Текст книги "В бесконечном ожидании "
Автор книги: Иван Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
И тут в сестринскую заглянул один больной в сказал Саше, что ее ожидают у входа в корпус.
День был стеклянно-светлым, с колким ветерком, и Саша поверх халата накинула плащ.
«Кто это может быть? – поспешно шагая, думала она. – Наверное, Женя с Андрейкой зашли из детсада».
Открыла дверь – Сторожев. Он!
Кипенно-белая нейлоновая сорочка при черном галстуке и новенький, пошумливающий от ветра плащ казали его женихом в самое святое, свадебное утро.
– Здравствуй.
Сказал так просто, будто бы видел ее не далее как вчера. Улыбка его была радостна.
– Я из Жаксы-Гумара. Прямо с самолета – к тебе И перевел дух.
– Едем куда-нибудь. Все равно куда.
– Нет. Нет.
Он так удивился, будто б ему наобещали, а теперь вот отказывают.
– Ради бога нет! – и попятилась к двери.
И опять он очень удивился. И приблизился к ней вплотную.
– Нет-нет. Не-ет…
Он мягко, но и настойчиво сжал ее плечи. Пытаясь освободиться, Саша ощутила знакомый жар его ладоней а вместе с ним и такую знакомую слабость в теле.
– Нет, пожалуйста, нет, – взмолилась она еще раз а сама уже шла рядом с ним, и скользили, шуршали у нее под локтем оба плаща сразу.
Дверца легковой машины была уже приоткрытой и человек за рулем улыбался, и в приемнике тонко играли скрипки.
И уже опускаясь рядом со Сторожевым на сиденье Саша вскрикнула:
– А как же халат? Я забыла оставить халат.
Машина с места взяла скорость. Ветер ворвался внутрь ветер охватил лаковое тело машины, и в какой-то миг Саше показалось: сейчас автомобиль взлетит.
Одно только лето
1
Таяло. Над оголенными комьями пашни кружили грачи. Снег отсырел, размяк. Отсырели и головки Вадимовых сапог. Важно посматривая по сторонам и тряся тощими горбами, навстречу прошагал верблюд, запряженный в сани. «И такая скотинка не перевелась еще?» – удивился Вадим. А удивляться было нечему: совхоз распластался под боком у Казахстана.
Еще две недели назад Вадим был солдатом, еще позавчера гостил у матери, а сейчас он опять агроном, и направление ему – в Песчанский район. Вот она, степь-матушка. Глубинка.
Вадим поднялся на взгорок. Далеко лежали кругом снега. Ни леса, ни горизонта – только снег как небо и небо как снег. Впереди в полутумане разгляделась кулига изб, как стадо овец, сбившихся в тесную кучку и завязших в снегу. Это и была Зябловка.
Пришли на память предостережения: «После обучения в Саратове и службы в Ростове Зябловка покажется необжитой Чукоткой. Два десятка дворов, и ни одной девчонки. Народ отпетый – вдовы военных лет, возьмут в шоры – взмолишься! Здесь уже на что один «огонь-мужик» бригадирил, но – сжили».
Вадим Колосков был узкоплеч и тонкошей. Шея его высоко, будто бы с вызовом вылезала из пиджака, и на ней не держался шарф. Когда Вадим говорил о чем-нибудь серьезном, то всегда перехватывал насмешливый взгляд собеседника.
«Что я здесь буду делать? Может, вернуться, пока не поздно?»
«Вер-нись, вер-нись», – скрипел под ногами снег.
В техникуме он разменял время на пустяки: футболил да на танцульки бегал. А служа в армии, растерял-перезабыл и те скудные знания по агрономии, которые были.
«Что ты здесь будешь делать?» Но тут он себя тем успокоил, что и в любом другом месте придется начинать все сызнова. Нет, бежать назад – этак никогда не начнешь работать. «А, дьявол с ними, с вдовами военных лет! Авось не съедят».
У самой Зябловки встретились ему дети. Шли они как гуси – друг за дружкой в затылок, не ломая порядка и соблюдая рост. Впереди отмеривал саженки худой подросток, был он выше остальных на две головы и, как конторский служащий, с тоненькой папкой под мышкой. Замыкала строй девочка лет семи, ее зеленое пальтецо одной полой бежало по снегу, и, когда пола откидывалась, под нею частили игрушечные валенки в калошах.
