Текст книги "Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– А лицо – тож, смотрю на товарищев – виднеется более всего. Вот я и подумал, а что ежели в грязь его измазать, не так видно, да и страху у супротивника, ежели на него такой лешак нападёт, – и он счастливо засмеялся на весь лес.

Шаповалов возликовал:

– Ай, да, умница! Настоящий герой! Хвалю! Начальник дивизии – от меня, отпуск, молодцу. А всему эскадрону, за обедом, от командира корпуса – по чарке водки. За мой счёт! Спасибо, братцы, вот старика порадовали.

– А всех вас, в лице вашего командира – обнимаю, – и он прижал сухими ручками к себе Каледина, и троекратно поцеловал его в щёки и лоб.

Долго не спали в эскадроне в эту ночь. Водка, выставленная им от командира корпуса, приятно туманила головы, но не она была виновницей их хорошего настроения, а заслуженная похвала прославленного генерала.

Героем дня, конечно же, был вахмистр Денисов. У него, в его клетушке, где он спал один – вахмистр эскадрона – человек не последний, было не продохнуть.

Казаки старших призывов накурили так, что и открытое оконце не помогало.

И все просили Денисова вновь и вновь повторить всю историю с его «спеленатым», так и прижилось название, карабином и разрисованным лицом.

И все дружно гоготали, вспоминая, как они накинулись на охрану штаба пехотного полка, а та, оробев действительно, не смогла и умыслить даже о каком-то организованном сопротивлении.

А командир полка, тучный полковник, сквозь зубы матерился и всё говорил, что это не по правилам, таких чудачеств на его веку не было видано и лишь скрепя сердце, таковы были условия учений, сел в стороне на раскладной стул и более в дела полка не вмешивался.

– Как же это Вы так, голубчик, обмишурились? – остановился подле него Шаповалов.

Полковник вскочил на ноги:

– Доложу Вам, Ваше Превосходительство, я – командир полка, а не участник таких машкерадов. Цирк тут развели, почтенных командиров ставят в такое нелепое положение, – сердито уже, громогласно, надеясь на поддержку Шаповалова, пророкотал полковник.

– Да, голубчик, – с сожалением сказал Шаповалов в ответ, – безнадёжно Вы отстали от требований дня. Я в бою на сотника больше надежды буду иметь, нежели на Вас. Вы и сами погибнете нелепо, и людей погубите.

И отъезжая сердито всё бормотал:

– Стыдно, стыдно, полковник. Учитесь, пока не враг Вас пленил. Тот церемонится не будет. А Вы, Юрий Алексеевич, – повернулся Шаповалов к Кошелеву, – не давайте таким спуска. Опозорят они и дивизию, и корпус перед императором.

А я его знаю, его шагистикой не поразишь. Человек умный. Видит насквозь всю фальшь, всю условность. Поэтому – к смотру готовьтесь серьёзно. Все ошибки выправить, всё отточить, до автоматизма.

Но людей зря не мордовать. Учить толком, а не дуром. Забитый солдат никогда не одержит победы. Он будет думать лишь о том, чтобы не разгневать начальство, а не о том, чтобы над врагом верх взять и перехитрить его.

– Сотнику, – повернулся он к начальнику штаба корпуса, – в моём приказе – полугодовое жалование в награду. Заслужил. А уж порадовал старика – спасибо, сынок. Большим будешь начальником. Поверь мне. Я чувствую в тебе этот запал. С совестью ты в сердце. И ум пытливый даден.

Государю покажешь свою удаль, как я и говорил – сам паду на колени, а подъесаулом у меня к осени будешь, а может и чином старше.

– Это уже – как Государь. Просить буду по пределу. Ты этого стоишь. Не зазнаешься только? Смотри у меня, – и он шутливо погрозил пальцем.

И тут же сам ответил:

– Нет, не из того теста ты сделан. Человек ты серьёзный, основательный. Поболе бы таких на Руси – по другому бы и карта жизни легла для всего русского народа.

– Народ-то ведь у нас талантливый и работящий, искренний, а почему так плохо живём? Где причина этого? – впервые за службу Алексею пришлось это слышать. Он, как и его товарищи, был страшно далёк от таких оценок и не задумывался о справедливости общественного устройства вообще.

