Текст книги "Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Они никогда не скажут: «Любой ценой!», понимая, что цена даже одной жизни – безмерна.

И когда по воле старшего начальника, по ведомым только ему законам и правилам, во имя известных ему лишь целей будет литься кровь подчинённых, они молча встанут рядом с ними и не пошлют на убой, а поведут к победе, уже не задумываясь о последствиях для своей жизни и своей судьбы.

Алексей Максимович был именно таким. И там, где люди действовали по его личному решению, он десять раз ставил под сомнение своё решение, выбирая из него самое лучшее – обеспечит его выполнение, найдёт и лишнюю артиллерийскую батарею, и сотню-другую снарядов, недостаток которых войска остро почувствовали уже в первых боях.

А если уж его доводы проигнорируют те, кому он подчинён, то такой военачальник, обдумав всё, лично вёл свои войска навстречу опасности. И побеждал!

За всю войну вверенные Каледину соединения и объединения,не претерпели ни одного поражения. Он всегда не просто слепо подчинялся обстоятельствам, а диктовал им свою непреклонную волю.

Но не всё зависело от его воли, от мужества и преданности его войск.

К несчастию, как говорил любимый им Самсонов, война и началась не так, не так, как планировали штабы всех уровней, она и развивалась не так, как хотелось всем, и завершилась не так. Правда, последнего наш герой ещё не знал.

К войне Россия была не готова по всем показателям, которые характеризуют этот вид специфической, особой государственной деятельности.

Все институты государства были разобщены при подготовке страны к отражению нападения противника.

Даже невежественные и безграмотные солдаты и те недоумевали, почему везде говорится о войне России с Германией, когда на стороне последней воевали и венгры, и австрийцы, и чехи, и словаки, немало и иных народов Европы.

Почему наше государственное руководство, понимая, что война стоит на пороге, не предприняло должных мер по подготовке железных дорог, иных коммуникаций к переброске больших масс призывного состава, фуража, боеприпасов; почему мы столь катастрофично отставали от противника в техническом оснащении войск, особенно – в авиации и артиллерии; почему в тылу сразу же стало остро не хватать продовольствия…

И таких вопросов было великое множество.

Но на них не только безграмотный солдат не мог дать ответов.

Не больше могли сказать и подготовленные полководцы и патриоты.

Не раз на эти темы говорил командир дивизии Каледин и его командующий 8 армией генерал Брусилов Алексей Алексеевич, которому со своим верным боевым соратником предстоит выполнить своё божественное предназначение – отвести от Отечества и объединённых сил Антанты грозную опасность весной шестнадцатого года.

Это был счастливый период в жизни и службе Алексея Максимовича Каледина.

Командующему армией сразу понравился этот немногословный, волевой и хорошо, в отличие от иных начальников дивизий, подготовленный генерал.

Брусилов к этому времени был многоопытным полководцем и по одному тому, как Каледину подводили коня – сразу заметил, что начальника дивизии успели признать и полюбить.

Он уважительно и тепло, но твёрдо взял повод из рук коновода, поблагодарил того кивком головы, но руку его решительно отвёл, которой тот намеревался подсадить Каледина, и легко – сам, едва коснувшись стремени левой ногой, взлетел в седло.

Объезжая боевые порядки дивизии вместе с её начдивом, Брусилов видел, с каким вниманием относились офицеры к его указаниям.

Не было пустого щёлкания каблуками, тупых и бессодержательных глаз, а всё делалось споро, уважительно, без подобострастия, искренне и сердечно.

И Брусилов, после объезда дивизии, просто протянул руку новому начдиву и сказал:

– Знаю, что верного боевого товарища приобрёл. И благодарю Господа за это. Послужим России, Алексей Максимович?

– Послужим, Алексей Алексеевич.

***

За всю войну генералу Каледину пришлось многократно встречаться с Государем.

Но приезд того в его дивизию, в конце четырнадцатого года, Каледина, казалось, привыкшего уже ко всему, просто потряс.

