Текст книги "Яблоко Невтона"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

20

Работу свою капрал Беликов провернул ходко – достало двух дней, чтобы провести дознанье по «делу» шихтмейстера Ползунова, затеянному повторно. Капрал допросил печника Зеленцова, сотворившего своеручно, в союзе с Вяткиным, тот злополучный горн, от которого, по увереньям доносчиков, и случился пожар. И остался доволен тем, что Ефим Зеленцов не запутал и не усугубил дела своим показаньем, а, напротив, окончательно прояснил.

– Нет, господин капрал, – сказал он без малого колебанья, – возгореться от горна не могло, бо стоял он, тот горн, посреди избы и стен не касался.

Вот и все! На том Семен Беликов и поставил точку, считая, что лучшего знателя, чем печник Зеленцов, найти невозможно, а стало быть, и не надо искать. К тому же и Бухтояров, староста судной избы, где капрал заседал и вел дознанья, прибавил весомо: Зеленцов мужик серьезный – и верить ему можно.

Так и отпал первый, заглавный пункт обвинения. А по второму, весьма деликатному, капрал, слегка тушуясь, выслушал Пелагею Ивановну, спросив, каковы у них с шихтмейстером Ползуновым отношения. Пелагея глянула удивленно, плечами повела:

– Господи, Семен Петрович, да неужто тебе неизвестно?

Беликов еще больше смешался, но стоял на своем:

– Известно, Пелагея Ивановна. Токмо ныне я не свободное лицо – и ответ ваш не для меня лично, а для приказной бумаги надобен, – пояснил. И чтобы разговор облегчить, подкинул вопрос наводящий: – Вот тут в записке, – придвинул бумагу, – шихтмейстер Ползунов называет вас женкой служивою, то есть служанкой не крепостной, а нанятой… Это как объяснить?

– А никак! Это ж его слова, он и объяснит, коли захочет, – сухо ответила Пелагея, мельком глянув на ту бумагу и тотчас узнав почерк мужа. – А я вот другое скажу, – помедлив, голову вскинула. – Три года назад, по обоюдному сговору, выехали мы с Иваном из Москвы в Барнаул, с тех пор и живем, ни от кого не прячась, у всех на виду… А что не венчанные – то наша вина, грех перед Богом, нам и достанет тот грех искупать. Надеюсь, иного и Ползунов не скажет, – добавила твердо, называя мужа подчеркнуто по фамилии, похоже, не столь для капрала, сколь для протокольной бумаги.

– И я надеюсь, – кивнул одобрительно Беликов, аккуратно записывая. – Потому и советую поскорее уладить эту докуку.

– Уладим, – покладчиво заверила Пелагея, чуя нутром, подспудно угадывая, что нынешняя невзгода, как тучка, развеется, минет, обойдет их стороной – и не ошиблась.

Капрал Беликов поработал усердно – и невзгоду отвел: из пяти пунктов доноса, обвинявшего шихтмейстера чуть ли не во всех смертных грехах, четыре обвинения были сняты, закрыты по ходу расследования, как пустые и облыжные, осталось лишь одно, впрочем, самое злое и чувствительное – незаконность сожительства Ползунова с Пелагеей… Но тут, как говорится, выше головы не прыгнешь. Факт очевидный и скрыть его невозможно. Да никто и скрывать не хотел – ни сам допытчик, явно благоволивший к своему приятелю, ни шихтмейстер с женою, коим оставалось только одно – узаконить свой брак венчаньем.

Ползунов и хотел это сделать незамедлительно. Однако неоправданно и с промашкою заспешил. И тут появилась еще одна загадка, не менее странная, чем в случае с дворовою девкой Парашкой, то ли, по наущенью шихтмейстера, сбежавшей неведомо куда, то ли с отчаянья лютого и вправду канувшей в чарышские воды… Поди разберись! Да и кто бы стал разбираться?