А Шаповалов продолжал:

– Почему по дорогам нищих полно, детей бездомных? Бродяжничество процветает?

Всё – от недосмотра власти. Я бы самолично порол помещика, у которого мужики пьют, столь нище и скудно живут. Ужель земля русская прокормить людей не может? Не верю! Не верю! В имении моего батюшки все были сыты, дома – по числу семьи, многокомнатные, корова у каждого была, свиньи. И это в ту пору. Ещё крепостное право было не отменено.

А почему? Да потому, что выгода батюшке была от этого большая. Сытый и довольный мужик, с душой работал, а не повинность отбывал. Поэтому и процветало имение-то. А появился ферт, мне-то оно было без надобности, я служивый человек, вот сестра и привела бездельника, только в карты играл и всё закладывал за долги.

Так всё и пошло прахом. Не стало красоты. Не стало того уклада, который отцом был установлен. Мужики спились, разор пошёл. Вот что значит лишь один человек!

Так, сотник, и в армии. Вот уйду, старый уже становлюсь, а заместо – Троекурова назначат. И то. Что годами лелеял – прахом пойдёт. Он ведь как на людей смотрит – лишь свысока и от службы ждёт не труда ежедневного, высокого, а благ и почестей.

Поняв, что и так уже зашёл далеко в своём вольнодумстве, махнул рукой напоследок, вскочил на коня и понёсся дальше.

Весь оставшийся срок, до учений, Каледин дневал и ночевал в эскадроне.

И, наконец, понял, что всё, о чём мечтал, достигнуто. Эскадрон понимал своего командира без слов, по одному движению его руки знал, что предпринять, куда поспешать.

А уж особый, одной службой этого не достигнешь, авторитет обрёл, когда изумлённые казаки стали получать из дому письма. И в них, порой совсем неграмотных, порой – складных – дьячок или учитель писал, видно было сразу, родство, не скрывая радости и гордости, сообщало, что до глубины их родительского сердца дошли проникновенные слова командира, который так высоко ценит их сына.

И, конечно, как водится на Руси, от себя добавляли:

«Смотри, Митька (или Степан, Иван, Гришка), пишет их благородие, что ты один у него надёжа. Не подведи Их благородие, старайся».

И когда казаки обменялись этими новостями, оказалось, что до последнего шорника и кузнеца, фуражира дошёл Каледин. Всем отписал и доброе слово сказал.

Вахмистр Денисов, расчувствовавшись от такого письма своего родства, вечером собрал весь эскадрон.

– Так вот, братцы, что скажу. До сей поры – по обязанности всё делали. Служивые люди, куды нам деваться? Старались, ничего не скажу, но не сполна себя выкладывали.

Теперь же – всех предупреждаю и сам первый зарок даю – по душе служить будем. Их благородию долги будем отдавать. Малец ведь совсем, сын мне почти, а голову светлую имеет и душу чистую.

Вот и мы, если не сукины дети, должны на это ответить. Так же, всю душу вывернуть наизнанку, а его благородие и чихом не подвести.

– Иначе, – и он погрозил кулаком, – тот мне враг личный будет, кто вздумает слукавить.

– Прошу Вас, братцы, не посрамить славы и чести эскадрона. И его благородию – дорогу надо давать, обеспечивать, значит, продвижение вперёд. Такие, как он, должны во главе всего войска быть. Тогда не оплошаем в бою.

Смотри, казаки, с себя, в первую очередь, спрашивать буду, но и вам покоя не дам.

Даже Каледин дивился, как переменился эскадрон. Само настроение людей стало иным и они уже были неразрывным, неразделимым целым, во всех испытаниях.

Денисов же, сразил Каледина прямо в сердце. Однажды вечером, испросив позволения, зашёл в комнату Каледина, где тот, прямо на полу, расстелив огромную карту, ползал по ней на коленях и что-то записывал на листик бумаги.

– Ваше благородие, дозвольте, на минуточку, – и он с робостью посмотрел на огромную карту.

