Текст книги "В бесконечном ожидании "
Автор книги: Иван Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
«Чудной какой-то… Я думала, ученые не такие».
– Ты чой-то зубы щеришь? – Витька перехватил ее взгляд.
– Упирайся, упирайся, опаздываем! – прикрикнула строго, а сама уже искала лопату, чтоб помочь Витьке.
«Гм… Чудной, право чудной этот Андрей».
Обедать поехала на квартиру. Андрей и Петровна были в саду. Он поливал огуречные грядки и что-то живо рассказывал матери, а та с блескучей на солнце кастрюлей топталась у куста смородины, тянулась рукой к нижним веткам, но полнота мешала ей нагнуться, и, не понять чему – то ли рассказу сына, то ли своей неловкости, – Петровна тихо смеялась.
Положив на плетень передние лапы, тоскливо из своей неприютной стороны поглядывал на людей Шибай. Андрей окликнул его – пес скрылся. Тогда Андрей перегнулся через плетень: «Глупый ты, глупый, на меня-то за что же сердишься?» – и пытался погладить Шибая.
Однажды с ее грузовиком что-то случилось: не тянет, и все. Пригнала его на привычное место – к летней кухне, бросила под него брезент, полезла глянуть, что к чему.
Сейчас же возле машины, как квочка с выводком, оказалась Нюра Хохлова, многодетная соседка, Витькина мать. Ни слова не сказав, она уселась на траву и, достав из-за пазухи начатый носок, принялась вязать. Шестилетняя Валька пристроилась на крыле материной юбки и, вперив в одну точку ясные голубые глазки, вкусно хрупала баранку. Беспортошный Костя гудел что-то свое и разметал пухлой ладошкою пыль. Порою он утихал, как и сестра, цепко смотрел в одну точку, потом резко наклонялся вперед и, вместе с мусором и пылью поймав козявку, тянул ее к лицу матери: «Ма-а, во!» И все смеялись.
Лишь Витька-работяга, свалив под лист лопуха не стриженную с весны голову, крепко спал.
Аня осмотрела поломку: нет, одной не управиться. И сделалось грустно, хоть плачь. В тени под машиной было прохладно. Ветерок уворовывал из-под берета волосы, шуршал-поигрывал блузкой. А рядом уже сопели в свое удовольствие младшие Хохловы; все медленнее сверкали в Нюриных руках вязальные спицы, сонным котенком ворочался между ног в ее подоле клубок ниток.
«Как тихо, а?» – удивилась про себя Аня.
И тут показалось: кто-то положил ей на глаза большую теплую ладонь, подержал недолго и тихо-тихо провел пальцами по бровям. Надо б было убрать с лица чужую эту ладонь, но не пошевельнуть и пальчиком… А еще через минуту, вот наваждение, послышалось: кто-то невдалеке напевает. Задумчивой по-колыбельному была песня, никогда раньше Аня ее не слышала.
– Андрей-то… па-ет, – сказала Нюра Хохлова, и Аня поймала себя на том, что дремлет.
Она подняла голову и увидела Андрея, тот выбирал из прикладка кизы. Был он бос и без майки, только в синих своих шароварах. Наполнил кошелку доверху, слегка покачиваясь, понес ее в сарай, а спустя минуту вернулся – все с той же негромкой своей песенкой.
– Мальчишкой, бывало, пойдет за водой, бросит коромысло у проруби и давай плясать, – рассказывала Нюра. – А тут его кто-нибудь и подглядит! И теперь, вишь ты, песню играет… Не меняется человек.
Андрей подошел к ним, поздоровался. У Ани спросил, что сломалось. Она сказала. Он подумал-подумал и полез к ней под машину.
Она поддерживала поддон, Андрей отвинчивал болты. Его пальцы – длинные, тонкие, без черного, обязательного для металлистов и шоферов ободка по ногтю, показались Ане слабыми. Но Андрей легко отвинчивал болт за болтом, ловко орудовал монтировкой.
– Обе-дать, – сказала Нюра нараспев, и семья Хохловых дружно отправилась домой, только Витька остался спать под своим лопухом.
Поддон, болты, диски и прочие штуки разложили по брезенту, Андрей все насвистывал давешнюю песенку.
– Должно быть, вы очень веселый, все поете да поете, – не слишком ловко и стыдясь этой неловкости, сказала Аня.
