Текст книги "В бесконечном ожидании "

Автор книги: Иван Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Рассказы

В бесконечном ожидании

Юрию Никитину

Из тревоги росла тревога: отчего же она не пришла? Бесконечные ожидания! Вся жизнь – ожидания!

С тех пор как встретился с ней, что-то в Полякове обновилось. Даже в булочную он не мог показаться в мятой рубахе, хотя неделю назад забегал туда в трикотажных шароварах. А теперь и цветочницы, когда он проходил мимо них, зазывали его: «Молодой человек, вот гладиолус «Рим». В самый раз для свадьбы…»

Полянов осмотрелся. По-прежнему кругом было пусто. Бугор, на котором он стоял, был светел в лучах закатного солнца, а дачный поселок внизу убывал. Свидание на этом бугре придумала она. «На Камчатке» – так она пошутила. Камчатка неподалеку от их дачи… А того не знала, что назови она взаправдашную Камчатку, он бы и туда прилетел.

Бесконечные ожидания, а жизнь знай себе катит. Ивана какого-нибудь катит она по гладкой бетонке, а на долю Петра – одни ухабы. Себя Полянов причислял к Петрам. Без малого до тридцати, уже и диплом институтский имея, он все метался по свету, менял работы. Человек создан для одного дела, лишь одно существует для человека. Искал он долго и уже нашел, казалось, но тут снова – все под откос! Ему было за тридцать, когда, испытывая робость мальца, ведомого матерью первый раз в школу, он отдал свои писания на суд опытного человека. «Налицо, знаете ли, божья искра… А вот сумеете ли разжечь костер из искры – это зависит от вас».

Когда уже за тридцать и когда понимаешь, что прошлая жизнь ухлопана на пустяки, легко отрекаешься от многих соблазнов и бережешь минуты для нового, для своего, для истинного дела, вырывая эти минуты у суеты сует, у выходных и у сна. В этом яростном стремлении человек становится эгоистом, он плюет на все, что о нем говорят и думают, он видит перед собой только цель.

С прежней работы Полянов перешел сторожем в аптеку: день руки развязаны, а ночью закрылся на ключ, и опять читай-пиши хоть до самого утра. Жена его была учительницей, но охотнее рекомендовалась женой корреспондента. На рынке ли, в гостях ли, в одиночку ли на улице – вид ее всегда был красноречив: «Я жена корреспондента». Быть женою сторожа она не пожелала…

Худшее случилось после развода. Когда к прежнему возврата быть уже не могло – тут только Полянов узнал, как он любил жену. Ничто не могло его успокоить, даже ожесточенная, из ночи в день работа. В этом разнесчастном положении его и стали примечать женщины. Почему? Эту головоломку он разгадать не мог. Не он, а они искали с ним встреч. И как ни оберегал свое время, Полянов на такие встречи шел. Он надеялся, что встретит свою – ту женщину, которая вытеснит память о бывшей жене и которая нужна ему навсегда. Но женщины всё были из тех, которые, как и сам он, порастеряли семьи и теперь рады были обогреться хотя бы у случайного очага. Обнаружив эту их общность, Полянов перестал надеяться, и свидания как бы сами собой прекратились.

Куда больше всяких свиданий любил Полянов свою работу. Пробуждался он в тот час, когда лучи солнца стояли еще над шкафом и были нежно-алыми, и пока умывался и думал, сходить ли ему в столовку заводского общежития или опять обойтись кефиром и булкой, что остались с вечера, он все чаще и чаще посматривал на письменный стол, будто бы невзначай трогал стопку неисписанных листов бумаги, прохладных и чистых, и мысленно уже слышал поскрип пера, и поскрип этот волновал его, будоражил. Когда же Полянов садился наконец за стол и углублялся в дело, то часто забывал все вокруг и начинал жить жизнью самим же придуманных людей, и они всегда казались Полянову очень родными, каждого из них Полянов хорошо знал в лицо и по натуре, у каждого из них была своя особая жизнь, и Полянов неторопливо, точными словами выписывал эту жизнь на бумагу, чтобы его придуманных людей знали бы потом и люди живые и чтобы им, живым, в обществе его придуманных было бы приятно и нескучно или, напротив, больно за них – как и самому Полянову.