«И пошли они, солнцем палимы», – вспомнилось из хрестоматии. Еще раз Вадим отметил с унынием: глушь так глушь! Даже школы нет.
2
На задворках Вадима поджидал худощавый мужчина лет под сорок.
– Здравствуй, Вадим Павлович! – сказал он радостно и в широкой улыбке обнажил полный рот нержавеющей стали. – Мешков, управляющий. Ну, брат, спасибо тебе, в самый кон приехал. А то меня на госэкзамены отпускать не хотели. Не пустим, говорят, и точка. Квартирку тебе подыскал. Сначала хотел к бабке-одиночке, да у нее ни газет, ни радио. А Марья эти штуки любит. Не возражаешь?
Вадим не возражал. Он только удивлялся: как ушел он от директора совхоза один, так и шел всю дорогу в одиночку, никто его не объехал, не проехал. Телефона, Вадиму еще на центральной сказали, в Зябловке нет. Как же о нем узнал этот Мешков? Своя, как видно, связь – неуловимая.
– Не бойся, привыкнешь, – утешал его управляющий. Он окинул Вадима беглым взглядом и добавил: – Завтра ссуду тебе выбью. На костюм.
«Могу, дескать, и не привыкнуть. Уловил! И про костюм тоже. Колдун, что ли?»
Мешков замедлил шаг возле приземистой избы и уверенно, как к себе домой, нырнул в сени.
– Можно к вам? – спросил он, стоя уже посреди избы.
– Проходите, чего уж там, – медленно расставляя слова, отозвалась из-за переборки хозяйка.
– Вот, Марья, как уговорились, постояльца тебе привел. Вадим Палчем зовут. По фамилии Колосков.
Крупная, за сорок лет женщина долго разглядывала квартиранта. Что-то там про себя сообразив, она сказала:
– Ну что ж, садитесь за стол. Ильич, ты картошку в мундире будешь?
– Обедал уже, обедал. Обживайтесь тут, а я по делам.
Только он вышел, как тут же вместе с клубами холодного воздуха в избу вошла женщина, наполовину белая от белой шали.
– Тетя Марья, ты после обеда на работу придешь? – спросила она с порога.
– А как же.
– Приходи поскорей, мы тебя дожидаемся, – и скрылась.
– На-род! Подослали ведь бабу. Иди, мол, погляди на нового бригадира. Теперь разговору им до самого вечера хватит. – Марья потихоньку смеялась. – Лидочка Меденцева, муж у нее скоро со службы придет.
Марья вынула из печки закопченный чугунок, опрокинула его на стол, по клеенке рассыпалась картошка. Потом она удалилась за перегородку еще раз и вернулась с миской квашеного молока. Ходила она по избе неспешно, и доски под ее нелегким весом потихонечку ойкали.
Чтоб не молчать, Вадим спросил:
– Прежний бригадир далеко от вас живет?
– Уехал от позору… Собака мужик был, разговаривал с нами только в божью матушку и зло запоминал надолго.
Дальше картошку ели молча.
Передохнув с дороги, Вадим пошел на скотный двор. Девять женщин – Марья и Лидочка в их числе – заправляли навоз в кучи. Заметив новичка, они воткнули вилы, положили руки на черенки, на руки оперлись подбородками и в такой вот позе и поджидали, когда Вадим подойдет. В телогрейках да в серых платках, издали женщины показались Вадиму на одно лицо – настороженными и чужими. Ему стало не по себе от их молчаливого поджидания, но из чувства противоречия он не приостановился, а, напротив, прибавил шагу. На его приветствие женщины ответили сдержанно и недружно.
– Давайте знакомиться, что ли, – сказал Вадим и, пересилив неловкость, взбодрился: – Давайте, девчата, познакомимся.
Кто-то прыснул, кто-то сделал несмелые полшага вперед.
– А что ж не познакомиться, давайте! – весело отозвалась одна из женщин, в веснушках.
– Я вместо прежнего бригадира к вам. А зовут меня… – Тут Вадим замялся. В техникуме, в армии, в своем селе, везде, – хотел он того, не хотел, звали его Вадик. Как же представиться здесь? В конце концов сказал: – Да вы, наверное, уже знаете, как меня зовут…
– Знаем. Вадим Палчем, – выручила его все та же кареглазая в веснушках.