Вытирая руки травой, он ответил:
– Поют люди, когда счастливы. Поют и неудачники… Последние усердствуют особенно.
– Но вы, конечно, счастливчик!
– Я?.. Там, где я работаю, бетон, подземелье, а кругом штучки такие серьезные… Не до песен, в общем. А здесь все просто, солнце каждый день!
Поколебалась: сказать или не сказать? Сказала:
– Если смотреть со стороны, ученый вы странный…
Он посмотрел ей в глаза пристально, и опять в его прищуре увидела Аня знакомый взгляд – взгляд Петровны.
– Чем же я странный?
– К чему вам кизы таскать? Цыплят, видела, кормите…
Даже болт завинчивать бросил: так удивился.
– Простите, не понял…
– Выходит, вы не любите своей работы?
Вместо ответа он спросил сам:
– Вы сильно устаете за день?
– К вечеру еле шевелю руками. Не представляю, что из меня получится годам к пятидесяти.
– Во-во, и у меня! Там, у себя, устаю невозможно. Здесь же сутки буду чертоломить на стогометке – и хоть бы хны! Почему?.. Нелегкий ваш вопрос.
Так говорили они, пока не закончили дела. Когда, прибрав инструменты, Аня собралась будить Витьку, Андрей ее остановил:
– Пусть отдохнет. Сегодня за него покатаюсь я. – И ушел на зады.
Вернулся не один, с Шибаем. Опасливо, будто по ломкому ледку, вышагивал рядом с Андреем кобель, жался к его ноге, а глаза шарили по сторонам украдисто, шустро.
– Да вы что? – ужаснулась Аня. – Это же из зверей зверь!
– А по-моему, телок из телят. Улыбнитесь ему, и будете друзьями.
Послушно, словно бы всю жизнь только и делал, что в автомобилях ездил, Шибай прыгнул за Андреем в кабину, сел у его ног. На Аню и не взглянул.
С темечка Тростянской горы, где они остановились, пшеничное поле просматривается из конца в конец, и сразу видно, какой из комбайнов просит под выгрузку машину. Видна отсюда и Каменка: две длинные улицы, разделенные прудом Чернухой. Поодаль от села серпом изогнулся другой пруд, глубокий и чистый, – Морцо. Пруды в Каменке зовут речками.
Вытянув ноги, Аня полулежала на сиденье. Обе дверцы открыты были настежь, несильный ветерок выдувал из кабины жару. За комбайнами поглядывала краешком глаза, а чаще Аня ловила себя на том, что смотрит на Андрея.
Он стоял у пшеничной полоски, ошелушивал на ладони черноусый колосок. Возле него, свалив на передние лапы лобастую голову, прилег Шибай. Пес как будто бы спал, однако уши его, поставленные торчком, поворачивались на каждый шорох.
«Зве-ерь!» – подумала Аня.
Тут Шибай взметнулся и клацнул зубами – он хотел схватить бабочку, но та увернулась, завиляла из стороны в сторону. Шибай то пропадал в гущине пшеницы, то прыжком вымахивал наверх, и пшеница под ним трещала, как на костре.
Увлеченный этой игрой, Андрей тоже прыгал и нахлопывал в ладоши:
– Ай да Шибай, ай да молодец!
Долог подъем на Тростянскую гору. Пока его одолеешь, оглохнешь от мотора. Зато как хорошо катиться назад, под уклон! Можно распрямить наконец плечи, откинуться на сиденье. Мотор отключен, и едешь ты в непривычной тишине. Только слышно, как под тугими скатами постреливают, лопаясь, сухие земляные камушки да шуршит-раздается в стороны пыль. А скорость все нарастает. Уже дал знать о себе ветер, ворвался в кабину. Чаще, чаще отлетают назад телеграфные столбы. И вот уже посвист ветра, треск камушков, шорох пыли – все слилось. Гудит, поет! И не сводишь глаз с дороги, и некогда оглянуться в сторону, где в полоске леса то ли мелкие птахи снялись с веток, то ли это уже «ложатся листья тихо умирать».
