Текст книги "В бесконечном ожидании "
Автор книги: Иван Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Чайки-кричайки
Возле Кудеяра дыбится и поныне белая меловая круча.
Давно, лет двадцать назад, подточенная бегучей водою, оборвалась непрочная порода, ахнула на рассвете в Волгу – да так, что весь Кудеяр подскочил с постелей, высыпал всполошенный наружу.
Уцелел над кручей козырек, густо прошитый молодым дубняком. Так и стоит тот дубняк – ствол ствола надежнее, рассылая окрест ядреный запах листа и желудя. Вечерами, когда вполнакала догорает закат, светится кора стволов красной, недавней плавки медью.
До цвета молодой дубовой коры загорел на летних солнцепеках Лешка Дудаш. Прочно расставив кривые в коленях ноги, Лешка стоит на корме собственной моторки; одна рука уверенно держит кормовик, в другой – окурок. Осталось окурка с воробьиный клюв, и Лешка, обжигая пальцы, торопится, делает затяжки подряд, одну за другой. Всего-то одежи на Лешке – линялые плавки. В этих плавках видит его весь Кудеяр целое лето: то на разгрузке барж, то на этой вот лодке, убегающей в сторону островов или Черных вод.
Острой по-соколиному грудью режет лодка встречный ток воды; как сестры-двойняшки друг на друга схожие, разбегаются по ту и другую сторону две волны; в косах волн перекатываются жгутики пены.
Снежно-бело сверкают у Лешки Дудаша зубы, красивые зубы. Такие бы девчонке-форсунье, казала бы их при случае и без случая в улыбке. Лешка улыбается редко. Черствеет в ранних морщинах лицо, хотя на здоровье обижаться бы Лешке грешно: в летний бесконечный день, когда жара и тяжелая разгрузка выжимают из тела все соки, Лешка то и дело забегает по колена в реку, размахнет ладонью узорчатую нефтяную пленку, хоп-хоп пригоршней – готов, напился. И ничего, животом, как иные, не маялся.
Пересиливая бойкие хлопки мотора, Лешка шумит:
– Лина, огоньку!
– Несу, – откликается жена, а вставать не торопится. Ее, как и Лешку, солнце не обидело тоже: и плавный овал плеч, и выпуклые тугие бедра в нежно-золотистом загаре. Однако и этого женщине мало: раскидала руки-ноги в стороны, нежится лицом вверх на плоской крыше кабины.
«Красивая, зараза», – думает, вздыхая, Лешка.
– Ты оглохла, что ли?
– Несу-несу. – И мягко, с неожиданной для полнеющей женщины легкостью шмыгнула с крыши в кабину и вот уже подает прикуренную сигарету.
«Ничего не попишешь, спорая», – отмечает про себя Лешка и опять затаенно вздыхает.
– Часто, Леш, куришь ты сегодня.
– Мое дело. Захотел – курю. А ты не мешай.
– Не мешайте: Чапай думает, – и засмеялась.
– Думает, да. Мое дело.
Страшная у Лешки Дудаша дума: утопить собрался он жену… Нет больше колебаний: живет она втихую с Вадивасом, и позору положить надо конец.
Украдисто на негремучем и быстроходном своем катерке выскочил из-за острова Андриян Шитов, егерь, и катит наперехват Лешке. Дал отмашку рукой, остановиться просит. Нехотя заглушил Лешка мотор, а течение только того и поджидало: развернуло суденышко боком, назад поперло.
– Здорово, Алексей, – кричит Шитов издали.
– Брось, шибко вежливым становишься. Говори дело.
– Калач заказником объявлен. Знаешь?
– Ну?
– А говорят, вчера ты сетки там раскидывал.
– Говорят, кур доят, пошли – сисек не нашли. Ты поймай, а потом…
– Поймаю, дай срок.
– Надоело трепотню слушать.
– Поди, и теперь сетки-то с собой?
– Обыщи. Все у тебя?
– На сегодня все.
– Ну и мотай своей дорогой, нечего было останавливать.
В другой раз за такие вот недоказанные подозрения Лешка оборвал бы обидчика на первом же слове и, не дав ему опомниться, газанул бы да и ушел по своим делам.
Сегодня – тянул волынку, препирался нехотя, без сердца… Аж самому противно.
