Текст книги "В бесконечном ожидании "
Автор книги: Иван Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
Охота на стрекоз
Ветер завернул с теплых краев, пошумел дубами, и опять после долгой непогоды засияло солнце. Не верилось, что сентябрь на исходе. Отдыхающие принарядились. Культмассовик Сева энергично развивал деятельность, а мне сделалось скучно от его организованного досуга, и я ушел в лес.
Птицы и насекомая мелочь – все голосило и ликовало, все торопилось жить перед недалекой уже зимой. В этой прощальной радости содержится большая печаль. Сырость, серость и холод – все вернется. Птицы улетят. Бодрясь и мужаясь, мы достанем свои шубы и валенки, будем и в зиме искать свои радости. Но, отыскивая и находя эти радости, мы все равно будем жить мечтой о летнем тепле и в мыслях своих подгонять, торопить новое лето.
В прощальной радости много тревоги. Мы дивимся этому ликованию, а сами оглядываем жизнь затаенно: нет ли вокруг чего-то такого, что непреходяще, что прочно и верно, что останется в нас навсегда.
Не оттого ли я так обрадовался, увидев на поляне мальчика лет шести? Он кого-то преследовал. Вкрадчивыми шажками, то и дело замирая на месте и что-то любовно приговаривая, двигался он краем поляны, а левую руку держал на отлете. Я затаился и услышал, что это он там приговаривает:
– Улетишь? Посмотрим…
Голосок его спокойный, домашний. Мальчуган наклонился, что-то бережно поднял с земли и переложил в левую руку на отлете.
– Ну, кто кого? Я же говорил…
Ловил мальчуган стрекоз.
Я подошел к нему и спросил, не примет ли он меня в помощники. Он пожал плечами: лови, мол. Серые глазки его были по-детски чисты. Звали его Митей.
Поймать стрекозу – дело пустяковое. Так кажется, когда смотришь со стороны. Я бросаюсь за одной, за другой, за третьей, но все они водят меня за нос, и все одинаково: отпорхнет, зависнет в воздухе, сядет и сейчас же поднимается снова.
Как более удачливого, я прошу Митю научить меня искусству. Он на меня глянул снисходительно, с видом старшего.
– Не гоняйся за всеми. Выбери одну и ходи за ней. Пусть она к тебе привыкнет, пусть думает, что ты – куст.
Он облюбовал красную стрекозу и сказал, что будем ловить ее вместе. Стрекоза висела неподвижно над кустом матрешки, потом резко метнулась в сторону, чуточку снизилась и опять зависла.
– Сейчас сядет, – предсказал Митя. И точно: стрекоза села наземь.
– Не спеши. Дай ей успокоиться. Видишь: глазами туда-сюда крутит, нас боится. С ними надо терпеть. Не отсюда заходишь. Ты заходи так, чтоб лицом была она не к тебе, а в другую сторону. Не шурши травой, наклоняйся, та-ак… Поймал?
С видом человека хорошо поработавшего Митя садится на корягу, свесив ноги. Пойманных стрекоз он по-прежнему держит в левой руке за крылышки.
– Сверчков слушаешь? Знаешь, где они живут? Земля потрескалась, сверчок залезет в лопину и поет. Я подкрался к одному, жду, но он меня перетерпел. А второй как запоет у меня под ухом! И теперь я знаю, где они живут. Я тут всех в лесу знаю. Я никого не боюсь!
Вдруг глазенки у говорушки расширились в испуге, он притих и подобрал ноги. Через сухие стебли пырея пробирался жук-богомол – уродливое зеленое страшилище.
– Это… сам стрекозел! – ужаснулся Митя.
Насекомое было непроворным, не стоило труда легонько прижать его голову хворостинкой к земле. Митя сейчас же вскочил, отбросил жука сандаликом и вернулся на свое место опять спокойным и важным.
– Насушу стрекоз и отдам их Васе Черепу. Он на понтоне плотву на них ловит.
– Зачем же отдавать Васе? Сам бы и наловил.