Как грузовик с горы, летит, казалось Ане, под уклон свой и лето. Все свежее утренние зори (чтобы не застудить во сне горла, приходиться уже повязывать на горло платок), все крупнее и ярче звезды по ночам. Доживает недолгую свою жизнь месяц август. Не успеешь оглянуться, и зарядят холодные дожди, не успеешь понять, что к чему, – и уедет Андрей в холодный свой край, и будет вспоминаться он как хороший, но не сбывшийся сон…
После той совместной ее поездки с Андреем однажды не вышел на работу Витька Хохлов, целый день ездила одна, и – вот странно – ничуть не скучалось! Так бы и работала по целым дням одна, так бы и размышляла под шум мотора в одиночку.
– Витьк, Витька, я красивая?
Витька забился в угол кабины – то ли дремлет, то ли переживает радость: только что, в неопасном месте за селом, Аня дала ему порулить.
– Тебе нужно нагулять жиру, дюже тонка в пряжке, – говорит Витька ровным голосом, не сменив позы. – Ресницы подстригай, ни к чему такие длинные и гнутые. А так ты ничего, видная. Не зря за тобой Димка ухлыстывает. И еще Колька Фенин зарится.
– Зарится? Откуда тебе знать?
– Да уж знаю.
– Трепачишка твой Колька, так и передай ему.
– Не бреши, Колька парень что надо.
– А Андрей?.. Чугринов Андрей как, по-твоему?
– Шибко грамотный… Слушай, чо ты ко мне привязалась. Какой этот да кто другой. То сны ей отгадывай. Чо я тебе – колдун?
Отчего это стали донимать сны? Вот и сегодня приснилась Ане какая-то жуткая околесица: будто бы она и Андрей приехали купаться на Морцо. Андрей разделся и прыгнул в воду. Откуда-то вдруг появился Шибай и тоже поплыл за Андреем, настиг его, и сейчас же спина у Андрея стала красной. «Кровь, кровь!» – закричала Аня, но Андрей и Шибай куда-то уже пропали, а вместо них вынырнуло щетинистое лицо Афанасия Тупалова. Он уставился на Аню и заорал: «Что же ты стоишь голая? Халява!»
«Ля-ва-ва-ва», – понеслось вокруг.
– Вставай, говорю! – тряс ее за плечо Витька Хохлов. – Комбайны через бугор потянули.
Раньше она редко видела сны, а теперь все чаще. Привидится вот такая околесица, а ты потом ее осмысливай – глупое занятие! Аня подумала с тревогой: не означает ли ее нынешний сон внезапный Андреев отъезд? Не уехал ли он? А может, сейчас он как раз собирается уезжать? Не может этого быть! Не должно…
Закрывая после выгрузки борт порожнего кузова, она увидела, как из-за дальних ворохов машет ей Никита Живоров, бригадир, просит подождать. Никита по прозвищу Глобус (то ли за круглую лысину, то ли за живот, нависающий на брючный ремень) приближался неторопливо, с оглядочкой по сторонам, и Аня заподозрила нехорошее.
– Здоровенько, Анна! – сказал Живоров бодро.
– Гм… Какой вы сегодня вежливый! По три дня ни здравствуй, ни прощай, а тут… Час назад до Тростяни в одной кабине ехали.
Никита будто бы и не расслышал.
– Видишь? – показал он рукою в сторону зернохранилища, там стояли две легковые машины. – Районное начальство. Просит хлеб возить на элеватор до зари. Утром будут области рапортовать.
– Пусть возит, кто рапортовать собрался, а я наездилась.
– Не то говоришь, Анна… За эти рейсы оплата двойная.
– У меня, слава богу, не семеро по лавкам, обхожусь.
– Нехорошо говоришь, нехорошо! Все шоферы согласились.
– Они мужики, а я девчонка.
– Женщины тоже в ночную идут…
Тут опять Ане подумалось: а вдруг Андрей уехал… Как объяснить, что не сверхурочной работы она боится, а того лишь боится, что уедет без нее Андрей. И слова ее были как мольба:
– Я устала, дядь Никит. Верите или нет?
Никита почесал висок:
– Ладно, завтра, так и быть, дам тебе передышку. До обеда.
– Честное слово? Только чур: сначала на квартиру сбегаю.
Дверь летней кухни была закрыта на цепку, в саду и во дворе – ни души. «Неужели?» На крыльцо взошла вкрадчивым шагом. Тут ее поджидала радость: Андреев чемодан стоял на привычном месте. Тихая доносилась из передней комнаты музыка. А вот и Андрей.
