Текст книги "Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Это уже был пьедестал высокой власти и единоличного командования. Порой, всю жизнь отдав службе, казачьи офицеры так и не получали этих вожделенных символов воинской зрелости и доблести.

– Бокал есаулу, – зычно гаркнул царь, и неслышный адъютант вынырнул из-за перегородки и принёс четыре бокала – царю, Шаповалову, Люциферову и Каледину.

– Спасибо, Ваше Императорское Величество! Огромную, немыслимую честь Вы не только мне, а всему роду нашему Вы оказали. И сыновьям, если они будут, накажу, как трону служить надобно. А я всегда Вам без лести предан, государь. Жизни своей за Вас не пожалею.

И неожиданно даже для себя, продолжил:

– Монархия – государственный скреп. Лишь она одна способна держать Россию в Единстве, Величии, Неделимости и Славе. И именно этой идее, сути самой жизни всегда служил род Калединых. Всегда, Государь, в Вашей власти. Повелевайте, всё выполню. А за высокую честь – благодарю Вас сердечно.

И он почтительно склонил голову в поклоне. Дождавшись, пока выпьют старшие, и он осушил свой бокал и застыл недвижимо.

Александр III подошёл к Каледину и уже с интересом стал вглядываться в его лицо:

– Чувствую, не дежурные слова говоришь, есаул. А другие так мыслят, так понимают суть государственного устройства державы, суть монархии для прочности Великой России?

– Государь, никогда бы не слукавил, не поступился бы честью, ежели бы знал иное. Все, с кем я общаюсь, думают именно так. Разве возможно удержать такое сонмище народов, направить их в единое русло, при ином способе государственного правления?

– Только единоличная власть монарха, Помазанника Божьего, способна этот котёл, который бурлит всё время, удерживать в состоянии послушания и повиновения, – продолжил Каледин.

– К этому, простите, Государь, даже Наполеон пришёл. Никакие триумвираты не удержали бы тех огромных территорий, которые он захватил…

– Мы, есаул, – перебил его Александр, – не захватывали никаких территорий. Наше, исконно русское, отбивали у захватчиков мои предки. И теперь, слава Богу, укрепились. На века! А иных земель нам и не надо более. Свои бы обиходить, да сберечь.

– Так точно, государь! Я именно это и хотел сказать. Зависть всего мира вызывает величие и огромность России. Поэтому только монаршая власть и способна её сохранить и укрепить. И наша задача, Вашей армии, Государь, оградить Отечество от посягательств любого врага.

– Спасибо, есаул. Верю в тебя, и тебе, я это чувствую, придётся ещё не раз доказывать верность данному слову на поле брани.

– Идите! Указ, – повернулся он к адъютанту, – о производстве сотника в чин есаула – мне на подпись немедленно. В нём же – за тебя, голубчик, – и царь повернулся к Люциферову, – и орден Владимира, с мечами.

Каледин от волнения не мог сказать и слова, а придя в себя – произнёс:

– Служу Отечеству, Государь! Спасибо за высокую честь.

Тут же царь поставил задачу и Шаповалову:

– Доброе, хорошее письмо, за моей подписью, направить отцу героя. С благодарностью за науку, которую я помню до сей поры.

Люциферов же, понимая, что гроза для него прошла как нельзя более благоприятно, даже при Государе, обратился к Каледину:

– Шашку – верну. Не бойся. А вахмистра – ты уж мне уступи. Судьба, видать, моя в нём. Уступи, есаул.

Император и Шаповалов, ничего не понимая, уставились на Люциферова.

– Вахмистр у него важнецкий. Нужен мне такой пройдоха, тогда не придётся позор пред Вами, Государь, терпеть. Трубку вот мне подарил, – и он показал Александру затейливую трубку.

Как только царь её рассмотрел, он захохотал. Всё его огромное тело задвигалось, задрожало и долго не могло придти в прежнее состояние. Слышен был и смешок, заливистый, Шаповалова.

У царя по бороде обильно стекали слёзы, а он никак не мог унять свой смех:

– Ай, да Люциферов, прощён, прощён за такую оплошность, своё пленение, – рокотал царь.

