобящего свежака, и наблюдал, как невидимые отсюда кормщики дружно и соразмерно управляют рулевыми веслами – видны лишь взблески широких весельных лопастей, то взлетающих над водою, то утопающих в зыбкой пучине, и откуда-то снизу, из утробной глубины судна, напевно и глухо доносится: «Раз и два… раз и два-а!..» И Ползунову вдруг опять втемяшивается в голову: «Будто паровая машина». Мысль эта становилась все неотвязнее, настигала повсюду и в самые, казалось, неподходящие моменты, иногда и средь ночи, во сне, хотя и не обрела еще строгой очерченности, и шихтмейстер не представлял пока ни свойств этой загадочной и несуществующей машины, ни ее назначения… Ну что ж, думалось, всякое открытие начинается с незнания. Как это Ломоносов сказал: «Еще ли стоять будем у порога? Никоею мерою… напротив того, сколько нам дано и позволено, далее простираться не престанем, осматривая все, к чему умное око проникнуть может», – наизусть припомнил эти слова Ползунов и улыбнулся: ах, если б и вправду «умное око» все и насквозь видеть могло! Тогда бы и жить было надежнее, – прибавил, глядя на вспененный след за кормою.

Флагманская коломенка уже отчалила от берега, малым ходом вышла на стрежь, развернулась и двинулась вверх, преодолевая течение. А следом за нею – вторая и третья… все четырнадцать снялись благополучно и шли одна за другой в кильватер, соблюдая строго дистанцию. «Добро», – отметил про себя шихтмейстер, любуясь этой живой развернувшейся перед ним картиной. И в это время его окликнули:

– Ваше благородие, гляньте сюда!

Он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Денщик стоял в двух шагах и взглядом указывал куда-то на берег:

– Посмотрите, барыня там.

Ползунов повел глазами туда, куда указывал денщик, и тотчас увидел Пелагею, стоявшую на высоком юру, всю солнцем облитую, в гарусном полушалке, что куплен в Москве… Сердце шихтмейстера екнуло и сжалось от нежных чувств к жене, должно быть, не случайно вырядившейся в этот дорогой для нее подарок. Он улыбнулся и помахал ей рукой. Пелагея в ответ тоже помахала и что-то крикнула, а что – не понять. Расстояние смяло и разбросало слова, донесся до слуха лишь голос невнятный да эхо вчерашней просьбы: «И ты приходи ко мне во сны». Налетевший ветер чуть не сорвал с ее плеч полушалок, вкинув концы двумя крыльями за спиной, будто она собиралась взлететь с той кручи вслед за уходящей флотилией… Ползунов прижмурил глаза, ощутив горячее жжение под веками – он ведь впервые так уходил, оставляя не дом с пустыми углами, как прежде бывало, а близкого сердцу человека. «Ах, Пелагея, Пелагея, как же я раньше-то жил без тебя?» – подумал с волненьем и с такой нежностью о жене, что, казалось, вместе с нею готов был обнять и весь окружной мир. Потом он увидел на том же угоре, чуть в стороне, Яшутку и Ермолая – и вовсе стало ему хорошо.

Меж тем коломенка, преодолевая течение, все набирала да набирала ход, погода с утра выдалась парусной – и вскоре пристанский берег спрятался за речною излукой.

– А что, солдат Бархатов, – обернулся Ползунов и весело глянул на денщика, стоявшего рядом в готовной позе, – не спуститься ли нам вниз… к месту нынешней дислокации? Свежо, брат, седни.

– Свежо, ваше благородие, не застудитесь.

– Вот, вот… Чайку бы сейчас горяченького. Да где его взять? – хитро посмеивался.

– Спроворим, ваше благородие, – все с той же готовностью отозвался денщик, спешливо и неуклюже спускаясь по трапу вслед за проворным и ловким шихтмейстером.