Теперь же шихтмейстер, спеша узаконить свой брак с Пелагеей, обратился не в Канцелярию горного начальства, с ведома которой только и можно получить так называемую «венчальную память», а написал письмо своему другу Дмитрию Хлопину, в котором просил «оную память учинить», иными словами, достать разрешение на венчанье любыми путями, в том числе и за взятку, коли понадобится, для чего к письму были приложены деньги. А почему Ползунов избрал столь странный и затруднительный путь – остается только гадать. «При том же оную память учинить прошу так, дабы в оной надпомянуто было священнику Кособоковского села или находящемуся при Колыванской церкви, – доверительно разъяснил. И просил: – А письмо мне возвратить. Сына же вашего, Яшутку, – как бы вскользь, мимоходом сообщает Хлопину, – я намерен с собою в Колыван взять».

Последнее – рядом со всеми просьбами – как некий намек: вот, мол, как я радею за вас, порадей, мой друг, и ты для меня.

И Хлопин сделал все, что мог, возможно, малость и переусердствовал. Одно неясно – куда пошли деньги, присланные Ползуновым? Переданы ли были кому-то из рук в руки в духовном правлении, оставил ли Хлопин при себе, на всякий случай… Но скорее всего – вернул Ползунову, когда «сговор» всплыл наружу – и тайное стало явным.

Так или иначе, но венчальную память Хлопин достал. И вздохнул облегченно, загодя радуясь за своих друзей, Ивана да Пелагею, теперь у них – гора с плеч! Однако радость была недолгой. В тот же день Хлопину велено было явиться к самому Христиани. Зачем? – екнуло сердце. А голова подсказала: дознались! Вот с этим опасением и предстал Хлопин перед начальником заводов.

– Ну, голубок, выкладывай, – без лишних оговорок потребовал Христиани, глянув строго.

– Что, ваша честь… выкладывать? – вильнул было Хлопин.

– И не прикидывайся. Мне все известно, – не повышая голоса, упредил Христиани. – Бумаги выкладывай. Венчальную память для шихтмейстера Ползунова, кою раздобыл ты в обход Канцелярии… Что там еще у тебя?

Хлопин помертвел от растерянности, потом его бросило в жар: донес кто-то! Но кто? Неужто кто из духовников? А более некому. Но это уже не имело значения – и запираться не было смысла.

И Хлопин выложил все, как велел асессор: и венчальную память, которую не без труда раздобыл, и даже письмо Ползунова, которое тот просил вернуть… Письмо, наверное, можно было и утаить, не разглашать, но Хлопин так растерялся и так был убит происшедшим, что и сам не ведал, что делает.

Можно представить, в каком состоянии вышел он из кабинета начальника заводов, не вышел, а вывалился, будто из бани, весь в жарком поту, думая лишь об одном: все погибло! И что теперь будет с Ползуновым, какие кары обрушатся на него?

А Христиани в тот миг кипел негодованием, не будучи в силах понять странной выходки шихтмейстера: почему тот сразу не обратился в Канцелярию? Сам себе ставит рогатки, – подумал асессор. И в тот же день заготовил указ, требуя от шихтмейстера письменного объяснения своего поступка, а также ясного толкования – кем все же является Пелагея Ивановна Поваляева: женкой ли чьей-то чужой или вдовой… но не «девицей» же, как указано было в «венчальной памяти», лежавшей теперь на столе асессора.

