Текст книги "В бесконечном ожидании "

Автор книги: Иван Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Знать бы заранее

1

Вот уже три лета кряду начинаются у меня одинаково: свалив с плеч сессию, я даю Сереге телеграмму и в тот же вечер отправляюсь на вокзал. А наутро мой закадычный друг поджидает меня на их крошечной станции.

И в этот раз все повторилось. Поезд еще гасил скорость бега, а я, высунувшись в окошко вагона, уже видел нашего Удалого: потряхивая надетой на голову торбой, он стоял у станционной коновязи и неторопливо жевал зерно. А сам Серега ждал меня на затасканном свежей грязью перроне. Он привез с полведра вареных раков, и мы – с долгожданной-то встречи – за хромоногим столиком в станционном буфете закатили пир ай-яй-яй! На пиво тянулись и люди почтенные, и молодежь. Все устраивались поближе к нашему столу, косились на раков. Серега перехватывал эти взгляды и с размахом нескупого богатея раздаривал свой капитал налево-направо.

Потом мы ехали в хутор. Только что окончился большой долгий дождь, дорога была вязка, местами совсем размыта, и Удалой, то и дело поскальзываясь, стукал копытами по оглоблям.

Чем ближе подъезжали мы к Орловке, тем сильнее волновались, и у каждого на то были причины свои. Серегу радовали его поля. «Ты смотри: урожай будет – не свозить!» – показывал он на ячменный массив. В другом месте он останавливал коня и просил меня замереть, прислушаться. «Слышишь, как выдирается она из земли? – это уже о пшенице. – Теперь, после такого дождя, она знаешь как воспрянет, теперь она попрет шубой!»

А мне хотелось поскорее увидеть знакомых людей, а еще больше – послушать их. У здешних хуторян, в особенности у пожилых, очень неожиданный говор. Тут порой услышишь такое редкое словцо, что сердце забьется учащенней. Из-за этих-то слов-самоцветов я и провожу в Орловке уже третьи свои каникулы. Когда наш филфак, сколотившись в экспедиции и отряды, отправляется по местам старины или на стройки, мне всякий раз удается отбиться от всех и уехать сюда, в этот хутор. Работаю водовозом, заправщиком или прицепщиком, на утренние летучки прихожу пораньше, вечера люблю проводить у бригадной конторки, где всегда столько разговоров, и к концу лета мои записные книжки полны.

– Добрались? – обрадовалась нам Вера Матвеевна, мать Сереги. Обняла меня и, заглянув в самые глаза, сказала сердечно: – Ничуть не изменился: не поправился, не похудел. В баню, ребятки, первым делом в баню! А я тем часом вареничков настряпаю.

Мимо нашей повозки неторопливо прошагала девушка, в которой с трудом узнал я Клавдю Вьюркову, нашу соседку, так повзрослела она за год. Платье на ней было такое яркое, каких и в городе-то увидишь нечасто.

– Чего ради выщелкнулась? – спросила ее Вера Матвеевна. – По твоему календарю нынче, как видно, не четверг, а сам троицын день?

– А вы, теть Вер, не переживайте! Платье-то мое, не ваше, – ответила Клавдя резко, а глаза ее между тем улыбались.

Ужинали мы на веранде, где все – и пол и скамейки – вымыты были только что; в открытую настежь дверь наплывал волнами прохладный снаружи воздух.

Вера Матвеевна вина в рот не брала, но по случаю моего приезда чуть-чуть пригубила и даже сказала несколько сердечных задушевных слов; потом она подперла щеку ладонью и любовалась на наш с Серегой аппетит, слушала наш разговор, и глаза ее то лучились теплой улыбкой, то становились задумчивы.

Уже собирались спать, когда я напомнил Сереге, не забыл ли он, что нам уже по четверти века и что в столь серьезные лета пора бы уже и погулять на чьей-нибудь свадьбе – на его или на моей. Я уже приготовился услышать ходовую нашу отговорочку: «Невеста в зыбке качается». Но в этот раз Серега меня приятно удивил.