Заработки его были еще скудны, он едва концы с концами сводил и жил надеждой на свою первую книгу. Как он ждал ее! Его заверяли: вот-вот, со дня на день… Но шли месяцы, а книги все не было и не было. Скоро Полянов перестал верить и в нее. На него навалилась тоска.

Через улицу по соседству ломали старые дома. Грохот, пыль, вой, рык, лязг этого погрома теперь уже совсем невозможно было переносить, и тогда, наскоро побросав в чемодан вещички, Полянов забивался в какое-нибудь село, где потише и подешевле. Здесь он находил одинокую старушку, у которой пустовала комната, или сухая землянка, или чердак. Новое место и новые знакомства вселяли в него бодрость, писал он довольно ходко: вставал пораньше, усаживался за дело и к вечеру испытывал радость от того, что день прожит не зря. Но проходило восемь – десять таких дней, и тоска подсасывалась опять. Полянов колол старушке на зиму дрова или брал ведра и отправлялся за водой – нарочно в дальний колодец, надеясь, что вот пока он принесет воды, глядишь, и появится охота засесть за бумагу. Но из этой его простодушной хитрости ничего пе получалось. Тогда он говорил себе: «А для чего ты, собственно, пишешь? Кого ты обрадуешь, кого растревожишь?» Спрашивал себя, а сам боялся: бросить-то бросишь, а что делать потом?..

Коль пошли такие мысли, пора уезжать! Для начала – к себе домой. Впрочем, есть ли у меня дом? – думал он. Зановешенные окна и пустая кровать – это дом? Дом – это где тебя ждут. Дом – твой тыл. Только имея надежный тыл, можно очертя голову укатить хоть на Чукотку, потому что ты будешь знать: тебе есть к кому возвращаться.

В один из дней, когда от мороза все трещало, Полянов, помня о лете, зашел в мастерскую сшить пиджак. В ранний час здесь оказалось пусто, чисто и очень тепло. Бархатные портьеры на примерочных кабинах свисали тепло, тепло исходило от желтых стен, от невинно-глупых – грудь колесом – манекенов, не говоря уже о радиаторах отопления, которые источали тепло рекой. Полянов как вошел в это тепло, так и притих, оглядываясь: пусть бы подольше его никто не видел и ни о чем не спрашивал. Но снаружи из холода следом за ним вошла закутанная в шаль женщина и, четко простучав мимо Полянова сапожками, крикнула в глубину:

– Але-на! К тебе клиент.

Вскоре из коридора другим шагом – не жесткие сапожки, но комнатно, мягко – вышла девушка вида милого, ладненькая, с белой челкой, которую она ловко на ходу сдунула в сторону. Через плечо у нее перевешен был сантиметр, карандаш пропущен сквозь петельку, из нагрудного кармашка выглядывал блокнотик.

В примерочной, окинув Полякова быстрым взглядом, она покачала головой:

– Нестандартная фигура. Сплошь нестандартный клиент пошел, одна морока. Но ничего-ничего, у нас мастера-а. О, у нас мастера! Согните руку в локте, повернитесь ко мне спиной. Спиной, а не боком. Нет, лучше уж стойте на месте.

И она заходила, закружилась вокруг. Перед ним только и было – «сиянье глаз, мельканье рук».

– Если здесь вытачку… Нет, обойдемся без вытачки. У вас срочный заказ? Всем все нужно срочно! Вы приезжий? В нашем ателье впервые? Извините за вопрос: как вы относитесь к женщинам умным, но некрасивым? Вы считаете их счастливыми? У нас тут спор был…

Сантиметр, блокнотик, карандаш… Девушка деловито склонялась, по-художнически отходила глянуть на Полянова с расстояния, движения ее были не суетны, экономны, законченны – это очень походило на танец.

– У вас был когда-нибудь Новый год, который вы проспали? Не было?

– Але-на! – звонкий девичий голос из приемной.

– Я занята! К празднику детский сад сдавали, позвали нас окна мыть, белить-красить. Царский обед принесли – по два шницеля и компот, наелись, прилегли вздремнуть, а в шесть утра Танька: «Девочки, а Новый год?»