– Такую грампластиночку у отца отыскал! Станцуем?
– Что вы, я в таком виде…
– Ничего-о! Здесь же нет публики. – И мягко, но вместе настойчиво повлек ее за собой.
Он взял ее, как не раз уже брали все прочие на танцах, но тут первый раз она притихла и затаилась.
Как хорошо! Он такой высокий, и чувствуешь себя надежно под защитой силы – не то что с Димкой. Легко и ловко, не чувствуя тела, Аня скользила шаг в шаг, чутко улавливая каждое его движение. «Как хорошо!» – чуть не сказала вслух. И все не могла надивиться своей ловкости. «Как хорошо!»
Зеленый глазок индикатора внутри радиолы подсвечивал спокойно, неярко. Такое же тихое умиротворение уже складывалось и в душе. Но тут Аня взглянула на Андрея и спугнула его взгляд на себе. Неспокоен, текуч был этот взгляд. Андрей быстро отвернулся, сбился с такта, и Аня вдруг поняла: она в его власти. Вся! И ждала от него слов. Но Андрей молчал и смотрел мимо.
– Завтра я свободна до обеда, – сказала она.
Молчит…
– Искупаюсь в речке… А то целое лето носишься по солнцу, а солнца не видишь.
– Солнце? Ну да… Я тоже купаюсь…
– В Чернухе? В Чернухе дно нехорошее. Лучше всего на Морцо.
– Идея! Съездим на Морцо?
«Едем!.. Едем!» – повторяла и повторяла Аня. И сама не заметила, как отмахала первую ходку на элеватор – сорок-то километров!
На току ее поджидал Дима-вздыхатель. «Пожалуй, съезжу с тобой разок». – «Тебе рано вставать, иди отдыхай». – «Не боязно одной-то?» – «Чудачок ты, чудачок… Первый раз, что ли». Еле отговорила.
Впервые за все эти дни усталость ее была не больной, а приятной. И уснула Аня не наповал, как всегда, но долго еще лежала, дивилась крупности звезд в небе, слушала петухов и уснула совсем нечаянно.
Разбудил ее шум. Монотонный, ровный, он зародился где-то в полоске леса за огородом, постоял недолго на одном месте и двинулся на село. Вот он растревожил картофельную ботву, вот громко, словно по жести, застучал по тыквенным листьям и, наконец, зашелестел в саду.
Дождь…
«Вот тебе и Морцо», – подумала Аня.
Садовая калитка «трэк-трэк», – это Максим, резиновыми калошами траву приминая, шел с порожним ведром к колодцу. Видя, что Аня проснулась, Максим сказал о дожде, как о живом:
– Он хотя и утренник, а с часок поозорует. Но тебя все равно отсюда выкурит. Ступай, Аня, в избу.
– Ха-роший!.. Слышишь, кум? – шумел Максиму через два проулка Иван Андреевич, школьный сторож. – Я говорю, таких бы дождей да в начало лета.
– Нашей земле дождь всегда на пользу, – наклонясь над срубом, возразил Максим, и заметно было по голосу, что он улыбается.
Порожнее ведро, в глубину колодца падая, стукалось о неровности сруба, как по костяшкам, и получалось – тоже весело.
Завтракать собрались в летней кухне. Открытую настежь дверь ласкал все тот же тихий дождик.
– Вот это украл момент, так укра-ал!
Босой и простоволосый, Андрей гулял под дождем, пока не намок, а теперь вернулся, рубаху сменил на сухую. Лицо разрумянилось.
«Как он отдохнул, аж не верится, что живет здесь всего пять дней», – любуясь Андреем, подумала Аня.
А он знай свое радовался.
– Спасибо, мама, не дала проспать!
– Я хотела пожалеть, а потом думаю: а-а, разбужу! Уж больно утро веселое!
– Пап, в старину, я слышал, по случаю такого дождя мужик любил выпить. Правда? – со значением спросил Андрей.
– Небольшой дождишка, а мужику отдышка…
– Во-во! – Андрей пошарил рукою под скамейкой и водрузил на стол бутылку водки.
– Это еще зачем? – с виду строго спросил Максим.
– А затем, что старину забывать не следует!