– Нет, вы посмотрите, Люциферов курит из Люцифера. Знатное, знатное совпадение.

– А ну-ка, дай, – обратился к генералу Государь, – и уже сам, с удовольствием, затянулся трубкой.

– Да, знатно, а табачок-то, табачок, – сказал он с восторгом, поднимая трубку вверх, – никогда не пробовал такого.

Через несколько минут, посуровев, царь велел, повернувшись к Шаповалову:

– А собери-ка ты мне, Николай Романович, эскадрон этого героя. Хочу посмотреть.

Каледин тут же, взглянув на Шаповалова, тенью выскользнул за дверь.

Буквально через несколько минут эскадрон был построен в пешем строю, а коноводы, вблизи, удерживали уставших лошадей, которые даже не щипали траву, отдыхая после столь тяжёлого перехода.

Каледин стал во главу строя и с появлением Государя, пружиня ноги, направился к нему с докладом:

– Ваше Императорское Величество! Второй эскадрон Манычского казачьего кавалерийского полка по Вашему повелению построен.

И непривычно для казаков, которые даже не сдержали одобрительный гул, завершил доклад словами:

– Командир эскадрона есаул Каледин.

Государь уловил настроение казаков и весело посмотрел на строй:

– Ну, что, молодцы, по заслугам и честь вашему командиру. Удостоен мною этого высокого чина. И ордена. Что скажете – заслужил или царь русский ошибся?

Строй дружно гаркнул:

– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Командир наш – настоящий, без изъяну. Заслужил эту честь.

Царь обошёл строй, пытливо вглядываясь в лица казаков, с интересом разглядывая их лёгкие защитные костюмы.

Не преминул отметить:

– Не по уставу, но разумно.

И тут же возразил сам себе:

– А почему не по уставу? Там ведь сказано о сбережении людей, о проявлении сноровки и смекалки. Вот и молодцы! А для достижения победы – хоть в чёрта оборотись, – при этом тушистый митрополит из его свиты, стал украдкой креститься.

А царь громогласно продолжал:

– И вам всем, братцы, спасибо. Порадовали меня.

– Командир корпуса! Всем казакам – по десять рублей жалую. Унтер-офицерам, кроме того – чин очередной, взводных – из хорунжих – в сотники, всех, а чтоб обед у молодцев был получше, небось, оголодали за трое суток-то, бочку вина, от меня, эскадрону.

Дружное «Ура!» разнеслось окрест.

Александр III, будучи исполинского роста, всегда любил тех, кто вышел в него статью. Поэтому в строю, увидев дородную фигуру вахмистра Денисова, подошёл к нему.

– Люциферов, бьюсь об заклад, на дюжину коньяку, что этот удалец тебе понравился.

– Он, Ваше Величество, он, окаянный.

И уже сам Александр обратился к Денисову:

– А что, братец, ежели бы генерал заартачился, вязал бы его?

– Вязал бы, Государь. Нам никак нельзя иначе, их благор… Высокоблагородие, – поправился Денисов, – велели, не смотря ни на что, пленить Их Превосходительство.

– Ну, а если бы он в драку, что бы ты делал? – продолжал царь.

– А я бы, Ваше Величество, аккуратненько им бурку на голову – да и поперёк седла. Тут уж как водится, – уже под общий хохот довершил Денисов.

Государь обратился к Шаповалову:

– Отдай, отдай ты, этого молодца Люциферову. Уж очень они подходят друг дружке. Только для вас надо ещё породу лошадей, особую, вывести. Не вынесет-то донской жеребец такой… – он остановился и всё искал нужное слово.

Наконец – нашёл и довершил:

– Такого великолепия!

И правда, три великана – Государь, Люциферов и Денисов стояли рядом и внушали окружающим трепет и уважение. Очень уж они подходили друг для друга и дополняли друг друга.

Денисов и тут поразил всех присутствующих:

– Я, Ваше Величество, Его Превосходительству служить буду рад, но только если Его Высокоблагородие позволят, – и он повернулся к Каледину.