– А ты знаешь, невеста, кажется, подросла… Но через минуту он свел брови и добавил:

– Невеста есть, но и соперник – тоже… Хамистый тип, нахал. Надумал я объясниться с ним по-настоящему. Завтра едем в Безлесное, дорогой и объяснимся.

И по тому, как жестко сказал это Серега, я легко догадался, что соперник его был несомненно кто-то из Рябковых, До чего же, оказывается, живучи людские заблуждения, какое прочное свивают они в человеческих душах гнездо!.. Еще в первый свой приезд я записал историю хутора Орловки. Перед коллективизацией, в двадцать шестом году, с густой людьми Орловщины приехали переселенцы – две родовые ветки: Горячевы и Рябковы. У братьев Рябковых лошади оказались поупитанней, приехали они на день раньше и захватили под свои усадьбы лучшие места – плодородную падину. А Горячевым достался сухменный косогор, изрытый сурчинами. И тогда случилась между приезжими неслыханной лютости кулачная свалка. Уж сколько с тех пор талой и дождевой воды по здешним долам отшумело, Рябковы переженили своих сынов на дочерях Горячевых, давно уже весь хутор кумовья да сваты, однако все еще помнится та стародавняя история, и при случае противники не прочь друг другу вставить палки в колеса. Если назначат бригадиром кого-нибудь из Горячевых, Рябковы в кошки-дыбошки, и доходило до того даже, что по неделе не выходили па работу. И напротив того, окажись у власти Рябковы – бунтарят Горячевы. Хутором Чертовым надо было бы назвать это место, но никак не Орловкой. Приглашали в бригадиры сторонних людей, да что-то и они плохо уживались в этом осином гнезде. Не знаю уж за какие особые таланты Серега, отпрыск Горячевых, уже четвертый год держался в бригадирах и даже преуспевал. Однако ж и его голос сорвался, когда он заговорил о сопернике. «Дорогой и объяснимся».

Никто на свете не скажет теперь, каким было их объяснение. И сами соперники уже не расскажут об этом никогда и никому: оба – и шофер Федор Рябков, и Серега – разбились насмерть.

Узнал я об этом утром – да как на грех в беспечную, в какую-то ребячливо-озорную свою минуту… Умылся под гремучим умывальником в проулке, стою растираюсь полотенцем, блаженствую. А тут откуда ни возьмись – Клавдя Вьюркова…

– Эй, Костя, ты отчего это делаешь вид, будто не узнаешь своих соседей? – окликнула она меня со своего двора. На пятачке земли, разметенном веником, Клавдя сеяла из совка зерно, а из-под колод, из-под плетней и сараев к ней торопливо сбегались куры. Нынче Клавдя была не в белом, но в голубом уже платье.

Смотрю на нее во все глаза и слова сказать не могу – такое во мне удивление: ну разве мыслимо человеку так перемениться всего за одну зиму? Представьте: еще прошлым летом ходил по хутору угловатый длинноногий лосенок, с которым заговорить о чем-нибудь серьезном было бы смешно и нелепо. А сейчас передо мною была девушка – в полном расцвете. Да уж не о ней ли сказал Серега: «А ты знаешь, невеста, кажется, подросла»… В общем, стою так, размышляю, а она:

– Может, ты вправду забыл меня? Так я напомню, – а сама не перестает улыбаться. – Кто тебе на Быков пруд самую короткую тропинку показывал, а? Не я ли? А от Нюры-почтарихи кто три раза приносил тебе письма? Кого ты за то угощал шоколадными конфетами и говорил, что на другое лето привезешь, мол, самых душистых духов? Помнишь? Нет, ты помнишь, помнишь? Или ты смеялся надо мной, шутил?

Надо же: она помнит все, решительно все!..

Понимая, что отделаться какой-то невинной шуткой было б теперь смешно и нелепо, я собрался было сказать Клавде что-то посерьезнее, но тут позади себя услышал шорох шагов. Оглядываюсь и вижу – это идет наша Вера Матвеевна. Но господи боже мой, что же это? – за какие-то несколько минут я, кажется, делаю еще одно открытие: Вера Матвеевна-то – уже старуха… Да-да, она не идет, но ковыляет, еле волочит за собой ноги. До крыльца так и не дотянула, присела на завалинку и, переведя дух, вымолвила всего лишь слово: «Везут».