* * *

Казалось, новой грозы не миновать. Строгий саксонец не потерпит сей кривды – и спросит с шихтмейстера по всем статьям. Так думал и Ползунов, читая доставленный курьером указ, но, к удивлению, оставаясь при этом спокойным и равнодушным. Как будто указ не его касался, а кого-то другого – так он устал от всех нынешних доносов, поносов и всякой другой мути, мешавшей жить и работать в полную меру. Он понимал, что ныне многое, если не все, будет зависеть от того, с какой ноги встанет асессор Христиани, но как он поступит и что решит, Ползунову казалось безразличным, ибо отныне он полагался только на Бога – и верил, что Бог не выдаст, поможет… А коли случится обратное – что ж, как говорится, лучше пострадать за добрые дела, нежели за лихие…

Потому и не стал Ползунов сочинять длинной реляции, объяснять свои подвиги, а написал разгонисто-твердым и крупным почерком коротко и ясно: «Пелагея Поваляева вот уже тому три года как моя жена, чего я никогда не скрывал и впредь скрывать не сбирался, а потому, господин асессор, покорнейше вас прошу вернуть мне «венечную память». В протчем пребуду вашему благородию доброжелательным слугою».

Письмо отправил. И стал ждать окончательного вердикта… либо новой, очередной волокиты, затяжки дела. Последнего пуще всего опасался шихтмейстер. И напрасно.

Неделю спустя снова явился на пристань капрал Беликов. И на этот раз – прямиком в дом Ползунова.

– Разрешите представиться, – щелкнул каблуками и выструнился шутливо перед шихтмейстером. – Новый командир Красноярской пристани, – и бумагу подает. – Вот и указ на сей счет, которым означено мне, капралу Беликову, принять, а тебе, господин шихтмейстер, сдать дела и отбыть в Колыван, к новому месту службы.

Наконец-то! – вздохнул облегченно Ползунов. Приятели глянули друг на друга, рассмеялись и обнялись. Но и это еще не все.

– Ба! Чуть было не забыл главного, – спохватился капрал, хотя по глазам видно, что о главном-то он и вовсе не забывал, а держал напоследок, чтобы радость была полнее. Он достал из кармана и подал конверт Ползунову с такой медлительной и церемонной важностью, будто не письмо, а награду вручал. – Цидулка от самого Христиани. Велено вскрыть при мне и вслух огласить содержимое, – добавил с подначкою, весело щуря глаза.

И Ползунов понял, что нынешняя депеша ничего худого не сулила – в противном случае капрал Беликов вел бы себя иначе. Спокойно – и малым жестом не выказав своего нетерпения – он вскрыл пакет, вынул плотный лист, столь же неспешно разгорнул и глянул в него, скользнув глазами по строчкам. Сдержанность враз улетучилась, он вспыхнул, бурно краснея, вскинул руку и взмахнул шелестящим листом, как неким штандартом на ветру, громко позвав:

– Пелагея Ивановна! Иди-ка скорей, погляди. Вот, – протянул подоспевшей жене этот «штандарт», объявляя торжественно: – Венечная память. Вернули! Ну, каков ныне праздник? И привез его вот он, – благодарно кивнул капралу, не зная еще, что с этой минуты жизнь повернется к ним светлою стороной.

И хотя день тот выдался пасмурным и сырым, праздника омрачить он не мог. Пелагея, вся светясь, похоже, и ног не чуя под собой, летала по дому, одной рукой наводя порядок, а другой накрывая стол. После того, как Парашка исчезла, точно в воду канув, все заботы и хлопоты опять легли на плечи Пелагеи, что, впрочем, не шибко и тяготило ее, привычную сызмала ко всякой работе…

Ползунов украдкой поглядывал на жену и мысленно восклицал: «Ах, как славно!» – и нет-нет да и вспоминал при этом «хитрого саксонца», так скоро и справедливо сумевшего разобраться во всем – и поставить все на свои места. Вот и венечную память не задержал, имея на то власть, но выслал немедленно, не требуя более никаких объяснений. Такого исхода Ползунов не ожидал. И радовался тому, что начальник заводов Иоганн Христиани, при всей своей жесткой суровости, на поверку вышел куда как мягче, добрее и справедливее, чем думал о нем шихтмейстер.

Осенью 1761 года, постным днем сентября, Ползунов передал капралу Беликову (давно ли сам принимал у него!) нехитрые пристанские дела – и вдруг ощутил себя неким странником на большой и неведомой дороге, по которой дальше идти… А куда она выведет – время покажет.