Царь загоготал так, что даже стая ворон спорхнула с соседнего дерева и, тревожно каркая, куда-то унеслась.

– Вот, учитесь, господа, – повернулся Император к свите, – такая армия, где сложились и существуют такие отношения между подчинённым и командиром – непобедима.

– Спасибо, казак, – повернулся он к Денисову.

Свой портсигар тебе жалую за молодецкую лихость, за доблесть твою.

Денисов онемел. И уже через секунду в его руке лежал тяжёлый, червонного золота, императорский портсигар, на крышке которого отливала камнями корона и затейливый вензель – буква «А».

– Так что, Ваше Величество, жизни своей за Вас не пожалею. Сердечно благодарен, – твёрдо произнёс Денисов.

– Но это – вещь дорогая, Вам самому необходимая.

Тут уж Александр III не смог сдержать слёз. Они катились по его счастливому лицу, которое сотрясал неудержимый приступ смеха.

Смеялись и все вокруг.

– Грамоту о подарке вахмистру, – повернулся царь к какому-то свитскому генералу.

– Ну, казак, ну, потешил, спаси Христос. Богатырь, истинный богатырь, – и царь даже обнял одной рукой Денисова за плечи.

***

Каледин-старший пребывал в полной растерянности.

Утром, на запалённом коне, к нему примчался вестовой, и, не вступая в долгие разговоры, прокричал запёкшимся ртом:

– Господин полковник! Так что готовьтесь, к обеду сам Атаман Всевеликого Войска Донского пожалуют.

И тут же, выпив ковшик воды, унёсся обратно.

Стрела тревоги кольнула Каледина в сердце:

«Что случилось? Что-то с Алексеем? Всё же у атамана – забот хватает, чтобы он просто так ко мне ездил».

Но, отдав все распоряжения по обеду, стал терпеливо ждать высокого гостя.

Аккурат, к обеду, запылила вдали дорога, и скоро он увидел богатую коляску, сверкающую лаком и никелированными спицами.

Впереди и сзади скакали казаки конвоя, на холёных, под одинаковыми алыми вальтрапами, с символами атаманской власти, конях.

– Т-п-ру! – зычно крикнул дородный казак, с бородой и усами, на гимнастёрке которого буграми вздулись погоны вахмистра.

Кони, присев на задние ноги, резко остановились, с мундштуков, в их разгорячённых губах, на землю закапала белая пена.

Генерал от кавалерии Посохов вальяжно, не спеша, выбрался из коляски, поправил богатую, в серебре, шашку и, стоя, ждал доклада Каледина.

Тот, в полном парадном мундире, молодцевато отбил шаг и доложил:

– Господин Войсковой Атаман! Полковник Каледин. Жду распоряжений Вашего Высокопревосходительства.

Посохов величаво протянул пухлую руку, но всё же природное, простое, взяло верх и он тепло и искренне произнёс, глядя в тревожные глаза Каледина, который умело скрывал своё волнение:

– С великой радостью тебя, отец! От всего Тихого Дона спасибо тебе, за сына.

Повернулся к адъютанту, взял из его рук пухлую пачку газет и протянул Каледину:

– На, смотри, а мы пока ноги разомнём.

Каледин, дрожащими руками от запредельного волнения, развернул первую газету. На ней, почти на четверть страницы, была фотография императора с… его сыном. Чуть не в обнимку. Огромного роста великан стоял рядом с Алексеем и тепло ему, словно отец – сыну, улыбался.

Текст прыгал у него перед глазами и он его не читал.

Тут же развернул, поочерёдно, ещё три–четыре газеты, и везде – был в том или ином виде его сын, подле Государя, снова с Государем и какими-то привидениями.

Не видел такой формы Каледин-старший – как лешие какие-то стояли казаки, но, коль Государь улыбался, значит, всё было правильно.

В очередной газете его поразила особая фотография – Государь, его же стати генерал, один из леших, как их назвал про себя Каледин, такой же огромный, а впереди них – его сын, крепкий, ладный, но среднего росточка.

В «Русском инвалиде» – жирно, броско был набран Указ Самодержца Всероссийского, в котором он жаловал Алексея чином есаула, минуя звание, и орденом Владимира с мечами за особые заслуги в деле защиты Отечества, проявленные при этом мужество и смекалку.