Максим опростал свою посуду в два глотка и принялся за щи. Петровна пригубила. Андрей отпил немного. Аня выпила столько же, сколько и Андрей.
– Вырвусь в отпуск нормально, летом, тогда уж… – начал было Андрей.
– Вырвешься, куда там! Хреновая у тебя нынче работа, сын, хотя и денежная…
– Слышь, пап, осилил бы, как раньше, комбайнером?
– Какое там! – отмахнулась Петровна.
– Нет, сын, ушла сноровка. Да и техника нынче мудреная. Гидравлика, воздух… А что?
– Штурвальным бы снова к тебе пошел.
– Отштурвалились, всё!
Так они толковали, сын и родители, под шум реденького дождя. И хорошо молчалось Ане около них, родных меж собой, а теперь и ей тоже чем-то родных людей. И ей захотелось тоже сказать что-нибудь.
– Грязи теперь – до вечера! – сказала она.
– Не-ет! – как бы идя навстречу ее желанию, возразил Максим. – Видишь: куры из-под крыльца высыпали? Стало быть, всё, отсорил свое. Всё. Час ветру – и провянет.
Максим выпил еще раз, в одиночку, и вдруг разом ошалел:
– Аня, ты твисы танцуешь?
– Что вы, дядь Максим!
– А я вот с таких лет озорные частушки наяривал. Помнишь, мать?
– Как не помнить! И теперь ушеньки горят!
Максим засмеялся.
– А теперь чтой-то все грустные мотивы на ум идут… Споем, а? – и, подперев лоб кулаком, зажмурился, запел:
Уж ты сад, да ты мой сад,
Сад зелененький…
Голос у Максима негромкий, дребезжащий, но было в нем что-то такое, что заставляло умолкнуть и посмотреть вокруг себя просветленным взором – ай да дядя Максим!
Но тут певец уронил голову на руки и уснул.
Андрей, как ребенка, взял отца на руки, отнес в избу и сейчас же вернулся.
– Расходится дождь! Все… Речка теперь как парное молоко… Может, все-таки проскочим на Морцо?
Только этого она и ждала со вчерашнего вечера, об этом только и думала!
Но вдруг из-за угла явился Витька Хохлов.
– Дядь Андре-ей, тебе телеграмма. Почтарь несет.
– Телеграмма? – Петровна сложила руки на груди и, как наседка при виде коршуна, заколесила по двору кругами.
– Вот тебе и Морцо, – сказал Андрей и двинулся навстречу почтальону.
Потом он стоял в проулке и, скручивая трубочкой казенную бумагу, упорно смотрел в одну точку. Новым для Ани был этот взгляд, непривычным.
– Анна, – сказал он негромко. – Все усложнилось, отправляться надо немедленно. Подбросьте меня хотя бы до Марьевки.
Кивнула головой: «Едем».
Через минуту он был уже одет для дороги и с чемоданом. Запуская мотор, увидела Аня: неприкаянными сиротами смотрят на сына из окна Максим и Петровна. Мать утирает слезу.
Поспешно, слишком, пожалуй, поспешно занял Андрей место в кабине и махнул рукой Ане: поехали! На родных не оглянулся: муки прощания – к чему они? Лучше уж сразу.
Он долго молчал, и Аня подумала: что за жизнь, совсем не такая, как здесь, совсем не похожая там у него? Он сейчас уже где-то там, там…
– Посмотрите-ка!
Медленно-медленно, то и дело рискуя свалиться в придорожную канаву, впереди них поднимался на Тростянскую гору автобус.
– Может, попытаемся догнать, и я пересел бы, – сказал Андрей.
Да, он уже весь в той, другой своей жизни! Потрепанный грузовик оказался способным на чудо.
Временами он соскальзывал, казалось, в самую канаву, и тогда они с Андреем, притихшие, с напряжением смотрели вперед и ждали плохого конца, однако, пробуксовывая, колеса упорно добирались до сухого, цеплялись за крепкий грунт и, толчками, подвигали машину вперед. Подъем становился положе, автобус постепенно приближался. Вот только шесть телеграфных столбов разделяют их… пять… четыре… Отлетают шматки грязи от задних скатов автобуса, и слышно, как воет-надрывается его мотор.
Сейчас он пересядет в автобус – и все…
Глянула на Андрея сбоку: как он? Все еще перекатывает скрученную трубочкой телеграмму. Не здесь он уже, не здесь!