Испытывая неловкость за свое имя-отчество, Вадим стоял и думал, что вот он уже уступил инициативу женщинам и что теперь никакого авторитета ему не ждать. Но когда он поднял глаза, то увидел, что женщины смотрят на него доверчиво.
– Ну что ж, раз у вас принято… зовите Павлычем. Хотя признаюсь, это мне непривычно.
– Привыкнешь! – дружно сказали женщины и приблизились к нему еще на полшага.
Потом, скинув перчатку, Вадим пожимал им руки всем по очереди, и женщины с неожиданной застенчивостью называли себя: «Шура», «Панна», «Пелагея»…
– Не запомнишь сразу-то, нас много.
– Ничего, как-нибудь!
И пошел дальше, а женщины остались на месте. Они молчали, но Вадим знал, что стоит ему скрыться за углом, как они загалдят разом, перетрут-перемелют все его косточки. Из девяти, кроме Лидочки и своей хозяйки Марьи, запомнил Вадим только кареглазую Шуру в веснушках.
В огороженном загоне делали прививку полуторникам: молодой ветеринар в синем халате, завернув по локоть правый рукав, стоял с огромным, не больничным шприцем. Ловили и подводили к нему телят два дюжих мужика, один из которых был чрезвычайно громаден: одинаково широк в плечах и в пояснице, отчего спина его казалась прямоугольной, как крышка сундука. Он одной рукой брал телка за рог, без заметного усилия свертывал ему шею и рыком звал ветеринара: «Суда-а!» Телята от него шарахались. Когда один все же вырвался, то здоровила, рявкнув: «Ах ты, гнида», – в два прыжка настиг его и огрел кулаком по спине. Телок едва не упал.
Опершись на загородку, неподалеку стоял малорослый мужик с фонарем под глазом. Он глянул на Вадима и спросил бойко: «Ты чей?»
– Я новый бригадир.
– Да ну? Ежли не врешь, пошли покажу твого коня. Я тут конюшу, а заодно и по кузнечному делу правдаю. Русланом меня звать, Горохов. А тебя?
Тут что-то грохнуло. Оказалось: здоровила согнал в угол телят, и загородка под их напором рухнула.
– Слушай, прогони ты его отсюда! – взмолился Руслан. – Ни души, ни жалости к скотине. Его кони мои и те пугаются.
– Кто это?
– Женька Рубакин. Шесть пудов весу и злость как у тигры.
В стойле было двенадцать коней – несытые, но холеные. Вадиму приглянулся крутошеий гнедой со звездочкой на лбу.
– На Ястребе сам ездит, – перехватил его взгляд Руслан. – А для бригадира у нас вот этот умница – Карий.
Услышав свою кличку, мерин тряхнул тяжелой в завитках гривой, выгнул шею, и она атласно блеснула. Руслан зашел к нему в клеть, привычно пробежался рукой от холки к паху – мерин негромко заржал. Карий Вадиму понравился.
– Хороши коняшки? – спросил Руслан, сияя.
– Хороши!
– Живу – для них. Каб не кони – хоть головой в колодец. Выпить желаешь?
Вадим и рта открыть не успел, как Руслан уже выдернул из соломы под стропилиной бутылку.
– Прятать приходится… Баба у меня с выбрыком: и бутылки поколет, и еще фонарь под глаз навесит. Пей! У верной бабки беру, с первой рюмки ошеломляет.
Вадим улыбнулся еще в тот момент, когда Руслан выдернул эту бутылку из-под крыши, а теперь он смеялся.
– Погоди, Руслан! Не успел приехать и за дело взяться… Что подумают люди?
– А-а, брось! Ты – с дороги… Раскрути бутылку-то. Вадим не понял сначала ни запаха, ни вкуса и лишь после выдоха определил: пахнет вареной свеклой и керосином.
– Ну вот! – одобрил Руслан и тоже отхлебнул из горлышка. – Хороша, стерьва! Кровь подновляет. Теперь пошли в шорную, поговорим-покурим.
Руслан присел на хомут, еще раз отхлебнул и, морщась, спросил:
– Вадим Палч, ты меня мордовать будешь?
– Как это? – не понял Вадим.
– А как Тимофеич. Защучит в угол и надает. Без свидетелей…
– Да ты что! Этим не шутят.
– Во-во! И у нас никто не верит… А хошь послушать повесть о моем проживании на земле?
– Давай.