Слёзы счастья полились из глаз Каледина.

Он подошёл к Атаману, курившему в тени деревьев.

– Спасибо, Ваше Высокопревосходительство. Более счастливой вести не пережил в жизни.

– Дорогой Вы гость для меня. Заходите, прошу Вас, до моего куреня, – скромно назвал он свой красивый, просторный особняк в два этажа, утопающий в саду.

На всех деревьях висели тяжёлые плоды, да такие, что сам Атаман не выдержал, сорвал алое яблоко и сочно впился в него зубами.

– Здорово, какая красота! – промолвил он.

В доме был накрыт богатый стол. Дуняшка, в красивом переднике, стояла в готовности выполнить любое пожелание столь высокого гостя.

Каледин, с чувством, наполнил тяжёлые старинные бокалы домашним рубиновым вином и ждал слова гостя.

– Ну, что, полковник. Я уже прожил большую жизнь. Всё видел, о многом слышал, но такого, чтоб через очередной чин, задолго до сроку, присваивал Государь, не помню.

– Знать, великие заслуги у твоего сына, да тут, – он указал на газеты, лежавшие на столе, – всё прописано. Прочтёшь, затем.

– Поэтому, я поднимаю этот бокал, в первую очередь, за тебя. Значит, верное направление держал, взращивая своего сына.

Да и Донская земля силы ему придала и я горд, что в подведомственном мне войске, такой герой произрос. Хвалю, хвалю, отец, тебя за это и предлагаю тост – за высокую милость Государя, за сына твоего, соответственно, милостью этой отмеченного, за то, чтоб не оскудевал Тихий Дон такими героями.

Выпили до дна. С аппетитом, долго и вкусно ели.

– Мы вот что, отец, решили на Правлении Круга – в Почётные казаки всего Тихого Дона сына твоего зачислить. А это – большие милости сыну твоему выпадут – и земля, за счёт казачьей общины, кони, опять же, и, конечно – почёт.

– Спасибо, Ваше Высокопревосходительство. Земли у него на хуторе – хоть заглонись, свою бы обиходить. Да и кони у Каледина – не последние. Главнее всего – честь, Ваше Высокопревосходительство. Вот за это спасибо Вам огромное спасибо.

И Каледин поклонился в пояс Атаману и с чувством выпил бокал вина.

Обо всём переговорили они за долгий вечер с Атаманом. Тот, выпив и хорошо закусив, пребывал в прекрасном расположении духа и был необычайно разговорчив.

Каледин больше слушал и, если честно, ждал, когда именитый гость уедет, чтобы перечитать все газеты и узнать, толком, в чём же его Алёша так отличился, что столь милостиво обласкан Императором.

– Ишь, – загордился отец, – словно с приятелем стоит рядом с Государем. Не робеет, держится уверенно и достойно.

И, как только, уже ввечор, кавалькада Атамана, со щедрыми дарами Каледина, – сам проследил, чтобы всё уложили: вино, яблоки, окорока, птицу домашнюю, мёд, десяток арбузов – скрылись за поворотом, он, пригласив домашних, поделился с ними великой радостью.

– Господи, – запричитал дед Степан, – поглядывая на стол с тайным вожделением, знал, старый хрыч, что не минует его заветная чара, – как же это так можно, Максим Григорьевич, ещё шаг – и сравняется в чине, сынок.

– Обгонит он тебя, вот те крест, – и дед Степан истово стал креститься, – обгонит. Вот это казак, вот это – молодец.

И все с глубоким волнением стали разглядывать фотографии.

Затем, Каледин прочитал им Указ Государя и все материалы, которые описывали героизм и доблесть Каледина-младшего.

Дуняшка всплакнула:

– Ох, домашненького бы ему. Худой-то, худой какой! Вон, царь, да эти, – и она указала пальцем на Люциферова и Денисова, – лопнут скоро. А у нашего – лишь скулы и остались. Ох, горе, – и она, не притворно, стала вытирать обильные слёзы.