Перед целеустремлённым начальником дивизии предстал совершенно безвольный, потерянный человек.

Даже доклад Каледина об обстановке, Государь слушал нехотя, на середине прервал докладчика столь нелепым обращением, особенно – на передовой:

– Вы уж, голубчик, прикажите, чтоб подали нам… по стаканчику. Как-то зябко очень…

Услужливый свитский генерал куда-то метнулся и тут же вложил в руку Николая II какой-то бокал, наполненный водкой.

Попытка Каледина обратить внимание самодержца на крайне неудовлетворительное обеспечение боеприпасами, особенно – артиллерийскими снарядами, никаких результатов не принесла.

– Вы уж, голубчик, как-то сами. Вы же видите, что творится…

И это был весь ответ.

Потоптавшись ещё несколько минут в траншее, неведомо для чего посмотрев в сторону противника через бинокль, царь, так же внезапно, как и появился, убыл из расположения дивизии, не приняв ни одного решения, не сказав никому и слова, кроме просьбы о стаканчике.

И когда митрополит, дородный, тучный, из свиты Государя, источающий застойный дух спиртного, шумно дыша, осенил Каледина торопливым, одними пальцами, крестным знамением и пробормотал:

– Вы – иконок, иконок побольше солдатикам… С божией милостью…

Дальше ничего он уже сказать не успел.

Каледин так сверкнул на него глазами и только выдавил сквозь зубы:

– Шли бы вы отсюда, владыко, а не то…

Этого вполне хватило понятливому священнослужителю, чтобы он, подобрав полы своего долгополого одеяния, резво устремился, рысцой, к автомобилям из свиты Государя.

***

Уже к началу пятнадцатого года было всем понятно, что грядёт катастрофа.

Поступающее в войска пополнение приносило вести о голоде внутри страны, о волнениях на оборонных заводах, где людям, месяцами, не платили содержания, а если оно и было, то в заводских магазинах не было ни солонины, ни хлеба.

Эти вести снижали боевой дух войск, заставляли солдат всё чаще задавать себе и своему начальству вопрос: «А за что, собственно, воюем?»

В окопах появилась новая напасть, которая была страшнее германца – листовки какой-то РСДРП – российской социал-демократической рабочей партии, в которых давались прямые оценки происходящего, а чуть позднее – появился и призыв повернуть оружие против эксплуататоров, которые на войне наживают немыслимые барыши.

Начались брожения в войсках, всё чаще происходили братания с противником.

Слава Богу, что все эти напасти не коснулись казачьих частей. Здесь всё так же ревностно относились к начальству, блюли порядок и дисциплину.

И социал-демократы понимали, что скажи казакам, что их начальник дивизии – кровосос и кровопийца – разорвут на куски.

Они видели, они знали, что их начальник дивизии живёт одной с ними жизнью, так же переносит тяготы и лишения войны.

Авторитет Каледина ещё больше укрепился, когда по всему фронту разнеслась весть о личном мужестве и доблести начальника дивизии.

Каледин, с несколькими казаками конвоя, направлялся в один из своих полков. И только въехали на взлесок, из примыкавшей к нему балки выскочил австрийский разъезд, во главе с холёным офицером, с роскошными усами.

Завидев своё численное преимущество, а австрийцев было человек шестнадцать, они обнажили палаши и помчались, во весь опор, на группу Каледина, в которой с ним было лишь семь человек.

Начальник дивизии, обнажил Георгиевскую шашку, лезвие которой заиграло в солнечных лучах. Отступать было некуда, да и поздно, так как до австрийцев оставалось шесть-семь махов коням, которые мчались на полном скаку.

Пришпорив своего красавца-дончака, Каледин налетел на передних всадников противника, на затяжелевших, откормленных лошадях.

Миг – и два австрийца, поражённых клинком Каледина, вывалились из сёдел в густую траву.