– Стало быть, так…
Уронив горестный взгляд в пол и изредка прикладываясь к бутылке, Руслан неторопливо повел свой рассказ. Говорил он ровно, как комар зудит. Под это свое зудение он и уснул.
3
Стук под окном… Кинул взгляд на часы – половина седьмого. С вечера загадал: хоть в выходной отосплюсь. Не вышло. Не подымаясь с постели, Вадим слушал, как под окном кто-то отстукивал палочками по барабану. Пока одевался, пока ходил по избе, все слышал этот перестук. А вышел во двор, и вот она отгадка: капель, с сосульки падая, лупит по дну опрокинутого ведра!
На карнизе, защурив глаза, подремывала кошка. Позади нее – на расстоянии прыжка – сидел здоровущий кот. Он хотя и прижмурил глаза, хотя и притворялся спящим, но кончик хвоста, извиваясь, выдавал в нем нетерпение. Чуть повыше кота и кошки голубь-сизарь, умильно воркуя, снимал соринки с присмиревшей подружки. Времечко! Бывало, в такие дни Вадим тянул ровесников на сухие проталины играть в лапту, солдатом по воскресным утрам готовился в увольнение. Куда же податься здесь? И на кой только шут растеряны по земле такие вот Зябловки? «Нет, не приживусь. Не приживусь!»
На всякий случай он пошел в конторку, надеясь, что кто-нибудь уже подкинул почту и можно будет полистать газеты. Почтальона в Зябловке не держали, газеты и письма привозил любой, кто за какой-нибудь надобностью оказывался на центральной усадьбе совхоза. В это утро газет еще не было, и Вадим так себе, без цели, без дела, присел за стол, принялся гонять костяшки на счетах: костяшка влево – костяшка вправо.
Разные у людей есть работы на этой грешной земле. В сельском хозяйстве есть должность – бригадир комплексной бригады. Страшного в этой должности ничего нет, просто надо привыкнуть: рано вставать с постели и поздно ложиться спать, уметь ладить с людьми и знать землю. Кое к чему Вадим уже привык: встает он в шесть утра, ложится в двенадцать. Утром с семи до половины восьмого он раздает в конторке наряд, днем следит за качеством работ, потом замеряет, кто сколько сделал, и записывает в учетный лист. И так изо дня в день, вот уже месяц. Но такое может растянуться и на полтора года, и на полтора десятка лет, и в этой смене дней и годов ничего не изменится. Кино не смотрел еще ни разу: негде показывать кино, нет клуба. Девчонку до крыльца не провожал ни одну: девчонок в хуторе тоже нет. Костяшка влево – костяшка вправо…
Так недолго и отупеть, запить, свихнуться. А не махнуть ли тебе, Вадим Павлович, куда-нибудь в другое село, где все налажено: клуб, телевизоры, девушки…
Бригадир комплексной бригады: рано вставать, поздно ложиться, знать землю, ладить с людьми… С людьми-то, Вадим Павлович, ты еще не того… Ведь случилось же на днях, случилось… И пусть она женщина лукавая, эта Пелагея Блажнова, – все равно кто-нибудь другой на твоем месте обошелся бы солиднее. А ты раскис, изнервничался, весь день ходил сам не свой…
Просили женщины: пусть, мол, Пелагея одна поработает, а то она все в артель втирается да лукавит: то вилы у нее неисправны, то вместо совковой лопаты принесла штыковую, то пятое, то десятое. И выходит, все работают, а Пелагея насаживает черенок на вилы или идет домой за другой лопатой и, конечно же, особенно не торопится… Вадим заставил Пелагею навозить в кузницу угля. Пелагея привезла ящик и, узнав, что бригадира вызвали на центральную, ушла домой. Шум из-за этого случился утром другого дня: в учетном листе на стене против фамилии Пелагеи обнаружили позорную цифру – сорок две копейки и стали смеяться.
Как всегда, позже других заявилась сама Пелагея и, как всегда, первым делом воткнулась глазами в учетный лист. С минуту она стояла лицом к стене, потом начала медленно разворачиваться, и лицо ее бурело, как буреет подбородок у разгневанного индюка.
– Вот вам и но-о-венький! Вот вам тихий да вежливый! Выпуска-ает коготки. Подождите, он еще зажмет нас, баб беззащитных, он еще покажет, как свободу любить. Тихоня-то похлеще самого Тимофеича!