Удовлетворив все их распросы, Каледин пригласил Дуняшку, её мужа и деда Степана за стол.

Сам наливал, не жалея. Полные фужеры, выпивал с ними наравне и не пьянел.

Высокая радость лишь кружила его голову, да гордость за сына переполняла сердце.

***

Директор гимназии Нечаев не вошёл, а вбежал в свой дом. Такого за ним, степенным и уравновешенным человеком, не водилось никогда.

– Господи, Наташа, Машенька, сюда, ко мне, быстрее, – кричал он на весь дом.

В его руках было несколько газет, местных и столичных.

– Вы посмотрите, вы только посмотрите – вот он, наш герой.

Вся семья, усевшись на диване, внимательно разглядывала фотографии, где счастливый1 Алексей, рядом с Государем, словно посылал им свой привет.

А вскоре пришло и письмо от него.

За признаниями в любви и в надежде на скорый отпуск, он скупо сообщил, что удостоен Государем высоких отличий и теперь он – Его Высокоблагородие, есаул.

«Родная моя! Всё, что свершилось в моей жизни, – писал он Марии, – благодаря тебе и твоей любви. Она придаёт мне силы и веру в то, что непосильных задач для меня не существует.

Всем сердцем люблю тебя и верю, что мы будем счастливы.

Твой А. Каледин,

есаул».

Мария сияла от счастья.

В училище её поздравляли подруги, которым она показала газету и они, с завистью, но и восторгом – уже как на старшую, смотрели на подругу.

Шутка ли, в двадцать три года – её суженый уже есаул. Чин высокий, и они, казачьи в основном дети, знали цену этому высокому чину.

Алексея Каледина потом, по всей жизни, сопровождал портрет Марии, сделанный в эти дни – молодая, красивая девушка, с пышными волосами и взрослыми, не по возрасту, глазами, смотрела на него с такой любовью, что у него даже увлажнялись глаза от нежности и высокого чувства к ней.

Он всегда его вывешивал на стену в любом жилище, которое занимал по службе. И ему было спокойнее и надёжнее, светлее на душе.

***

Это были последние два года молодости, когда Алексею Каледину улыбалось военное счастье и удача в жизни.

Заканчивалась эпоха царствования Александра III. Государь, неуёмный в еде и напитках, болел тяжело и долго.

И как только его не стало – алчная и бездушная чиновничья рать, пользуясь безвольностью и отстранённостью от государственных дел нового царя, которым стал старший сын государя Николай, стала удушать всё передовое, подающее надежды и характерное для развитых государств.

Серая посредственность заполонила все этажи государственной власти. Особенно нетерпимой она была в армии.

Лукавые царедворцы везде расставляли своих ставленников, которые, в первую очередь, выкорчёвывали даже память о тех, кто смотрел далеко вперёд и думал всерьёз о защите Отечества, а не о парадной шумихе.

И. как напророчил умный и проницательный Шаповалов, – как только его отставили от службы в виду преклонного возраста, его место командира корпуса занял генерал Троекуров, бывший начальник дивизии Алексея.

Явно преследовать молодого есаула он не стал. Всё же – не по чину, да и не поймут в столице, так как Алексея столь высоко отметил отец правящего Государя.

Он просто перестал его замечать. И приказал – все своевольства командира эскадрона Каледина – прекратить, никаких рейдов и специальных заданий.

– В строй, в строй, начальник штаба, всех! Пусть действуют так, как уставами предписано.

– А вы, полковник, – уставился он на командира полка, – не потрафляйте послаблениям. Зажать всех так, – и он поднял огромный кулак вверх, – чтобы и пикнуть не смели.

И почти долгих десять лет Алексей тянул унылую лямку обычного эскадронного командира.

Свой очередной чин войскового старшины он получил лишь через двенадцать лет.

Не было уже Троекурова, но троекуровщина, как её традиционно называли молодые офицеры, процветала не только в дивизии, но и во всей русской армии.

И Алексей, отчаявшись что-либо изменить в своей судьбе, стал даже подумывать об увольнении со службы.