Каюта флагмана была крошечной, аки глухой чулан, едва пропускающий свет через слюдяное оконце-иллюминатор. Войдя, Ползунов присел к столь же крохотному столику, намертво прикрепленному к бортовой переборке, достал из деревянного рундука, крышка которого служила и лавкою, довольно объемистую тетрадь, прошитую суровыми нитками, и перво-наперво крупными витиеватыми буквами вывел, скорее нарисовал на голубовато-серой обложке: «Журнал о всяких в пути случившихся обстоятельствах…» И поскольку путь лишь едва начался и никаких чрезвычайных «обстоятельств» пока не случилось, шихтмейстер тетрадочку разгорнул и, можно сказать, задним числом сделал первую запись: «Апрель 20. Вторник, – а уже была пятница. – Получен присланный из Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства указ о бытии нынешнее лето при сплаве руд на судах командиром…» – прервал писанину, прислушиваясь к мягким шорохам и шлепанью воды за бортом, и вдруг вскинулся, настигнутый и здесь, в судовой каморке, все той же загадочной и прилипчивой мыслью о «паровой машине», которая ныне и во сне ему чудилась…

Вскоре денщик принес кипятку, заварил его крепко духмяными травами, и Ползунов попил всласть, опорожнив две полные кружки. А после даже и прикорнул на жесткой лежанке, убаюканный плавным движением посудины. Очнулся внезапно, разбуженный странным гулом. Прислушался – и ничего не понял. Тотчас поднялся, вышел на палубу. И удивился резкой перемене: тучи сплошь заволокли небо, сумрачно стало и река впереди поблескивала зыбкою чернотой. Порывами дул ветер.

Ползунов еще и опамятоваться не успел, прикидывая, что к чему, как откуда-то из-за палубной надстройки вывернулся сержант Бархундаев и с ходу огорошил:

– Встали, господин шихтмейстер! Что делать?

– Почему встали? – не понял Ползунов, улавливая, однако, в голосе сержанта тревожные нотки.

– Ветер переменился. Лобач дует.

И только теперь стало понятно: при столь сильном лобовом ветре никакими веслами не сдвинуть такую махину, равно как и паруса поднимать – пустое занятие. Ползунов молча прошел в нос коломенки, которую колыхало на волне, как зыбку, то вздымая форштевнем в небо, то, скрипя шпангоутами, роняло вниз, а ходу и впрямь – никакого.

– Что будем делать? – напомнил сержант о себе, упредительно покашливая. – Может, бечевой пойдем?

А вокруг уже собиралась палубная команда – солдаты и казаки, скучиваясь, тихо переговаривались и выжидательно поглядывали на шихтмейстера – что скажет командир?

– Можно и бечевой, – вроде бы согласился Ползунов, но тут же и переиначил. – Однако способнее будет завозом. Спускайте лодку! Готовьте якорь. Кто у нас на брашпиле? – это уже была команда, и палубные, каждый зная свое дело, кинулись ее исполнять.

Лодку мигом спустили на воду. Гребцы и кормщики – последним предстояло не только держать правило, но и якорем управлять – заняли свои места и погнали суденышко вдоль борта коломенки, заходя к носу; а там, наверху, четверо казаков, разделившись попарно, уже вовсю крутили рукоять брашпиля, и тяжелый кованый якорь, слегка раскачиваясь, медленно опускался вниз, где сторожили его и тотчас подхватили в четыре руки кормщики, направляя так, чтобы он и не слишком глубоко погрузился, но и не торчал из воды… Ползунов наблюдал сверху и сам командовал буксировкой завозного якоря, корректируя действия кормщиков:

– Держите поближе! Помалу, помалу… Еще ближе. Стоп! Теперь найтуйте, крепите… Добро! – перевел дух и взмахнул рукой. – Пошли!

Гребцы дружно ударили веслами по воде, и лодка, дернувшись, как бы нехотя двинулась встречь волне, таща за собою якорь, будто живую рыбину. А казаки в это время с еще большим усердием крутили брашпиль, стравливая гремучую цепь, которая ниспадала вниз и змеисто ползла по воде за лодкой, уходившей все дальше и дальше, на всю длину стофутовую.

