Текст книги "Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

И всем говорил: «Как мы поступим с товарищами своими, так и с нами поступать будут. Пока я командир полка – не будет у меня примера позора и бесчестия, чтобы своих казаков на вражеской территории оставлять».

И мы, завсегда, сынок, своих вывозили. Сами кровью омывались, но друзьёв-товарищев не бросали. Ни за что.

Сладко затянулся душистым дымком и продолжил:

– И в одной из вылазок – не уследили мы. Да и конь Его Высокоблагородия был резвее наших. Огонь, а не конь. До сих пор помню. В яблоках, с белыми чулками на передних ногах.

Да, горячее было дело. И Его Высокоблагородие врубился в строй турок, троих шашкой достал, я это видел сам, поспешал на помощь.

Молодо сверкнули его глаза, и он, не по возрасту, бодро, чуть-ли не прокричал:

– А я молодой – справный казак был. На первом году службы лычки младшего урядника выслужил! Так вот!

И я за Его Высокоблагородием, Максимом Григорьевичем, во весь дух устремился. Впервые коня не пожалел, ожёг шашкой, плашмя, надо было спасать командира. А как же? Такой у нас был порядок.

Пожевал сухими и морщинистыми уже губами и сокрушённо продолжил:

– Да опоздал! Опередил меня урядник Скоробогатов. Степенный был казак, старшего призыва. Лет за сорок ему уже было.

Он своим конём сшиб турка, который уже занёс свой ятаган над головой Его Высокоблагородия. Ещё двоих-троих шашкой достал. Но турок было очень много. И в спину Его Высокоблагородию – ещё миг, вонзилось бы сразу три–четыре пики. И Скоробогатов, понимая, что отбить их не сможет, не успеет, вздыбил своего коня и принял разящий удар трёх пик сразу на свою грудь, чем и спас любимого командира, батюшку, значит, твово.

А тут и мы подоспели. Я двоих успел срубить, а казачья лава смяла турецких спагов и сокрушила весь их отряд.

Максим Григорьевич, Его Высокоблагородие – сам, спешившись после боя, выдернул пики из груди Скоробогатова, закрыли ему глаза, поцеловали героя и велели казакам доставить его тело в расположение своих войск.

Похоронили героя – честь по чести. Максим Григорьевич речь проникновенную сказали. И велели всем равняться на героя, за товарищев своих – ни крови, ни жизни не жалеть.

– И с той поры, сынок, – привычно обратился он к Алексею, – Максим Григорьевич со своего содержания семье урядника Скоробогатова высылают деньги, ежемесячно, чтоб детишков, а их у него трое, поддержать, значит. На ноги поставить.

– И письма его жене отписывает самолично, чтобы она, если в чём нужда, непременно ему сообщала.

Вот такой человек, твой отец, сынок. Таких людей не много я видел на своём веку. Поэтому и ты – коль от его корня, то должон превзойти его во всём. Так положено по совести. Не может дитё достойного человека родителя не превзойти.

– Отцов опыт и наставления его, честно прожитая жизнь – тому порукой. Завсегда так было у нас, у казаков.

И они надолго замолчали.

Алексей осмысливал услышанное, а дед Степан думал, не упустил ли он чего-либо важного, какой-то особенной детали в своём рассказе, которую непременно должен знать его молодой воспитанник.

И вдруг даже подпрыгнул на месте, хлопнул себя по лбу и счастливо засмеялся:

– Забыл, чадунюшко, мне ведь за тот бой и крест Егорьевский был пожалован. Его Высокоблагородие выхлопотали, вот он.

И он расстегнул свой старенький зипун и показал Алексею, на вылинялой гимнастёрке, уже позеленевшую от времени священную солдатскую награду – на чёрно-оранжевой, замусоленной ленте – крест, в центре которого Святой Георгий поражал копьём змия.

Эту награду он показывал Алексею, наверное, тысячу раз, но ни разу не сопровождал это таким, тронувшим сердце, рассказом.

– Да, дедуня, святая награда, и за подвиг святой тебе пожалована. Я всегда горжусь тобой.