Но тут же, два очередных, взяли начальника дивизии, с двух сторон, в смертоносные клещи. Казалось, ещё миг, и всё будет кончено, так как казаки конвоя, связанные боем, не поспевали к любимому начальнику.

И пока они, наконец, подскакали к генералу, его противники, одного из которых он рубанул по плечу, а второму – колящим ударом пронзил горло, тут же со стонами, свалились со своих коней.

Наконец казаки подоспели. Рубка была страшная, молниеносная.

И уже через несколько минут – лишь трое австрийцев, безжалостно нахлёстывая коней, скрылись в лесу.

Их не преследовали, так как и сам Каледин, и его боевые спутники, были в крови как от собственных ран, так и вражьей.

Вскоре о боевых делах дивизии Каледина прослышал весь фронт.

Она стяжала себе славу непобедимой.

И Брусилов, без раздумий, предложил Алексею Максимовичу вступить в командование 12 корпусом. Но обстоятельства, которые были выше любой, даже объединённой воли, праведной и святой, помешали этому.

В начале февраля 1915 года начались тяжёлые бои на Юго-Западном фронте.

Противник, а это были, в основном, австро-венгерские войска, во что бы то ни стало, стремился добиться перевеса над русскими войсками и оставить за собой традиционные области своего влияния.

Дивизия Каледина не выходила из боёв.

Потери были страшными – недоставало снарядов, и начальник дивизии лично утверждал их расход на сутки, к каждому орудию.

Это изводило деятельного Каледина. Он почернел, осунулся и всё чаще на Военных Советах армии, даже в присутствии горячо чтимого им Брусилова, не мог удержаться от едких реплик:

– Мы в 904–905 годах, точно так же, японцев шапками закидывали, а немцев и австро-венгров – вознамерились, очевидно, – иконами.

Ваше Высокопревосходительство, докладываю, в дивизию вчера снова два вагона икон поступило, а снарядов – уже второй месяц – ни одного. Что это, уважаемый Алексей Алексеевич?

Брусилов ещё тяжелее переживал эту драму, разворачивающуюся по всем фронтам, потому, что знал больше за Каледина.

Он знал положение внутри страны, видел всю никчемность Ставки, в которой все норовили предупредить желание, каприз даже Государя, жертвуя при этом целесообразными и насущными решениями.

Каждый фронт строил свой манёвр по сути самостоятельно, общей и твёрдой координации их действий не было.

Знал Брусилов и то, что сама война, совершенно не нужная и роковая для России, была навязана ей силами мирового финансового капитала, который был в руках международного сионизма.

Именно эти круги, по единой команде, исходящей из-за океана, приостановили финансирование и кредитование всей хозяйственной и военной деятельности России.

Всё повторялось, как и в годы Японской войны, только в несопоставимо больших масштабах.

Разруха и голод революционизировали массы народа и без большевиков, которых ещё никто и не знал в ту пору. Особенно – в солдатской гуще.

Но чем больше в войска прибывало пополнения из запасных частей, тем большее влияние оказывали они на всю кадровую армию.

И разлагали её.

Уже к весне 1915 года появились первые акты братания с австро-венграми, отказ, в отдельных частях, выполнять приказы командования, беспричинное отступление с занимаемых позиций, случаи паники и дезертирства.

После одного из заседаний Военного Совета, Брусилов попросил Алексея Максимовича остаться и прямо, без обиняков, словно исповедуясь, стал с ним говорить:

– Алексей Максимович, поверьте мне, голубчик, что не только у Вас, от такой невесёлой действительности, испортился характер.

У меня он тоже – не сахар. Но самоедство души Вашей – только вредит делу.

Если Вы, наиболее стойкий и зрелый военачальник армии, не можете перенести выпавших испытаний, с кем же я тогда останусь, Алексей Максимович?

– А Отечество? – и он подошёл вплотную к Каледину и заглянул ему в глаза.

– Мы, что, можем с Вами положиться на Ренненкампфа? Ему вручить заботу о сбережении России?