– Алена! – слышно было, как там, в приемной, засмеялись.

Алена выглянула из-за портьеры:

– У меня нестандартный клиент! – И вернулась к делу. – Пристает тут один, сорок восьмой третий рост. Вы смотрели «Варшавскую мелодию»? Уж больно, говорят, любовь. Теперь замерим грудную клетку. Руки, пожалуйста, приподымите. Вот так… Вы каких животных любите больше – собак, кошек или лошадей? По-вашему, самопожертвование – это что такое? У нас тут спор был… Вы бываете несправедливым? Скажите, а вы боитесь высоты? А грозы? А темноты?

Полянов стоял, нелепо приподняв руки, будто бы собрался обнять Алену, да не решался. А она между тем ловко сдунула набок челку и, обмеряя Полянова, на момент приникла к нему. У него слегка захолонуло внутри, он замер и едва сдержался, чтобы не обнять ее. Легким точным движением (танцевальное что-то!) она откачнулась и достала из кармашка блокнотик. А Полянов, опустив наконец руки, отвернулся. Чтобы не выдать себя…

Дней через десять он с надеждой отправился на примерку, но Алены в этот раз не было. Вместо нее вокруг Полянова кружил старикашка Лев Ароныч. «Ай, какой славный пиджак!» – то и дело восклицал он. Еще дня через три Полянов пошел за готовым заказом, но и в этот раз не застал девушки. И он решил: не судьба.

Уже и зима прошла, и весна расцвела, Полянов весь по-прежнему был в своей работе. Алена постепенно забылась, будто и не было. Но судьба оказалась не той, которую он себе предсказал и с которой смирился. Он жил в большом районном селе, как всегда у старушки, и вечером Первого мая пошел в парк, поглазеть на праздничный люд. По случаю трех выходных кряду из городов хлынули истосковавшиеся по весне, в селе сделалось пестро и весело. Центром притяжения в парке оказалась танцевальная площадка – огороженный пятачок с четырьмя неоновыми светильниками.

Здесь-то он и увидел Алену. Она! Полянов верил и не верил. Он настолько обрадовался, что сразу подойти к ней не смог, а, прислонившись спиной к ограде, долго смотрел с расстояния. Как могло случиться, что в суете и в заботах он чуть было не потерял ее? Оказывается, все это время она в нем жила – помимо его сознания.

Дни и месяцы с зимы до мая, эти серые без просвета, унылые без отрады, длинные и холодные будни – все забылось-развеялось в один миг, и Полянову въявь представилось, что их тогдашняя встреча сейчас продолжается. Тогда она одна танцевала вокруг него, с сантиметром, а сейчас они танцуют вместе – только и всей разницы.

– Скажите, а если бы, как в сказке, исполнились три ваших желания, что бы вы попросили? Вы когда-нибудь были на ипподроме? Или вот еще интересно: вы любите разговаривать сами с собой?

Всё – как тогда! Встреча их продолжается. Полянов засмеялся от радости. Алена взглянула на него долгим взглядом и не стала спрашивать больше ни о чем. Зато Полянов разговорился. Он говорил, говорил, никак не мог наговориться, совсем заболтался. Алена слушала его со странным, с обязывающим и как бы даже озадачивающим вниманием.

Неожиданно все четыре светильника погасли, радиола потешно сползла в низы и замерла на полутакте. Тут все заулюлюкали, засвистели – совсем как в кинотеатре, когда обрывается лента. Но скоро все увидели, что в зените, прямо над головой, стоит месяц – большой, ясный и круглый. Ни дымка, ни единое волоконце от облака не мешали ему показать своей полноты. Танцующие как были парами, так парами и примолкли, запрокинув головы. Все смотрели на месяц в немом изумлении.

Алена подставила лицо под свет, как подставляют его под теплый, благодатный дождь. Казалось, если погладить сейчас это лицо, оно окажется мраморно гладким и мраморно прохладным. Полянов едва удержался, чтоб не сделать этого – не погладить. А лицо ее между тем клонилось все ближе. Чуточку нагнись, прильни, и никто-никто тебя не осудит, даже и не увидит никто – все вокруг беззастенчиво целовались.