Ударил барабан в корме, на юте, оповещая вторую коломенку, находившуюся по кильватеру саженях в тридцати, но там уже все видели, поняли и в свою очередь передали команду на третью коломенку, а те немедля отбарабанили на четвертую – так и пошло по цепочке… И вскоре все суда Чарышской флотилии, по примеру флагмана, перешли на завозную тягу – прием не новый, давно испытанный, хотя, наверное, и не самолучший. Но все-таки не стояли на месте, ожидая погоду, а продвигались, отводя буксирной лодкой якорь как можно дальше, на всю длину цепи, а потом выбирали, подтягивали цепь (казакам тут хватало работы на брашпиле), заодно и коломенку подтягивая, продвигая помалу вперед – фут за футом, дюйм по дюйму… И когда коломенка подходила почти вплотную к лодке, гребцы вновь налегали на весла, отдаляясь и таща за собою якорь, операция с монотонной последовательностью повторялась множество раз, словно раскачивался некий маятник, отмеряя время и расстояние.

Однако, несмотря на все старания, флотилия в тот день прошла не более, чем с гулькин нос – и семи верст не одолев. Натягались же с якорем столь изрядно, что к вечеру, когда пошабашили, солдаты и казаки рук не чуяли и с ног валились от усталости – многие, едва добравшись до своих лежанок, как попадали, так и проспали до утра, забыв и поужинать.

Сколько ж таким ходом тащиться до Кабановской? – не без тревоги думал Ползунов, чувствуя не столь физическую, сколь внутреннюю усталость. Надеялся дня два затратить на переход, но при такой погоде и трех не хватит.

Стемнело уже совсем, когда он вернулся в свою каюту. Вслепую, не зажигая свечи, достал из рундука постель и тут же, на рундуке, служившем не только лавкою, но и кроватью, раскинул тюфяк, а поверх дерюжку, разделся и лег, подложив кулак под голову, и подумал: неужто и завтра тащить суда завозом или не менее изнурительным и тяжелым бечевиком? Ах, если бы выдалась парусная погода! – мысленно помечтал шихтмейстер, голову повернув и глянув в слюдяное оконце, за которым, как показалось, небо прояснилось и звезды светились остро и ярко… Но это скорее виделось уже во сне.

Погода меж тем и назавтра не улыбалась. А в последующие два дня и вовсе помехою стала для плаванья. Позже шихтмейстер кратко и сухо пометит в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах»: «23 апреля, в пятницу, пополудни, из Красноярской пристани вверх по реке Чарышу в путь ступили и, будучи в пути, 25 и 26 чисел за неспособною громовою с дождем и противным ветром погодою имели простою часов по пять».

Такая жуткая в те числа была гроза. Молнии зигзагами рассекали небо, и оно, казалось, с треском и грохотом раскалывалось. Дул ветер-лобач. И дождь почти беспрерывно, лишь с малыми передышками, лил двое суток. Ползунов приказал поставить флотилию на якоря. Другого выхода не было. Солдаты и казаки попрятались от грозы и ливня.