И он искренне и сердечно обнял старика за плечи. А тот так растрогался от проявления чувств юноши, что даже заморгал своими выцветшими глазами, с уголков которых стали стекать старческие неудержимые слёзы.

И он, в ответ, только молча поглаживал плечи юноши, даже всхлипывая носом.

Но так как в своей слабости признаваться не хотел, стал тереть глаза заскорузлой рукой, приговаривая:

– Запорошило что-то. Ишь, даже слезу вышибло.

Алексей молчал. Он всё прекрасно понимал и ему были близки переживания старого казака, которого он истово, по-сыновьи, любил.

Так, за разговорами, они и доехали до степного хутора. Всё здесь, до последней былинки, было знакомо и дорого Алексею.

И как же сладко заныло его сердце, когда пролётка въехала через красивые, свежепокрашеные ворота, в просторный двор.

Он в одном прыжке перебросил тренированное молодое тело на землю, не дожидаясь, пока пролётка остановится, и взбежал на крыльцо, на котором, кутаясь в бурку, в папахе, стоял отец.

Его, обычно приветливое лицо, было суровым, а взгляд словно просверливал сына насквозь:

– И по какому поводу, в занятную пору, ты здесь? Что случилось? Выгнали из училища? Тогда – уходи и из глаз моих, чтоб я тебя и не видел. Не водилось такого в роду Калединых, – всё гремел и гремел он, преодолевая разрывающий грудь кашель.

Алексей отбил чёткий строевой шаг, приложил руку к козырьку щегольской казачьей фуражки и отрапортовал:

– Господин полковник! Старший урядник Каледин прибыл в краткосрочный отпуск, пожалованный Великим князем Николаем Александровичем, за отличные успехи в учёбе и выступление на военно-научной конференции.

Опустил руку и застыл в ожидании.

А тут и дед Сашка подоспел, и ворчливо напустился на Максима Григорьевича:

– Ты, Ваше Высокоблагородие, думать должон, что говоришь. Разве может в бесчестном деле отличиться сын твой, никогда не бывать этому!

И он замолчал, сердито засопев носом.

Отец, как-то виновато заморгал глазами, тут же – скользнув взглядом по новеньким погонам на плечах сына, со знаками старшего урядника, удовлетворённо крякнул, вытер-расправил тыльной стороной руки свои пышные усы и раскрыл руки для объятий:

– Молодец, порадовал старика. Спасибо, а Великому князю – благодарность великая. Вот радость-то доставил.

И тут же, подняв руку вверх, изрёк:

– Большого государственного ума человек. Всегда его помню.

– Папаня, и он тебя помнит. И кланяться велел от всей души.

И Алексей, спрыгнув с крыльца, взял в руки старинную шашку – подарок Великого князя отцу, и поднёс к тому на вытянутых руках.

Отец, на миг затих, остановился, а поняв, что это ему дар от своего старинного командира, благоговейно принял шашку из рук сына, полностью обнажил её, ножны передал Алексею, троекратно поцеловал холодную сталь, по лезвию которой перевивались замысловатые восточные узоры, поверх которых уже русский мастер наложил вязью священные для каждого военного слова:

«Без нужды не вынимай, без славы – не вкладывай».

– Спасибо, спасибо, сынок, – с чувством произнёс старый полковник, – вот порадовал отца-то. А Великому князю сегодня же отпишу. За честь великую ему поклон, что не забыл своего верного слугу.

И он ещё раз приник своими, уже поблекшими губами, к разящей стали.

Тут же направился впереди сына и деда Степана, которые несли нехитрые юнкерские пожитки в гостиную и повесил шашку на богатый старинный персидский ковёр, среди остальных свидетельств славы и подвигов рода.

В этой же комнате тётушка Ефросинья, выцветшая и старенькая, но хранящая породу на ухоженном лице, родная сестра матери Алексея, которая прожила всю жизнь у них в семье, своего гнезда так и не свила по каким-то причинам, молодому Каледину неведомым, красиво накрывала богатый стол домашними яствами. Ей помогала в этом статная, лет пятидесяти казачка Дуняшка, которую Алексей помнил с младенческих лет.

