Текст книги "В бесконечном ожидании "
Автор книги: Иван Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Сырые запахи реки
1
Для матроса-речника самый распроклятый аврал – это арбузный аврал.
Милое дело таскать муку. Минут через пять ты, правда, будешь совсем белый человек, зато мешок почти не давит тебе на спину, он даже как будто и не лежит на ней, а бережно прикасается. Мешок с мукой при случае и уронить не страшно. Да и какой это груз – госстандарт в семьдесят кило. Рашид с таким мешком «Цыганочку» вприсядку наяривает!
Не больно страшна и картошка. Правда, у скупых частников мешки всё плотные, с черными казенными печатями или – еще того хуже – китайские. Тут что ни мешок, то центнер, а то и потяжелее. Несешь его, а сходни дышат под тобою, разговаривают.
И все-таки это всего лишь картошка, но еще не арбуз!
Представьте, что вам на позвоночник и на поясницу и на лопатки надавили коленом. Вот что такое мешок с арбузами. Мало того, какой-нибудь из арбузов (хорошо, если только один) обязательно треснул, сок течет под тельняшку вместе с песком, и вам крупно повезло, если к концу аврала спина не окажется стертою в кровь. Ко всему прочему, арбузные мешки куда тяжелее картошки… На сходнях, и на палубах, и на трапе, где покряхтываем мы с мешками, – всюду лоснится скользкая дорожка: в любой момент не мудрено растянуться и свернуть себе шею. А уронил мешок, поколол арбузы – хозяин слупит с тебя!
Вот за это и проклинают матросы арбузный аврал. В этот раз мы выгружали арбузы на пристани Тетюши.
– Братва-а, скорости! – покрикивает Рашид. – Чтоб ветерок обдувал – вот так!
И с мешком в добрый центнер – потрусил…
Повеса! Ах, пройдоха! Опять он готов расшибиться, опять будоражит всех. И все уже знают, отчего это он такой усердный.
Пассажиры-зеваки собираются на второй палубе, кучатся на причале такой толпой, что получается живой коридор, и мы по этому коридору курсируем. Рашид, вообще-то лентяй из лентяев, преображается всякий раз, когда замечает в толпе хорошенькое девичье личико. Тут он начинает «играть на зрителя»: бегать и громко покрикивать, чтоб слышала она, его новая избранница.
Перед кем это он старается сегодня? Ах, вон оно что! На причале в отдалении от всех стояла девушка: кудряшки свои, некрашеные, голубая кофточка, худенькие плечики (особенно мило!) и платьице, сшитое с расчетом показать ножки и талию.
С грузом я отворачивался от нее. Когда несешь тяжелую ношу, лицо от натуги грубеет, и как ни притворяйся, что для тебя это семечки, все равно смотреть тоскливо. Другое дело, когда у тебя примут мешок и ты идешь налегке! Тут я ее рассмотрел. Понравилась она мне. Пока мы работали, девушка была печальна, сосредоточенно смотрела на воду и никуда не двинулась.
Потом я увидел иллюзион: просто, как к давнишней знакомой, подошел к ней Рашид с бутылкой лимонада и бумажным стаканчиком. Девушка покачала головой, отказываясь, но Рашид лучезарно улыбался и что-то такое ей говорил, от чего она стаканчик взяла. Рашид наполнил его, остальное допил из горлышка. Чудеса!
Впрочем, и не мудрено при его наружности. Тут природа не поскупилась дать человеку все, что можно дать. Представьте себе смугло-шоколадного здоровяка – голубоглазого, кудрявого, с гордо посаженной головой. Не сказал бы, что он высокого росту, ну уж и не среднего. На таких, как Рашид, с подкупающим шиком сидит все, что ни надень: пиджак так пиджак, куртка так куртка, пусть даже без пуговицы. Таков и Рашид.
Едва отошел он от девушки, я – к нему.
– Уже успел познакомиться?