Или иным, которые, быть может и люди пристойные, да вот для военного дела – сущая пагуба. Они сами нуждаются в поводыре, лично, а мы на них возлагаем непосильное бремя – вести массы к победе.

Посуровел, и тоном, не терпящим возражений, подытожил:

– Думаю, что более на эту тему мы говорить с Вами не будем, Алексей Максимович.

– Да, Ваше Высокопревосходительство, я всё понял. И впредь буду Вашим самым последовательным соратником и единомышленником.

– Благодарю Вас, Алексей Максимович. Я другого ответа от Вас и не ожидал.

И он, именно с Калединым, самым первым из своего окружения, поделился содержанием того особого приказа, который он написал собственноручно после долгих раздумий и размышлений и о содержании которого предпочитают и доныне молчать историки и политики.

– Алексей Максимович, хочу знать Ваше мнение об этом приказе. Его содержание Вы будете знать первым. И пока, кроме автора – единственным. Прошу откровенно высказать своё суждение… по самой сути предлагаемого Вашему вниманию документа.

И он прочитал Каледину несколько листов, исписанных красивым, со старинной вязью, почерком, который Алексей Максимович хорошо знал – так писал лишь Брусилов.

Суть приказа сводилась к тому, что командующий армией обязывал офицерский состав принять любые, самые решительные и неожиданные меры, для предотвращения паники и самовольного, без приказа, отступления войск с занимаемых позиций.

Каледин оцепенел. Более решительных и особых мер по повышению стойкости войск он не слышал.

До него доносился твёрдый и решительный голос Брусилова:

«В тылах войск, проявляющих нерешительность, самовольное оставление занимаемых позиций, располагать специальные отряды, вооружённые пулемётами и без раздумий уничтожать паникёров и трусов.

Огонь артиллерии, оказавшись перед выбором: поражать противника или самовольно отступающие свои войска, несмотря на катастрофическое положение с боеприпасами, сосредоточивать, в первую очередь, на дезертирах и мародёрах, самовольно оставляющих занимаемые позиции.

Лишать чинов и немедленно отстранять от должностей офицеров, подразделения и части которых оставили позиции без приказа.

Ввести в войсках особые трибуналы, решениями которых приговаривать к расстрелу трусов и мародёров, паникёров, самовольно оставляющих позиции».

Каледин молчал. А Брусилов пытливо глядя ему в глаза, ждал ответного слова своего подчинённого.

И тот, после недолгого молчания, стал говорить:

– Алексей Алексеевич! Дай Бог избежать мне надобности в таких мерах, – и он истово перекрестился, – но они – действительно жизненно необходимы. Иначе и Россию всю потеряем.

Вы же лучше меня помните начальный этап войны. Мы, имея превосходство над противником, оставляли обширные районы на Западе империи.

Справившись с нахлынувшим волнением, он твёрдо заявил:

– Позвольте уверить Вас, Ваше Высокопревосходительство, что я не замедлю выполнить Ваш приказ, если в этом будет нужда.

Но, хотелось бы, чтобы эта мера миновала вверенные мне войска.

После этого разговора с командующим, Алексей Максимович вскоре был тяжело ранен.

Германский лётчик, обнаружив скопление офицеров, догадался, что это крупный штаб русских, и сбросил бомбы прямо над их головами.

Каледин, ставивший задачи подчинённым, только по счастливой случайности остался жив.

Бомба, взорвавшись почти у его ног, убила нескольких офицеров штаба, а самому начальнику дивизии два осколка рассекли лёгкое, а третий – прошил правую ногу и он, после этого, даже выздоровев, прихрамывал при ходьбе.

Тяжело и медленно выбирался Каледин из небытия. И только его крепкое природное здоровье, да искусство врачей, сберегли его жизнь.

Но окончательно выздоровел он в родных краях, где уже старая, но такая же хлопотливая и душевная Дуняшка, домашними отварами, мёдом с травами, степным кумысом поставила его на ноги.