Как он будет прощаться? Пожмет руку? Улыбнется? Запишет мой городской адрес?
Андрей выпрыгнул на ходу, и дверца хлопнула за ним, как выстрел. И снаружи, с земли уже:
– Я говорил, что догоним. Спасибо, Аня! Поехали, поехали! – А это уже водителю автобуса, не ей, не Ане.
Она видела, как перешагивал он через мешки, узлы и чемоданы, пробираясь к свободному месту у заднего окна.
Автобус пыхнул синим дымком и, набирая скорость, уже увереннее на подсыхающей дороге покатил в дол. «Уезжает… Неужели все?» И сделалось так пусто! Аня бросилась вдогонку.
Косогор, Тростянский пруд, вётлы на плотине – все мимо, мимо! И вот он автобус. «Куда я? Зачем?»
У заднего окна Андрей что-то искал в чемодане.
«Подыми голову, взгляни на меня! Я рядом!»
Но он, как видно, был уже совсем не здесь. Уже совсем-совсем! И тогда Аня подумала о другом: как бы и в самом деле он ее не увидел здесь. «Зачем? Для чего?»
Она затормозила грузовик и остановилась прямо посреди дороги.
Автобус убегал, с расстоянием все уменьшаясь и уменьшаясь, и когда он скрылся совсем, Аня почувствовала себя сиротой… Минуту спустя ее грузовик вздрогнул, развернулся и неохотно поковылял назад, в Каменку.
По причине распутной погоды не ходили по хлебам комбайны. Ни людей, ни грузовиков не попадалось, и поля были пустым, безрадостным пространством.
Впереди, над селом, серая полутьма постепенно рассасывалась. Небо, молодое и легкое, по-девичьи стыдливо показало краешек голубой исподницы. От Морцо косо и шустро пробежался через дорогу кургузый дождишко. Дождишко так себе – и полоску-то захватил с гулькин нос, а грузовик опять начало сваливать в канаву. Аня ничего не видела вокруг, сосредоточив внимание на слишком тесной, как всегда кажется в дождь, дороге, и едва не проскочила мимо человека на обочине.
То был Афанасий Тупалов. Измокший, грязный, он еле тащился, опирась на клюку. Аня открыла дверцу. Старик заторопился, чуть не упал. Потом он долго корячился, залезая в кабину, увечная нога скользила на мокром металле.
Аня протянула ему руку.
– Да брось! – отмахнулся старик. – Как-нибудь сам.
Первый раз Аня взглянула на него по-иному. Раньше его лицо казалось ей только свирепым, а теперь она увидела лицо страдальца – печальное, с глубоко посаженными глазами, болезненно-бледное. И она подумала, что нога у Афанасия болит, должно быть, всегда, всю жизнь, но он терпит и никому об этом не говорит.
Фуражкой испарину вытирая, Афанасий признался:
– Не чаял, что подберешь меня.
– Почему же? – удивилась Аня.
Удивилась его словам, а еще больше своему голосу: был он негромок и как бы пуглив.
– Злая ты, мне чудилось. Зло держишь долго.
– Да нет! Да вы что…
И тут с Аней что-то случилось: уронив на баранку лицо, она заплакала. Афанасий что-то растерянно забормотал.
Она припомнила, что с того самого момента, как Витька Хохлов влетел в проулок и крикнул Андрею о телеграмме, в ней словно бы затворилось что-то, и она вплоть до этой вот минуты не обронила ни слова, только разговаривала сама с собой, только думала да смотрела, как собирается в дорогу и уезжает Андрей. Все это время в груди у нее что-то копилось, копилось и только теперь прорвалось. Ане было и стыдно, что расплакалась она при чужом человеке, старике, и обидно, что слез не остановишь, и оттого плакалось еще безнадежней.
Афанасий положил ей на плечо жесткую свою ладонь, и, отвернувшись в сторону, спросил:
– Может, мне лучше уйтить?
– Нет-нет! Пожалуйста… Нет, – еле выговаривала Аня, удерживая Афанасия за рукав.
А он, не снимая руки с ее плеча, знай свое глядел в сторону и молчал. И то ли от дружелюбия этого неуклюжего, то ли от слез своих обильных, чувствовала Аня, что на душе становится легче, теплее.