И шихтмейстер, сидя в каюте, маялся от безделья, спасаясь лишь тем, что – в который уже раз! – перечитывал «Слово о явлениях воздушных», – с книгою этой он, кажется, и во сне не расставался. Сумрачно было в каюте. Он зажег свечу, поближе к столу придвинувшись, книгу раскрыл наугад – и тотчас услышал (хотя натурою отродясь и не слыхивал) спокойный и чуть насмешливый голос Михайлы Васильевича: «Итак, что делать? Разве приписать молнии прескорую силу разжигать и простужать металлы в одно и в то же самое мгновение ока? – не то слегка подзуживал, экзаменуя своего молодого собеседника, не то сам себя спрашивал первостатейный российский академик, тут же и отметая это предположение. – Но основание противоречия, сим боримое, и постоянные естественные законы, в произведении и погашении огня тем нарушаемые, нам прекословят! – сказал, как отрубил, и, чуть помедлив, зашел с другой стороны. – Того ради не положить ли, что металлы тогда без настоящего огня холодные расплавляются?» Это как же? – не выдержав, спросил шихтмейстер. И Ломоносов, немало тронутый столь пристальным вниманием молодого горного офицера к его трудам, живо и весело отозвался: – По всякой справедливости! Ибо сколько в молнии огня есть, тем не токмо в мгновение ока металл растопить не можно, но нередко и самое сухое дерево от сильного удара не загорается…» Но почему? – все более удивлялся шихтмейстер, никак не улавливая сути. – И что из этого следует? – допытывался. «Из сего следует, – сказал академик, – что посторонняя материя, которая содержится в нечувствительных скважинках между собственными тел частицами, может двигаться без произведения теплоты и огня…» Каким же манером? – нетерпеливо переспросил шихтмейстер. «Ибо теплота и электрическая сила происходят от трения, – предельно кратко и в то же время исчерпывающе заключил академик. И после малой паузы доверительно, почти что дружески поинтересовался: – Истолковав сие явление, уповаю, что я по возможности удовольствовал громовою теориею любопытство ваше…» – «Да, да, Михайло Васильевич, вполне удовольствовали! – воскликнул обрадованный шихтмейстер. – Благодарствую! Теперь мне многое понятно». – «Ну, я рад, коли так, – совсем уже просто и не по-писаному сказал академик, подумал секунду и еще напоследок прибавил, словно черту подвел. – Самая великая сила грома состоит в том, чтобы части ударенного тела разделять ужасным действием от взаимного связания. В том и состоит суть громовой теории», – последняя фраза опять выбивалась из печатного текста, и шихтмейстер спешно и радостно покивал: «Да, да, Михайло Васильевич, теперь мне понятно!»

И как бы в подтверждение «громовой теории» снаружи, над помутневшим Чарышом, сверкнуло и ударило с такою силой, что треснули угрожающе и содрогнулись переборки судна. Свеча погасла. Шихтмейстер отложил книгу, завороженно глядя на магнием вспыхивающий иллюминатор и невольно прижмурился, словно оберегая глаза. «Каково! – мысленно восхитился. – Зело крепко! Будто огненная машина…» – и вдруг замер в изумлении, поймав себя на том, как легко и неожиданно перешел от «паровой» к «огненной машине», слегка запутавшись в сих понятиях. Встал и походил по каюте – два шага туда и два обратно. «Итак, что делать? – прозвучал в сумраке знакомый голос. – Еще ли стоять будем у порога и прекословием неосновательного предуверения удержимся?»

Шихтмейстер остановился, прислушиваясь к словам академика, все так же сильно жмурясь при всякой наружной вспышке, и подумал, а может, и вслух сказал: «Нет, Михайло Васильевич, никоею мерой стоять не будем! Даст Бог, распутаем узел».

Наутро погода смилостивилась, высвободив из-под рваных обезвоженных туч омытое небо. Солнце взошло чистое, оранжево-охристое, как яичный желток. Бодрящей свежестью тянуло от реки.

Ползунов и вовсе взбодрился, когда по его команде подняли паруса, и двое солдат, проворно закрепив шкоты, замерли в ожидании новых указов. И сержант Бархундаев не заставил долго ждать, вовремя появился, зычно и весело выкрикнув:

– Левый… левый галс! Так держать! – и к шихтмейстеру обратился. – Разрешите отбарабанить на другие суда?

– Давно пора, – строго заметил Ползунов, но тут же и отменил решение. – Отставить, сержант! Там и без нашего барабана вовсю уже парусят. Теперь бы дал Бог парусной погоды на весь путь, – сказал и приблизился к солдатам, работавшим на шкотах. Ловко они управлялись, меняя галсы, то бишь ставя парус под таким углом, чтобы тот как можно полнее набирал ветру. Особенно приглянулся шихтмейстеру кряжистый смуглолицый солдат, в руках которого тугая шкотовая бечева казалась живой и как бы сама по себе скользила то вверх, то вниз вдоль высокой мачты.