И как только он представился Брусилову, по возвращению на фронт в начале августа тысяча девятьсот пятнадцатого года, тот, искренне обрадовавшись выздоровлению своего лучшего генерала, молча положил на стол Высочайший Указ, которым генерал Каледин назначался командиром 12 корпуса.

Высочайшая должность! И в другое время он бы искренне обрадовался этому назначению.

А после госпиталя, где он увидел иную жизнь России, и, особенно, после побывки в родных краях, он увидел нарастание грозных и страшных событий, которые до неузнаваемости изменят облик страны.

Поэтому без радости принимал Алексей Максимович под своё начало 12 корпус.

И хотя в его состав входила и его дивизия, с которой он сроднился, но даже это душу не грело.

И он, пройдя формальный ритуал представления Государю по случаю вступления в новую высокую должность и пожалованного ему при этом очередного ордена, более всего благодарил судьбу за встречу в Ставке с Самсоновым.

Такой же шумный, огромный, он принимал под своё начало армию, и не смущаясь двора, вкрадчивых и скользящих, как тени, чиновников, громогласно зарокотал на весь зал:

– Алёша, друг мой сердечный! Вот кому рад – это тебе.

Обняв Каледина, он троекратно с ним расцеловался и тут же шепнул на ухо;

– После приёма – встречаемся. Не торопись уезжать. Надо переговорить…

Всю ночь они просидели за столом, почти не прикасаясь к еде и вину.

Тяжёлые предчувствия саднили обоим грудь. Они, лучшие солдаты империи, видели, куда катится их Отечество.

И катится лишь по воле, а вернее – по её полному отсутствию у власть предержащих, и в первую очередь – у Государя.

– Алёша, милый, ты думаешь, что я рад тому, что армию мне вверили? – стал говорить Самсонов.

Нет, друг мой сердечный. Армии, в том представлении, как мы её понимаем, просто нет.

И не только моей. Ты знаешь, я могу взять людей в руки.

Но сама система привела к тому, что войско выродилось в какую-то толпу вооружённых людей.

Инерция, заданная Петром, работала в России почти сто лет. Отсюда – блистательные победы, приумножение славы и величия Отечества.

А затем – началось увядание и позорные поражения – Крымская война, война с японцами, участниками которой мы с тобой были, это показала во всей печальной красе.

Именно здесь прервалась связь офицеров с подчинёнными, короткие сроки службы привели к тому, что армия стала клониться к упадку, проигрывая или бесславно кончая все войны, которые России, по большому счёту, были вовсе не нужны.

Он горько усмехнулся и в один глоток выпил рюмку водки, а затем продолжил:

– Мы освобождали тех, кто не радовался своему освобождению; мы проливали кровь за свободу, а массы народа не хотели этой свободы.

Вскинулся, крепко сжал руки в кулаки и заговорил вновь, яростно и гневно:

– Алёша, мы не можем быть неискренними друг с другом. И давай прямо скажем: армия – это ведь производное государственного строя. Какая армия может быть в угасающем государстве, гниющем повсюду?

И война, любая война, являясь суровым испытанием для государственного строя и армии, показала, что настроения и нужды народа совершенно отличные от тех настроений, которые царят в верхушке государства.

Именно поэтому мы и проигрывали все войны, после Екатерины Великой.

Все государственные дела пришли в упадок, и такое государство не могло выпестовать героическую армию, непобедимую.

Он вновь забегал по комнате и надрывно, с болью в сердце выдохнул:

– Нет, милый Алёша, армия – суть отражение всех нравов, которые царят в Отечестве, особенно – там, – и он при этом указал пальцем вверх.

Высшее государственное руководство, и это мы с тобой сполна почувствовали в 904–905-м годах, на руководящие должности выдвигает лукавых царедворцев, прости – холуев, при которых только и удобно их подлинным властителям.