В ее голосе сквознуло что-то такое, отчего я побоялся спрашивать, кого это или что там везут.

– Федьку Рябкова и нашего… В Колдовом долу, на плотнике опрокинулись.

В хутор тем временем медленно въезжал трактор, волоча за собой исковерканный грузовик; за трактором пестрела толпа, с каждой минутой разраставшаяся, и уже слышны были плачи и причитания женщин. Серега – неживой?.. Нет, это было выше моих сил.

Меж полями убегал к горизонту ковыльный межник. Нечетко сознавая куда и зачем, я ударился этим межником. Встречный ветер мешал дышать, трава путалась под ногами, но я бежал. Не помню уж где и для чего я свернул на клин бросовой земли с редким полынком и скоро увидел себя на бригадном току, совершенно безлюдном в эту неуборочную пору. Я забрался на крышу полевой будки, сел и осмотрелся. Ах, какая красота была в природе! Кругом шумела зелень хлебов. Над головой, ошпаренные солнцем, белыми лебедиными стаями неслись облака; в прогалах меж ними открывалась невыразимая синева неба, с которого падали наземь то солнечные косяки, то бегущие от облаков тени, и были минуты, когда мне казалось, будто все эти зеленые поля и долы тоже бегут-торопятся – только не в ту сторону, куда облака, а в обратную.

Ах, какая была кругом красота! Но я знал, что сегодня, в этой вот яркой прекрасной природе, свершилась ужасная несправедливость, и стал равнодушен ко всей этой красоте. Больше того – сейчас я был зол на эти слишком уж яркие зеленя, на эту бездонную небесную синь, а в особенности на эти пышные царственные облака. Самой по себе красоты в природе нет. Сама по себе красота – не красота. Украшение земли – ее люди, а люди смертны. Так стоит ли жить, если не сегодня, так завтра и твоя тонкая ниточка, называемая странным словом «жизнь», тоже оборвется, да к тому же еще и как-нибудь глупо?

Мимо тока ехали старик со старухой; они остановили лошадь и что-то чересчур уж настойчиво стали звать меня к себе в телегу, на свежий хворост, и никак не хотели трогаться, пока я не слез со своей будки.

2

Землисто-сер лицом, в белой отутюженной рубахе, Серега лежал на скамейке в переднем углу и был так непохож на себя, что я, наивец, подумал с надеждой: может, это не он? Но чудес не бывает.

Пламя лампадки – малюсенькое, с ноготок – стояло ровненько, без качков, без шелыхания, казалось, что и оно не живое. Раскладушку вынес я во двор, но и там уснуть не уснул. Возле избы Рябковых, чей Федор разбился, слышались допозна причитания.

К утру, на заре пришла ко мне Вера Матвеевна – со скамеечкой, на которой подсаживается она под корову, доить. И опять мне бросилось в глаза, что милая наша Матвеевна уже старая-старая. Она и передвигалась-то ощупкой, будто слепая. Скамеечку опустила у моего изголовья, села и стала глядеть на зарю.

– Хорошие люди живут недолго…

Что тут скажешь? Я молчал.

– Оставайся заместо него бригадиром, а?

Я посмотрел на Веру Матвеевну внимательно: уж не тронулась ли с горя рассудком?

– К земле прирастешь, – продолжала она свое. – Все тебя в хуторе знают, все тебя любят. Молодой, вином не избалован. Лучшего бригадира и желать нечего.

Слава богу, ум моей хозяюшки не помутился. Это горе заставляет ее просить о невозможном. Приняв мое молчание за добрый знак, Вера Матвеевна чуть заметно оживилась.

– А что, Костик? Работа почетная…

И в голосе – надежда.

– Нет, Вера Матвеевна, что вы?

– Уедешь. Я так и знала… А я тут теперь для кого?

И опять мне сказать было нечего.

– А зябко нынче, – потерла рукой об руку, поднялась и поковыляла в избу.