Может, и она ждала поцелуя?

Не прикоснулся… Он боялся к ней прикоснуться. Он волновался, радовался своему волнению и берег его в себе как бы впрок, на будущее. Хотелось, чтобы длилось и длилось это неподвижное очарование. Чтобы месяц сиял и сиял – немо, ровно, мудро. И чтобы это сияние осталось бы в нем на всю остальную, теперь уже хорошую жизнь. Белым, молочным рассветом он поведет Алену домой. Они пойдут незнакомыми проулками, мимо бесконечных плетней и оградок, висячим через Бланку мостком. За мостком будут заливные луга, запахи первых почек и недавней полой воды. Потом тропка поведет их куда-нибудь вдоль речки, и свет от месяца будет лежать по воде прямой серебряной дорогой.

Лунная пауза длилась недолго. Вскорости светильники снова зажглись, радиола взвыла с низов до нормального тона; и с того же самого полутакта, на котором музыка замерла, теперь с этой же точки все возобновилось и пошло прежним порядком.

Сон развеялся. Проводов через луга не состоялось тоже: Алена жила, оказывается, рядом с парком. И тогда, чтобы подольше сохранить свою радость, Полянов отправился гулять в одиночку.

Все, о чем думалось ему до этого, – все было: и белый молочный рассвет, и хитрые незнакомые проулки, и висячий через Бланку мосток. И всю дорогу сопровождал Полянова месяц. До самого солнечного восхода ходил Полянов. Он ходил и носил сам себя очень бережно: глянуть со стороны – учится человек ходить. Переклики петухов в то утро казались Полянову ликующими. Коровы мычали проникновенно, сердечно. Роса в траве не блестела – сияла.

И второй вечер праздника они весь протанцевали. И снова Полянову хотелось прикоснуться к Алене – хотя бы щекой к щеке, но он опять не спешил. И была особенная прелесть в том, что он не спешил.

Неужели она поняла это по-своему? Его бережность она, как видно, приняла за холодок. Или еще того хуже – за робость. А может, Алена подстроила ему это «свидание» – свидание с самим собой? После того как в последнюю их встречу он все-таки ее поцеловал… Так и есть: она задумала его проучить. Постой-ка на этом бугре, поглазей на распросторную долину и подумай, до чего ты докатился. Ты развращен! Не порочен ли человек, который встречается с женщинами, не любя их? А ведь все эти женщины так или этак обездолены. Они, как и ты, в бесконечном ожидании. А ты забыл про это, забыл! Постой-ка здесь, подумай…

Когда он вернулся домой, на его столе в кухне лежал толстый конверт. Это была книга. Его книга. Первая в жизни. Чистенькая, атласно-скользкая, она еще пахла клеем. Полянов качнул ее в воздухе на ладони, как бы желая определить ее вес. Потом он открыл книгу и увидел свой портрет: мрачный человек смотрел на него с портрета. Полянов положил книгу обратно и с удивлением отметил, что он не обрадовался. Нет, он не обрадовался! Вот так-то оно, друг мой! Никакие успехи и продвижения по службе, никакие премии, звания и ордена не сделают человека счастливым, если нет для него самого высокого счастья – любви. А может, оттого он не обрадовался, что целиком, весь был уже в замыслах о новой своей книге.

Нехорошо поташнивало. Еды никакой не осталось, а столовка теперь закрыта. В хозяйственной сумке нашлись три картошины, он бросил их в кастрюлю, зажег газ.

«Была бы Алена… Была бы Алена, – мысленно твердил он и с трудом додумал эту мысль: – Работал бы. Эх и работал!.. Работал? Стоп! А для чего ты, собственно, пишешь? Ах, теперь у тебя книга! Но мало ли книг, которые никому не нужны?»

Ну – дожил! Раз пошли такие мысли, пора уезжать. Поскорее. И куда на ум придет. Хоть к черту на рога!

Пошвырял в чемодан рубахи, носки, бритву. Аккуратной стопкой уложил бумагу. Закрыл форточки, занавесил окна. В путь, путешественник, человек без тыла! Переезжая с места на место, нанизывая впечатления, как бусы на нитку, путешественники заглушают тоску по кому-то или по чему-то, но стоит остановиться им, и тоска сейчас же возвращается.