Люди же беспокойные, пытливого ума, твёрдой воли, самобытные и самостоятельные – в качестве военных вождей не нужны и даже опасны.

Я думаю, милый Алёша, даже то, что ты назначен командиром корпуса, а я – командующим армией, страшное недоразумение.

Разве мы режиму нужны? Мы ему неудобны и даже… опасны.

Ты ведь видел, кто, через одного человека, стоял вместе с нами в строю на аудиенции у Государя.

Ренненкампф! Вот что чудовищно. Знает ведь Николай, что я ему морду бил под Мукденом. Знает. Даже сказал мне это в беседе.

Но толку что из этого? Этого шкурника – на армию? А там, попомнишь моё слово, и фронт доверят. Всенепременно.

Вот от чего гибнет Россия. Её откровенным врагам, проходимцам и шкурникам – вверяются огромная власть, возможности.

Но именно Ренненкампф ближе и роднее власти, нежели мы с тобой.

Он с ней сроднился, сросся, а то, что Отечеству этот симбиоз будет стоить – не важно совершенно. Не думают об этом власть предержащие.

Он же предаст – и землю нашу, и трон – всё и всех предаст ради собственных выгод.

– Мы с тобой эту беду увидели в полном расцвете в Японскую войну.

Высшее руководство совершенно не было готово к тому, чтобы оправдывать своё положение.

Стессель – предатель и изменник, получает такие полномочия, которые не снились ни одному командующему.

Куропаткин – можно его критиковать, но бесправный военачальник – страшное явление на войне. А у него прав никаких не было ни над флотом, ни даже над полевыми армиями. И он только четыре месяца из семнадцати, что длилась война, обладал властью Главнокомандующего, но уже на этапе катастрофы, когда выправить что-либо было уже просто невозможно.

Разве при таком положении добиваются успехов?

Такая же ситуация и сегодня. Может ли слабый и безвольный человек властвовать над армией? К тому же – совершенно непрофессиональный, не получивший никаких навыков в управлении войсками.

Таких проблем я могу тебе назвать великое множество. Да и ты всё это знаешь ничуть не хуже меня.

Посмотри на положение младших офицеров. Беспросветная нужда, отсутствие гарантий на достойное содержание по завершению службы, привело к тому, что в армию просто не идёт лучшая часть молодёжи, а многие – приняли все возможные усилия, чтобы бежать из армии, под любым предлогом.

Остались лишь те, кто иного применения себе найти не мог, да ещё мы и наши проверенные товарищи, но таких ничтожно мало.

Все училища – двухгодичные. Что это? Это же даже не среднее образование, а к высшему – у офицера путь отрезан практически вообще, так как в академию Генерального штаба, это мы с тобой знаем по себе хорошо, попадают лишь счастливцы.

Ничтожный процент! А ведь молодёжь должна и хочет учиться. Почему же эту очевидную истину не понимают верхи?

Двухгодичное училище и, если повезёт – капитанский чин по увольнению – вот удел почти всех, кто связал себя с военной службой.

И тут же, повторюсь ещё раз, для контраста – бездарность руководства в высшем эшелоне армии. Если у нас Сухомлинов, эта балерина, в военных министрах – это уже страшно. Он больше озабочен краской для своих усов, и лакировкой ногтей, нежели положением дел в армии.

Как мог такой человек стать во главе военного ведомства? И кто его на эту роль назначал? Государь ведь, только он, больше некому.

А Сухомлинов ведь не сам по себе существует, он ведь за собой привёл себе подобных и рассадил их на ключевых постах. А это уже государственное преступление, хуже предательства.

Поэтому мы и видим страшные поражения в ходе этой войны.

Он даже закричал, схватив Каледина за мундир:

– Мы, имея двукратное превосходство над немцами, потерпели разгромные поражения уже на начальном этапе войны – и Лодзь, и Варшава, и Восточная Пруссия, и Сальдау – проигрываем всё и везде.