Он захохотал мне в лицо.
– А что, она и тебе приглянулась? Можешь не говорить, вижу и так. Ну что ж, для кореша ничего не жалко. Уступаю. А у меня уже другая на примете. Пошли познакомлю.
И мы познакомились. Печальную девушку звали Зиной.
2
Аврал закончен, отчалили. Не сводя глаз со своей спутницы, я сматывал швартовый трос. Сейчас она войдет в твою каюту, и ты расшибешься, чтоб ей понравиться. Не заинтересует ли гостью альбом с фотокарточками и открытками? Потом ты вытряхнешь из конфетницы значки и марки, скупленные в киосках всех пристаней от Перми до Астрахани. Ты завалишь стол вяленой астраханской воблой и крупными хвалынскими яблоками, выкатишь из-под койки невиданной величины полосатый ахтубинский арбуз, и она ошалеет от радости, потому что в здешних краях такие арбузы не растут. Потом, смотря по ее поведению, можно достать из ботинка под шкафом (от первого штурмана прячем) и бутылку водки. А она этой щедрости твоей будет удивляться и смотреть на тебя с восторгом. Так исподволь сам собой придет час любви.
Мимоходной матросской любви в этот раз не состоялось…
Вспомните, как чувствует себя человек, если он что-нибудь делает под пристальным взглядом другого. Преглупое положение! Зина сидела спиной к иллюминатору и солнцу, и мне был виден лишь блеск ее глаз. Неподвижная, она наблюдала мою деятельность с равнодушием смертельно больного. И, глядя на нее, зябко сжавшуюся, я усомнился – неужто прохладно? Нет, двадцать шесть градусов по Цельсию – более чем нормально… Я подал ей свежий журнал «Огонек», но она и не подумала взять его. Губы ее иронически скривились. Почему? Неясно… Булку я нарезал аккуратными дольками, полупудовый арбуз развалил пополам.
– Хочешь показаться? – спросила она вдруг. – Брось мельтешить, тебе это не идет. Привел-то, наверное, не арбузом угощать! – и закрыла руками лицо.
Я растерялся и не нашел ничего лучшего, как присесть напротив и взять ее руки в свои. Она отдала их безропотно, и они у нее дрожали. Голову она стыдливо опустила. Так, не обронив ни слова, мы просидели довольно долго.
– Как низко от воды у вас кубрик, простору нет, – сказала она негромко. – Выйдем, а?
– Ну что ж, пойдем…
– А ты человек легкий, – неожиданно похвалила она меня. – С тобой легко. Ты что-то хотел сказать?
– Ничего… Так, пустяки.
А сказать я хотел о том, что наверху недолго нарваться на боцмана Яшку, а он посидеть не даст, сейчас же заставит что-нибудь делать, не посмотрит, что ты наломался с арбузами, не поймет, что в гостях у тебя девушка.
Так оно и вышло. Едва мы поднялись наверх и не успели еще присесть в шезлонги, как налетел он, худосочный и нервный, как и все больные печенью.
– Зачем сидишь? Пороги чистые делай надо! – И подает мне банку с пастой.
Ему двадцать шесть лет, и мы как ровесника попросту зовем его Яшкой.
– Яш, аврал был тяжелый…
– Отдыхай будешь потом, после вахта.
Он крещеный татарин, о чем любит напоминать. И хотя фамилия у него наирусская – Иванов, хотя схоронят его не сидя, а лежа в гробу, говорить как следует по-русски Яшка так и не выучился, по поводу чего он шибко переживает.
Я спросил у Зины, где она меня подождет: здесь или в каюте?
– С тобой. Меня одну оставлять не надо. – Сказала и закусила губу, словно проговорилась. – Я, знаешь ли… боюсь этого вашего Рашида.
Я принялся отчищать бронзовые пороги. Она сначала поджидала меня в сторонке, а потом присела рядышком и взяла у меня тряпку.