– А-а, хоть бы и удочка была, все одно мамка на понтон не пускает. С тобой, может, пустит? С дядь Андреем пускала. И с Ботовым тоже.
Парнишка нравился мне, и я решил: устрою ему рыбалку.
И мы пошли на почту, где в окошечке сидела кудрявая Марина. Митина мать. По утрам я покупал у нее газеты, и она уже знала меня в лицо.
– Ну что ж, гуляйте и на реку, – разрешила она.
Мы нарыли червей и на другой день после завтрака отправились. Лодку мы поставили на глубокой воде поперек течения, скинув на дно оба якоря – носовой и с кормы.
Утро было безветренное, золотое, вода лежала гладкая. Бакен метрах в тридцати от нас казался намертво пришитым к воде – не покачивался, не шелыхался, и под него, в глубину, вроде бы уходил еще один такой же бакен – только шпилем вниз:
– Их ты-ы! – восхищался Митя. – Жалко, Васька не видит, где сейчас я. Вот посмотрел бы!
Кормушки на дне, крючки с наживой там же, теперь самое время затаиться. Но на Митю говорун нашел.
– Смотри-ка, вот лупцует, – провожает он взглядом легонькую на подводных крыльях «Ракету». – Если ее посадить винтами наземь, как думаешь, она яму выроет?
Чтобы он смолк, я угощаю его яблоком, но и тут оказывается повод для разговора.
– Я кинул свинье кислую леснушку, свинья ест и не кривится. Думаешь, ей не кисло? Она терпит… Слушай, а у тебя кто-нибудь есть? Ну, девочка или мальчик? Или ты живешь один?
Тут леса возле Мити дрогнула, и я велел подсечь.
– Е-есть!
Я метнулся к нему. Сначала леса подавалась без натуги, потом ее начало водить, и я готов был воскликнуть совсем как Митя: «Е-есть!»
Митя перегнулся через борт, зорко смотрит в воду:
– Вон он! Их ты-ы, жеребчина!
Лещ попался отменный. Он не метался, не рвал, а солидно и ровно тянул в тень, под лодку. Но я вовремя отрезал ему дорогу, и вот он, чешуей сверкая, уже бьется в сачке.
Митя – замер.
– Мой?
– А чей же! На твою удочку нарвался. Да и подсек ты его классно!
– А как же! Рраз – и вот он! А Васька упустил бы, точно тебе говорю. Растяпа он сроду! А я… Я это дело знаю! Васька теперь уписится. От зависти…
Я переложил рыбу в садок, привязанный к уключине, и спустил ее за борт. Митя сейчас же пересел к садку.
– Покараулю, не сбежал бы.
Он совсем ошалел от радости. Поймаем ли что-нибудь еще, не поймаем ли – это его не волновало. У него был лещ, тяжелая рыбина – большая, красивая, своя, и его не заставить было думать о другом. Он просунул руку в садок, поплескал там ладошкой, помурлыкал.
– Щуки и лещи говорят одинаково или разно? А он щекотки боится? Ха-а! У него зубов нет! Палец засосал…
Когда вернулись, нас окружили Митины ровесники. Они смотрели на леща и все молчали.
– Ка-ак подсеку! Ка-ак дерну! Волоку его вверх, леса брунжит…
– Растрепался-то!
– Я растрепался? Я-я? Подержи-ка.
Он отдал мне садок и пошел на обидчика. Толстенький, он неожиданно сделался вертким. Ребята чуточку отпятились. А тот, рыжий, он был на голову выше Мити, браво оглядел своих друзей и вышагнул вперед. Мой воитель тут ссутулился и, мне показалось, собрался ужо было улепетывать, но покосился на меня и снова преисполнился отваги.
– Ну, подойди, Курын, подойди! Будешь лежать… – а сам все на меня поглядывает.
Поглядел на меня и Курын.
– Уедет твой новый фраер, мы те всыплем!
– А не уедет, тогда что?