Мы же с тобой помним, как негодовали моряки в Японской войне, так как наши снаряды генерала Бригса для корабельной артиллерии, не взывались, даже прошивая обшивку бронированных кораблей, а японская шимоза – всё сметала на своём пути, встретившись с любым препятствием, даже самым незначительным.

Это звенья одной цепи, всё той же – Россия никогда не была готова к войне. И речь здесь не идёт о нашем солдате, мужественном и неприхотливом, а речь – о способности высшего руководства проявить свой талант, свою волю на поле брани.

Наш генералитет, за исключением десятка человек, с немецким бороться не может. Последний превосходит наших по уровню военной подготовки, командованию реальными войсками, в бою, а не созданными специально, под угодных, командами, которые ничего на поле боя не решают и воевать не способны.

Поэтому такие ужасающие потери среди кадрового офицерства в начале войны, когда три четверти его были просто выбиты в первых же сражениях и боях.

А прибывшие на фронт – не могли уже взять в свои руки дело обучения и воспитания пополнения, которое к выполнению боевых задач в современной войне, совершенно не подготовлены.

Правильно мне говорил генерал Слащёв-Крымский, что армия, уже к пятнадцатому году, превратилась в собранное с бору–по сосенке, войско, которое никакой связи с народом не имело, и интересы его не представляла и не защищала.

Вот главные причины наших поражений в начале войны.

А ещё – отвратительное обеспечение войск. Ты ведь мне сам рассказывал, как в дивизию получал, вагонами, иконы. Тоже самое пережил и я в своём корпусе.

А когда кадровая армия была выбита, кто пришёл ей на смену?

В запасных частях у людей даже кровати не было своей, спали по очереди, по очереди же питались и в столовой.

С батальоном, в котором людей было больше, чем в двух полках, занимался отсталый и утративший любую перспективу офицер, из запасных, да инвалидов.

С солдатами занимались лишь вновь произведённые прапорщики из нижних чинов, назначенные даже ротными командирами. Но они ведь сами ничего не знали.

Он даже забегал по номеру, да так, что и пол скрипел под его красивым и таким массивным телом:

– Ты знаешь сам, по своему опыту, что у нас в полках, на начало 15-го года, оставалось по 8–10 кадровых офицеров. Задумайся! Кому же было вести войска в бой? И всё почему? Потому, что порочна сама практика, обязывающая офицера быть в первых рядах атакующих войск. Сколько мы с тобой чернил перевели и бумаги, борясь с этим головотяпством преступным, а воз и ныне там. Никто не хочет пересмотреть эти давно устаревшие положения боевых уставов, не соответствующие требованиям дня.

И это, Алёша, в начале года! Прошло всего лишь несколько месяцев с начала войны. И что мы будем делать дальше?

Поражения на поле брани возвращаются в общество бунтами и революциями. Вот чего я боюсь, дорогой Алёша. Не жизни своей жаль, что наша жизнь значит для России, а жаль того, что в ней перестал наличествовать смысл.

Распутин назначает министров, на фронты – Главнокомандующих. Какое же это государственное совершенство и устройство?

Не забудем, что поражение в войне с японцами породило революцию, а что будет с Россией, если мы проиграем эту войну?

Десять миллионов под ружьём… Страшно даже подумать, дорогой Алёша, во что может это вылиться.

У меня полки в корпусе получили восьмой–десятый комплект. Можешь представить, что это значит? То есть, применительно к полку, за год всего войны, более тридцати тысяч перемолото.

– А всё, – и он лихо и как-то даже красиво, выматерился, – лишь потому, что вместо снарядов – иконы солдатикам шлём.

Боюсь, Алёша, дорогой, что впереди – ещё более страшные потрясения. Армия всё более и более превращается в толпу – при этом недолго и до того, о чём пишут эти… э… социалисты, чтобы ещё, не дай Бог, наши солдатики повернули оружие в другую сторону, то есть не против врага, а против своих властителей.