Отец, сняв бурку и папаху, молодо расправил плечи и обратился к Алексею:

– Даже хворь отступила от такой радости.

И тут же – к тётушке:

– А ну-ка, Ефросинья Глебовна, графинчик нам, с моей любимой, на чабреце настоянной. Сын приехал! Обедать будем.

И когда все сели за стол, не забыл отец, повелительно усадил по левую руку деда Степана, по правую – Алексея, тётушка и помогавшая ей казачка Дуняша, последняя – сильно смущаясь, сели напротив.

Алексей тут же открыл свою дорожную сумку, и, вынув оттуда объёмистый пакет душистого табаку, протянул отцу:

– А это, дорогой отец, тебе ещё один подарок, от встретившегося мне по дороге вахмистра Полуэктова, помнишь его?

– Не только помню, дорогой сын, жизнью ему обязан.

Глубоко вдохнув душистый аромат, да так, что даже слёзы выступили на глазах, он сказал:

– Спасибо, вот, спасибо, уважил Сидор Кузьмич.

Назвав своего бывшего подчинённого по имени-отчеству, продолжил с высокой гордостью:

– Геройский был человек. Всем в полку его в пример ставил. Вот спасибо, – и он прижал пакет с табаком к сердцу.

Все за столом молчали при этом, а Алексей с немым восторгом смотрел на отца. Дорогого стоил для него, будущего офицера, этот пример душевности и памяти.

Затем Алексей вынул из своей сумки свои скромные подарки – и деду Степану, и тётушке, и казачке Дуняше.

Старому Степану подарил красивую трубку вишнёвого дерева, окованную причудливым бронзовым узором; тётке Ефросинье – красивую шаль, с золотыми кистями; Дуняшке – тёплые варежки и носки.

Отец с восхищением смотрел на сына:

«Молодец, Лёшка, никого не забыл. Ишь, как старый затрясся, даже слёзы безудержно хлынули из глаз, любуется трубкой.

А Ефросинья сразу же накинула на плечи шаль, так ей идущую. Красавица!

А Дуняшка – прижала к сердцу варежки с носками, да и зашмыгала носом.

Молодец! Всем угодил», – удовлетворённо подвёл итог в своих мыслях старый Каледин.

О себе он и не думал при этом. И даже растерялся, когда сын извлёк из дорожной сумы красивую мерлушковую папаху, с красным верхом и серебряной офицерской кокардой.

– А это Вам, дорогой отец.

Алексей всегда при людях называл отца уважительно, на «Вы».

Старый Каледин неслыханно обрадовался подарку сына, и, лихо заломив правый угол папахи – тут же водрузил её себе на красивую седую голову.

– Ну, как вам казак? – повернулся к своим близким людям.

– Ой, Максим Григорьевич, – запричитала Дуняша, – орёл, орёл ты наш. Прямо – писаный красавец!

А Ефросинья, с восхищением посмотрела на старшего Каледина, и чуть сдвинула папаху своей рукой назад, освобождая роскошный, хотя и весь уже в седой изморози, чуб.

– Вот таким я знаю полковника Каледина. Ох, Максим, и красивый же ты был! Помню, Алёшка только родился, а ты с войны пришёл. Не зря тебя так Аглая любила, – и она залилась слезами.

– Не надо, тётушка, прошу Вас, радость ведь у нас большая, все мы – вместе, в кои веки, собрались. Не надо.

Максим Каледин собственноручно налил всем в тяжёлые, в серебре, бокалы рубинового вина, себе и деду Степану – свою излюбленную водку, настоянную на чабреце, и встал из-за стола:

– Дорогие мои! Великий и светлый день сегодня у нас. Приехал сын, единственный, опора и продолжатель дела, которому род Калединых посвятил всю свою жизнь.

Верю и знаю, Алексей, что не посрамишь и ты славы и чести родства своего.

– Я предлагаю тост за Государя нашего-Освободителя,– и он повернулся лицом к огромному портрету царствующего самодержца, – за здоровье августейшей семьи и, в особой мере – за командира моего – Великого князя Николая Александровича, который великую честь семье нашей оказал.