– Хорошо управляетесь, – похвалил Ползунов.

– Стараемся, ваше благородие! – живо отвечал смуглолицый, снизу вверх поглядывая на более высокого шихтмейстера.

– Приходилось уже бывать шкотовым?

– Так точно! И не раз.

– Добро. Как зовут?

– Солдат Бийского гарнизону Иван Едомин.

– Сам откуда?

– Бийский же и есть… бикатунский, ваше благородие, – четко отвечал, не ослабляя при этом и снастей в руках. – Горы там у нас близко.

– Добро, – еще раз сказал Ползунов и кивнул в сторону. – Горы и отсюда недалеко. Ну, старайся, старайся, Иван Едомин! – и пошел по зыбкой палубе, в корму, откуда видна вся флотилия.

Денщик догнал его и напомнил:

– Ваше благородие, вы ж еще не завтракали.

– Неужто? – весело глянул на него шихтмейстер.

– Никак нет! А время уже приспело.

– Ну, коли приспело, так пойдем, солдат Бархатов. Поглядим, чего ты нынче натворил… – посмеивался сдержанно.

Погода установилась в меру теплой, ясной и парусной. И флотилия, двигаясь теперь без особых помех, на пятый день достигла бывшей Кабановской пристани. Бросили якоря. Можно было немедля и погрузку начинать. Однако Ползунов решил не спешить: не всякий спех – делу успех. Так он рассудил. И приказал на каждом судне отобрать по пять-шесть наиболее крепких и мастеровитых солдат, вроде бикатунского Ивана Едомина, чтобы те могли несуетно и со всем тщанием устранить все возникшие в пути либо ранее не замеченные неисправности, зашпунтовать да проконопатить каждую щель, где хоть малейшая течь обнаружится… Остальной команде был дан роздых – пусть набираются сил, коих завтра понадобится изрядно.

И на следующий день, пораньше с утра, начали погрузку. Работали всею командой, освободив лишь кормщиков, водолеев да больных, коих оказалось трое. Ползунов загодя все просчитал и пришел к мысли: чтобы управиться за неделю, надобно каждому приписному ежедневно грузить по сорок пудов, таская руду от амбара к судам. Такой урок и был объявлен. А сержанту Бархундаеву и двум капралам из барнаульской команды велено было следить за тем, чтобы никто не отлынивал от сего «урока», а делалось все по уму и в охотку.

Что ж, и здесь шихтмейстер не просчитался – с погрузкой управились ровно за неделю. И в тот же день, шестого мая, изрядно потяжелевшие коломенки, подняв якоря, двинулись в обратный путь, вниз по Чарышу. Вода оказалась невеликой, но течение было скорое, и флотилия продвигалась ходко. Остерегались лишь мелководных заломов да каршниковых ловушек – подмытых деревьев и коряг, угодить на которые днищем посудины, боже упаси! Ползунов не впервые шел этим путем, знал реку, можно сказать, наизусть, потому, наверное, и коломенка флагманская шла уверенно, аккуратно лавируя в неудобных местах; за нею строго в кильватер и с немалою обережей держались и остальные суда.

И все же не убереглись. «Около Калманки есть под водою скрытые каменья, – записал в тот день шихтмейстер, – на оные каменья одно судно так знатно взошло, что всею командою воротами с нуждою снять могли…»

А «взошла» на каменья седьмая коломенка. И снимали ее, как говорится, всем миром «с нуждою» около трех часов. Радовались потом, что благополучно все обошлось, «без всякой казенной траты», по словам шихтмейстера. Но не знали (как знать наперед!), что это всего лишь цветочки, а ягодки… главная одиссея – впереди. Хотя и двигались дальше с еще большею оглядкой.