Знает Лешка, где сетки раскинуть и на какой глубине; известны ему ямины, где от разрыва одной только шашки подымутся брюхом вверх с десяток оглоушенных сомов. И концы упрятывать умеет Дудаш. Ни разу пока не подвели его острые на дальность глаза. Под носом у расторопных егерских катерков на осевшей под тяжестью улова лодке провозил Лешка добычу на городской рынок, брал чистоганом полста, а то и добрую сотню рублей в раз. Оттого и не идет Лешка на стройку, хотя, зная сметливую его голову и золотые руки, давно обхаживает его разными посулами бригадир плотницкой артели Семен Воробьев. Держится Лешка у пристани, где двойной калым: пришла баржа – пришел и заработок, а нет грузов – и того лучше: руки развязаны, дуй к островам, наживайся.
Только не о том ведь думается сейчас, не о том!
Просчитался с выбором жены – вот в чем закавыка! И как это он, считавший себя осмотрительным, неглупым, дал маху?
И красивей, и осанистей ее, конечно же, встречались – в кинотеатрах, на пляжах, когда оказывался в городе. Но Лешка каким-то особым чутьем понимал сразу: те – для других, и смотрел на них без волнения и без зависти. А ее увидал – подобралось все, похолодело в груди. И сразу же пришло решительное, без заминки: «Эта. Только она… больше никого не надо».
После концерта, когда агитбригадцы рассаживались на сосновых скамейках в кузове двухтонки, Лешка сжал ей запястье, попридержал у клубной стены. «Скажи, чья и где работаешь?» – «О господи, некогда, а тут еще всякие… В колхозе «Луч», кассиром». – «Не обманываешь?» – «Есть когда обманывать… Отпустите. Слышите сигналы машины, меня кличут», – и вырывается. Светлые волосы выбились из-под косынки, рассыпались. Хотелось Лешке потрогать эти волосы на ощупь, думалось почему-то, что пахнут они цветущим по суходолу клевером.
В ту ночь Лешка первый раз не пошел на танцы; лежа в постели, сочинял долгий с Линой разговор; были в том разговоре такие задушевные, такие непривычные слова, каких, казалось, раньше Лешка и не знал, вслух никому не говорил, да и теперь постыдился бы сказать любой девушке.
А вот ей – не постыдился. Наутро, не сказав отцу-матери ни слова, подался в райцентр. Всю дорогу сомневался: «Обманула, поди, зараза. Девки – народ ненадежный». Разыскал контору колхоза «Луч», зашел. В крохотном кабинетишке за высокой перегородкой увидел ее… Склонилась над журналом, водит карандашом по строчкам, сверяет что-то. Выждал, когда народу не осталось, подошел, кашлянул натужно. Не поднимая головы, она спросила: «Что вам нужно, товарищ?» И он, робея, но не спуская с нее глаз, высказал ей все…
От Жуковки до Кудеяра девятнадцать километров. Лешка еле уломал отца раскошелиться на мотоцикл. В пыльную бурю, в слякоть оседлывал после работы своего стального коня – и ехал.
Если бы знать, ради кого ездил…
Подобрав к животу сургучно-красные ноги, втихую, без крика носится над ними некрупная волжская чайка, рыскает из стороны в сторону головой, надеется на случайную с лодки поживу. Не поленился Лешка – выхватил из ящика белую тряпку, швырнул за борт; тряпка еще воды не коснулась, а чайка цап ее клювом, но раскусила подвох, зыркнула в Лешку глазом да как вскрикнет, неприятно так, трескуче.
– Не по зубам, голубка?.. Так тебе, твари ненажорной, и надо, – шепчет Лешка, провожая глазами чайкин полет.
Легко играя белыми крыльями, набрала птица высоту и опять вертится над лодкой, отставать не собирается.
Лина по-прежнему дремлет. Или спит. Или притворяется, что спит. На это она мастерица – притворяться. Хитри не хитри – теперь уж не нахитришься…
Пол-лета гонял в районное село мотоцикл, и казалось, не зря гонял, Лина однажды сама предлагает: давай, мол, к твоим родителям съездим, познакомиться не мешало бы. Лешка предупредил отца-мать, чтоб подготовились как надо, а сам и крылья мотоцикла и бензиновый бачок, а особо заднее сиденье, где ей сидеть, протер одеколоном, целый флакон истратил! Вез ее домой, выбирая дорогу поровнее, боясь лишний раз тряхнуть.