Но раньше того съездили в Кособоково. И отец Кузьма повенчал Ивана и Пелагею, нареча жену Ползуновой. «Ну, дети мои, – сказал напоследок не по уставу, а дружески, от себя, – отныне вы, что два крыла единой птицы, муж и жена – цените друг друга. Да храни вас, Господь!»

И супруги Ползуновы, Иван да Пелагея, вышли из церкви и впрямь окрыленные. Слава Богу, теперь уж никто не посмеет бросить в них и слова упречного, что камня тяжелого! Рука об руку спустились они с паперти и, не сговариваясь, прошли в дальний угол церковной ограды – к могиле Настеньки. Нежарко светило солнце. Ограда тонула в густой траве, давно перезревшей и рассыпавшей по земле сухое семя… Пахло тмином и чередой.

Они постояли молча подле дочкиной «усыпальницы», думая, наверное, каждый о своем, а выходило – об одном и том же: неужто Господь не даст им больше дитя? Но вслух об этом и слова не проронили.

21

Последние дни тянулись долго. Надо было уезжать, а их то одно, то другое задерживало. Пелагея, измаявшись ожидаючи, попеняла однажды: «Прикипели мы к этому месту… или кого-то здесь стережем?» Ползунов улыбнулся: «Смоковницу, Пелагеша. А кто стережет смоковницу, тот будет есть плоды», – ответил библейскою притчей, успокаивая жену.

Была середина погожего октября, когда, наконец, они собрались и выехали на трех подводах в Колывань. И ознаменовался тот переезд событиями немаловажными.

Числа девятнадцатого, еще и не обустроившись как следует в новом жилье, Ползунов принял «повытье прихода и расхода денежной казны», отныне став комиссаром Колыванского завода, а по сути – правой рукой управляющего, что подтверждала и «росписная» бумага…

А спустя два дня, 21 октября, после десятилетнего отсутствия вернулся из Петербурга в Барнаул главный командир Колывано-Воскресенских заводов генерал-майор Порошин – пожалованный в это звание императрицей как раз накануне отъезда. Извещенье же о прибытии генерала доставил курьер числа двадцать четвертого, и Улих, не мешкая, передал эту новость своему заместителю.

– Ну, наконец-то! – обрадовался Ползунов. – Хорошая новость. И добрый знак.

– Добрый? Вы так уверены? – спросил Улих, дивясь не столь словам, сколь нескрываемой радости шихтмейстера. – И что же, по-вашему, сулит сей знак? – выпытывал не без интереса.

– Думаю, немалые перемены.

– Вот как! – еще больше удивился и заинтересовался Улих. – И что ж то за перемены грядут, как полагаете?

– Полагаю, речь пойдет о сближении рудников и заводов, – не замечая и малой иронии в словах управляющего, отвечал Ползунов серьезно, как о чем-то давно и доподлинно ему известном.

– Сближать рудники с заводами? И как это можно сделать? – все с тем же острым, живым интересом спросил Улих.

– Тотчас я вам не отвечу, – уклончиво сказал Ползунов. – Но, думаю, генерал Порошин не с пустыми руками явился.

А про себя думал, чувствуя всем нутром, что грядущие перемены, связанные с приездом главного командира, неизбежно коснутся и его, шихтмейстера Ползунова. Каким образом и с какого бока – этого он не знал, но тешил себя надеждой, что Порошин его не забыл. И с этой надеждой, тайно в душе лелеемой, с мыслью о том, что вся его прошлая жизнь и работа – это лишь подступы, преддверие к чему-то большому и главному, что суждено ему вскоре свершить, пребывал он теперь постоянно, весь в ожидании.