– Вот, из дому гостинец получил, а там приписочка и свёрточек для Вас. Строго в письме сестра наказала Вам передать. Не побрезгуйте, Ваше благородие, примите…

Растерянный Каледин взял матерчатый свёрток, раскрыл его и от неожиданности даже покраснел: там лежали очень красиво связанные шерстяные носки, шарф и варежки.

И коротенькая записочка:

«Чтоб не простужались, Алексей Максимович. А то брат отписал, что болели Вы.

Низко Вам кланяемся от всего нашего родства.

Мария, сестра вахмистра Денисова».

– Спасибо, спасибо Вам, Денисов. Очень тронут. Но зачем вы родству беспокойство причинили?

– Я, что, Ваше благородие. Я только и написал, что Вы сильно простыли на переправе, и занемогли. А сеструха моя – огонь, девка, молодец, видите, и спроворила Вам обновку.

Каледин ещё раз поблагодарил Денисова и передал ему в дар сестре шаль, которую купил, по случаю, на рынке – тётке ли, Дуняшке, и она так и ждала своего часа.

– Отошлите сестре, от меня в подарок. Спасибо ей сердечное за всё.

И не знал Каледин, сколько этим душевных мук породил у юной девушки.

Она, как все мы в семнадцать лет, влюбилась, заочно, в Каледина и всё донимала в письмах брата – что ел, как спал Его благородие. И всегда велела кланяться от себя.

А ещё написала, что все подружки, от зависти, чуть не умерли, завидев на ней такую дорогую шаль.

И, конечно же, никто не поверил ей, что это от его благородия, командира Василия Матвеевича – так звали Денисова.

«Так ты, – писала она, – дорогой братец, припиши в письме два слова, что это правда и шаль мне эта от Их благородия подарена».

И когда Денисов рассказал об этом Каледину, тот сел за стол и на чистом листе бумаги, красиво и убористо написал:

«Милая Маша! Спасибо Вам за носки, шарф и варежки. Они мне очень понравились.

А Вам, на добрую память, от меня эта шаль.

Кланяюсь Вам и всему Вашему родству сердечно.

Командир эскадрона

сотник А. Каледин».

Переполоху в связи с этой запиской было на всю станицу. Даже самому станичному атаману показала это письмо красавица-казачка, а шаль бережно хранила в сундуке и надевала лишь по великим праздникам.

***

Учений ждали все. И уже измаялись душой, так как они переносились уже два раза. Какие-то неотложные дела не позволяли Государю приехать.

А начались они, как это всегда бывает, совсем неожиданно.

В штабе корпуса появился генерал-адъютант Государя и вручил дежурному пакет:

– Его Величество прибудут непосредственно в район отмобилизования. Действуйте, полковник!

И вся огромная машина закрутилась.

Что там было в других дивизиях, что делалось в штабах, конечно, Каледин не знал.

Он со своим эскадроном был готов действовать в любых условиях.

И такой случай, вскоре представился.

После обязательного прохождения войск, действий в составе дивизии, полка, эскадрон был выведен в личный резерв командира корпуса.

Вскоре Каледину последовал от него приказ прибыть на командный пункт корпуса.

Прибыв в высокий штаб, уж на что не робкого десятка был офицер, он стушевался. Везде, на каждом шагу, было множество генералов, полковников из свиты Государя.

Никто из них не обращал никакого внимания на скромного сотника и только на пороге штаба его остановили два капитана, справившись, кто он такой и куда следует.

– Подождите, – сказал один из них, тот, что постарше, – я сейчас доложу и Вас пригласят.

Через минуту он вышел из здания и жестом пригласил Каледина за собой.

Провёл длинным коридором и указал на дверь, откуда раздавались почтительно-сдержанные голоса.

Зайдя в большую комнату, Каледин увидел у окна огромного, как гора, человека. Тяжёлые, уже позеленевшие кисти эполет, спадали на его широкие плечи.

Волос на голове было совсем мало, а глаза, пытливые и почти чёрные, были полны жизни и интереса к ней.

Правая рука была заложена за обшлаг тяжёлого, не первого срока, сюртука, а в левой он держал какой-то огромный бокал, на затейливой витой золотой ножке.