«Да она сляжет, и сляжет скоро», – тотчас же пронеслось у меня в голове, и я готов был броситься вслед за Верой Матвеевной и просить у нее прощения за свой отказ и уверять ее, что утром же пойду к председателю колхоза и – пусть он думает обо мне что хочет! – напрошусь в бригадиры сам… Но в последний момент я удержался и ничего Вере Матвеевне не сказал.

Хоронили их через день. Гробы несли по шестеро, на длинных рушниках. Уже засыпали могилу, когда ко мне подошел председатель колхоза Дмитрий Визгалов, тучный, плечистый мужчина лет сорока. Он взял меня за пуговицу рубахи и умоляюще заглянул мне в глаза.

– Студент, а студент… Тебе ведь известно, что за хутор эта Орловка?

Он еще спрашивает!

– Может, выручишь, а? Побригадиришь самое малое время…

Не берусь сказать, чем бы закончились наши переговоры, не увидь я в это время Веры Матвеевны. Сухонькая, прочернелая, прислонилась плечом к старому кресту – ни дать ни взять былинка под ветром. Уеду – она изойдет здесь в неделю. Сляжет – и стакан воды подать некому. И это решило все.

– Вот это по-мужски, – потеплел лицом Визгалов. – А теперь идем на поминки.

Я не раз любовался, как Серега проводит утреннюю летучку. Пока мужчины, сидя на длинных вдоль стен лавках, покуривали да обсуждали погоду, пока женщины, вечно опаздывая и вечно винясь за свои опоздания, кучились в уголке у порога, Серега за своим столом ворошил бумаги и отсчитывал на костяшках счетов. Занятый своим делом, он как бы отсутствовал. Но он видел и слышал все. «Ну, что, может, дадим языкам передышку? – говорил он наконец и четко расставлял каждого по местам. – Кузьме и Виктору оправить солому у коровника. Возражений нет? Панна, Шура, Лида и Татьяна Гавриловна – вам работа вчерашняя, обмазывать кошару. А Николай будет подвозить им глину. У всех остальных работа прежняя». Пять минут – и конторка опустела.

А я? Что скажу завтра на летучке я?

До летучки я решил проехаться полями, хоть взглянуть на них, что они за поля.

Пока запрягал Удалого, он все воротил шею в сторону, косился на меня лиловым глазом будто на чужака. Потом, когда я сел в бричку, мерин потоптался на месте, закрутил головой, ожидая, что я укажу ему дорогу вожжами. Но мне было решительно все равно куда, и он, умница, понял мою заминку, сам выбрал дорогу и затрусил полегоньку за хутор, в сторону тока.

Был уже шестой час, когда я увидел первого в полях человека: за прудом поджидал меня бородач Тимофей Миронович Рябков с клюкой в руке. Морщинистый, дряблый, весь высохший, он уже тысячу лет подряд караулил бахчу. Увидев старца, я подумал все о своем: справедливость природы – где она? Этот ветхий, насквозь измочаленный недугами старикашка живет уже девяносто с лишним лет… Скольких пережил он только в Орловке! Да ему и жизнь-то давно не нужна, он живет по привычке. А Сереги нет.

– Я говорю, Константин… – и ветхий мой старикашка закашлялся. Кашлял мучительно, долго, и я не переставал думать о своем; для чего он живет, умер бы вместо Сереги, и это было бы так справедливо!

– Я говорю, где вода, там и беда: в верхнем, дынном углу этот дожжина такую водомоину разбарабошил, жуть!

«Водомоина!» «Разбарабошил!» Ого! Да таких словечек не найдешь, пожалуй, и у самого Даля!..

Взглянув на Тимофея Мироновича потеплевшим взглядом, я вынул свою карманную книжицу и тотчас же занес в нее оба слова. Наслышанный о моей привычке все и вся записывать, старик уважительно притих.

– Я говорю, там бы трубу положить. Мужиков шесть с лопатами прислать бы надо, а то и не углядишь, как водомоина до оврага взыграет.

(Ну что за слово, что за слово!)