Я стал ее отговаривать: увидят – язвить будут. Так и случилось: нас, усердно работающих, узрел Рашид.
– Ха-ха! – гоготнул он. – Что-то новое! Молодец, одобряю. Яшка тебя при случае кунаком назовет.
Возле буфета потягивали пиво, и Рашид не поленился крикнуть через коридор:
– Полюбуйтесь: семьей вкалывают! Таких трудяг в Камском пароходстве еще не бывало! – И как и следовало ожидать, перешел к своим заповедям. – Теплоход – понимаешь – нет? – все одно что растрепанный колхоз: всего не переделаешь. Никогда! Понимаешь – нет? Главное здесь – обходить боцмана. Больше спишь – скорей пройдет навигация.
Не без рисовки покачивая плечами, Рашид пошел «на обход владений», как это всякий раз он делает после крупной пристани. Сейчас с небрежной медлительностью пройдется раз-другой террасной палубой, пообтирается на галерке, заглянет в четвертый класс и скоро, по-котовьи ухмыляясь, будет оповещать: «Есть, есть кадришки. Вон ту, в розовой блузке, не трожьте, она пойдет ко мне». И ведь никто не засмеется, знают – так оно и будет…
Я оттирал последнюю пластину, когда опять нагрянул Яшка. Вот бес! Может, он подглядывает? На этот раз боцман велел мне осушить румпельную.
Узенькой железной лесенкой я спустился вниз, приподнял пол, сбитый в деревянные щиты, называемые сланями. Под настилом хлюпала вода. Я отчерпывал ее, сливал в ведро, а сам то и дело поглядывал вверх. Там, загородив половину люка, присела Зина, светлые волосы сваливает набок ветер. Хороша! Вот только молчит да взгляд все тот же: застоялся в себе, слишком он суров для ее лет. Эта ее задумчивость озадачивает меня до крайности.
Вдруг она улыбнулась – первый раз при мне. Зина показывает, что я испачкал лицо. Спешу оттереться рукавом, да, видно, измазался еще больше, потому что Зина теперь смеется. Она что-то шумит мне, да разве ж расслышишь в таком содоме: подо мной, сотрясая судно, бьются винты; рядом скрипят рулевые рычаги; грохочет вода.
Бросаю совок и выбираюсь наверх.
– Дай-ка сюда… – Одной рукой она обхватила мою голову, в другой – носовой платок. Оттирает, старается…
И, не сводя глаз с нее, неожиданно такой близкой, я стиснул ее худенькие плечи и стал ее целовать.
– Дикий! – зашептала она, вырвавшись. – Оглянись-ка назад.
Я оглянулся. В широкое ресторанное окно три пожилые женщины смотрели на нас. Улыбки их были задумчивы, потерянны, печальны…
3
В кубрик ведет крутая, почти отвесная лестница, будь она проклята, эта лестница! По ней дьявольски неудобно таскать из холодильника ящики: чуть нагнулся – бутылки летят через голову, чуть выпрямился – ящик уперся в потолок. На этой лестнице однажды я так навернулся, что болел с неделю.
Но вот второй день я не замечаю этой крутизны. Вверху я неожиданно обнаружил деревянную планку, я берусь за эту планку и, качнувшись на ней, лечу лётом – как с турника.
А тороплюсь я, как ни странно, в свою каюту, к Зине. Не люблю ведь ее, нет, и все же лучше, когда тебя ждут. Сейчас стукну три раза казанком пальца и буду ждать, как она повернет ключ: раз и еще раз. Я шагну через порог, осторожно прикрою дверь и, вытянув руки, молча буду ждать Зину. И когда она, глядя на меня строго, тихо приблизится, я положу руки на ее худенькие плечи, притяну ее к себе, и мы будем стоять очень тихо. Уйдет вглубь толкотня поршней, пропадет бой винтов, отстанет плеск падающей и льющейся воды, и я отчетливо услышу, как тукает у нее сердце. Так мы простоим с минуту, а потом я наклонюсь к ее лицу, но она ловко выскользнет: «А ключ! Ты опять не закрылся…»
И однажды, когда вот так же забыл я про ключ, в каюте очутился Сергей Никитич, первый штурман. Загородив собою дверной проем, штурман выпуклыми глазами уставился на Зину, долго ее рассматривал и, рассмотревши, криво усмехнулся.