– Все уезжают! Уедет и этот…
После рыбалки мы стали с Митей неразлучны. Мы каждый день ходили в лес, а то еще лодкой на острова – за ежевикой и шиповником. Там-то, на острове, он и сказал мне однажды: «А здорово, когда вместе двое мужчин: один взрослый, а другой такой, как я. Правда?» – и взглянул на меня очень пытливо. И показался мне он в тот миг много старше своих шести лет.
У меня вошло в привычку встречать его по утрам. Он поджидал меня на скамейке против входа в столовую, и когда я выходил с завтрака, он подбегал.
– Нынче куда двинем? Может, в рябинник или опять на острова?
На счастье, погода держалась. Что ни день, солнце – ласковое, парное. Медленно, струнно тянулась паутина; по всему лесу слышался перестук дятлов. И громко, совсем по-собачьи, гавкали сороки.
Так мы жили не тужили, однако всему в этой жизни приходит конец.
Автобус уже подогнали к столовой, и культмассовик Сева, от плеча до плеча баян растягивая, играл прощальный марш. Выпив порядком, отъезжающие ему подпевали. Митя не побежал мне навстречу, как всегда, а остался стоять, прислонясь бочком к липке.
– Здравствуй, – сказал я ему.
Молчит. И смотрит на меня строго так! Как бы вновь.
Я взял его за руку, хотел было идти с ним туда, где все, но он уперся. Потом, запрокинув голову, он взялся рассматривать меня.
– Глаза-то у тебя зеленые. А волосы? Нагнись-ка, пощупаю. Мягкие…
– По коням! – дурашливо крикнули в толпе.
– Зубы ну-ка покажи… А у меня новей, с пилками. Вот, потрогай. У мамки рука мягкая, а у тебя корявая. Эх, какая рука! – А сам трется головой о мою ладонь, бодает ее, скользит по ней щеками.
Водитель запустил мотор.
– Слушай! – Митя вклещился мне в руку, глядит мне в глаза. – Останься, а? Хорошо с тобой… У меня никогда еще не было папки. Уедешь, а я опять терпи…
Опушь его ресниц распахнулась на самую-самую ширину, серые глаза замерли в ожидании.
Наш автобус ковылял через хоженый сквозной лесок. Дорога – ухаб на ухабе – сплошь была выстлана опавшей листвой, от этой листвы исходило оранжевое свечение. Солнце все еще сняло по-летнему. И совсем по-летнему голубело небо. Лесной мир ликовал. Весело настроены были и мои автобусные попутчики.
Печальным оказался один я. Скорей всего оттого, что я прощался. Такая уж извечная безнадежность: откуда бы ни уезжал, не знаю, удастся ли вернуться сюда снова. Я прощался – что уж там говорить – навсегда прощался еще с одним клочком моей земли, о котором совсем недавно я ничего не знал. И в этом моем прощании, несмотря на все радости мира, сегодня было много тревоги. Птичье и насекомье ликование не нравилось мне. Оно мне казалось фальшивым. В нем чудилось мне нечто натужное и нервическое, что-то похожее на пир во время чумы. И даже погожие деньки, этот великодушный дар природы, казался мне недобрым умыслом: небесная благодать сегодня сошла наземь только для того, чтобы завтра, в хмурый слякотный день, человек затосковал об этом вот нынешнем нарядном и ярком дне.
Печален я был оттого, что смотрел на все через Митю. Он жил во мне… Да, я подарил ему несколько счастливых минут. Надо ли было их дарить – вот что тревожило. Короткая подачка природы перед холодами… Не такая ли и эта моя подачка?.. Необдуманным вторжением в мир этого ребенка я лишь подлил ему боли.
Когда лес кончился и открылся простор, в северной стороне все увидели тучу. Синюшная, она лежала на горизонте так надежно, что казалось, пролежит там века. В ее неподвижности было что-то такое, от чего автобусный люд примолк. Пролетела стая грачей, и в этой грачиной стае все услышали смятенье перед опасностью дальнего перелета.