С каждой минутой Пелагея прибавляла громкости и вдруг посыпала смрадной, какой от мужиков Вадим не слыхал, бранью. Он выждал, когда Пелагея накричалась и, нажимая на официальное «вы», заговорил:
– Уголь, что вы навозили, кузнец еще не трогал: как лежал, так и остался. Я его замерил и начислил вам по нормам. Не согласны? Давайте создадим конфликтную комиссию, и, если я окажусь неправым, меня накажут.
Уронив глаза в пол, Пелагея молчала.
– Пелагея Федоровна, где-то в городе, я слышал, у вас есть сын, мой ровесник. Неужели вы и с ним разговариваете матерком?
По лицу Пелагеи пошли пятна. Закрывшись углом шали, она завыла.
– Прости меня, Вадим Палч, ради бога прости… Наборзели мы тут с прежним-то охальником, как собаки цепные.
Был Вадим спокойным, да только с виду! Скребли душу кошки: «Что это за жизнь!»
Костяшка влево – костяшка вправо…
4
Ранним апрельским утром Вадим Колосков первый раз седлал Карего. Конь, чуя весеннюю дорогу, бил передним копытом. Руслан увивался рядом:
– Заднюю подпругу затянул лишка, с непривычки больно коню покажется, – и защелкнул пряжку на дырку ниже. – Шагов триста проедешь, промнешь коня и ставь пряжку на прежнее место.
С первых шагов Карий набрал было хорошую рысь.
– Э-э, постой-ка, парень, погоди, – зашумел вдогонку Руслан.
Вадим вернулся с немым вопросом: «Чего еще?»
– Слазь! – скомандовал конюх, и Вадим подчинился.
– Эх ты, ездун! Учись у старших.
Руслан птицей взмахнул в седло и сделал круг рысью.
Слегка избоченясь, он сидел в седле как припаянный, грудь вперед, кепка еле держится на затылке. Лихач, ай да лихач!
– Видал? – глаза у Руслана счастливо сияли, – В седле надо держаться с почерком! Запоминай: самое первое – локтями не болтай, стать держи роскошно, а ежли не торопишься, то полагается легонько избочиться.
После такой инструкции Руслан отпустил Вадима.
На самом выезде из хутора у крайней избы Вадим столкнулся с Лидочкой Меденцевой. Румяная от скорой пробежки, выскочила она из-за угла, но, увидев перед собой коня, остановилась.
– Доброе утро, Вадим Палч. Проезжай поскорее, а то, говорят, если баба дорогу с утра перебежит, весь день у человека наперекос выйдет. – И пересыпала свою речь смехом Лидочка…
Вадим придержал коня.
– А ты суеверна, оказывается. Не ожидал… Проходи, коль торопишься, я приметы не признаю.
– Как знаешь, меня хлебы в печке дожидаются!
Она ловко проскочила перед самой лошадиной мордой и, через шаг оглядываясь, все улыбалась Вадиму. А он смотрел ей вслед, любовался ее ловкой походкой и очень тонким небабьим станом.
Между ним и Лидочкой с первого дня установилась тайна, и каждый по-своему оберегал эту тайну от посторонних и друг от друга. С того дня, как управляющий Мешков уехал, Вадим раздает наряды сам. И вот на нарядах-то, по утрам, у него с Лидочкой и происходит это. Тонкая Лидочка неизменно проскальзывает в самый угол, за спины остальных женщин и, никем не замечаемая, теплит оттуда Вадима своим взглядом. Вадим перехватывает этот взгляд и каждый раз ожидает чего-то особого. Оттого-то, видно, и люб ему этот короткий утренний час. На любую работу Лидочка идет без оговорок, и вот до этого часа Вадиму не довелось поговорить с ней ни разу, и знает он про Лидочку всего-навсего, что муж ее дослуживает в армии последнюю весну, а сама она живет у свекрови, глухой, но крепкой еще бабки Арины Меденцевой.
Безотчетно радуясь случайной с Лидочкой встрече, Вадим опять задумался о работе и жизни своей в Зябловке. Чем же плохая, новая его жизнь? Она занята до краев и осмысленна. Да, он маловато спит. Да, как приехал, только раз был в кино – да и то не в хуторе, а на центральной усадьбе. Ну и что ж, не всем же в городах жить.