Слава Богу, Мария, ставшая уже матерью сына и дочери, очаровательных, живых и внешне – очень похожих на мать, а вот характером – твёрдым и неуступчивым, в отца – отговорила:

– Лёшенька, я верю, я верю, мой родной, что минет эта затхлая пора. Поверь мне, Отечество ещё призовёт тебя и твой талант и дар будут востребованы. Только потерпи. Мы же – с тобой.

И он успокаивался. Если что и было знаменитым и заметным в его жизни в эти годы – это самостоятельная учёба.

Он проштудировал всю существующую литературу по истории войн, был блестящим знатоком светской литературы, в совершенстве постиг немецкий, английский и французский языки, читал книги по военной тематике и классику в подлинниках.

Вырастил, и в этом была его главная заслуга, целую плеяду своих союзников и соратников, так как кружок Каледина, а его так традиционно и продолжали именовать, работал всё время.

И когда Отечество призовёт его к свершению главного подвига его жизни – быть на острие знаменитого Брусиловского прорыва, его ученики стяжают славу своему учителю, ибо в его славной 8-й армии не будет ни одного офицеры, который бы не верил, изначально, своему командующему, не почитал его и не любил.

Но до этих событий пройдут ещё долгие годы и везде, на всех этапах жизненных испытаний, Алексей Каледин останется верным своему главному принципу, избранному в юности:

«Жизнь – Отечеству, душу – Богу, а честь – никому».

***

Алексей очень волновался. Сошёл с поезда в Ростове – и онемел. У вагона стоял отец, дед Степан, вся семья Нечаевых, друзья и старинные соратники Каледина-старшего.

Новенькие погоны есаула, со скрещёнными, на подкове, шашками, особо подчёркивали его молодость и все пассажиры, спешащие из вагонов, даже замедляли шаг, любуясь бравым офицером, а некоторые его даже узнавали:

– Смотри, смотри, это же Каледин, о котором столько писали в газетах. Государем в столь высокий чин возведён, минуя очередной. Храни Христос, – и крестили его наиболее совестливые и чувствительные.

Подруги Марии, а их на площадке у вагона тоже было немало, поднесли ему цветы и с восторгом смотрели на такого видного и молодого офицера в столь высоком чине.

– Ну, сынок, – только и смог сказать Каледин-старший, – и стал как-то поспешно отирать глаза платком.

– Вот бы матери радость была, доживи она до этой поры, – и тут же крепко прижал к себе Алексея и троекратно с ним расцеловался.

– Чистый генерал, чистый генерал, – в восторге суетился дед Степан.

– Ваше Высокоблагородие, дозвольте и мне, старому, обнять Вас, – непривычно величая Алексея на «Вы», дед Степан, со счастливыми слезами расцеловал своего любимца в щёки и в лоб.

Наконец, Алексей резко повернулся к Марии, и надолго застыл недвижимо, заключив её в крепкие объятья.

– Здравствуй, родная моя! Вот мы и вместе. И более никогда не расстанемся.

Нечаев-старший не скрывал слёз радости, а мать Марии всё осеняла и осеняла крестным знамением, своих, теперь уже двоих детей – родную дочь и Алексея.

***

К свадьбе всё было готово заранее. Во дворе горячились тройки лучших коней, в Новочеркасск прибыл сам архиепископ, чтобы в старинном казачьем Храме освятить союз Алексея Каледина и Марии Нечаевой.

Службу вёл чинно, по уставу, его многочисленный клир неоднократно, во всю мощь сильных голосов, провозглашал «Многая лета!» молодым.

Свершив обряд венчания, архиепископ обратился ко всем присутствующим с проникновенным отеческим напутствием:

Возлюбленные чада мои! Детушки! Великое таинство свершилось сегодня и я, именем Господа, благословил в жизнь новый союз.

Особая семья сегодня сложилась. Нашего героя мы знаем, самим Государем Императором удостоен заслуженных и высоких почестей. А ты, голубица, должна всегда соответствовать государственному предназаначению своего суженого.

Задумался лишь на минуту и продолжил своим густым и сильным голосом:

– Армия – суть основа государства, его защитница и опора. Лишь она, с церковью, служат Отечеству. А это тяжкий и ежедневный крест.