И прибыли в Красноярскую через два дня, восьмого мая, пополудни. «Итак, что делать?» – спрашивал себя Ползунов, будто искал опору внутри, однако так и не сумел избавиться от чувства двусмысленного своего положения: двигаться дальше, минуя пристань, бросить ли якоря здесь, в Красноярской, и переночевать дома, в мягкой постели, с женою под боком? Последнее столь сильно влекло стосковавшегося по ласкам жены шихтмейстера, что устоять перед этим соблазном он не смог – и принял решение: причаливать! Впрочем, и вся команда тому была рада, никто не роптал. День выдался субботний, банный. Отчего мужикам не попариться?

И все-таки Ползунов испытывал неудобство в душе и некую виноватость, потому, должно быть, и запись в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах» сделал предельно куцую и сухую, словно оправдываясь и чего-то не договаривая: «Прибыли в Красноярскую пристань в полден, где за исправлением в путь съестных припасов и ночевали». Доподлинно неизвестно, каково сумела команда «исправить в путь съестные припасы», для Ивана же с Пелагеей ночка та оказалась столь сладостно-жаркой и короткой, что и глаз сомкнуть они не успели…

А утром, едва пробрезжило, шихтмейстер был уже на коломенке. Ударили барабаны, поднимая команду. Флотилия спешно снялась, отчалив от пристани, и двинулась дальше, вниз по течению, пользуясь доброй парусною погодой. И чем дальше двигались, тем положе и однообразнее делались берега, вправо от которых, на юго-восток, до самых предгорий, уныло тянулась просторная буровато-голая степь – глазу не за что зацепиться. Лишь изредка выплывет, как мираж, вдалеке заимка малая, избушка ли одинокая на отшибе, чернеющая полоска парной земли… А то вдруг вывернется откуда-то и проскачет вдоль берега, зеленым лугом, драгунский разъезд, поигрывая шашками и казакуя скорее из показного озорства на виду всей флотилии, чем из какой-либо важной необходимости, и столь же внезапно развернется и умчится степью, в сторону далеких и невидимых гор.

И снова тишь да гладь речная. Солнце печет нещадно. Палуба днем нагревается, что печь. Попутный ветер плотно держит паруса. И солдат Иван Едомин, стоя опять на вахте, ловко и как бы играючи управляет шкотовыми снастями, будто работая в сговоре с ветром.

Ползунов доволен способной и благоприятной погодой – и в уме, все просчитав, прикинул, что при таком ходе и ветре попутном достигнут они Барнаула и поставят суда на разгрузку одиннадцатого либо, в крайнем случае, двенадцатого мая. И все к тому шло, как по-писаному. Флотилия уже вошла в Обь, и коломенки, будто радуясь распахнувшемуся перед ними простору, слегка и строй поломали, сбиваясь с кильватера… Миновали Усть-Чарышскую, Беспалово и по траверсу, впереди, замаячило Вяткино; флагманская коломенка уже поравнялась с ним, когда устоявшуюся тишину разорвал барабанный грохот. Доносился он с одной из средних коломенок, упреждавших о какой-то приключившейся с нею невзгоде… Какой – пока было неясно. Но тут ударил и еще один барабан, потом другой и третий, сливаясь в единый грохот и гул, словно камни с гор покатились…

Ползунов быстро прошел в корму, откуда видна вся картина. И сержант Бархундаев, не менее обеспокоенный, встал чуть сбоку, за спиной шихтмейстера, сказал не без раздражения:

– Кажется, опять седьмая села на камни. Вот олухи!

Барабаны затихли – и зыбкая, настороженная тишина повисла над речной гладью.

– Откуда тут камням взяться? – возразил Ползунов, не оборачиваясь и все пристальнее вглядываясь в замешкавшиеся и поломавшие строй коломенки. – А вот мели и здесь случаются, – как бы походя просветил сержанта. – И села на них, похоже, не только седьмая, но и восьмая с девятой… Этого нам только и не хватало! – махнул рукой и резко повернулся. – Командуй, сержант, встать на якорь. И лодку на воду!..