Увели-увели Вадима его мысли, он и не заметил, как уехал от хутора далеко. В низинах слежавшийся за ночь туман горбатился. Солнце подымется повыше, туман этот улетучится, а вместо него закурится над пашней белый невесомый парок, и до самого полудня будет он дрожать-бродить. После обеда, размышлял Вадим, подойдут пригорки, и начнем, пожалуй, бороновать.
А ехал он на стан, к трактористам. Теперь-то он уже знал, на что способен каждый из них. А в день знакомства он честно признался, что в технике ни шиша не смыслит. Он не даст им стоять из-за воды и горючего, доставит сломанную деталь, а в остальном пусть рассчитывают на себя. Ребята поняли его правильно, только Женька Рубакин, переведенный из скотников на прежнюю работу, процедил тогда: «Понашлют сосунков! Эх жизнь, мать ее эдак…»
В «высших сферах» Женьку считают передовиком, портрет его висит в районном парке, а Вадиму с Женькой одна морока: чего ни заставь его делать, на качество Женька плевал, ему лишь бы побольше зашибить денег. Женька ушел от первой жены, оставил ей троих детей, и ползаработка отлетает на алименты. Новая жена оказалась на копейку скупа – вот и беснуется мужик… И сейчас, увидев Вадима, Женька подлетел к нему первым.
– Бороновать будем?
– Рано. Часов с двух начать бы, и то хорошо.
– С двух… – Женька схватил из-под ноги горсть земли, сдавил ее и бросил – земля рассыпалась в крошево. – Поспела, чего ждать?
– На дороге поспела, а на пашню не влезешь.
– Перестраховочка! – фыркнул Женька и, большой, недовольный, побрел к трактору.
– Ребята, гля-ко!
Все увидели парнишку, бегущего от реки, на бегу он размахивал кепкой. То был сын управляющего Севка. Вадим кинулся ему навстречу.
– Там, возле плотинки… дядя Руслан помирает, – задыхаясь от испуга и скорого бега, выпалил Севка.
Вадим велел трактористам пригнать на речку телегу, а сам – Севку к себе в седло.
– Стою с сачком под ветлой, а тут как ахнет снежный козырек. Гляжу – кепка, а потом и сам дядя Руслан вон он. Подымет голову, а снежница его обратно под воду топит. Один раз он выскочил близко, я протянул ему палку и вытащил.
Руслан лежал на сыром берегу. Лицо, повернутое к солнцу, было бледно и неподвижно, в волосах запуталась прелая солома.
«Неужели?» – похолодел Вадим в рывками начал стаскивать с конюха мокрую одежду. Потом они с Севкой в четыре руки оттирали Руслану бока, ноги, грудь… Наконец конюх глотнул ветру, медленно приоткрыл глаза, расширенные зрачки задержались на Вадиме.
– Ребры, чую, там. Справа… – и опять закрыл глаза.
Подкатили трактористы. Бричка была битком набита соломой, а сверх соломы лежали брезент и кошма. Руслана завернули в кошму. Ноги ему Вадим кутал сам – стеганой телогрейкой со своего плеча, а потом спеленали его брезентом. Таким и отправили Руслана в больницу.
5
В полдень пробовали бороновать. Женька Рубакин с первых же кругов хотел было обскакать всех, да горячка испортила дело – завяз, посадил трактор на картер. Часа два лопатили они с прицепщиком из-под машины грязь, ругались до синевы лица, и когда, казалось, все пошло на лад, Женька еще раз погорячился – дернул с места и оборвал серьгу.
Другие трактористы с оглядочкой, но работали. Белый от зависти и злости Женька носился от трактора к трактору, серьгу искал. Увидев Вадима, он подбежал к нему, бросил сломанную серьгу ему под ноги: «Давай новую!»
– Нет у меня. И кузнеца теперь нет. Придется ехать в центральную мастерскую.
– На-ча-лось! Поря-дочки!
На всякий случай Вадим поехал в кузницу – порыться в железках, не завалялась ли где серьга. Первым, кого он увидел у кузницы, был цыган: незнакомый, не старый, усат. Прислонясь к косяку, он стоял покуривал, но увидел Вадима и загасил окурок о подошву. На цыгане был длинный рыжий пиджак, кинутый на плечи внапашку, алая рубаха, сапоги в гармошку. Лицом цыган был смугл, будто и появился-то на свет божий в кузнице. Щеки, однако, выбриты были до синевы. Желтые, как у хищной птицы, глаза смотрели на Вадима весело и дерзко.