И, уже дверь за собой прикрывая, Полянов ясно понял, что нынешний его отъезд – хотя бы и самый дальний, не изменит в его жизни ничего. Не излечит в этот раз его от тоски и работа. Что же делать? Что делать?

Прежде всего надо было разыскать Алену. Для чего? Не для того ли, чтобы поблагодарить ее за урок, за свидание с самим собой, за раздумий наедине с природой? Брось, Полянов, брось!.. Не лицемерь хотя бы перед собой. Она тебе нужна – вот в чем дело! Надолго нужна, на целую жизнь!

Хозяйка ее квартиры молча оглядела Полянова и подала ему записку.

«Милый мой человек! Уверяю вас: это не тот глупый случай, когда назначают свидания и нарочно не приходят. Я уехала, но скоро вернусь. Говорили, что любите мои вопросы, так вот вам вопрос: вы умеете прощать? До скорой встречи. Алена».

– Вам известно, куда она уехала? – в сильном волнении спросил Полянов хозяйку.

– Домой. Отец опять заболел.

«Домой? Ну что ж, и я поеду туда же. Заодно и с родителями познакомлюсь».

«Это не тот глупый случай… Я уехала, но скоро вернусь».

В полупустом трамвае Полянов перечитывал и перечитывал записку, пока не выучил ее на память.

«Билетов нет», – услышал он в окошечке на вокзале. Что за чушь – билетов нет! И уж совсем дикость, что из-за какого-то кусочка картона он может не уехать. Это прямо-таки глупость – железнодорожный билет!

Издали Полянов облюбовал для себя вагон и направился к нему шагом человека дерзкого и веселого, презирающего все условности. Перед ним расступались.

Проводница, только что ощупывающая глазами каждый билет и каждого пассажира, перед Поляновым сделала полшага назад и почтительно пропустила его в вагон.

Был Паганини…

1

После работы Вася Королев чаще всего уходил на окраину города – в Затон. Он подолгу и без всякой цели петлял узкими пыльными улочками, которые, точь-в-точь как и в его Горице, все до одной скатывались к Волге. На этих улочках Вася вдыхал запах печного дымка из труб и приостанавливал шаг, отчетливо слыша бой своего сердца, когда в чьем-нибудь из сараев раздавался звонкий петушиный вскрик. Здесь и колодцы-то были совсем как в их деревенских проулках! Не верилось, что в каких-нибудь двадцати минутах пешего ходу есть жизнь иная: с очередями в кинотеатры и толкотней в трамваях, с невкусным борщом в полутемной столовке общежития и всегда въедливым придирой Константинычем…

Улочки Затона выводили Васю к берегу Волги. Он садился на теплую от солнца гальку, слушал плеск воды и тоскливо смотрел вдаль, где виднелись голубые острова. От голубизны ли, от ветра ли свежего, а может, еще от чего-то Васе хотелось плакать, к чьему-нибудь плечу прислониться. Васе казалось, что из всех жизней, какие он знал, самая незадачливая – его. Там, в Горице, за ним сызмальства ходило очень обидное прозвище – Пригульный, хотя мать свою Вася почти не помнил, она умерла. Говорили, что была она первой в Горице певуньей, но Вася и этого не помнил.

Остаток детства доживал он у сердечных людей, работая подпаском. Нанятый с чужой стороны пастух, как водилось из лета в лето, вместе с Васей ночевал и кормился по очереди в каждой избе. С приходом новой зимы он покидал село, для Васи же пастбищный сезон будто бы не кончался: в школу он уходил из одной избы, а ночевать приходил в соседнюю – так шло по круговой, пока не заночует во всех ста двадцати дворах Горицы. В каждом доме о нем говорили: «Курицы не обидит», любили и жалели, как своего, а Вася по причине большой застенчивости часто недоедал, уроки учил, чтоб не мешать хозяевам, где-нибудь в уголке, ссутулив узкую спинку.