Сержант кинулся исполнять приказ. И вскоре сникшие паруса были спущены, загрохотала цепь на брашпиле, и якорь, бултыхнувшись, пошел ко дну… А пока готовили да спускали на воду лодку, усаживались в нее, пока добирались против течения на веслах к месту происшествия, там, кроме трех уже замеченных, угодили на мель и еще две коломенки – десятая и двенадцатая. Ползунов сам все осмотрел вблизи, пройдя на лодке вдоль бортов севших на мель судов, и не скрыл огорчения:

– Да, знатно взошли!

– Они б не сели, коли б налегке шли, – сделал вывод сержант. Ползунов глянул с усмешкой:

– Так что же прикажешь, руду выгружать?

– Никак нет, такое мне в голову не приходило.

– Тогда подумай о другом: какими неволями будем коломенки вызволять? – И тут же, не ожидая, что скажет сержант, велел готовить подъемные ворота и крепкие ваги, коими можно орудовать как рычагами. – Начнем седьмую освобождать.

И через каких-нибудь полчаса все тут ожило, задвигалось, послышались команды: «А ну взялись да налегли дружно! Раз! Еще раз!!. Сама пошла!» Солдаты работали старательно, пыхтя, кряхтя, оглашая окрестности громкими возгласами. Шумела, бурлила взбаломученная вода, трещали березовые ваги, ломаясь от излишних усилий, скрипел песок под тяжелыми днищами сживаемых с мелководья коломенок… И вот уже, к вящему удовольствию спасателей, покачивались на полной воде и седьмая коломенка с восьмой, и девятая с десятой… Сделали передышку. И с новыми силами принялись вызволять последнюю, полагая, что коль скоро управились с четырьмя, с одной-то уж как-нибудь сладят. Но двенадцатая коломенка, «знатно взойдя» на мель, оказалась твердым орешком – никакие подъемные ворота и крепкие ваги, никакие ухищрения и сверхусилия всей команды, впрягшейся в эту работу, не могли сдвинуть ее с места. Что делать? Солнце уже шло к закату. Холодом потянуло от воды. Силы же спасателей, измученных вконец и мокрых с головы до ног, тратились впустую, без пользы. Коломенка стояла, как вкопанная.

И тогда Ползунов приказал отложить работу до завтра, исходя, наверное, из того, что утро вечера мудренее. Положение, прямо сказать, было аховое. Флотилия всю ночь простояла на якорях, без движения.

А утром, едва рассвело, опять взялись за дело, пустив в ход все подручные средства и способы, так и этак раскачивая коломенку, бились час, другой и третий, но сколь ни старались, стояла она, как скала, недвижно, прочно осев днищем на грунт… Что делать? – уже в который раз спрашивал себя Ползунов, видя всю тщетность усилий и пытаясь найти, удумать некий новый прием, способный поднять и сдвинуть эту махину. Однако ничто путное в голову не приходило – да и все мыслимые и немыслимые приемы, наверное, были уже испробованы, а коломенка так и стояла недвижно, будто кто снизу держал ее крепко.

И тогда шихтмейстер, скрепя сердце, решил прекратить бесполезную работу.

– Как прекратить? – кинулся к нему капрал Тишин, командир этой злосчастной коломенки. – А нам что делать?

– Ждать, – сказал Ползунов.

– Чего ждать? – не понял капрал, растерянный и бледный, как равендук парусный. – Чего ждать, господин шихтмейстер?

– Погоды. А пуще того – прибылой воды, – объяснил Ползунов. И, видя смятение и вопрос на лице капрала, добавил: – Вода поднимется – и коломенка сама взойдет.

– А если не поднимется? – не исключил худшего капрал. – Тогда что?

– Поднимется. Наберись терпенья – и жди. Другого выхода нет. Не стоять же нам тут без пользы всей флотилией. Сколько человек на твоем судне?