Я решил взглянуть на водомоину собственными глазами; подсадил старика в бричку, и мы покатили. Удивила меня не свежая в земле прорезь, а то, что я уже был здесь, и был только что оказывается следы копыт и колес свеженькие лежали на траве. Видел водомоину, но ничего о ней не подумал… Хозяин же из меня!

Водомоина меня и выручила: теперь я приду на первую свою самостоятельную летучку не с пустыми руками – теперь я знаю, чем загрузить колхозников дня на два. В хутор я въезжал уже куда каким уверенным.

3

Кто-то догадался и на мою долю захватить лопату, и я работал, не отставая от других. Дно водомоины забили мы старой соломой, а потом стали засыпать глиной. Женщины неподалеку мотыжили бахчу. Бочонок с питьевой водой был у нас один на две артели – укрытый мокрым брезентовым лоскутом, он покоился у канавы.

Спасать бахчу от сорняков вышел весь хутор. Я впервые видел так много народу вместе. Вытянувшись ломаной линией, пестрой от нарядов, женщины подрубали мотыгами сорную траву. Мало-помалу они подвигались вперед и неторопливо разговаривали – и все, кажется, о покойных.

А солнце припекало. Женщины то одна, то другая скидывали свои блузки и относили их на край бахчи, куда не доставала летучая из-под мотыг пыль. Большею частию светлого шитва или совсем белые, блузки распластались поверх зелени и казались издали стадом прикорнувших гусей.

Наша, мужская компания работала молча, покашливая и останавливаясь покурить: дурно сказывалась ночная попойка. Рубах мужички мои не снимали, хотя обильно потели, зато бочонок с водой навещали часто. Мне думалось, что с водомоиной пропаримся мы дня два, однако люди вошли в охотку и легко управились к вечеру. Раз, когда я пошел напиться, услышал за спиной разговор, который невольно заставил меня попридержать шаг. «Лихой бригадир! Если после каждого дождя будем заделывать такие вот канавки…», «На такой пустяк поднял весь хутор». И засмеялись. Мне сделалось так стыдно, что хоть провались сквозь землю. Но вот кто-то заступился за меня, пожалел. «Бросьте! Скажите спасибо, что всех вместе собрал. Я уж и отвык работать артелью». – «И вправду хорошо, ей-богу! Как в первые дни колхоза».

После работы, когда я запрягал Удалого, слышу: Вера Матвеевна шумит издали, подъехать кличет. Подъезжаю к ней, и что же вижу? – набила моя хозяюшка мешок сырой травою, силится поднять его, да не может. Где там пожилой женщине, я и то еле поднял эту махину.

– Телке поддержать надо, – поясняет мне Вера Матвеевна. – На выгоне нынче что за трава? А тут острец, пырей, повеличка…

Мы ехали и поначалу восседали на мешке как на диване, но вот трава в нем уплотнилась, и это был уже не диван, а скорее, скамейка… После дождевой и ветреной недели природа наконец-то дала себе благостную передышку. Облака рассосались, ветер стих, и каждая травинка, бодро навострив листочки, пряменько тянулась в небо.

Чутко уловив красоту и торжественность момента, Удалой не спешил, шагал с церемонным спокойствием. Вера Матвеевна изредка поглядывала на меня и не выпускала из рук уголок платка, готовая в любой миг смахнуть непрошеную слезу. А я мысленно пропускал сквозь себя весь нынешний день, отыскивая в нем свои огорчения и радости. Да, с водомоиной (ну что за слово, кстати сказать!) я переборщил, кажется. Ну что ж… Зато, как охотно поработали мужички и какое славное это было зрелище – женщины с расстояния. Нет, как все-таки прекрасно, что жизнь продолжается!

Сбоку нашей брички коротко, как бы на случайный камушек споткнувшись, дзинькнул велосипедный звонок. Оглядываюсь – Клавдя Вьюркова на неловком мужском велосипеде. Не глядя на нас, некоторое время девушка держалась вровень с бричкой, а потом нажала на педали и легко ушла вперед.

– Через неделю семнадцать лет будет девке, – сказала Вера Матвеевна негромко. – Я в ее пору на сносях была. Андреем, самым старшим. С войны не вернулся. Да ты и сам знаешь, – и умолкла.