В шестнадцать лет Васе всем миром справили костюм, шапку, новое пальто, две пары ботинок и проводили в город выучиться какому-нибудь ремеслу. Все полагали, что бойкая городская жизнь и общежитие сделают его, как и всякого подростка, проворным да сметливым, но Вася не менялся. В первые дни новой своей жизни просыпался он по пастушеской привычке – затемно. Опасаясь грубого окрика пастуха, он расторопно протирал глаза и нашаривал брюки. Случалось, что, уже одевшись, Вася вспоминал, что коров-то гнать ему не надо, и, несказанно радуясь, валился в постель одетым и не вставал уже до общей побудки.

Временно Вася прикреплен к отделу главного механика, который зовется здесь ОГЭМ. Приближаясь к мастерским, Вася еще издали старается увидеть Константиныча и по его походке угадать, сердитый сегодня бригадир или не сердитый. Если Константиныч сердитый, то носится он стремительно и слегка пригибается; в добром настрое души бригадир ходит тише.

В этот раз, увидев Константиныча, Вася невольно поискал глазами затишку, где можно было бы укрыться и переждать, чтоб не попасться бригадиру под горячую руку: тот почти бежал… И, будто бы прочитав Васины мысли, Констаптиныч обернулся и крикнул:

– Королев, что идешь как спутанный?

– Да я… я же не опоздал ведь, Иван Константпныч.

– Не опоздал… Ты своей снулой походочкой тоску нагоняешь. Поищи в кладовке ключ семнадцать на девятнадцать!

Опять придирается с самого утра, аж работа на ум не идет. Да и какая это работа: делаешь что попало! Васе хотелось выучиться на электросварщика, он и выбрал-то не завод, а стройку потому лишь, что здесь обещали открыть через неделю курсы сварщиков, но вот уже и третий месяц на исходе, а главный инженер все волынит, и Вася из-за этого числится разнорабочим, то есть делает что придется. Вчера с места на место перетаскивал радиаторы отопления, позавчера грузил раствор. Разве это жизнь?

Думая свою несладкую думу, Вася копошился в железках. Громко стуча коваными ботинками, забежал Константиныч.

– Королев, ты чего здесь пришúпился?

– А ключ ищу.

– Нашелся ключ. Ступай к Рыжову. Да поскорей, поскорее!

«Вот и опять новое место… И за что он на меня взъелся?»

2

Однажды, после очередной взбучки от Константиныча, Васе было особенно тоскливо, и он поехал в кино. Картина, однако, оказалась не комедией, и Вася убил время попусту, не развеселился. С досады он пошел погулять по городу, еще мало знакомому. Не удаляясь из многолюдного центра, Вася переходил из улицы в улицу, дивился затейливой игре неоновых огней на стенах магазинов, кинотеатров и главпочты. В одном пустынном, тихом переулке Вася услышал скрипку. Мелодия неслась со второго этажа невысокого дома – из комнаты с открытым настежь окном, под которым стояли молодые вязки. Вася привалился к одному из них спиной, стал слушать скрипку, и под ее негромкий голосок вспомнилось ему самое хорошее из его жизни. Это самое хорошее случалось у него всегда в поле, на раздолье ветра и трав, и всегда по утрам, когда было еще не жарко, и коровы еще не пугались слепней. Можно было сесть в траву, а еще лучше опрокинуться навзничь, найти в небесной сини глазами жаворонка и замереть, вслушиваясь. Этот бесхитростный голосок с неба… он не переставал удивлять Васю всегда одним и тем же: откуда у такой крохотной, со спичечную коробку птахи… откуда у нее эти хватающие за душу трели? И отчего они так отчетливо слышны с такой большой высоты и с такой дальности? Тайна, чистая тайна этот жаворонок! Да и только ли жаворонок тайна? Сколько ни ходи полем – даже одним и тем же, сколько не мерь его взад-вперед шагами, всегда тут тебя что-нибудь да обрадует. Сверчки и чибисы, перепела и суслики на сурчинах, шумят травы, шумят хлеба. А возьми хотя бы ковыль… Склонись к нему пониже, притихни, и тебе запоет несчетное множество струн – то отрывисто и протяжно, то нежно и грустно.

Когда Вася вернулся к тому, где он есть, свет в окне был уже погашен. Закрытой была и рама. Вася решил этот дом запомнить – на всякий случай. На стене тускло отсвечивало стекло – это оказалась вывеска: «Музыкальная семилетняя школа».