– Восемнадцать. Но, господин шихтмейстер…

– Все! – пресек его Ползунов. – Ждать прибылой воды. Такой мой указ. Остальное – твоя забота. И не теряй головы, капрал, – упредил напоследок.

Вернувшись на флагманскую коломенку, шихтмейстер тотчас велел дать знать барабанами об отплытии. Подняли якоря. И двинулись дальше, вниз по Оби, оставив «двенадцатую» куковать на мели в ожидании прибылой воды… И два дня спустя, тринадцатого мая, пользуясь доброй парусной погодой, флотилия благополучно достигла Барнаула, войдя в протоку под Солдатскою слободой. Отсюда, из протоки, по большой воде коломенки обычно проходили в речку Барнаул, а по ней чуть вверх и до сливного моста, в гавань, где руду выгружали, не прибегая к конной тяге, прямиком к плавильной фабрике. Нынче же по малой воде такой переход был затруднителен. Ползунов в том убедился, сам все проверив и коротко записав в «бортовом» журнале, который вел аккуратно, изо дня в день: «Имел я по упомянутой протоке досмотр… чтобы отыскать во оной к проведению нагруженных судов способное место, но ни по которым мерам того учинить было невозможно…»

Ни по которым мерам! А как же с разгрузкою быть, находясь в столь значительном отдаленье от фабрики? Тут шихтмейстер не властен распоряжаться, разрешить эту задачу мог лишь начальник заводов. Наутро Ползунов и отправился к нему с докладом. И принят был незамедлительно, можно сказать, с распростертыми объятиями.

– Прибыли? Ну, слава те Господи! – не скрыл облегчения Христиани. – А мы тут заждались. Руда позарез нужна. А то ж печи скоро остынут, – преувеличил малость. – Ну, докладывай, голубчик, каково добирались?

И разговор между ними длился более часа, касаясь не только сплава руды, столь нужной заводу, но и последних рапортов шихтмейстера, в коих речь шла и о постройке шлюзов на пристани, должных облегчить подъемы и спуски тяжелых коломенок и дощанок, и о замене старых, изношенных судов новыми, дабы грузоподъемность флотилии не снижалась, а напротив, ежегодно бы возрастала, и об отмене солдатских постоев, несносно обременительных для повинных крестьян…

Первые два рапорта Христиани отодвинул, сославшись на то, что не успел еще разобраться, относительно же крестьянской повинности высказался твердо, без обиняков:

– Постои солдатские надобно отменить. Тягость сия для крестьян непосильна, ты прав, шихтмейстер.

– А солдаты? – осторожно спросил Ползунов, боясь поверить в столь скорое решение. – Где им быть?

– Солдат на судах держите, – распорядился Христиани. – Можно там и печи для обогрева поставить, – пояснил и внезапно умолк, похоже, чего-то не договорив, и посмотрел на шихтмейстера строго, без одобрения. И столь же строго, с упреком выговорил: – Тебе же, Ползунов, – когда асессор сердился на кого, был кем-то недоволен, он подчеркнуто сухо обращался к тому по фамилии, – тебе же, Ползунов, не советую впредь делами чуждыми заниматься, не препорученными по службе. А коли имеются у крестьян обиды, пусть сами крестьяне и обращаются по команде…

– Так они, господин асессор, и обратились ко мне со своею обидой, – пояснил Ползунов не столь в оправдание, сколь истины ради. – Слезно просили помочь. Как же я мог отказать?

– Просьбы крестьян не видно в твоем рапорте, – стоял на своем упрямый саксонец. – Так что впредь постарайся не своевольничать и по своему произволу не слать нам таких представлений. Дел у тебя и без того за глаза. Кои тебе поручены, – повторил жестко, как бы ставя на место шихтмейстера. Потом вдруг смягчился и хитро глянул, прищурившись. – Как это говорится: каждый сверчок знай свой шесток… Так?