Возле великана, в сравнении – ещё более ничтожный по росточку, стоял Шаповалов, весело глядя на великана снизу вверх, и заливисто смеялся. И у человека-горы лицо при этом становилось открытым, весёлым, и было видно, что ему этот маленький генерал приятен и любезен.

Каледин услышал отрывок фразы, исходящей от исполина:

– И что, говоришь, словно лешие скрылись в лесу, и ты их не видел?

– Истинно так, Ваше Величество! Талантливый мальчишка. Любую задачу поставьте лично, чтоб не думали, что я что-то подстроил, всё решит. Умница, сущий умница!

Алексей чётко отбил шаг, вытянулся в струнку и громко доложил:

– Ваше Императорское Величество! Сотник Каледин по Вашему вызову прибыл!

Государь уставился на Каледина немигающим взглядом:

– Ты – полковника Каледина сын?

– Так точно, Ваше Императорское Величество! Алексей Каледин…

– Да не кричи так, сотник! Я хорошо слышу. А батюшку твоего – помню до сей поры. Я ещё Великим князем был, и пришлось быть в его полку.

– А тут, – и он повернулся к Шаповалову, – турки пошли в наступление. И я как-то замешкался, остановился в нерешительности.

– Так он, – Государь счастливо засмеялся, вспоминая молодость, – как гаркнет: «Господ офицеров, без различия в чинах и положении, прошу быть с людьми. И наставлять на стойкость и мужество в бою личным примером».

– Я даже заробел, – продолжил Император, – но ничего, кинулся к конвою, который меня сопровождал и доложил командиру полка: «Как действовать мне, господин полковник?»

Затих, шумно засопел, отпил со своего огромного бокала несколько глотков, и молодо закончил:

– Весёлое было дельце! Никогда более не ходил в атаку в конном строю. А тут, в соответствии с замыслом полковника, выскочили из балки, да и ударили во фланг турецкой пехоте. Опрокинули и погнали прочь. Конвой, черкесы, перерубили всех, кто не успел скрыться. И я двоих клинком достал. А тут и полковник, воспользовавшись моментом, основными силами ударил. Успех был полный!

– Так вот, он, полковник Каледин, Государю, моему отцу-то бишь, лично представление на меня написал, представляешь? – он опять повернулся к Шаповалову.

– Так мол и так, свиты Вашей полковник Александр Романов, то есть – я, – при этих словах Александр III хорошо и душевно заулыбался, – проявил доблесть и героизм и заслуживает Георгиевского креста.

И он положил огромную руку на скромный крестик ордена Святого Георгия IV степени, который, единственный, и был у него на мундире.

– Самая дорогая награда! Не за титул, не за положение, не по случаю годовщины царствующего дома, а за живое дело.

– Так что, казак, – обратился он к Алексею, – помню твоего батюшку и, если жив, кланяйся ему от меня.

И уже иным, государственным тоном, не терпящим возражения:

– Тут генерал Шаповалов легенды о тебе рассказывает. Так вот, иди сюда, – и он ткнул пальцем в карту, – в этом лесочке – штаб супротивного вам корпуса.

– Доставишь ко мне командира корпуса – погоны есаула, вот они, – и он протянул руку к адъютанту.

– Понимаю щекотливость положения, но действовать разрешаю без оглядки, только живым доставьте, не придушите генерала. Понял?

– Так точно, Ваше Величество. Разрешите исполнять?

– Давай! – уже без интереса бросил Александр III и повернулся к Шаповалову.

Алексей заторопился к эскадрону. Совещались недолго и вскоре, в вечерних сумерках, эскадрон растаял в лесу.

В расположении войск условного противника двигались сторожко, по лесным чащам. Каледин выбросил вперёд и по бокам дозоры из самых ловких казаков и ежечасно получал от них доклады.

Вскоре, один из дозоров прислал пленённого капитана, который, как только ему вынули кляп изо рта, разразился такой бранью, что казаки даже опешили.

Каледин резко его оборвал:

– Господин капитан, по условиям учений, Вам известных, Вы не имеете права себя так вести. Извольте отвечать на поставленные вопросы, иначе я буду вынужден доложить по команде, до самого Государя, задачу которого мы выполняем.