Мать превзошла себя: тарелки, миски с едой загромоздили весь стол. Выпили. Женщины очень скоро нашли общий язык, разговорились. Отец хлопал желтыми коршунячьими глазами, приглядывался. При удобном случае подмигнул сыну: выйдем-ка, парень, в сени. И там припер его к стене, горячо зашептал в самое лицо: «Вот это девка! Вот это куш! – и так сдавил Лешкины плечи, словно бы невеста предназначалась ему, отцу, но никак не Лешке. – Обходительная, из себя видная и, считай, бухгалдер, не нам с тобой, голым пешкам, чета… Если упустишь, смотр-ри у меня». И подтянул к Лешкину носу увесистый кулак. «Да я… да я, тять… – То был не всегдашний страх перед беспощадной отцовской трепкой, нет! Волнение отца передалось невольно Лешке, и говорил он сбивчиво, то и дело запинаясь: – Я, тять, кутенком у ее ног буду ластиться, а своего добьюсь». – «Дур-рак! – отец даже сплюнул с досады. – Запомни: распустишь нюни – в минуту отошьет, прогонит… Ты мужик! Нахрапом, хитростью, силой или чем другим – бери ее, бери скорее, не зевай». – «Я понял, тять, все понял… Сумею, вот увидишь».
И на другой же день помчался в Кудеяр со всеми плотницкими причиндалами – перекошенную, по земле волочащуюся невестину калитку подновить. (Изба Лине осталась от матери, умершей прошлым летом.) Нарочно подгадал такое время, когда Лина была на работе. Шуршал ли рубанком, доску к доске подгоняя, смазывал ли солидолом петли, а думал об одном: как, должно быть, обрадуется она. К вечеру показалась в проулке Лина, перемену заметила еще издали, заулыбалась, прибавила шагу. Легонько толкнула калитку от себя – калитка бесшумно провалилась внутрь двора, так же бесшумно вернулась назад и с мягким шорохом притерлась к косяку. Тихо посмеиваясь, Лина толкнула калитку еще раз и еще. Потом подошла к Лешке и поцеловала его – не родственно, в висок там или в щеку, а в самые что ни на есть губы. «Подожди, я еще не то сделаю», – пообещал Лешка, и с каждым новым его приездом то голубели в цвет весеннего неба оконные наличники, то появлялась новая подставка под цветы, то полочка для посуды или плечики – одежду вешать.
Однажды солнечным летним днем отмечал Кудеярский район свой трудовой праздник. Нарядно одетый люд густо усыпал просторную в дубняке поляну; на деревянном возвышении, сбитом на скорую руку, с песнями, с танцами щеголяла друг перед дружкой молодежь из окрестных хуторов и сел. В тени дубов там и тут торговали вином, сластями, пивом. С каждым часом веселых подгулявших компаний становилось все больше, и вскоре по всей поляне слышны были гармошки да песни.
Лина с Лешкой нимало не уступали другим: тоже пили вино, тоже качались на качелях. То и дело ловил Лешка на своем лице ее пытливые взгляды, а чаще заставал ее в задумчивости. Несколько раз он пытался вовлечь ее в разговор – и ничего не достиг, грозился тоже молчать – она лишь посмеивалась, пытался поцеловать – выскальзывала из рук, убегала.
«Все равно поцелую!» – сказал ей Лешка. Она только головой покачала: ничего, мол, у тебя не получится. И спряталась за дерево. Лешка – за ней. Перебегая от ствола к стволу, незаметно оказались вдали от людной поляны. Дубы здесь стояли гуще, плотнее натеряна под ногами листва.
После знойного длинного дня тяжелый застоялся в дубняке жар, где-то над головой гуляли шорох ветра и птичий гвалт. Шибало в нос запахом прошлогоднего и нового листа.
Но сильнее и стойче всех запахов был медвяный запах Лининых волос; оглох, ничего не слышит Лешка, кроме близкого, возле самого уха ее шепота: «Что же ты, Лешенька, заробел?..» – в шея обвита горячим кольцом ее рук. Мягка перина из дубового листа. Жарче полуденного пекла большое Линино тело. Целуя его, счастливо смеясь, она призналась: «Давно ждала… Сбылась моя задумка, и жить мы с тобою будем, вот увидишь, хорошо».