Да, я знал, что у Веры Матвеевны погибли на войне еще два сына и что муж ее вернулся калекой, пожил всего четыре зимы и тоже умер. Все знал я о Вере Матвеевне, все. Стоит пожить в хуторе одно лето, и все узнаешь обо всех. А я здесь уже третье лето.

Мы подъехали к своей избе, спихнули наземь мешок с травой, и я погнал мерина на конюшню. Конюх Семен Рябков, низкорослый, как все Рябковы, подошел принять у меня коня, и я чуть было не рассмеялся вслух: под глазом у него сизел «фонарь» – память о вчерашней кулачной свалке.

– Ну как он, первый денек, Иваныч? – спросил меня Семен.

Я ответил, что ничего, мол, терпимо.

– Па-йдет дело! Наш народ только по пьяной лавочке заковыристый, а коснись работы – любой чертоломит до соли между крыл.

«До соли между крыл»!.. Разумеется, я не упустил случая занести в свою книжицу и это. Но в душе моей радостно затренькала и еще какая-то струнка. Какая же? Отчего же? Ах, вон оно что: он же сказал мне «Иваныч»! Я растянул это слово про себя раз и другой. Получалось что-то очень и очень солидное: «Ива-ныч, Ива-ныч».

В ужин Вера Матвеевна кормила меня творожными варениками и яичницей. Поглядывая на меня, Вера Матвеевна ходила уже много живее и все пыталась заговорить.

– Получилось, все говорят, получилось! Говорят, что лучшего бригадира и искать нечего… А что, у нас вольготно. И об избе ничего плохого не скажу: светлая изба, сухая.

Вера Матвеевна смотрела на меня с надеждой. Как я ее понимал!

– Да-а… есть о чем подумать.

– Думать, думать! Что думать? Это старики пускай думают, им делать больше нечего. Только давай уговоримся наперед, Костик: этой же осенью и оженим тебя.

– Так вдруг? А слышали мудрость: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться – молись втрое»?

– Э-э, мудрость! Их много, есть и такая: «Не кайся, рано вставши да молодо женившись». Чего откладывать?

Невеста? Да вон хоть Клавку сосватаем, из шабров. Девушка видная.

– Видная… Она же еще несовершеннолетняя.

– Еще какая совершенная! Ты что, не видишь, как она округлилась? В самой поре девка, вполне для мужа готовая.

– Не спорю, не спорю… Девушка, может, и неплохая, только ведь на первом плане должна быть любовь.

– Так она же любит тебя! Для меня, что ли, на грязь не глядя, В новое платье выщелкивается?.. Сынов четверо было, а внучонка бог не послал ни единого, – и в слезы, тянет воротничок кофты к глазам.

Многое могу снести, но только не женские слезы.

– Ну ладно, посмотрим. Еще посмотрим…

Вера Матвеевна поняла это по-своему. Так вся и просияв, она сказала с живостью:

– Вот и слава те господи! А и правда, чего ради откладывать, когда тебе уже двадцать пять? Сережа вон все куда-то откладывал, да вишь оно! – И опять за свой воротничок.

В сенях легонько стукнули щеколдой, и на пороге неслышно выросла Феня Портнова, уборщица, а заодно и посыльная бригадной конторки.

– Костя, там председатель приехал, тебя велел покликать.

Серенький от пыли председателев «козлик» стоял у крыльца конторки, Визгалов вышел мне навстречу, поздоровались.

– Ну, студент, спасибо тебе за выручку, спасибо! А теперь распоряжайся своим временем как хочешь: бригадира, слава всевышнему, подыскал! – и кивком головы показал в кабину.

В кабине я увидел человека с рыхлым непробритым лицом, маленькие заплывшие глазки его так и шныряли. Через улицу в это время Лена, молодайка Шумковых, несла на коромыслах воду, и новый бригадир долго держал ее взглядом. Потом, когда женщина скрылась, приезжий равнодушно скользнул взглядом по мне, по спине председателя Визгалова, и вдруг опять светлая надежда оживила его лицо: он увидел, что поблизости от конторки стоит магазин и что дверь его, несмотря на позднее время, еще открыта.