Капитан присмирнел.

К тому же, он не видел чина Алексея под комбинезоном, которого он, отродясь, не встречал.

Поэтому, сквозь зубы, попросив у казаков закурить, и лихо свернув самокрутку, стал отвечать на поставленные вопросы. Подумал перед этим: «Ну его, какой-нибудь адъютантишка, не оберёшься потом с ним!»

Капитан оказался офицером связи и вскоре Алексей знал всё о местоположении штаба корпуса, системе его охраны, паролях – на сегодняшний и завтрашний день.

Даже о том, в каком домике проживает командир корпуса и кто с ним рядом.

Ещё день казаки потратили на наблюдения за штабом. Слава Богу, охрана вела себя беспечно, никто и думать не мог, что рядом со штабом корпуса затаился эскадрон войск противника.

Поздно ночью, вылазку возглавил сам Каледин, он с десятком самых отчаянных и проворных казаков, стали приближаться к домику командира корпуса.

Денисов, умница, весь вечер, затаясь с биноклем на высоком дубе, изучал все подходы и организацию охраны домика командира корпуса, его личный режим и порядок работы.

Огромного роста генерал, тучный, моложавый, отпустил чинов штаба, которые его провожали до самого дома, и пророкотал с крыльца так, что каждое его слово слышал Денисов:

– Разбудить меня в шесть утра. Пощекочем нервы завтра Шаповалову. Удара дивизии барона Розена он не ждёт никак. И как свяжем его корпус боем, введём главные силы в прорыв. Порадуем Государя!

И удалился в дом, где через полчаса погас свет и наступила такая тишина, что она давила даже не на уши, а на душу. Все казаки прямо измаялись и всё нетерпеливей посматривали на Каледина.

Он выждал ещё десять минут и жестом указал: «Пора!»

В следующее мгновение казак Удалов, подобравшись заранее к часовому на расстояние вытянутой руки, сжал ему горло и просипел, посиневшему от страха солдату в ухо:

– Молчи, царица полей. А то сразу, как курёнку, голову отверну.

Тут же забив рот часовому кляпом, связали его руки сзади, да и поставили возле дерева, примотав к нему крепкой верёвкой.

– Ваше благородие, – прошептал Денисов на ухо, – у крыльца – ещё один, и адъютант в доме. Больше никого не было.

– Хорошо, действуйте, как условились.

Часовой у крыльца, беспечно поставив винтовку обочь, сидел нахохлившись, натянув воротник шинели до самых ушей.

Он только приглушенно ойкнул и, выпучив глаза от страха, стал даже подёргивать головой:

– Дяденька, дяденька, за что? Пощадите, дяденька, – сипел он из зажатого рукой Удалого рта.

Ещё миг – и он оказался привязанным к забору, с фуражкой, вместо кляпа, во рту.

Каледин с Денисовым и ещё тремя казаками, сторожко вошли в дом.

В передней, на диване, не сняв сапог и мундира, спал адъютант командира корпуса, тушистый капитан.

Возле него остановился Денисов со своим земляком Мелиховым, а Каледин и остальные, уже не церемонясь, прошли на половину командира корпуса.

– Ваше Превосходительство, – громко обратился к спящему Каледин.

Генерал недоумённо открыл глаза:

– Что, уже шесть часов?

И оторопел. На него смотрело несколько каких-то привидений, в неведомых ему костюмах.

Для верности – один из них направил карабин прямо в переносицу генералу.

– Ваше Превосходительство, волей, данной мне Государем, Вы пленены. Если… Вы будете вести себя благоразумно, мы не будем стеснять… Вашей свободы.

– В противном случае – не обессудьте, Ваше Превосходительство, придётся бурку на голову – и связать. Выбирайте, – властно бросил Каледин.

Генерал побагровел и начал орать:

– Мальчишка, да я тебя, как ты посмел!

– Воропаев, – громко крикнул он в прихожую.

Оттуда появилась умильная физиономия Денисова:

– Так что, Ваше Превосходительство, не извольте сумлеваться, господин капитан продолжают почивать.