Не получилось радости. Можно сказать, с самых первых супружеских дней…
Поодиночке, а порой и кучно тянутся направлением в Кудеяр лодки: то рыбаки вчера еще уезжали, с ночевкой. Дают крюка, заворачивают Лешке навстречу, горланят на всю матушку-Волгу: «Здорово, Леха!», «Продремал с молодой жинкой зорю, а теперь торопишься». Скалит Лешка в улыбке свои ослепительные зубы, помахивает ответно рукой, а про себя твердит одно лишь слово: «Сволочи… сволочи… сволочи!» Не ускользнуло от него: разговаривают мужики с ним, а глазами шарят по его жене… «Сука…» – думает Лешка. И то сказать: заметная она в новом своем купальнике! Пришила на груди белую ленточку, но тянет к этой ленточке взгляд, кажется, что это яхта встречь ветру несется, взбирается круто на гребень волны… Умеет выставляться, ничего не попишешь. За что ни возьмется – всегда на виду.
Диковинно, на Лешкин взгляд, началась совместная их жизнь… Приходит как-то Лина – вся в улыбке светится, и как радость невесть какую кричит ему с порога: «Утвердили, Лешенька, ура!» А радости оказался голый пустяк: в праздничном концерте будет его жена читать стихи или рассказ со сцены Дворца культуры. Не сказал ей тогда Лешка ни слова, а сказать надо было: не школьница, семейный уже человек, пора выбросить из головы всякие детские штуки.
Как участнице концерта, Лине дали бесплатно два билета на близкий, на третий ряд. Один, без жены, скучал Лешка на почетном своем месте. Никогда не испытывал он особого интереса ни к прибауткам, ни к пляскам – разве что от нечего делать ходил иногда поглазеть. Все, что не дело и человека не кормит, внушал с детства отец, – прихоть, мелочь. И лишь когда объявили выход Лины, он заскрипел креслом, заволновался.
В белом платье и белых туфлях-лодочках шла она по сцене легко, просто – как бы от избы к избе проулком. Вот остановилась, неуловимым качком головы кинула волосы назад и начала читать. Как и в тот раз, когда Лина приезжала в их Жуковку с агитбригадой, притихло у Лешки в груди, подобралось, похолодело. Чем-то переменилась его жена – вроде бы стала вдруг выше. И еще красивей.
Где он, что с ним – все забыл Лешка. Глядел на Лину, затаив дыхание, хотелось ему подняться и громогласно весь зал обрадовать: «Граждане, а ведь это моя законная супруга!»
Лина дочитала и, залу раскланиваясь, остановила на Лешке удивленный, а потом радостный взгляд. А зал гудел, хлопал в ладоши. И Лешка тоже начал колотить ладонью о ладонь. Справа, в одном с ним ряду, кто-то басовито крикнул: «Браво, Лина, вот не ожидал!»
Лешка мгновенно оглянулся на голос – молодого, лет тридцати верзилу дергали сзади за хромовую в «молниях» куртку, просили сесть, а он стоял во весь рост и лупил ладонью о ладонь.
«Кто это?» – оцепенел Лешка.
Лину со сцены не отпускали, но Лешка уже не слушал ее. Слегка подавшись вперед, он рассматривал незнакомца с боку. Крупный нос, черные кустистые брови, а в особенности здоровый цвет лица привели Лешку в уныние. Он еле высидел до перерыва, и когда подошла к нему празднично возбужденная Лина и спросила тихонько: «Ну как мы?» – Лешка ответил что-то невнятное, сослался на усталость и сказал, что не прочь бы уйти домой.
Уснуть он в ту ночь не уснул. Закрывал ли глаза или в высоту потолка всматривался – видел того, затянутого в хромовую куртку верзилу… Кто он? Высокий… Есть же такие счастливчики. Сам Лешка всегда переживал, что ниже он Лины ростом – пускай самую малость, всего на пальчик, а ниже… Рядом с нею – видной, неторопливой – ему хотелось быть крупным, заметным и очень сильным. Тот, хромовый, как раз из таких… Как горели у него глаза, когда он лупил – не жалел своих ладоней; до сих пор стоял в ушах его трубный, на весь зал басище: «Браво, Лина, вот не ожидал!» Подбадривает, как близкую, как свою, как родную… А с какого бока, интересно бы узнать, она ему родня? Или это: «Вот не ожидал!..» Выходит, он хорошо знает какие-то другие ее стороны, а эта сторона для него, хромового быка, вроде как неожиданный подарок… Ничего не скажешь, ловко, очень даже ловко.