Первым из-за стола после этих слов встал Алексей, за ним – поднялись все, и дружно сдвинув бокалы, выпили до дна.

После непродолжительной паузы отец предложил тост за сына своего, за его успехи в учёбе и службе. Алексей, в ответ, за батюшку своего.

И после того, как все утолили первый голод, началась та беседа, которые Алексей любил с детства.

Говорили обо всём, но в первую очередь – отец настоял, чтобы Алексей повторил свой доклад на военно-научной конференции, рассказал, в деталях, содержание всей беседы с Великим князем.

И когда Алексей, по памяти, стал излагать основные вопросы своего доклада, старый Каледин даже растерялся.

«Да, далеко ушёл сын. Мне и в голову не приходили такие мысли – о каких-то аэропланах в войсках, бронесилах, взаимодействии родов войск…

Всё же – я знал свой полк: «Пики к бою, шашки – вон!» И в атаку. А тут – наука. А как же без неё, иное время, иная армия. И здесь, без науки, никак нельзя».

И он, в восхищении сыном, с чувством, поднял свой бокал и ещё раз провозгласил тост – за продолжателя рода, кровного сына своего Алексея.

Все выпили, и Дуняша подала любимые Алексея пирожки, с сушёными абрикосами, жердёлами, как их называли здесь, множество деревьев этого плода красиво обрамляли усадьбу Каледина.

Долго сидели за столом. Отец, повеселевший от выпитого и великой радости душевной, заметно выправился и уже не чувствовал утреннего недомогания.

– Завтра, сын, в Храм пойдём, все вместе, а затем – мать проведаем.

И с глубокой грустью продолжил:

– Я, сынок, часто у неё бываю. И дни лишь были отпущены быть нам вместе, а помню её, голубку нашу, вроде сегодня просил её руки у родителей. Я тогда подъесаулом был, молодым, по ранению в отпуск прибыл, да и встретил её в Храме. И назавтра, с дедуней Степаном, пошли свататься.

– Истинный крест, – подал голос дед Степан, – так и было.

А отец продолжил:

– Дай Бог тебе, милый сын, душу такую ангельскую встретить. Тогда я буду спокоен, да и внучат, может, успею ещё, понянчить на руках своих.

Алексей молча сжал руку отца и благоговейно её поцеловал. Да так и застыли они надолго, пред большим портретом ослепительно красивой молодой женщины, которая с высокой радостью в глазах, взирала на них со стены, обрамлённая тяжёлой, в золотом багете, рамой.

Алексей обошёл весь дом после застолья и поднялся в свою комнату, на втором этаже. Тут всё было как прежде. Книжные шкафы, полные книг, придавали его обители вид нарядный и торжественный.

Стол у окна был до мельчайшей трещинки знаком. На нём стояла ваза со свежесрезанными цветами, манила к себе сияющая белизной постель, которую Дуняшка успела постелить.

Даже кружка узвара, как привычно называли здесь любимый его напиток, настоянный на фруктах из домашнего сада, стояла у дивана на тумбочке.

Он словно провалился в небытиё, лишь коснулся подушки, и сразу же уснул.

Дивный сон снился ему в эту ночь. И утром, вспоминая его, он даже вздрогнул – уж больно фантастическим был этот сон.

Он отчётливо видел себя, уже пожившим, в тяжёлых погонах генерала от кавалерии, во главе армии, которая вела изнурительные бои с германцами на Западной границе империи.

Сам Государь, уже новый, сын Александра III, с бесцветными глазами и почему-то в погонах полковника, вручал ему Георгиевский крест за заслуги перед Отечеством.

На груди его парадного мундира теснились многочисленные боевые отличия. На левой стороне, привычно, застыла Георгиевская шашка, которой он был удостоен за войну с японцами. Он отчётливо помнил, что это не его шашка, а отцовская, точно такая же, которую тот передарил своему сыну ещё в юные лета. И Алексей, как память и честь, всегда носил отцовский клинок.

Утром он долго приходил в себя и даже с отцом не поделился этим сном-маревом: «Какие японцы, какая война с ними? Пригрезится же такое».