Погодя месяц после приезда, генерал Порошин созвал совет Канцелярии горного начальства – предстоял разговор непростой и серьезный. И повод к тому был весомый. Выплавка серебра на алтайских заводах росла медленно, а в иные годы и вовсе падала, что сказывалось и на казне государственной, истощенной все еще продолжавшейся прусской войной. Вот и об этом и говорила Елизавета Петровна генералу Порошину, отправляя его на Алтай: «Надобно, мой дружочек Андрей Иванович, зело необходимо увеличить выплавку серебра на Колывано-Воскресенских заводах. Постарайся, голубчик», – только и было сказано государыней. Но разве того мало!

Нет сомнения, что и генерал Порошин в первую очередь об этом же будет говорить созванным на совет членам Канцелярии, людям управным и знающим горное дело.

Уехал в Барнаул и управляющий Колыванским заводом Улих, оставив за себя Ползунова: «Командуйте, господин шихтмейстер».

Такую ответственность возложили на плечи шихтмейстера впервые. Недавно еще он и помыслить не мог, что вскоре придется командовать не только заводом, но и вкупе всеми змеевскими рудниками, не имевшими своих контор, в том числе и самым крупным из них – Змеиногорским, где много лет назад Ползунову довелось побывать.

Тогда, летом 1750 года, ему, молодому унтер-шихтмейстеру, поручили «при Чарыше избрать место, где пристани быть» – и он изыскал то место на левом берегу реки, близ деревни Тугозвоновой, вбил четыре березовых кола… Здесь несколько лет спустя и будет построена Красноярская пристань, которая оставит метки и в жизни самого Ползунова…

Но в то давнее лето работал он с огромным желанием и рвением – и за месяц (отнюдь не праздного) путешествия отмерил немало верст, прошел и проехал местами безлюдными и уремными, оставляя там и сям за собою вбитые колья – вешки для будущих зимовий. Так и достиг, наконец, живописнейшего уголка, названного Горновым Камнем (отсюда возили когда-то камень для кладки горнов и плавильных печей), и вбил еще один кол, наметив четвертое на своем пути и, наверное, самое удобное зимовье, от которого до Змеевского рудника – рукою подать. Он и этот, последний прогон, легко одолел, не выпуская из поля зрения ничего и отмечая в рапорте: «Ближее и способнее не признаваю, понеже расстояние от Горнового Камня до рудника 24 версты 400 сажен».

Похоже, измерил он этот путный отрезок не только шагами, но и мерной цепью, которой пользовался при обследовании постоянно. Ибо точность для Ползунова была чертою отменной – и главным мерилом во всех делах.

Изыскания же завершились удачно. И тогдашний начальник заводов Беэр похвально отмечал зоркость и старание молодого рудознатца. Именно в то лето, с легкой руки Ползунова, и утвердилась окончательно идея переброски змеевской руды водным путем – по Чарышу и Оби, до Барнаульского завода. И путь тот оказался в два с половиной раза короче давно обжитого и накатанного рудовозного тракта.

Позже Иван Ползунов и сам пройдет этим водным путем, командуя судами Чарышской флотилии. Но то уже пройденный путь.

А нынче, оказавшись опять в Колывани, шихтмейстер вспомнил те давние дни – и захотелось вновь побывать на главном Зме-евском руднике, посмотреть, что там свершилось вчера и что деется сегодня.

Выбрал денек – не лучший, как позже окажется – и выехал поутру, прихватив с собой и Яшутку Хлопина, покормленка и ученика своего – пусть малый глядит и кумекает, что к чему, да знает, откуда берутся и как достаются блик-зильбер и золото бликовое.