И уже Каледину:

– Ваше благородие, здоровый оказался, не робкого десятка. Вон, как трахнет Мелехова под глаз, у того фингал – во! Связать пришлось. Лежит, мычит.

– Ваше Превосходительство, не вынуждайте меня применить силу, – обратился к генералу вновь Каледин, – я имею на это повеление самого Государя.

– Вы в каком звании?

– Сотник.

– Полагаю, что Вам не быть никогда подъесаулом. Я подчиняюсь обстоятельствам, но, думаю, Государь защитит мою честь, и Вы понесёте заслуженное суровое наказание.

Генерал застегнул мундир на все пуговицы, надел на голову фуражку и пошёл на выход.

Через несколько минут он уже сидел на лошади и эскадрон, ощетинившись заставами, стал выбираться к своим войскам.

Каледин спешил. Он знал, что в шесть утра, а до этого срока оставалось чуть больше часа, происшествие вскроется и условный противник предпримет все меры, чтобы настигнуть смельчаков и освободить своего командира корпуса.

Поэтому казаки шпорили коней и где только было возможно – переходили на галоп.

У переправы через реку они чуть не были раскрыты.

Урядник, начальник караула, оказался дотошным и старым служакой, и всё допытывался у Денисова, кто они и с какой целью следуют в направлении войск условного противника.

К нему подошли ещё три казака и уже стали стаскивать со спины карабины.

– Братцы, не выдай, – крикнул Денисов, и прямо с седла бросился на унтера, казаки сбили с ног его подчинённых. И уже через мгновение – все они лежали крепко связанные прочной верёвкой, спина к спине, попарно.

– Звиняйте, братцы, – просипел Денисов, – на войне и не то может быть.

А вы охолоньте немножко. Скоро вас выручат свои, чую, по следу идут нашему.

Эскадрон Каледина, переправившись на пароме в несколько ходок на противоположный берег, шашками перерубили канаты плота и пустили его по течению реки.

Оставался один рывок до своих. Уже не скрываясь, Каледин приказал пустить измученных коней в намёт.

И только встретившись со своим охранением и назвав пароль, поехали шагом.

Отдадим должное и генералу Люциферову. Будучи крепостником и нередко даже самодуром, он был способен признать своё поражение, восхититься оригинальностью решения других.

И всю дорогу он очень внимательно изучал действия Каледина, видел, конечно же, внимание и любовь подчинённых к своему командиру, подлинное его обожествление.

«Ишь, малец, что-то у себя в корпусе я такого не встретил. И костюмы какие, прямо сливаются с лесом, даже карабины и те в какую-то гадость обмотаны, что и не видно их вовсе.

А рожи, а рожи-то, особенно у этого разбойника, что адъютанта моего вязал. Какой-то сажей или чем он там её вымазал. Чисто леший, но разумно, в сумерках не виден вообще.

Надо себе завести такую команду. Да, но какой конфуз при Государе, как Шаповалов будет торжествовать. Суворов хренов. Всё на того, юродивого тож, походить желает. Но перехитрил, старый чёрт».

И вдруг, осознав весь ужас своего положения, и что он, в таком виде, даже без оружия, предстанет пред Государем, он даже застонал:

– Ты хоть шашку-то, сотник, дай. А то я как босяк, по твоей милости, выгляжу. Как же я перед Государем появлюсь? Не по уставу, да и позор какой.

Каледин расстегнул ремешок портупеи и передал шашку генералу Люциферову:

– Прошу Вас, Ваше Превосходительство. Поторопились, не захватили Вашу, простите.

Сердито сопя, Люциферов отпустил ремень портупеи до последнего, так как на его массивное тело она была мала.

И уже добрея как-то даже душой, неожиданно для себя принял от лешего, как он про себя его назвал – Денисова, сухарь и аппетитно захрустел им в седле уже третьего коня, которого под ним меняли, так как казачьи кони быстро уставали под таким гигантом.

Денисов пришёл в полный восторг. Он, в каком-то порыве, решился предложить сухарь Его Превосходительству, а теперь им откровенно любовался:

«Вот генерал, так генерал. Наш – обходимый человек, но какой-то неказистый, маленький, а этого – хоть на площади, заместо памятника, выставляй.