И нести его достойно может лишь тот, у кого есть должная поддержка в семье, среди близких, кто верит и верен.

Будьте всегда достойны высокой любви, дополняйте друг друга и помогайте друг другу во всём.

Вы, оба, ответственны за выполнение Господних заповедей, за продолжение своего рода, бережение его чести и славы.

Пусть Вас всегда хранит Господне благословение. Будьте счастливы, дети мои. С Господом в душе Вы одолеете все трудности и всё превозможете.

И он – широко и степенно осенил их крестным знамением и поцеловал, поочерёдно, в щёки и в лоб.

***

Неизведанное, неведомое им обоим чувство заполонило души Алексея и Марии.

Они – муж и жена!

Они теперь, навек, принадлежат друг другу.

И в счастье, и в горе, в беде и в радости – они единое целое, нерасторжимое.

Господь, в эту их первую в жизни ночь, распростёр над ними свои охранительные крыла.

Оставим и мы их только вдвоём, под Господним попечительством.

***

ГЛАВА IV. ОПАЛА

Самое страшное – не вверять

достойного дела тому,

кто этого заслуживает.

Источаются от этого его силы,

и он не может явить Отечеству

и людям того,

для чего его Господь

и привёл в этот мир.

И. Владиславлев

Свой сорок второй год встретил Алексей Каледин в кругу семьи и друзей.

Двадцать один год службы, а чего он достиг?

Почти десять лет отходил в так легко достигнутом чине есаула, монаршей милостью ему пожалованном в далёкой юности, и вот уже десять лет – войсковой старшина, в одной и той же роли заместителя командира полка.

Честолюбие не давало покоя. Он прекрасно понимал, войдя уже в мужскую зрелость, что способен на большее, но десять лет его мурыжил и держал в узде самодурства Троекуров, корпусной командир, а не стало того – новое поветрие началось на Руси – все, сколь-нибудь значимые роли занимали остзейские бароны, почему-то так близкие сердцу государя.

И очередным начальником дивизии, после милейшего и умного Кошелева, был назначен генерал Остерман, а корпус вверен под начало генерал-лейтенанту Дицу.

Живая жизнь умирала. Всё вытесняла тупая муштра, вернулись зуботычины нижним чинам от разопсевших барончиков, которые кишмя кишели повсюду – в штабах, в руководстве частей.

Единственное, что спасало Каледина – его побаивались. Его выверенным аргументам, компетенции не мог никто ничего противопоставить.

Поэтому в его полк, а командира, тоже из обрусевших немцев, он почти не видел, никто из чинов штаба дивизии и корпуса не совался, но и ему не давали ни простора, ни слова даже на проводимых советах и совещаниях.

Остерман, на все его предложения, отделывался одной фразой:

– Вся русская армия идёт не в ногу, а вот один войсковой старшина Каледин – в ногу.

И завершал всё нудной и противной фразой, которая неизменно звучала в его устах:

– Извольте, э… батенька, соблюдать высочайше установленные инструкции.

И разговор на этом заканчивался.

А вскоре Алексей Максимович вообще перестал нарушать спокойствие начальства, чему то было неслыханно радо. Замкнулся и ушёл в себя. В свои тяжёлые и неприкаянные мысли.

Тяжело он пережил и невосполнимую утрату в этот период. Ушёл из жизни отец, его наставник и самый большой друг, человек, пред которым он преклонялся.

Ушёл, слава Богу, легко, как и жил. Вышел утром на подворье, подошёл к коню, взял его за недоуздок, поднял руку, чтобы потрепать по шее, да и рухнул, без единого возгласа, на землю.

Такую смерть Господь даёт лишь праведникам. И об этом на его похоронах говорил приходской священник.

Алексей, проводив отца в последний путь, оставил на хозяйстве Дуняшку с мужем, вверив им всё имение в полное распоряжение.

Потребовал, строго, лишь одного, чтобы до своего смертного часа, уже немощный и незрячий почти, дедуня Степан, ни в чём не знал отказа.