– Романцов, ты живешь капитально! Что за женщина?
Я молчал.
– Проводи ее отсюда.
– А у меня есть билет! – нашлась Зина. Но штурман глядел только на меня.
– После таких визитерок, – небрежный кивок в сторону Зины, – пропадали простыни…
– Вы завистник! – сказала Зина, голос ее упал до шепота.
Штурмана будто шилом кольнули. Катая желваки, он шагнул к Зине. Я думал, она сейчас закричит, но Зина бесстрашно смотрела прямо в глаза Сергею Никитичу.
– Это кому ж, по-твоему, я завидую? – спросил штурман.
– А вот ему, матросу.
«Что ты мелешь?» – чуть было не крикнул я. Но к моему удивлению, штурман тут успокоился. Он посмотрел на Зину долго, пристально и ушел.
– Вы разве знакомы? – спросил я Зину сейчас же.
– С чего ты взял? Просто у всех семейных неудачников есть что-то одинаковое. Он на чужих женщин зарится – ты что, не видишь?
– Неправда! – восстал я. – Видала нашу радистку Эвелину? Его жена. Вон какая красивая.
– Красивая – это еще ничего не значит!
И что же вы скажете? Зина все угадала! Однажды, в ночную вахту, я чуть было не столкнулся с Сергеем Никитичем. Держа полуботинки в руке, штурман наш, крадучись, выбирался из каюты первого класса через окно.
И только после этого я стал замечать, что наша красавица Эвелина всегда неспокойная, нервная. «Граждане пассажиры, наш теплоход подходит к пристани». А в голосе – нервность…
4
Чем ближе подходили мы к Зининой пристани, тем неспокойнее становилась моя спутница. Капризы сносил я молча. Стоило ли ссориться, если наверняка больше ее не увидишь?
Где бы мы ни остановились, она сейчас же звала куда-нибудь дальше. То «холодно» скажет, то: «Неужели не чувствуешь, какие сырые здесь запахи?» Наконец-то мы присели возле радиорубки, но Зина не успокоилась и здесь, она то и дело поглядывала вперед, где уже видна была крутая излучина реки.
За поворотом нежданно и вдруг открылись Соколки: два порядка изб по склону берега.
– Твоя родина, – сказал я.
– Моя, да, – и хоть бы одна теплая нотка, хоть бы намек на радость!
– Стоит… Вон он, – указала она и потянула меня к лестнице.
Мы прибежали в каюту. Она взяла свой чемоданчик, но тут же его бросила.
– Не могу! – И припала к моему плечу.
Теплоход уже чмокнулся о причальную стенку, дизеля притихли, и голос боцмана Яшки в коридоре был непривычно громок:
– Все наверх! – Забубнил ботинком в мою дверь. – Славка, железки выгружай надо!
– Подожди… Что же мне делать? – удержала меня Зина. – На причале стоит мой отец.
– Ну и что?
– Я не смогу подойти к нему… Не торопись же, выслушай. Пожалуйста!
Меня ждут, Яшка теперь из себя выходит, но и узнать хочется: отчего она так растревожилась.
– Третье лето кряду езжу сдавать в медицинский. Два раза недобирала по баллу. Из-за физики. А сейчас… Экзаменатор, молодой очкарик, намекнул посидеть с ним в кафе… Посидели… И вот, будь все проклято, я студентка, – и заревела в голос.
Я не знал, как утешать плачущих женщин. Я молчал.