Ишь, как сухарь ему по нраву. Словно на завалинке хрустит.

Сурьёзный человек. На такого посмотришь – и дух замирает.

Может, он и без трубочки мается? В доме-то дух табачный чувствовался.

А если предложить? Не побрезгует?»

И даже Каледин, у которого голова была занята другим, и тот тихо посмеивался, наблюдая за услужливостью Денисова, которому, явно, Люциферов был по нраву.

Да и тот, неожиданно, проявил интерес к проныре-вахмистру, и не сдержался, даже подмигнул ему, на что Денисов прямо расплылся в счастливой и умиротворённой улыбке:

«У, рожа, а вишь – молодец какой. Мои бы не посмели. А этот, словно медный таз светится, и без угодливости, красиво как-то – сухарь мне этот прямо в руку вложил. Давно не испытывал такого удовольствия.

Покурить бы ещё, а там – будь, что будет. Не сказнит Государь, а уж своим я пропишу. Канальи, проспать командира корпуса».

И Денисов, словно почуяв его желание, тут же сбоку, почти на ухо, предложил:

– Ваше Превосходительство! Знатнейший табачок. На всём Дону такого не сыщете. Дед мой, на девятом десятке лет, делает. Никто такого не может спроворить. Какой-то заговор он знает. От такого табачку и дышится легче. Звиняйте лишь за то, что трубка моя, но я её утиркой вытер. Так что – не сумлевайтесь, Ваше Превосходительство. Покурите, оно и полегчает. Прошу Вас.

И он протянул Люциферову уже прикуренную трубку. Красивую, старинную, а главное – сработанную древним мастером в виде чёрта, так было удобно его за уши, с рожками, в руке держать.

– Ты, это, – пророкотал Люциферов, – специально, мерзавец, – но без злости, примирительно-любовно даже.

Затянулся душистым дымом, всё разглядывая диковинную трубку, и продолжил:

– Специально мне этого Люцифера дал?

Денисов, не понимая, о чём Его Превосходительство говорит, сделал умильно-виноватую рожу и зачастил:

– Так мы, со всем старанием, Ваше Превосходительство. Табачок, табачок вдыхайте. От него и легче станет.

Он так и не мог взять в толк, отчего это генерал так заинтересованно разглядывал этого чёрта, в контурах его трубки, к которому Денисов так привык и считал чуть ли не за родную душу, даже беседовал с ним всегда в трудных и дальних походах, когда и курить-то было нельзя, а просто держал в зубах мундштук, чувствуя прогорклый запах табаку, и на душе его становилось покойнее и легче.

Каледин же – еле сдерживал смех. Он-то знал, что фамилия командира корпуса была Люциферов, и сейчас, глядя, как тот умильно разглядывал хитрого чёрта в виде трубки Денисова – еле мог сохранять на своём лице маску серьёзности и безмятежности:

«Ну, Денисов, ну, кудесник, как же ему это объяснить?»

Люциферов же с наслаждением затягивался душистым табаком и приходил при этом совсем уж в благодушное сосотояние.

– Казак, – обратился он к Денисову, – как хочешь, а трубку тебе эту теперь не верну. Проси за неё – что хочешь. А мне она уж больно по нраву пришлась.

– Ваше Превосходительство! Никак это не можно. Она у меня ещё дедова, с Туреччины привёз. Что хотите – коня отдам, а трубку – не могу.

– Казак, никого в жизни ни о чём не просил, а тебя вот, рожа бандитская, – уже с любовью обратился он к Денисову, – прошу. Всё же – уступи трубку. Я тебе за неё десяток верну. Да ещё и седло в придачу.

– Мне оно, – и он критически взглянул на свой огромный живот, – уже без надобности. Знатное седло, французское.

– А трубку – прошу тебя, уступи. Почувствовал я, словно всю жизнь я к ней шёл. Уступи, казак.

– Ну, что ж, Ваше Превосходительство. Душу, я понимаю, убивать нельзя. И тайное желание её хранить надобно. Коль это – судьба Ваша, поступлюсь, забирайте, Ваше Превосходительство. Храни Вас Христос.

Может Вам, действительно легче при ней-то, трубке моей, будет?