– Это ты Вадим Павлович, бригадир? – спросил цыган, неохотно отслоняясь от косяка.
– Я.
– Возьмешь меня на работу?
– Что умеешь делать?
– Да что хошь: подковы гну, лапки культиваторов и лемеха точу, все умею. Хошь посмотреть? – говорил он по-русски чисто, без выговора.
Вадим открыл кузницу.
Женька Рубакин, который следовал за ним неотступно, влетев в кузницу, первым делом начал рыться в ящиках, искать серьгу.
Цыган быстро разжег горн, бросил в пламя болванку, на подкову, но Вадим его остановил:
– Вот что, друг, сделай, пожалуйста, три… Да, три серьги.
– На какой трактор?
– Понадежней надо. На «ДТ-54».
С заказом цыган управился легко и споро. Гордый своим умением, он тылом ладони смахнул со лба пот и оскалил в улыбке белозубый рот.
– Умеешь, – похвалил его Вадим. – Как зовут?
– Михась.
– Хорошо сработал, Михась.
Первую же, еще горячую серьгу схватил Женька Рубакин и рванулся из кузницы как на пожар.
– Кадры у тебя, бригадир! – подивился цыган. – С такими только премии отхватывать.
– Слушай, Михась, а наш кузнец по совместительству еще и конюхом был. Ты как на это?
– Уволь, бригадир, скотина не по мне. Уж лучше я тут без молотобойца как-нибудь обходиться буду.
– Ладно, выкрутимся. Считай, что принят. Документы с собой?
– Только паспорт. Из Клевенки меня еще не отпустили. Справка нужна, что здесь принят. Без справки нас, цыган, еще не отпускают.
Вадим вырвал лист из карманного блокнота, черкнул директору записку.
– От конюшни идет подвода на центральную – поезжай, оформляйся. Когда приедешь?
– Завтра! Как штык!
Уходя, Михась поминутно оглядывался и белозубо сиял.
И верно, цыган заявился на другой день. Все его пожитки были рюкзак да черная, с ремешком для заплечной носки гитара. Поселили его у бабки Дуни Пронякиной.
Утром, на работу собравшись, у скотного двора кучились женщины. Здесь-то Вадим случайно и подслушал их разговор.
– А новый кузнец ничего из себя, чернобровый.
– Ох, девки, ребятишки от него будут видные. Ха-ха-ха.
– Пощекотать бы ему, копченому черту, усы. И опять дружный смех.
– Вы только собираетесь, а кой-кто уже отпраздновал с ним медовую зорьку: устроился-то цыган у старой бабки, а заночевал где помоложе, – пропела Пелагея Блажиова.
Все так и рты разинули – прямо немая сцена.
Про Пелагею говорят, что она ночей не спит, все караулит, кто что несет, кто к кому пошел и когда вернулся. И в этом, пожалуй, была некая правда: Пелагея смотрела на людей так, словно все тайны Зябловки были у нее в кармане. В чужие дела вмешиваться она не любит, но так уж само собой вышло, что она своими глазами видела, как на зорьке этот черный охальник пробирался от одной бабенки, всем нам давно и хорошо знакомой, а от кого, она, Пелагея, и на страшном суде этого не скажет, потому как господь бог любое рискованное дело велел держать в тайности.
Все слушали Пелагею с приоткрытыми ртами, только веснушчатая Шура, у которой веснушки уже сошли, отмывала в калужине сапог и не встревала в этот пустой разговор. Шура презирала сплетни.
6
Едва сошел снег, женщины перешли на основную свою работу – на большой совхозный огород по берегу реки. Он был приспособлен под орошение: подняли метровой высоты вал и прорезали в нем канаву для хода воды. Из года в год на огороде сажали помидоры, капусту и огурцы, и женщины знали свое дело получше иного агронома. Что до Вадима, то он и не собирался их наставлять, а приехал лишь поделить поле.
Резать поле на делянки – дело щекотливое. Много лет огород оставался на одном месте, женщины и во сне могли бы сказать, какой угол поливается лучше, где перепрел навоз и на каком клочке сосет из земли соки годами непобедимый осот. Кому доставался первый от канавы клин – считалось, что повезло: отсюда начинался ток воды, здесь и огурцов соберешь больше, здесь и капустные вилки по осени будут лопаться от собственного сока, а стало быть, лишний рубль в уборку и премия после уборки. У другого конца канавы родилось хуже: меньше доходило воды. А в самой середине огорода была плодородная падина.