Меня ждали, и я уже подошел к двери, взялся за ключ.
– Слав, ты возьми меня с собой дальше, а? До Перми, а там посмотрим.
Этого еще не хватало! Но тут Яшины шаги загромыхали снова, и я махнул на все рукой: оставайся!
Я выскочил наверх, где ребята уже таскали ящики с железяками, и тоже подставил спину…
Я старался увидеть ее отца. Его мысленный облик – краснощекий здоровяк, властный и беспощадный, затянутый в кожу. Обязательно в кожу почему-то… Но вот я увидел его, и это оказался бледный худой человек лет пятидесяти, в заношенном пиджаке, один рукав пуст… Человек оглядывал сходивших пассажиров, и в глазах его была тоска. Может, это не он, не отец? Но вот он подошел к женщине, и я услышал его вопрос: «Нюра, ты Зину мою не видела?»
Когда теплоход тронулся и я вернулся в каюту, Зина что-то искала в своем чемодане, а скорей всего, делала вид. Я сказал, что видел ее отца.
– Как он там? – спросила она в большом волнении.
– А ничего. Переживает, по-моему.
– А то нет! Он знаешь как меня любит! Это он привил мне любовь к врачам. Он, представляешь, два раза был ранен смертельно, а врачи его спасали. Мой папаша – человек!
В этот момент к нам постучались. Открываю дверь. Рашид. Увидев Зину, он сделал большие глаза:
– Осталась?
– Да вот осталась.
– Интере-сно! Славка так шибко понравился?
– Вот понравился!
– Интере-сно… И далеко ты с нами?
– Не с вами, а с ним. Далеко ли, близко ли, не твое дело.
– Ин-тере-сно, – тянул Рашид одно и то же слово, не отрывая взгляда от Зины. Наконец он повернулся ко мне и спросил, нет ли у меня сигарет.
Минут через пять Рашид постучался еще раз, отозвал меня и подал письмо. Я поблагодарил, но он, кажется, не услышал: он глядел на Зину и взгляд его был горяч. Эту обязанность почтальона он выполнял добровольно; уходя за корреспонденцией, он, по-моему, каждый раз надеялся получить письмо, да что-то я не замечал ни разу, чтоб ему были письма.
– Что пишут? – спросил он, не отрывая взгляда от Зины.
– Так, домашние новости. От мамы…
– А-а… Петьке Свистуну опять четыре, а Митьке – три письма.
– Это им всё девчата. Так, пустое, из баловства.
– Из баловства… – отозвался он и, насвистывая «Ты, моряк, красивый сам собою», удалился.
5
В Краснокамске, когда мы забивали трюм рулонами типографской бумаги, Рашид спросил, отводя глаза в сторону:
– Слушай, это я тебя познакомил с Зинкой?
– А что? – Не знаю уж отчего, но у меня озябла спина.
– Зачем же она корчит из себя недотрогу? Я-то ее знаю…
Тут нужны были какие-то особенные слова или, напротив, никаких слов тут не надо было, но я спросил:
– Рашид, дорогой, разве тебе других не хватает?
– Других мне больше не надо! – И смотрит мимо меня.
– Не трогай ее!
– Хошь сказать, любовь? – Он глядел мне в переносицу, и меня удивили его зрачки: они расплылись, и голубые его глаза сделались сейчас черными. – По-твоему, у всех взаправду, только не у меня? Но любовь на весы не положишь. Еще не известно, чья перетянет, понял?
Мы стояли возле рулона, Рашид подумал-подумал да так саданул его ногой, что отлетела подошва.
– Ты вот что… Ты знаешь что? – И тут я удивился до крайности: щеки у Рашида вспыхнули. – Ты не говори Зинке об этом разговоре. Ладно?
Меня подмывало бросить катать эти полутонные рулоны и сбегать в каюту узнать, что там и как, но я крепился. Едва кончилась работа, я, минуя душевую, заявился в каюту.