Поездка, однако, радости не добавила. Поспели как раз к похоронам – примета, увы, невеселая. Змеевцы в тот день хоронили забойщика Парамона Лиходеева, сгоревшего заживо от вспышки пороховой…

– Как же это случилось? – спросил Ползунов старого штейгера, и тот, вздохнув глубоко и протяжно, ответил:

– Дак нынче такое нередко случается. А Парамошка, слава Богу, хоть семерых по лавкам не оставил, совсем еще молодой… Шибко в последнее время участились несчастные случаи, – жаловался старый штейгер, прошедший за свою жизнь все ступени горных работ. – Страдают, ваше благородие, и горщики, коим приходится робить в подвешенном виде, бо шахты углубились, забои смещаются в сторону рудных жил, а в таком положении пользоваться подъемными да спусковыми лестницами нельзя. Вот и приходится крепить забойщика концом каната к поясному ремню да спускать вниз ручными воротами, гаспилями, значит, а там он, в забое, вздует свечу и чертомелит весь день на весу, дыша каменной пылью и свечным чадом… И крепильщикам тоже несладко. Но особливо достается шпуровщикам, – рассказывал старый штейгер, – бо они, шпуровщики, первыми подставляются под огонь. Как? – спросил сам себя, коротко глянув на Ползунова, тот молча слушал. – А так, ваше благородие, – продолжил печальную сказку, – пробьют кувалдою да кайлом выемки, шпуры, значит, в камне, начинят пороховым зарядом… Вот здесь-то иншим и не хватает сноровки да прыти. Как вон и Парамону, царство ему небесное. Шнур поджег, а сам замешкался, не успел сховаться в укрытие… Беда! – после паузы долгой надсадно вздохнул старый штейгер. – А что делать? – смотрел на шихтмейстера виновато, и лицо его серо-землистое, будто с накрепко въевшимся в кожу каменным бусом, темнело провалами сухо блестевших горячечных глаз.

Ползунову давно знакомы такие лица. Он видел их и на горных разработках, в самих шахтах, и у плавильных печей, среди подносчиков и засыпщиков руды и угля, и подле гармахерского горна, извлекающего из рудных полуфабрикатов готовое серебро… Блик-зильбер! Тот самый блик-зильбер, которым и пополняется государственная казна. Да только владеют и распоряжаются той казной совсем уж иные лица…

И хотя в тот день Ползунов увидел на Змеевском руднике и перемены отрадные – и новые шахты на бывшем пустыре, и даже трейб-шахту, этакий добычный колодец, руда по которому поднималась не вручную, как прежде, а конной машиной, и новое водоналивное колесо, вертевшее толчею, где толклись и дробились отборные руды, но горький осадок в душе так и остался: слишком тяжек и лишен всякой защиты и безопасности труд главных добытчиков этих ценных руд… А как его облегчить? – мучительно думал шихтмейстер, не находя пока никакого ответа.

Возвращались в сумерках. К вечеру подстыло, и легкий возок дробно постукивал колесами по затверделой дороге. Проехали мосток через речку Змеевку. Справа темнели отроги колыванской гряды. Обогнули озеро Колыван, слабым ледком схваченное, и дорога незаметно вышла на главный рудовозный тракт.

Ползунов оживился и тронул пригревшегося рядом Яшутку за плечо:

– Спишь, Яков?

– Нет, Иван Иваныч, – вскинулся тот. – Думаю.

– Думаешь? Это хорошо. Думать тоже надо уметь. И о чем же ты думаешь?

– Да так, о разном… Жалко Парамона.

– А других?

– И других тоже.

– Вот, вот! – вздохнул Ползунов. – А что, Яков, не пожалел, что поехал со мной?

– Нет, Иван Иваныч, мне интересно…

– Интересно, говоришь? Да, интересно, – как бы и сам подтвердил, заметно повеселев. – Ну, теперь, чаю, не спутаешь похверк с трейб-шахтой?

– Никогда! – отчеканил Яшутка. – Память у меня, Иван Иваныч, не решето, – слегка прихвастнул.

– Ну, ну, – одобрительно покивал Ползунов и тепло, по-отцовски, привлек и прижал его к себе, приласкал мальчишку. Эх, ему такого бы сына! – Добро, Яков, – добавил расстроганно, – иного я от тебя и не ждал.