На другой день после работы Вася не терял времени понапрасну, а сразу же отправился к музыкальной школе. В этот раз окна были открыты все подряд, и из каждого слышались голоса или музыка. Где-то вверху – казалось, на самом чердаке – ахали баяны. «Ра-ра-ри-ра-ра» – подсказывал кому-то красивый женский голос, а потом это не очень умело повторяло пианино; в соседнем окне звенели детские голоса. И во всей этой неразберихе затерялся, то угасая совсем, то едва-едва прорываясь, неуверенный голосок скрипки.

Вася замер под дальним от калитки вязком – все ждал, все надеялся, что скрипка, как и вчера, заиграет в одиночку, но свет во всех окнах погас почти в одно время, и музыканты разошлись по домам.

С этого вечера Вася зачастил к музыкальной школе. Делая вид, будто бы читает газету, он зорко и жадно наблюдал. Удивляло его одно: как это дети заходят во двор школы без робости? Идут и даже балуются на ходу – будто бы здесь обучают арифметике и прочим сухим наукам, но только никак не музыке…

До чего же хотелось Васе зайти однажды вместе со всеми в класс, положить на плечо скрипку, зажмуриться и заиграть тоже. Вася не раз заходил в магазин «Мелодия» и знал уже о скрипках все: сколько рублей они стоят, как их держать во время игры и что такое смычок.

Играть! Выучиться играть, чего бы это ни стоило! А потом во Дворце культуры «Строитель», на каком-нибудь торжестве, выступить бы со сцены… Что-то скажет тогда придира Константиныч? А Танька Плахова, самая проказливая из маляров, которая все подмигивает ему за обедом да тем и смущает?..

И, отправляясь к месту своего стояния под вязками, Вася думал каждый раз: «Сегодня зайду и уговорю, чтобы выучили б играть и меня». Но войти в школу он никак не решался.

Однажды Вася нес мешок с цементом с третьего этажа на второй, споткнулся о деревянный брус и, падая, уронил мешок. Тот лопнул и полетел в лестничный пролет. На Васину беду, внизу оказался Константиныч… Он, конечно, посыпал всякими бранными словами…

Тогда-то Вася и решился.

3

Подъезд музыкальной школы открыт был настежь. В коридоре – ни души, и только одна душа – музыка. Она была всюду: проникала из трещин паркета, вырывалась из-за каждой двери, летела с верхнего этажа и даже откуда-то из глубины, из подвала.

Увидев дверь «Канцелярия», Вася вкрадчиво постучался. А дверь будто бы только и ждала его прикосновения – беззвучно провалилась в глубину, и Вася очутился в просторной комнате, перед женщинами, которые сидели за столом и о чем-то спорили, но при появлении Васи все до одной умолкли. Вася кашлянул и, взглянув на самую серьезную, по его понятию, женщину, сказал ей то, что собирался сказать так много дней:

– Мне бы… научите, пожалуйста, меня играть на скрипке.

Смутившись своей смелости, он потупил глаза и тут только увидел, что на его гимнастерке не хватает двух пуговиц, а головки сапог все в цементе – пришел сюда прямо со стройки, не переодеваясь. «И лицо у меня, должно быть, не чистое», – спохватился Вася и снова оглядел женщин. Они были все нарядны, с накрашенными губами, и Вася застыдился своего вида еще больше. Но это не остановило его повторить свою просьбу:

– Научите…

– На скрипке? Ничего не получится. Вы опоздали, – ответила та самая женщина, на которую Вася надеялся.

– Мне нужно, очень…

– Поздно, дружок. Лет десять назад надо было бы об этом позаботиться. На скрипке учатся с шести-семи лет.

Васе хотелось возразить, что он, может, тоже попытался бы в семь лет, да ведь в его Горице не только музыкальной школы – там и скрипки-то ни у кого сроду не было. Но вместо всего этого он сказал:

– Да вы не бойтесь, я прилежный.

– Гм… это вы у нас под окнами вечерами дежурите? – спросила его женщина, и Васе пришлось сознаться, что верно, он бывает здесь. Иногда…

– Как жаль! Но поздно, молодой человек, очень поздно. Помочь, как говорится, ничем не могу.