Зина, против ожидания, сидела не подавленной, а скорее даже веселой. И сразу же сказала, что у нее «в гостях» был Рашид.
– Не постучался, такой хитрый, а приподнял слань, и вот он, здравствуйте.
– Он обижал тебя?
– Не очень… Не сразу.
И сидит спокойная, усталая.
– Сперва он замуж меня уговаривал. К свадьбе, говорит, куплю тебе черную сумочку, золотое колечко, индийские туфли. А я – не хочу, мол, индийских, мне нравятся югославские. Он принял это взаправду и засиял. Югославские достать, говорит, пара пустяков!
Умолкла. Задумалась. Улыбнулась снова.
– Потом он поцелуй вымаливал. Он стоял передо мной на коленях и – веришь ли?! – плакал.
Рашид плакал? Что-то не то она говорит. Не то!
– А когда я отказалась, тут он сделался свирепым. Еле-еле отбилась. Часики, правда, отнял. Сдернул с руки силой, и все. Потом, говорит, отдам, когда провожать буду.
Часов не отдавал Рашид два дня, он даже выдумал, что уронил их в воду, когда бросал чалку. И Зина ему поверила. Но на обратном подходе к Соколкам я зашел взять у Рашида часы. Он только пришел из душевой, лежал на койке в плавках, и тут я впервые разглядел его во всей красе и мощи: по всему телу при малейшем движении так и взбугривались мускулы. О, сколько в этом теле таилось скуловоротной силы! Я показался себе мошкой.
– Ты за часами пришел? – спросил Рашид.
– За часами. Пора отдать, девчонка сходит на берег. Он глянул на меня скучающе, приподнял подушку, и там – я заметил – холодно сверкнула «лиса», большой складной нож. Я почувствовал жар, но с места не двинулся. Рашид задумался, глядя на меня исподлобья, и еще раз слазил в изголовье – подальше уже, в распоротый матрас.
– На же! – протянул он мне часы. – Берег, как не берег своих. – И легким рывком подкинул тело, перевернулся на живот, укрыл голову подушкой.
6
Вот и весь рассказ об этом рейсе. Все, как всегда: и авралы, и придирки боцмана, и даже девушка в гостях. Правда, в этот раз совсем неожиданно повел себя Рашид. Но тут подтвердилось правило о том, что нет правила без исключения. Все пройдет, все забудется, и забудется скоро.
Так мне казалось вначале. Проводив Зину, я и не подозревал, что случайному этому знакомству суждено будет продолжиться. Странным оказалось это продолжение.
А случилось это много позже, когда темные камские воды остались далеко позади, когда отстали мрачные в своей однотонности хвойные леса, и мы шли уже зеленоватой от ряски Волгой, раскидавшей свои берега в простор.
Чем ближе подходили мы к Астрахани, тем назойливее увивался возле меня Рашид. Зная, что мне будет письмо от Зины, он так часто заговаривал об этом письме, что невольно получалось: написано оно никак не для меня. Рашид уже не встречался с девушками, переменился он чем-то и снаружи, а вот что в нем переменилось – не мог я этого уловить. Вроде бы ходил он все в той же своей курточке, но прежний шик куда-то исчез.
Вот и Астрахань. Мы еще не успели как следует причалиться, а Рашид уже кинулся за почтой. Вернувшись, он подлетел ко мне:
– Вот! Я говорил? Читай.
Конверт был тощ. Казалось, нет в нем не только письма, но и записки.
– Ты его на свет, на свет, – подсказал Рашид. – Ну чего ты тянешь? Читай! Что пишет? Мне привет передает? Да-ай почитать.
– Жалко, что ли? Читай сколько хочешь. Пожалуйста.
Рашид просмотрел письмо бегло и, пе найдя для себя привета, пришел в уныние.