И только в далёкие, ещё будущие годы, в ходе Великой войны, вспомнит он этот вещий сон и ещё больше уверует в Господа и его предвидение, в тот предначертанный путь, который ему уготовил Всевышний и судьба.

Быстро собравшись, спустился вниз, где все уже ждали его к утреннему чаю.

Отец был бодр, от болезни не осталось и следа.

Сегодня он был в парадном мундире, со всеми орденами, и дед Степан всё охаживал своего любимца щёткой, сдувая с него и несуществующие пылинки.

Торжественно, по-выходному, были одеты вcе домочадцы, и даже дед Степан сверкал алыми лампасами на новых шароварах, заправленные в белые вязаные носки, а его чирики нестерпимо блестели – он всё утро над ними колдовал, надраивая маслом, которое ему принесла в плошке Дуняшка.

На мундире, с полковничьего плеча, сверкал надраенный золой его Георгиевский крест, борода и усы были аккуратно подстрижены, а казачья фуражка, с алым околышем, едва держалась на макушке.

Алексей был в новом мундире, с лычками старшего урядника.

Чай пили на веранде, где вдали, в солнечных бликах, привольно нёс свои воды Дон.

С церкви доносился колокольный перезвон и купола её словно пронзали густую синь и крестами устремлялись прямо в небо.

Чинно и важно шёл впереди всех домочадцев Каледин-стварший, бережно и почтительно поддерживаемый под руку сыном.

Встречные казаки прикладывали правую руку к козырькам выходных фуражек, почтительно кланялись полковнику.

Он, в ответ, подчёркнуто аккуратно подносил свою руку к правому виску и слегка кланялся головой в сторону приветствовавших его с сыном станичников.

Любопытные молодые казачки, не стыдясь, во все глаза смотрели на молодого Каледина, а те, что побойчее – громко, вослед, зубоскалили:

– Ой, бабоньки, вот уж генерал, так генерал – сынок у Максима Григорьевича.

– Хотя бы одну, в вечор, приголубил, ишь, как рдеет-то, как красна девка.

И Алексей, на самом деле, заходился заполошным румянцем от невинных шуток молодых казачек и опускал долу свои красивые, чуть раскосые глаза, опушённые длинными ресницами.

Каледин-старший всё это видел и только молча посмеивался в свои усы.

А одна, уж совсем настырная, смелая, даже встала впереди и зубоскаля, глядя прямо в глаза молодому Каледину, задиристо сказала:

– Ой, Алексей Максимович, забыл, как у пруда сидели, и ты мне всё говорил: «Вот стану, Анфиса, генералом, тогда тебя замуж возьму». Годков пять тебе было, а мне уже семь. Али не помнишь, суженый мой?

Даже отец Алексея покраснел от настырной бабы и тихо, сквозь зубы, сказал:

– Дай пройти-то, бесстыжая. Вон – муж у забора, да и дети – мал-мала меньше жмутся к юбке, а ты всё охальничаешь…

Но задиристая казачка не сдавалась:

– А что мне муж, ваше Высокоблагородие, мне Ваш Алёшка люб с детства. За погляд – что, деньги берёте? Дайте хоть полюбоваться на старую любовь.

Казачки, вокруг, так и зашлись от хохота, но доброго, беззлобного, и старый Каледин это хорошо понимал.

И только махнул рукой, не ввязываясь больше в спор с этой говорливой хохотуньей.

На площади у церкви, весь народ кланялся семейству Калединых, а матери, чьи дети были призваны в армию, тайком осеняли Алексея крестным знаменем и просили у Господа покровительства и защиты для него и своих детей.

Служба шла чинно. Настоятель Храма отец Кирилл был в добрых приятельских отношениях с Калединым-старшим, и в конце службы сказал доброе проникновенное слово в адрес славного семейства, которое во славу Отечества не жалело в веках ни крови, а если надо – и самой жизни.

– А сегодня, – закончил он, – в рядах русского воинства и молодая поросль Вашего славного рода, достопочтенный Максим Григорьевич.