Вдруг вспомнилось: когда-то слышал он, что некоторые девушки выходят замуж за любого, за случайного – так, для отвода глаз, а сами тайно живут-поживают с дружком. И не улежать в постели! Вскочил, в бесшумных валяных котах мягко зашагал от передней стены к двери и обратно.
С лодочной крыши Лина перебралась вниз, на скамейку, играется водой: то ребром, то всей шириной ладони режет встречный бегучий поток.
– Цвете-ет… Смотри, Леш, какие в воде листочки, – задела пригоршню, тянет, боясь расплескать, к Лешкиному лицу воду. – Зеленые и тонкие-тонкие. А бегут по воде у-узенькими дорожками. Поземка через бугор…
– Видал я твои листочки двести раз.
– У-у, бука… – ладонь снова за борт, и вот уже в Лешку – горсть воды.
– Бро-ось… хватит, говорю, довольно, – увертывается от брызг Лешка. – Холодно, ты понимаешь?
Пытается улыбнуться и Лешка, да губы не слушаются. Он вспоминает еще один случай – и поскрипывает зубами.
Припозорил его однажды Генка Чугунов – да кровно, при всех. Как самого молодого послали Генку грузчики за квасом, к обеду. Принес парень полный бидон и, наливая в Лешкину кружку, криво усмехнулся: «Куда это твоя лучшая половина с Виктором Петровичем задымилась?» – «А кто такой Виктор Петрович?» – в свою очередь спросил Лешка. «Гм… пора бы и знать уж: Вадивасов, новый инженер колхоза «Луч». – «Ну и что?» – «Да так, ничего. Поехали в неизвестном направлении, – и, выждав, когда установилась нехорошая, язвительная тишина, добавил: – То ли в Воскресенское, то ли колхозную кукурузу посмотреть. За рулем, между прочим, сам Виктор Петрович Вадивасов».
Не чаял Лешка, когда кончится тот день, лезла в голову всякая отрава. С работы не домой пошел – в контору. Да на свою, вышло, беду: Вадивасовым оказался тот самый хромовый верзила… «Да, умно, ничего не скажешь, – думал Лешка, и внезапно его осенила догадка. – Да у них любовь! Как пить дать любовь».
Веря и не веря случившемуся, учинил он жене допрос. «Кассиры не отлучаются из конторы, а ты с инженером на легковушке раскатываешь. Зачем?» – «Да мы одни, что ли? – и в глазах безобидное по-детски удивление. – С нами еще четыре машины катили… По-моему, он карьерист и выскочка, этот инженер. На какой-то месяц за председателя остался, и вот решил перемерить все известные маршруты, чтоб шоферам платить по-иному…» – «Больше с ним не носись». – «Носись… Наговоришь. За два года работы только раз и выехала».
Усыпила дурака лопоухого словами, а сама тем часом Вадивасова из вида не теряла, думает Лешка, приглядываясь, где бы поставить моторку, не теряла. Слишком много для того совпадений. Как-то встретились ему на улице Шура и Клаша, счетовод и учетчица и, одна другую перебивая, стали жаловаться, что жена его слишком высоко себя несет: она и в хор всех подряд сговаривает и – вот невидаль – сама, без нажима со стороны начальства, взялась выпускать стенгазету. В общем, всячески выставляется, и все это видят.
«Та-ак, ясно… Знаю, перед кем она выставляется», – мрачно думал Лешка и в тот же день опять затеял разговор о Вадивасове.
Ни слова не сказав, Лина ушла. Вернулась с наплаканными глазами и, одежды не скинув, легла на убранную кровать. Лешка опешил: она, оказывается, уволилась… Что же она теперь собирается делать? Пуще всего боялся Лешка, не пойдет ли она во Дворец культуры, куда ее звали не раз. «Куда-куда?.. Да хоть в банк пойду», – вырвалось у нее. «В банк?» Мысль эта понравилась Лешке по многим причинам: во-первых, банк стоит почти рядышком с их избой, а не на отшибе, как колхозная контора, куда не только сбегать, но и дозвониться порой трудов стоит; во-вторых, работают в банке одни женщины, а заведующая там его Жуковская землячка Анна Павловна Черномырдина, немолодая строгая вдова.