– Слушай, отчего тебя бабы любят? – Рывком за плечи Рашид развернул меня к себе лицом, и я во второй раз увидел, как изменились его зрачки. Они, как и в прошлый раз, когда мы бумагу в трюм закатывали, расплылись по всему радужному кругу. – Отчего, скажи? Всем другим, даже Петьке Свистуну, этому варнаку, приплюснутому, пишут, а мне – хоть бы строчку.
– Письма… Они еще ни о чем не говорят.
– Э-э-э! Ты не ври, парень! Меня на мякине не проведешь. Многие бабы, конечно, барахло, но не все! Не пойму: спать идут запросто, а ночь прошла, и они как от заразного – насовсем. С тобой, гляди-ко, пороги драит, а от меня шарахается. Отчего это, а? Может, какой-то нутряной вывих во мне?
– Ну-у, Рашид, это ты не туда!
– Ты говори мне правду, а темнить нечего! Кореш называется! Ну – ладно! – в глазах его сверкнула исступленность фаната, и он удалился решительно.
Два коротких свистка: вахтенных вызывали в рубку. Бегу наверх и вижу: в рубке двое – капитан и Рашид, Капитан прислонился спиной к окну и рассматривает Рашида с расстояния – как редкость. Тот набычил голову.
– Итак, все, Рашид. Повторяться, сам знаешь, я не люблю.
– Отпустите хоть на пару дней. Успею.
– Свихнулся человек! Из-за какой-то сопливой девчонки он помчится на аэродром, будет врать кассирам, что у него кто-то там умер, будет сорить черт те какими деньгами. Выкинь дурь из головы! Не пускаю. Все.
– Тогда я уеду самоволкой.
– Да ведь ты условник, дурья башка! С великих слез матери на поруки взят. Уйди-ка попробуй! Сообщу куда надо – и ты опять за решеткой.
– А черт с ней, с решеткой!
– Нет, вы на него полюбуйтесь. Вот это отрывает коленкор! Будешь противиться – велю связать и посадить в носовку. – И быстро, мне: – Где твой напарник? Зови сюда, свяжем этого сокола.
Рашид скользнул по мне быстрым взглядом: «Я тте свяжу!»
Однако приказ капитана есть приказ капитана – я метнулся на выход, но дверь загородил вошедший штурман.
– Сергей Никитич, – обратился к нему капитал, – вы знаете, что здесь творится?..
Слушая и перебирая в кармане ключи, штурман стоял к капитану спиной (все знали на теплоходе, что капитан и первый штурман не ладят), клевал лакированным козырьком форменной фуражки по стеклу, слушал и не слушал. Наконец он соизволил повернуться и скользнул по Рашиду таким убийственным взглядом, что я подумал не без опаски: сейчас мы и вправду будем вязать нашего повесу – втроем, без посторонней подмоги.
Однако тут штурман меня удивил.
– А бог с ним, Петрович, – сказал он капитану. – Пусть съездит. Может, у человека любовь начинается, а мы ее оборвем.
Капитан, мне показалось, тоже опешил. С минуту он хмурился, да вдруг рубанул сплеча:
– Ну черт с тобой! – не то Рашиду сказал, не то штурману. – Четверо суток тебе хватит?
– О, Борис Петрович… О-о, о-о. – Рашид вскинул голову, глаза его влажно сияли.
– Крутись, вертись – как хочешь, но встреть нас в Сызрани, там большая погрузка.
– О, капитан! – молитвенно причитал Рашид, потом стиснул обе руки капитану и затвердил: – Не забуду… Не забуду…
Когда он вылетел из рубки пулей, Сергей Никитич глянул ему вослед все с той же мрачностью, с какою и вошел. В прищуренных глазах капитана заметна была улыбка.
А я?.. Я Рашиду завидовал – хотите верьте, хотите нет. С горечью сознавал я, что таким счастливо-помешанным – из-за девушки – не был в жизни ни разу. Может, не все еще потеряно, может, мой час впереди?