И я верю, что у достославного отца таким же будет и наследник, которому государство российское вверяет своё бережение и защиту. Храни Вас Бог, дети мои! А я, пока жив, всегда буду просить у него защиты и покровительства молодому воину, ждёт которого, я это точно знаю, слава великая на ратном поприще и признание всего Отечества.

– Спасибо, отче, – неожиданно для себя, звонко произнёс Алексей Каледин и троекратно перекрестился.

Сразу, после службы в Храме, пошли на кладбище. Все прихожане знали, что полковник не забывал свою жену и всегда, при любой возможности, бывал у неё на могиле.

Долго сидел там, выкуривал свою трубку и что-то шептал про себя, незряче уставившись в красивый гранитный памятник, со скорбящей Матерью Божией.

Дедуня Степан и сегодня всех поразил своей находчивостью и предусмотрительностью.

Только вышли за широко распахнутые ворота церкви, как он тут же вручил отцу и сыну по букету цветов. Где только и нашёл.

Отец пропустил Алексея вперёд и тот, опустившись на колено, возложил цветы к памятнику.

– Мама, мамочка, всегда помню тебя. И мне всегда так тебя не хватает.

Следом за ним – и старший Каледин, склонившись, дотронулся земли в изголовье обрамлённой гранитом могилки и положил свой букет, рядом с сыновним.

– Видишь, мать, какой сын у нас вырос. Как бы ты радовалась ему, его успехам, – и он поспешно полез в карман за носовым платком и долго держал его у заслезившихся глаз.

Дни отпуска летели быстро. Алексей побыл с отцом и на рыбалке, и на охоте. И съездили в Старочеркасскую, к старинному приятелю отца.

А за день до отъезда Алексея в училище, отец собрал в усадьбе всех своих старинных друзей-товарищей.

Дом был полон гостей. Дуняшка и ещё три казачки, нанятые для приготовления угощения, сбивались с ног, обслуживая прибывших приятелей полковника.

Был здесь и наказной атаман Всевеликого Войска Донского, старинный друг Каледина-старшего, и архиепископ, которого почтительно сопровождал настоятель местного Храма отец Кирилл, много офицеров и ветеранов всех войн, которые с большим уважением, почтительно относились к Каледину, уважая его прямоту, искренность и готовность к помощи и поддержке товарищей.

За столом, когда гомон стих, Каледин-старший обратился к присутствующим, кратко сообщил обстоятельства внеочередного отпуска своего сына, не преминул похвастать богатой шашкой, которую ему преподнёс Великий князь, через сына.

И предложил тост за величие и славу Отечества, за верных её сынов. И при этом красноречиво обвёл рукой, с бокалом, всех присутствующих.

Где-то после третьей чары, наказной атаман обратился к хозяину дома:

– Хотелось бы, Максим Григорьевич, послушать старшего урядника. Пусть обскажет нам о конференции, о которой столько пишет военная печать.

И он положил, при этих словах, на стол газету «Русский инвалид» и журнал «Военный вестник», где были обширные материалы о конференции, в том числе – фотография и выступление молодого Каледина.

– Но это – газета, – и он, важно разгладив усы, продолжил, – а нам бы, желательно, из первых уст услышать от её участника, обо всех деталях, о том, что говорил Великий князь.

– А то мы тут, на Южных рубежах Отечества, – и он капризно и чванливо выкривил губы в ехидной усмешке, – может что-то не знаем и отстали от развития военной мысли? К чему готовиться-то призывает Великий князь? И где новый супостат зашевелился? Когда команду «На конь!» подавать казакам? А может и самого Государя установки какие были, – и он всем телом повернулся к Алексею, выразив готовность слушать его сообщение.

И Алексей, чётко и детально, ободряемый участливым взглядом отца, доложил присутствующим основные положения вступительного слова Великого князя, изложил своё видение развития военного дела, чем вверг гостей полковника в крайнее изумление.

Наказной атаман поднял бокал и обратился к отцу Алексея:

– Порадовал, порадовал, Максим Григорьевич. Достойную смену нам вырастил. Твёрдо убеждён, что далеко пойдёт отпрыск. Дай-то Бог, – и он, повернувшись к Алексею, одобрительно ему подмигнул и тут же выпил весь бокал до дна за молодого юнкера.