Дальнейшее повергло и Каледина в полную растерянность, не то, что казаков, которые не проронив ни слова, удивлённо вслушивались в каждое слово генерала и Денисова – Люциферов протянул трубку вахмистру и громко сказал:

– Потяни, потяни, разок! Ишь, как забирает! Да, табачок у тебя, вахмистр, такого я, честно, не курил.

И так как их кони шли рядом, они, попеременно, передавали трубку друг другу и трудно было даже представить, что пред взором опешившего эскадрона, да ещё и при таких чрезвычайных обстоятельствах, так сошлись генерал-лейтенант, Его Превосходительство, и почти безграмотный вахмистр, для которого и командир эскадрона был почти божеством.

И когда появился штаб Шаповалова, Люциферов неожиданно сказал:

– Ты, сотник, ежели всё завершится благополучно, уступи мне вахмистра. Не обижу, не бойся, но уж больно он мне по душе пришёлся. Опять же – с трубкой заветной будет рядом. В этом есть какой-то знак. Уступи, сотник, прошу тебя…

– Как он сам решит, Ваше Превосходительство. Неволить не буду, – ответил Каледин.

Тяжело поднимался по ступеням Ставки Государя генерал Люциферов.

Каледин шёл чуть сзади. И когда адъютант Государя открыл им дверь в большую комнату, Каледин даже заулыбался – он словно и не выходил отсюда с такой особой задачей Его Величества – Император Всероссийский так же стоял у окна с огромным бокалом в руке, а возле него, кочетом, так же скакал маленький и тщедушный, но счастливый Шаповалов.

Увидев Люциферова, он бросился к нему навстречу:

– Николай Терентьевич! Вы уж не обессудьте, старика, голубчик. Видит Бог, я и сам их боюсь. Нет для них невыполнимой задачи, – эти слова он произнёс с высокой гордостью, даже выше ростом стал.

– Орлы! Всего достигнут, всё свершат, – и он, как отец – сына, обнял Каледина, да так, держа его за плечо, подвёл к Государю:

– Ваше Величество, вот он, герой мой! Самого Николая Терентьевича, друга моего и ученика старинного, пленил. Ай да молодец! Хвалю! Дерзну, Государь, напомнить о Вашем обещании.

Какая-то досада пробежала по лицу Императора. Он подошёл к Люциферову:

– Ну, здравствуй, старинный товарищ…

И вдруг, утробно, захохотал:

– А скажи, честно, не поддался тогда? Только честно! Ты же моложе меня, и по комплекции – мы схожи.

– Нет, Государь, не поддался. Честью клянусь! Перепили Вы меня по всем правилам. Вы ведь после того, как я уже свалился, адъютант сказывал, ещё три бокала опустошили. Так что Ваш верх – честный.

Царь удовлетворённо заулыбался:

– Ну, а сегодня, что за проруха у тебя вышла, Люциферов? Тебя, можно сказать, закадычного друга самого Государя, мальчишка пленил.

И что мне прикажешь делать?

– Вознаградить, вознаградить, Государь, этого сотника, – сказал честный, хотя и посрамлённый Люциферов.

– Не много я видел таких офицеров, Государь, если уж честно. Дьявол, бес, молния! С такими офицерами, Ваше Величество, Россия – непобедима. Дай-то Господь, что они есть. А то уж очень много угодников стало, которые всё больше на балах тщатся отличиться, а не в поле, – сказал честный Люциферов.

– Что ж, сотник, – обратился Государь к Каледину, – слову своему я верен. Жалую… э… под, – и тут же споткнулся о взгляд Шаповалова, – ладно, есаулом. Высоким внеочередным чином. Заслужил! И другим пусть пример будет.

– За доблесть, за ревностное служение трону вознаграждать надо, а не за паркетную суету, – и он красноречиво посмотрел на Люциферова, соглашаясь с его только что высказанным мнением.

– Спасибо, сотник, простите, Ваше Высокоблагородие, – и царь картинно даже прищёлкнул каблуками, – господин есаул.

– Погоны есаулу, – и он повернулся к адъютанту, приняв в свою огромную руку погоны с одним просветом, без звёздочек.