Вот почему на дележ земли непременно приезжал кто-нибудь из руководителей – чтоб не допустить скандала.
Начиналось все хорошо и весело. Отмерив пять саженей, Вадим вбивал в землю колышек и привязывал к нему шпагатную веревочку. Помогала ему Шура. Она шла по другой стороне огорода, тоже отмеривала пять саженей и натягивала на себя веревочку от Вадима. Остальные женщины копали под веревочкой лунки – так означались межи.
Солнце взбиралось все круче, постепенно добавляло тепла, и Лидочка первой сбросила телогрейку. Она была в хорошеньком голубом платье, алая ленточка пунцовела у нее на груди. Румяная, легкая, Лидочка напоминала задиру-мальчишку: косынка сбилась на ухо, Лидочка чувствовала, что косынка сбилась, но не поправляла ее. Смех ее рассыпался там и тут. Посматривала она на Вадима озорно, бесовато.
Другие женщины тоже освободились от телогреек, и тут Вадим обнаружил, что многие из них оказались моложе и красивей, чем привык он их видеть. Под серой кургузой телогрейкой Шура, как оказалось, прятала гибкую, словно у ласки, фигурку. Даже на Пелагее Влажновой совсем ладно сидела ее кремовая блузка, да и юбка была подогнана в самый раз.
Когда поле размежевали – стали бросать жребий. Вадим написал номера делянок, свернул листки в трубочку и потряс их в пригоршне.
– А ну, Пелагея Федоровна, погадай-ка на счастье, глаза у тебя колдовские.
– Ну что ж…
Вадим поднял над головой бумажную трубочку:
– Кому?
Чуточку поколебавшись, Пелагея объявила:
– Шуре.
Шура расплылась в улыбке: ей досталась урожайная падина.
– И везет же тебе, девка, ну прям во всем везет… А я, дура, на уме для себя держала эту падину, – призналась Пелагея.
– Кому?
– Эту Марье Адамовой.
Марья развернула бумажку, сейчас же аккуратно ее свернула и опустила в карман. На ее лице невозможно было прочитать: рада она или не рада. Марья как ни в чем не бывало взяла лопату да и пошла.
– Куда же ты? – шумнула ей вдогонку Пелагея.
– Всех вас обскакала. Мне у ближней канавы досталось.
– Врешь ведь, – потерянно ахнула Пелагея.
– А проверьте! – Марья с небрежностью бросила наземь свою бумажку.
Пелагея сделала было шаг поднять ее, да раздумала.
– Кому?
Колебалась Пелагея не долго. Вспыхнула и с риском: была не была:
– Мне! А то все добро другим истранжирю. – Но, развернув бумажку, она плюнула, бросила, ее и притоптала ногой.
– Дальняя канава…
Подумала, постояла и крепко, по-мужски изругалась. Вышло это так искренне, что Вадим, ухватясь за бока, долго хохотал.
– Кому?
– Да ну вас к черту! Пусть вон Лидочка угадывает. Наворожила на свою задницу…
И потопала прочь со своей досадой.
Когда огород был поделен, Вадим сказал женщинам, что отныне здесь будет такой порядок: сами за собой работу замерять, сами себе и заработок подсчитывать.
– Да как же это? Господи! – ужаснулась Пелагея.
Все притихли.
– Ну что особенного? – стоял на своем Вадим.
– Нет, бабы! Вы как хочете, а я не согласная, – отрезала Пелагея, и Вадим понял, что своего ему не добиться.
Тогда он перевел разговор, предложил избрать старшую, и старшей выбрали Шуру. Это ей польстило, хотя она была наперед уверена, что выберут ее. Среди женщин-вдов была она всех грамотней, всех бойчей на язык, ее посылали к начальству в случае неурядиц и недовольства. Шура (рассказывали Вадиму) первой ополчилась на бывшего бригадира и при поддержке подруг свергла его. В свои тридцать шесть она, не считая Лидочки, была и моложе других, к тому же и самой красивой.
– Только чур: если собьюсь, не обижайтесь! – Весело предупредила Шура.
Все охотно простили это ее плохо скрытое торжество – она имела на него право.
7
– Вадим Палч, пошлите меня на ячмень, душу отвесть хочется, – клянчил Женька Рубакин.