И Вася вынужден был уйти ни с чем. В коридоре он задержался возле расписания, узнал, что канцелярия открыта допоздна, и потому на следующий день уже не торопился. Сходил в душевую, выгладил брюки, надел чистую курточку. Он хотел было забежать еще и в парикмахерскую, да там оказалась длинная очередь.

В этот раз Вася чувствовал себя куда увереннее: ночью он долго думал и теперь знал, что надо сказать старшей в канцелярии женщине. И когда она заладила было свое привычное «поздно», Вася, в душе торжествуя, сказал:

– Ломоносов во-он когда пошел в первый класс. А всех догнал. И перегнал даже!

– Ну, Ломоносов все-таки Ломоносов!

Довод был невеским, и Вася осмелел:

– А я Королев. Может, потом тоже говорить будут: «Ну, Королев все-таки Королев!» Может ведь так быть, правда?

Женщина улыбнулась и посмотрела на Васю с интересом.

– Послушай, Королев, а ты ведь, наверное, и завтра к нам придешь?

– А как же! – просто сказал Вася. Он очень обрадовался, что его назвали на «ты» и по фамилии – это уже кое-что значило!

– Так-так-так, – задумчиво глядя на Васю, женщина постукивала карандашом. – Так и быть: завтра я покажу тебя Ивану Юрьевичу.

4

Иван Юрьевич, невысокий человек лет сорока, оказался очень горячим, колючим. Окинув Васю еле уловимым взглядом, он прямо-таки набросился с обидными словами на женщину:

– Знаю, наперед знаю, о чем говорить будете: школа, мол, на хозрасчете, больше учащихся – больше дохода и все такое… Но ведь это же скри-ипка!

– Да погодите вы, погодите, – говорила женщина очень спокойно, увлекая Ивана Юрьевича за собой.

Из-за двери, куда они ушли, доносился напористый их говор, но толстая обшивка скрадывала громкость, и разобрать, о чем они там спорят, было решительно невозможно. Наконец дверь резко открылась, Иван Юрьевпч, идущий первым, весь пылал. Бросив на Васю очень злой взгляд, он процедил: «Так идем же, идем, что ли!»

Пришли в тесную комнатку об одном окне. На подоконнике, свесив ноги, сидел парнишка лет тринадцати. При виде учителя он соскочил с подоконника и расторопно взял свою скрипку, что лежала на старом обшарпанном пианино.

– Готов, Олег? Поехали! – голосом Константиныча скомандовал Иван Юрьевич и сел за пианино.

Вася остался стоять у стены.

Парнишка расставил ноги пошире, набрал полную грудь воздуха и тронул смычком струны, но Иван Юрьевич сразу же оборвал его ударом ладони по крышке: внутри пианино застонало, завыло, словно бы там что-то надорвалось. Парнишка бросил играть и посмотрел на учителя. Спокойно так посмотрел…

– Не вози смычком! Что это тебе, под носом рукавом возить? Вот, во-от, так лучше!

Звук затянулся надолго, и Иван Юрьевич весь подался вперед.

– Во-во-во! Держи, держи-и… Куда полез? В яму падаешь! – и опять ладонью по крышке. – Правая рука – деревяшка. Ты меня понял, Олег? Без головы играешь… Пускай голова подсказывает пальцам, ты меня понял?

Олег играл, а Иван Юрьевич и руками размахивал, и вскакивал, и садился, и бил об пол каблуком.

– Текстом увлекаешься… Думай вперед. Ищи, ищи… Радости мало, панихида!

«Это он нарочно так громко кричит, нарочно… острастку на меня нагоняет», – подумал Вася.

– Сколько бьюсь с тобой, Олег, а толку? Лень, лень-матушка… Валяй домой.

Он и после ухода Олега все кипел: «Кретины! Не живется как всем. Бегал бы себе, пинал бы мяч!»

А в комнату между тем вошел бледный худенький мальчик лет шести. Задумчиво глядя в окно, он достал из футляра малюсенькую, словно бы игрушечную скрипочку, а из кармана брюк – красную плюшевую подушечку.