И тот тут же, с волнением в голосе, ответил:

– Благодарю Вас, Ваше Превосходительство. Я постараюсь не посрамить чести и славы рода, родной земли и заветов отцов казачества.

Долго, затем, говорили на Дону о молодом Каледине, предрекая ему славный путь в рядах русского воинства.

Последний день отпуска Алексей, ни на миг, не отлучался из отчего дома.

Отец, как о давно решённом, сообщил сыну о своём завещании, где всё, чем он владел, отписывал сыну.

– Папа, родной мой, живи долго, – и он прильнул губами к отцовской руке, – но ты же знаешь, что у меня впереди – служба, и хутором заниматься, как ты, я просто не смогу.

– А вот сохранить его навсегда – мы должны. Такую красоту, содеянную твоими руками.

Отец удовлетворённо хмыкнул и любовно посмотрел на сына.

Иного ответа от него он и не ждал. Поэтому и оговорил в своём завещании пожизненное проживание на хуторе и соответствующие полномочия семьи Дуняшки. Её муж был тихим, молчаливым, но работящим и умелым казаком. На такого можно было всецело положиться.

Сходил, напоследок, с отцом на могилу матери, с доброй улыбкой, не переча, принимал все дары Дуняшки, которая его собирала, словно на всю жизнь, в далёкий путь-дорогу: и пироги всевозможные, и сушёные, так любимые Алексеем абрикосы, и гусь с яблоками, домашние колбасы, копчёности – всё припасла заботливая женщина, которая относилась к Алексею, как мать – заботливо и с большой любовью.

А он и не думал отказываться от домашних гостинцев, так как знал, как им будут рады его товарищи.

Тепло и сердечно простившись с отцом, всеми домочадцами, выехали из усадьбы рано утром, опять же – с дедуней Степаном.

– Когда же ждать теперь тебя, сынок, – спросил тот сразу за околицей хутора.

– Уже скоро, дедуня. Скоро выпуск из училища, а там – и служба. Не знаю, где и придётся служить Отечеству. Очень хотелось бы и мир посмотреть, но и от родных мест, надолго, отрываться не хочется.

Завершал обучение в училище он легко, со славой и почётом. Везде и все только и говорили, что о его выступлении на военно-научной конференции. Значение выступления питомца прославленного училища было столь велико, что волей Великого князя были внесены даже соответствующие изменения в программы обучения выпускного курса и преподаватели, их инициативная часть, стремились вооружить выпускников теми знаниями, которые завтра им понадобятся в войсках.

В значительной мере этому способствовал Великий князь, который издал специальный приказ по итогам конференции и обязал подведомственные ему военные учебные заведения радикально перестроить программы обучения, чтобы они соответствовали требованиям завтрашнего дня и тем угрозам, которые возникали для России в связи с бурным развитием техники, новых систем вооружений, стратегии и тактики применения войск и ведения боевых действий.

Алексею очень часто приходилось выступать перед различными аудиториями с обоснованием своих воззрений. В военных журналах, к его удовлетворению, появились написанные им статьи, которые он охотно и вдумчиво готовил по предложениям редакций и благословению своего руководства.

Поэтому свободного времени у него не оставалось вообще. Он даже осунулся. Похудел, так как часто прихватывал и ночные часы, но был безмерно счастлив, что сама судьба подарила ему столь насыщенную и интересную жизнь.

Все выпускные экзамены сдал только на отлично. На занятиях по тактике принимал решение за командира полка, единственному на выпуске доверили, и с задачей справился блестяще.

Его тема «Роль и место казачьего кавалерийского полка в дезорганизации тылов дивизии противника» была полностью опубликована в журнале «Военный вестник» и о ней с большой похвалой отозвался сам Великий князь и со своей припиской-благодарностью сыну Каледина-старшего, велел выслать этот журнал своему старинному боевому товарищу и подчинённому, на хутор.

Сердце отца замирало от гордости и счастья:

«Далеко пойдёт Алёша. Чую это. Такая страсть к наукам – я даже теряюсь, где он её и приобрёл? Где постиг-то всё? Дай Господь, может – и в роду Калединых появятся свои генералы, с сыновнего корня».