В конечном счёте, дорогой Алёша, воюют не армии, а государство, народ. А они, оба, больны, причём, я этого боюсь – тяжело и неизлечимо.

И нам только остаётся, что исполнить свой долг. Чего бы это ни стоило. До самого конца. Даже рокового.

***

Этот разговор Алексей Максимович запомнил на всю оставшуюся жизнь.

И он его восстановил в своей памяти в горестные и утратные дни, когда не стало его самого близкого соратника и друга, неистового Самсона.

Он оказался прав, и все его пророчества сбылись. И даже то, что в его гибели, в конечном счёте, оказался виновен Ренненкампф, который не выполнил приказ Гланокомандующего войсками фронта и не пришёл со своей армией на помощь терпящей бедствие армии Самсонова, которая в одиночку дралась с превосходящими силами противника, а затем – просто истаяла в Мазурских болотах.

Самсонов же, по свидетельству очевидцев, от отчаяния, будучи к тому же тяжело раненым, застрелился.

***

А Россия всё быстрее и быстрее катилась в страшную и роковую пропасть.

И это – несмотря на героизм и мужество миллионов, на страшные жертвы и кровь.

Но они ничего не могли выправить, когда в самом верху не было идеи и воли, а государственная власть ускользала из ослабевших и трясущихся рук самодержца и его никчемного окружения.

***

Но корпус – слишком ответственное и большое дело, чтобы командир ежедневно предавался только этим размышлениям.

Пять дивизий, множество иных частей и подразделений, требовали ежедневного напряжения сил, концентрации энергии там, где был ключевой участок борьбы.

Не давая покоя себе и подчинённым, Каледин, за восемь месяцев командования корпусом, сделал, казалось, невозможное.

Это было самое боеспособное объединение фронта, за что его новый Главнокомандующий, а им стал, и по заслугам, горячо любимый Калединым генерал от кавалерии Брусилов Алексей Алексеевич, сердечно благодарил, и неоднократно, Алексея Максимовича.

Не преминул Алексей Алексеевич заметить и Государю, на очередной встрече в Ставке:

– Ваше Величество!

Фронт задыхается от отсутствия опытных кадров. Нам некого ставить даже на армии. И в это время, когда отдельные командиры корпусов назначаются Главнокомандующими фронтами, на мои представления, относительно генерал-лейтенанта Каледина для назначения его командующим 8 армией, долгое время нет ответа.

Армия, сo дня моего назначения, по Вашей воле, на Юго-Западный фронт, остаётся под началом исполняющего должность генерала Радомысльского.

Государь, но он ведь даже дивизией полной не командовал.

Николай II слушал Брусилова молча, только изредка морщился и прикладывал тыльную часть правой руки к своему лбу:

– Простите, Алексей Алексеевич, болит голова. Мигрень замучила.

Я ничего не имею против Каледина, но всё окружение говорит, что он дерзок, не в меру – заносчив.

– Вот посмотрите, – и он, подойдя к столу, уверенно извлёк из какой-то папки стопу бумаг.

Брусилов подумал: «Значит, пользуется ими часто, коль помнит, где они лежат».

А царь, между тем продолжил:

– Вот, посмотрите, мне ещё с Японской войны генерал Ренненкампф писал в рапортах, что полковник Каледин ослушался его и не выполнил его приказ.

А вот – в девятьсот восьмом году, на конференции, посвящённой итогам войны на Дальнем Востоке, неодобрительно отзывался о моём наместнике, генералитете вообще.

– Да и, – при этом Николай II поморщился, как от нестерпимой боли, – и в адрес царствующей фамилии… э… допускал двусмысленные высказывания и оценки.

– Государь, – Брусилов решительно прервал царя, – опираться в жизни можно лишь на то, что сопротивляется.

И я твёрдо знаю, что Каледин – наивернейший слуга престола. Он никогда, никогда, Государь, не предаст Вас и от Вас не отступится. Жизни не пожалеет за Вас, Государь.