Стала Лина работать в банке. Жизнь в семье Дудашей с той поры хорошо наладилась, и однажды Лешка намекнул жене, что пора, мол, и потомством обзаводиться. Однако поторопился с намеком: вскоре еще один случай перевернул всю его жизнь. Если бы не тот случай…
Поначалу Лина решила, что мотор заглох случайно, сам по себе, но вот Лешка, прошмыгнув от кормы к носу, бросил за борт якорь. Выбегая из темной железной норки загремела литая чугунная цепь. Лина удивилась: обычно муж увозил ее на Калач или к Черным водам. Там, в проемках высоких камышей, раскидывал Лешка сетки и сразу уезжал. Сегодня же он облюбовал место на самом коренном течении реки, под боком у проходящих пароходов. Вот он пошарил в багажнике, достал хлебную кормушку и бросил ее за борт. И опять Лина очень удивилась: «Будем ловить на кольцо?!» Обычно, проскакивая мимо рыбаков-«колечников», Лешка говорит с ухмылочкой: «Полюбуйся, сколько в Кудеяре зайцев наплодилось». Насмешничал-насмешничал, а вот и сам до них скатился… Не признается, а боится он все-таки этого Андрияна, егеря.
Справляя насадку, Лешка спешит. Несколько червей уронил, и они крутятся узлами на теплых от солнца досках. Потом, выкинув над головой руки, Лешка бросился за борт; тело его вошло в воду колом, и вот уже он отфыркивается вдали от лодки, описав круг, плывет назад.
Они сменились местами: теперь Лешка с сигаретой во рту сидит на крыше, Лина – внизу с лесками.
– Леш, не клюет, – лишь бы начать разговор, жалуется Лина. – И сидеть неохота, солнце морит.
– Закрой створки над мотором да и ложись.
И опять Лина, подставив ветру лицо, раскидала руки-ноги, смотрит в вышину, прислушивается, как тотокают проходящие вблизи теплоходы, танкеры, катера, как приветствуют они, встречаясь, друг друга ленивыми гудками, и голоса их не разносятся, как вечером или на утренней заре, а глохнут здесь же, у самой воды. Прибежит от близкого судна волна, перевалит с боку на бок на своей холке лодку и покатится себе дальше. От больших судов волна приходит обрывистая, крутая, и Лешка всякий раз соскакивает с кабины, наваливается всем телом на борт со стороны подхода волны, придерживает лодку, чтоб случаем не опрокинулась.
Тишина, клева нет, сон одуривает. Раз, на локте приподнявшись, залюбовалась Лина трехпалубным теплоходом. Снежно-белый, большой, с задушевной музыкой в репродукторах, он приближался сверху, из-за острова Бирючьего. Солнцу и музыке радуясь, высыпал на палубы нарядный люд.
– Уберите с фарватера моторку! Уберите моторку! – корявым пропитым голосом, так не вязавшимся с торжественностью теплохода, потребовали в рупор.
– Переживешь, – огрызнулся Лешка и повернулся к рупору спиной.
Минут через пять, заметив, что жена дремлет, он на всякий случай окликнул ее – негромко: «У тебя там но клюнуло?»
Лина не отозвалась, она уже спала.
Зная, что здесь никто не спугнет его, не пристыдит за подглядывание, Лешка с болью, с какой-то щемящей сердце жалостью рассматривал сейчас свою жену. Еще неделю назад он, как свои, мог трогать и ласкать вот эти ее золотистые плечи и шею, считать-пересчитывать пальцы на ее руках. Она же, вот диковинная бабья натура, любила, чтоб целовал он ее в мочки ушей. Зажмурится, притихнет, вытянется в струнку и только поворачивает голову, подставляет то одно ушко, то другое. А больше всего Лешку волновали ее волосы. Особенно после бани, когда они, подсыхая, начинали сперва кучерявиться, а потом пушиться, словно бы росли-подымались вот сейчас, прямо на твоих глазах. Из этих ее волос он вытворял порой разные штуки: то укладывал их строгой короной, то, дурачась, сваливал абы как, но чаще всего любил заплетать в косу. Коса получалась увесистой, толщиной в руку и отливала прохладным атласом. Он мог забавляться ее волосами и час и два в больше. Если сейчас она встанет, подойдет к нему и ненароком тряхнет возле его лица волосами, он, может статься, в один миг простит ей все-все на свете.