– Алексей Максимович, за это не переживайте, – ответила со слезами на глазах Дуняшка. – Он ведь и мне – заместо отца родного. Так что будьте спокойны. Догляд будет самый что ни на есть дочерний.

Алексей взял из отцовского дома лишь символы доблести и чести – оружие дедов-прадедов, да милые отцовские безделушки, которые хранил, затем, пожизненно.

Муж Дуняшки оказался совестливым, деловым человеком, и ежегодно присылал ему отчёт об усадьбе и деньги, вырученные от торговли лошадьми, вином, фруктами и живностью. Всегда писал, сколько истратил на обустройство и развитие хозяйства.

Удивился он в этот период лишь одному – его, без объяснения каких-либо причин, вызвали на аудиенцию к самому Государю.

В Петергофе, где тот в это время находился с семейством, было множество военных. И все – так же, как и Каледин, были в недоумении – причина вызова к Государю была неведома никому. А свитские молчали и не говорили ни слова армейцам.

Кидалось в глаза одно – все приглашённые были зрелыми подполковниками, ни одного не было из остзейцев, и ни одного – из знатных и родовитых семейств. Все – простые армейские офицеры-труженики, тягловая сила огромного войскового воза.

По команде какого-то генерал-адъютанта, с витым шнуром аксельбанта из-под погона, зашли в огромный зал, неспешно, но чётко построились по родам войск.

Казакам, а с Калединым их было восемь человек, было указано место в конце строя.

В зал как-то неуверенно, робко даже, часто семеня ногами, вошёл полковник, небольшого роста, в гимнастёрке и простых брюках, заправленных в сапоги.

Встреть такого на улице – пройдёшь мимо и не обратишь внимания.

Рыжеватая борода, усы, блеклые, бесцветные глаза не внушали к нему чувства обожествления и преклонения, которое Алексей пережил за короткие минуты общения с батюшкой царствующего Государя.

Полковник остановился посреди зала, и было видно, что он не знает, куда деть свои уже изрядно трясущиеся руки.

Возле него, горой, возвышался величественный и красивый военный министр полный генерал Куропаткин.

– Прошу Вас, Михаил Николаевич, огласите указ, – еле слышно произнёс Николай II, и стал при этом со скукой на лице смотреть в окно.

Куропаткин торжественно, громко и внятно зачитал указ Государя, коим всем присутствующим офицерам были присвоены полковничьи звания и все они назначались командирами полков в Отдельную Приморскую армию, которую, как заметил в поздравительном слове к пожалованным высоких монарших отличий сам Император, возглавит военный министр лично.

Куропаткин при этом поёжился, было видно, что ему это назначение никакой радости не доставляет, но всё же сказал:

– Я верю в свою армию, в Вас, господа полковники, и твёрдо убеждён, что вероломный наш дальневосточный сосед будет посрамлён и поставлен на место.

И уже обыденно и как-то даже устало распорядился:

– Прошу всех немедленно убыть в свои части и в кратчайшие сроки подготовить их к быстротечной войне.

Повернувшись к казачьим теперь уже полковникам, Государь так же бесцветно, без выражения, еле ворочая языком, сказал:

– Вам, господа полковники, принять командование над вновь формируемыми казачьими полками и железной дорогой двигаться на Восток.

Для чего-то поправил темляк шашки, висевшей у него на боку, и дополнил:

– Полагаю, что на решение этой задачи двух с половиной – трёх месяцев вам достанет.

Тут же прибодрился и уже громче, нежели говорил до этого, провозгласил:

– А сейчас, господа вновь произведённые, приглашаю вас на торжественный обед, – и царь пошёл, неспешно, к высокой белой двери, в позолоте, с орлами на створках.

Двери открылись при приближении Николая II и по обе их стороны застыли рослые кавалергарды.

В зале стояли скромно сервированные столы. Много было, на что Каледин сразу обратил внимание, водки.

Николай II сел за один стол с Куропаткиным, ещё какими-то генералами, которых Каледин не знал.

Возле каждого прибора лежали аккуратно перевязанные золотистым шнуром полковничьи погоны, за столом казаков – с васильковыми просветами и вензелем «Н».