По ходатайству же Великого князя и отмечен был по выпуску Алексей особо. Сам Государь, в именном указе, почествовал его чином старше за однокашников, и так как Алексей заявил о желании служить в казачьем полку, то ему и был высочайше пожалован чин сотника. С гордостью взирал молодой офицер на свои погоны, на которых было по три звёздочки, а не по две, как у его однокашников.

И как замирало его сердце, когда его же товарищи норовили, пусть – и дурачась, приветствовать его первым, как старшего в чине.

Шутка ли, до этого чина многие служили годы и годы, а он, прямо по выпуску, был возведён в это высокое командирское достоинство и получил, от имени Отечества и по воле Государя, право повелевать и вести людей за собой.

Присутствующий на выпуске генерал из свиты Великого князя, вызвал его на беседу и предложил остаться в родном училище на преподавательской работе.

– Ваше Превосходительство, польщён Вашим предложением, но, как золотой медалист, имея право выбора места службы, прошу Вас – только в войска. Чтобы преподавать, учить будущих офицеров, нужен большой опыт службы, участия в боевых делах. Какой же из меня преподаватель, если я не служил в строю?

И уже категорично:

– Нет, Ваше Превосходительство, послужу в полку, а там видно будет.

А затем, решившись на сокровенное, глядя в глаза генералу, произнёс:

– Хочу, ваше Превосходительство, выслужить ценз и продолжить обучение в академии Генерального штаба.

Генерал, многоопытный служака, сам недавно перебравшийся в столицу, а до этого покомандовавший дивизией одиннадцать лет, покровительственно похлопал Каледина по плечу и сказал:

– Молодец, сынок! Я иного ответа от тебя и не ждал. Более того, Великий князь, поручая переговорить с тобой, сам же и сказал, что ты не согласишься на штабную роль, ни за то. Чтобы в училище остаться.

И рубанув рукой воздух, словно клинком, продолжил:

– И правильно. Покрутись в войсках, и шишек набей, и опыт приобрети, тогда и служба будет в радость. И достигнешь в ней тех вершин, о которых мечтаешь.

И он крепко пожал руку молодому офицеру:

– Удачи и доброго военного счастья, сотник. Ишь, я чин этот выслужил лишь через четыре года, а ты – уже сотник. Молодец, то-то радость Максиму Григорьевичу будет. Кланяйся ему от генерала Колесникова. Вместе на полках были, под началом Великого князя. И если бы не тяжёлое ранение твоего отца – в большие чины бы вышел. Упорный был человек в службе, честный. Многому у него научился.

Простившись с родным училищем, товарищами по учёбе, Алексей, как всегда, от Ростовского вокзала, куда он прибыл под утро поездом, ехал на красивой упряжке, о двуконь, с дедуней Степаном домой.

***

Тот даже как-то с робостью поглядывал на золотые погоны Алексея и всё тихонько бормотал себе под нос:

– А как же это, что в таком чине? Рази ж так бывает? Или подвох в этом какой-то? Нет, нет, – гнал он прочь эти мысли, – Алёшка не такой, не созорничает в этом. Значит, заслужил такую честь. Сотник уже!

И тут же спохватился:

– А как же теперь к нему обращаться? Не скажешь уже, как прежде – сынок, Алёшка…

Под уютное укачивание экипажа, продолжил, уже в мыслях:

«Ох, сынок, сынок, какие же ты заботы на себя берешь? С самых юных лет. Не запали себя, не надорви ты жилу, силы свои пожалей. Они каждому отпущены Господом по мере.

Выше возьмёшь того, что в книге судеб написано – запалишься, не выполнишь предначертанного. Тогда и жизнь не в радость станет. Чёрной завистью душа изойдёт и будешь всё виноватых искать, кто же это так жизнью твоей распорядился, что в ней ничего не состоялось, ничего не сбылось.

А ниже меру выберешь от того, на что душа способна – лодырем станешь. Сам от себя счастье отпихнёшь. И так зря жизнь потратишь, не заметишь, как и пробежит она.