И вдруг жигануло молнией: эта погибельная красота достается и Вадивасову! Последний случай раскрыл Лешке глаза по-настоящему. Все запомнил он: и их смущенные взгляды, и неожиданную суетливость Вадивасова, и жаркий, во все лицо румянец жены.
То был шутоломный, самый дурной в Лешкиной жизни день. По-дурному он начался, а кончился так, что лучше бы в не вспоминать. Ночью пришла баржа с лесом, Лешку разбудили чем свет. Уже часов в семь утра, будто перед грозовым дождем, начало парить, хотя в блеклом небе – ни облачка. Солнце все прибавляло жару, к полудню разыгралось пекло, дыхнуть нечем, грузчики ныряли в воду через каждые полчаса.
Начертоломился в тот раз Лешка, еле шел домой. Лина встретила его у калитки. «Я воды нагрела, хочешь искупаться?» – «А то! – обрадовался. – Только, чур, на крыльце. Тут прохладнее».
Склонив над корытом голову, Лешка отфыркивался от мыльной пены. Лина, как она любила, мыла ему голову и спину сама. «Откроет кто-нибудь калитку, а ты, как Адам… Не стыдно?» – и смеялась. «Подумаешь, важность: голый мужик, – однако продрал глаза, оглянулся на калитку. – Меж лопатками пошуруй».
Потом Лина подтерла на полу воду, и Лешка разлегся ничком прямо на голых, еще прохладных досках. Отутюженное белье приятно холодило, под ним словно бы прогуливался ветерок. Лешка блаженствовал. Лина развешивала выстиранное белье. На халате под мышками у нее проступили темные полукружья.
«Тоже намаялась, – подумал Лешка и пожалел ее: – Тащи подушку, отдохнем вдвоем». – «Сичас, Леш».
В это время у калитки фыркнула машина, и во двор по-пожарному расторопно влетел Вадивасов. Едва успев поздороваться, он выпалил торопливо: «Лина, выручайте, пожалуйста!» – и, не моргнув глазом, стал очень складно врать, что в их образцово-показательное хозяйство приехала делегация из другого района; для гостей готовится ужин и, само собой разумеется, надо показать концерт. Солиста-баритона Васю Плохова в военкомат вызвали, частушечница Танька Широкова, как всегда, заартачилась, и вот Лина да еще Шура Пыркова, только они могут теперь их выручить.
«Какая из меня выручалка», – сказала она застенчиво, но сейчас же бросилась собираться.
Все это произошло в такой лихорадочной поспешности, что Лешка не успел сказать и слова, и лишь когда машина покатила от оградки, он восстановил в памяти весь черед событий и с досады треснул по табуретке кулаком: его надули… Поразило Лешку, что остановил машину Вадивасов точно против калитки, а калитка между тем сделана хитро, под одно с забором, так что почти всякий новый пришелец находит ее не сразу. Стало быть, этот голубь уже залетал сюда, и, видно по всему, не один раз. Когда же? Да когда ты, лопух, в острова с ночевкой уходил или отвозил на рынок добычу. Мало ли когда можно, если захотеть, если договориться. А договориться пара пустяков: у него телефон под рукой, у нее тоже. Он и сегодня рассчитывал застать ее одну, вон как поначалу стушевался! Но – стреляный воробей – тут же пришел в себя, только врать начал еще живее. Он, конечно, прекрасно знал, что пришла баржа, подумал, что мы там прокукуем дотемна – так оно зачастую и бывает, когда, например, приходит сыпучий или штучный груз. Но сегодня было бревно, а бревно подается ходко. К тому же баржа для колхозов «Первая пятилетка», а председатель там Головин, мужик что надо: и калым дал хороший, и по бутылке на брата. Да-да, не рассчитал товарищ Вадивасов. И мы это возьмем на заметочку!
А она-то, она… Лицо – пятнами. То бордовыми, то белыми. Видит, что попалась, и давай носиться меж двумя мужиками, как меж двумя огнями. Через каждое слово: «Леш, Леша». Знаем мы эту лисью повадку, знаем… Стоп, в чем бишь она уехала?.. Так и есть: в лучшем своем, сиреневом платье. И туфли новенькие, ненадеванные подцепила. Даже комбинацию сменить успела. Шустра, очень шустра!
После этого вечера Лешка и замыслил свое. Темные думы давили его неотступно: и когда на пристани ворочал грузы, и когда шел по добычу к Черным водам, но особенно тяжко – ночами.
Лина – счастливый на сон человек! – засыпала сразу. «Спи-отдыхай», – говорил ей Лешка, а сам щукой, выкинутой на песок, крутился, изминал простыни. Стоял перед глазами удачливый Вадивасов, и хотелось тут же, на постели, пришибить ее, двуличную… Потея, нашаривал пальцами рядом с горлом вены, и постепенно сдавливал их. Дышала она натужно, потом начинала хрипеть. Наутро, знал Лешка, будет першить она горлом и жаловаться на головную боль… Нет-нет, это лишь полдела. И искал конец наверняка.
Планов было немало, но каждый раз угнездивалась в душе опасность: вдруг чего-нибудь не учел, не додумал, ошибся – тюрьма, а то и сам расстрел… Нет, где-то есть самый верный, самый-самый безопасный случай. Не торопись. Думай, Леха, думай… И вот наконец-то он готов, план. С лодкой, на Волге. Обдумывал неделю. Все мелочи предусмотрел. Ни одна душа не подкопается.
Все готово, все. Можно приступать к делу… Теперь только выждать подходящий момент.
Медленно, как бы опасаясь кого-нибудь спугнуть, привстал Лешка на ноги, огляделся. Дремотная повисла над рекой тишина. Лина окончательно спит. Вдалеке, в затишке под обрывистым берегом, чернеют, тоже, кажется, заснув, лодки. Рябит-играется в малой волне солнце, хлещет по глазам, взглянуть не дает.
– О, ч-черт!..
Лешка чуть не упал: сверху, все из-за того же Бирючьего острова, глубоко зарываясь в воду, шлепал грязный тягачок. Стелился низко над ним, ленясь подняться в небо, жирный дым; уже слышно, как лопатят по воде широкие плицы и постанывает туго натянутый трос… Следом за тягачком выехал длинный из золотой ошкуренной сосны плот.
Свесив за борт ноги, Лешка безучастно, словно во сне, пропустил мимо себя и эту грязную калошу, а потом и весь плот с выцветшей палаткой на середине, с девочкой, подлетавшей на качелях и с упитанной молодой бабой, стиравшей в реке пеленки. Она сидела на корточках, заломив выше округлых колен юбку.
Не успел протащиться плот, показалась легонькая на подводных крыльях «Ракета», и Лешка начал злиться: дела не дают сделать! Так можно вернуться домой ни с чем, а потом снова терзай себя, мучайся.
А тут откуда-то черт вынес куцую моторку. Петька Лепихов… Гоголь везде гоголь. Со сцены, где Петька забавляет публику в перерывах между номерами, он щеголяет то невиданным в Кудеяре галстуком, то модным раскроем брюк. И даже здесь, на реке, выщелкнулся в полосатые – хвастал по селу, японские – плавки. Лодчонка у Петьки так себе, самая последняя, а поди ж ты, названием, пусть и непонятным, да отличился – расписал во всю вышину борта «БРИГАНТИНА».
Развернулся лихо возле Дудашей, приглушил мотор.
– Салют! – и зыркнул глазами сначала на Лину и только потом Лешку удостоил. – Курить имеется, Леха?
– Есть, – сказал отчужденно и, когда Петька лодку свою поближе к Лешкиной приспосабливал, предупредил мрачно. – Осторожней, лесу срежешь.
– Не срежу, не бойся, – зацепился коротеньким поводком за Лешкину якорную цепь и легко перемахнул из одной лодки в другую; чмокая водой, лодки закачались. – Вот случай: на лету из рук последнюю сигаретку ветром вышибло.
– Держать надо было, а ты, поди, в мечтания ударился, – сказал на это Лешка.
Но Петька, должно быть, не расслышал: он загляделся на чаек. Украшая воду яркой своей белизной, чайки клочьями пены плавали невдалеке. Поспорили между собой и поднялись.
– Грациозно летят! – воскликнул Петька и повернулся к Лине с улыбкой. – Ты когда-то стихи о чайках читала:
