Текст книги "Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Но сегодня, до появления Каледина, Корнилов упивался своим положение Верховного Главнокомандующего.

Никогда, затем, даже когда превратности военной судьбы приведут его в Новочеркасск, так и не сможет простить Корнилов одной лишь реплики Каледина на этом Главном Военном Совете, когда в своём выступлении ставил задачи Главнокомандующим фронтами и командующим армиями на летнюю кампанию семнадцатого года.

Каледин, не отрывая своих глаз от невыразительного лица Главковерха – скуластого, с калмыцкими раскосыми глазами, обронил:

– Хотелось бы знать, на чём основываются эти… э… совершенно оторванные от реальной жизни планы?

– Вы хотя бы представляете, господин Верховный Главнокомандующий, – не без сарказма сделал он ударение на титуле, которого Корнилов был только что удостоен постановлением Временного правительства, – каково сегодня реальное положение войск? Каков их дух, уровень материально-технического обеспечения, способность, в связи с этим, продолжать войну?

Корнилов побелел:

«Да, прав, прав был Антон Иванович Деникин, который представил мне список всех вольнодумцев из числа генералитета. Был в нём и Каледин, да не успел я заменить его на верного и послушного соратника.

А этот – возомнил себя героем. Как же, за Брусиловский прорыв, единственный из командующих армией, был удостоен Государем высшего воинского звания, сравнялся в чине с самим Брусиловым, Главнокомандующим фронтом и даже с Алексеевым, начальником штаба Ставки».

Корнилов с каким-то жалким выражением на лице, скосив голову, посмотрел на свои новые, не измятые ещё погоны генерала от кавалерии.

Он-то понимал, что его равенство с Калединым в чине было формальным. Полководческое отличие Каледина было получено на фронтах войны, а Корнилов – два генеральских звания, почти подряд, получил уже не от Государя, а от Временного правительства.

И знал, что за ним, в войсках, так и закрепились две оскорбительные клички: Пленный и Временный.

Ох, русский язык и русский человек, он-то ничего не скажет зря.

И вся армия знала, о ком идёт речь, ежели в солдатском кругу произносилось: «А Временный повелел, слыхали?» или «А Пленный-то наш, видать, не понял, что прежняя война завершилась».

Но так было угодно судьбе и Господу – по Его воле так переплелись судьбы этих двух людей, что, говоря об одном – надо было видеть, сразу же, и другого рядом. Но их оценки в солдатской массе и офицерской среде, как и их дела, их решения, были совершенно отличны друг от друга.

Если Алексей Максимович был всегда отмечен печатью высокого служения Отечеству, то Корнилов, скорее, прислуживал, отслуживал то, что досталось ему по случаю, но только не по праву и чести.

Каледин на этом заседании высшего Военного Совета вспомнил, как в майские дни 17 года его отлучили от командования 8-й армией, и как её принимал под свой начало ни кто иной, а именно Лавр Георгиевич Корнилов.

И как Каледин ему сказал:

– И что, Лавр Георгиевич, эти знаки, – он указал на Георгиевские кресты IV и III степени, (правда, слава Богу – до креста второго класса Корнилов не дослужился), как и у него самого, – не мешают Вам? От Государя ведь получены, а Вы – его семью под арест, чем и обрекли на гибель. Я это чувствую. Спросит ведь Господь за это, взыщет, не боитесь?

Скрипнул зубами Корнилов и спешным шагом, без ответа, вышел из кабинета.

Каледин даже вспомнил, как он сел в последний раз за свой рабочий стол, скрестил руки на груди и подумал:

«Странное дело, а я даже не жалею о случившемся. Командовать в это время армией – не велика честь. Вон, Деникин, из корпусных командиров – сразу стал Главнокомандующим фронтом. Ренненкампф – откровенный отступник и негодяй – в этой же роли.

Цареотступники, жалованные Государями чинами и орденами – Рузский, Эверт, да и досточтимый Алексей Алексеевич Брусилов, все командующие флотами – тоже очень легко смирились с отстранением Государя от престола и присягнули на верность Временному правительству.

Господи, Керенский, эта истеричка, да к тому же – и иудей чистых кровей, во главе России! Возможно ли это было в иное время?

Помню, как он приехал в армию. Кроме лозунгов, пустопорожних фраз, так называемой революционной трескотни, – ничего более никто от него не услышал.

А разговора о судьбе Отечества, о путях, по которым всем и должно идти – сторонился, уходил от них.

Каледин усмехнулся, широко, открыто. Он вспомнил, как во время пребывания Керенского в армии, дежурный офицер прибыл к командующему с докладом и обратился к нему привычно: «Ваше Высокопревосходительство…».

Керенский отшатнулся от него, как от змеи:

– Алексей Максимович! Как Вы смеете, мы ведь упразднили чинопочитание, единоначальное управление войсками, а у Вас тут процветает махровый монархизм.

– Это оскорбительно, – чуть не завизжал он, – и не совместимо с идеалами нашей демократической революции.

Каледин даже засмеялся, жёлчно и зло. Сцена встречи с Керенским зримо предстала пред ним:

– Александр Фёдорович! Господин премьер-министр, победу в вооружённой борьбе в современных условиях может одержать лишь жёстко централизованная, единоначально управляемая вооружённая сила.

Армия, в которой подорваны устои законности, правопослушания, единоначалия – не жизнеспособна.

И подступив к Керенскому почти вплотную, продолжил:

– Нигде, ни в одной отрасли деятельности общества, демократические, либеральные ценности, за которые Вы ратуете, господин премьер, не являются столь пагубными и вредоносными, как в армии.

Керенский онемел. Ярость так исказила его лицо, что он не мог даже говорить.

Каледин же спокойно и методично продолжил:

– Либерализм разрушает единство войскового организма, подрывает устои воинской дисциплины и единоначалия.

Только жёсткая централизация военной власти может привести войска к победе.

Иного, Александр Фёдорович, не дано. Ещё ни одно государство мира эту истину не опровергло.

И он тут же высказал свои размышления относительно того, что только монархия способна сохранить Россию, как единое централизованное государство.

Керенский даже взвигнул:

– Так вот оно что! Мы доверяли дело защиты свободной России – ярому монархисту. Это недопустимо. Это возмутительно!

И Каледин тут же был снят с должности командующего выпестованной им армии, и заменён, вот она ирония судьбы, Корниловым. Об этом мы уже говорили.

И тот, уже на первой встрече с офицерами заявил, что наиглавнейшей своей задачей видит искоренение вольнодумства и «калединщины» во вверенной ему армии.

И тут проявил себя генерал Вяземский, который публично заявил, что он не желает служить под началом человека без чести и совести.

Тут же поднялся из-за стола и вышел из зала.

Вспоминая это, Алексей Максимович не отводил своих глаз от лица Корнилова. А тот старательно прятал свои узкие глаза степняка от его открытого взора и в них всё больше застывали льдинки отчуждения, уже навек, и досады.

«Ладно, Бог с ним, – продолжил тянуть в мыслях Алексей Максимович, – временщик он и есть временщик. Долго не задержится Лавр Георгиевич на этом престоле. Сам же Керенский устрашится такого Главковерха».

Да и не это его поражало после того, как он был отлучён от армии.

Он увидел неведомую ему Россию. Голодную, разорённую, страшно напрягшуюся в ожидании перемен, без которых сохранить государство было просто невозможно.

«Боже мой, я не знал ведь своего Отечества. За него сражался, лил свою и вражью кровь, а не знал».

Даже в Петрограде, он это увидел своими глазами, свирепствовал голод. Люди были озлоблены до последней степени.

И ему на вокзале, он даже растерялся, нижние чины, проходя мимо, не отдавали воинской чести.

Более того, смотрели угрюмо и злобно даже на полного генерала, с Георгиевским крестом на груди.

Именно тогда он услышал впервые: «Отольются Вам, эксплуататоры, наши слёзы. Мы ещё поднимем вас на штыки. Недолог тот час».

Было больно. Ему не хватало воздуха. Он задыхался.

Его Россия, его народ, за который он не жалел ни крови, ни самой жизни, определили и меня во вражий стан.

Какие же силы это способны были сделать?

Я, не унизивший и не оскорбивший ни одного из братьев меньших, стал для них врагом. Почему? За что? Разве я заслужил это?

И далее, – Алексей Максимович горько улыбнулся – события нарастали, как снежный ком.

Слава Богу, что в июньские дни он не был в Петрограде. Одному Богу ведомо, как бы он повёл себя в этой ситуации.

Но он знал твёрдо – в стране, где единокровный народ стал проливать кровь друг друга – праведную и неискупаемую, надо ждать страшных бед и чудовищного развития дальнейших событий.

***

Сразу после отстранения Временным правительством от должности командующего 8-й армией – в Петрограде не задержался и, не медля – уехал на Дон.

Буквально несколько дней в отцовском хуторе, укрепили его силы. Он воспрял духом, напитался соками и силой родной земли, и успокоился: «Ну и ладно, отслужил своё. Хватит. Ни к какой силе в этой сутолоке примыкать не хочу. Останусь сам по себе».

Но разве властен человек в своей судьбе и своём выборе?

В дни его приезда на Дон там начал работу Великий Войсковой Круг.

И как только дошёл вопрос до выборов Атамана Всевеликого Войска Донского, фронтовики дружно выкрикнули:

– Нет, не надо нам пришлых!

– Даёшь Алексея Максимовича Каледина!

– Любо, Его Высокопревосходительству – генералу от кавалерии Алексею Максимовичу Каледину!

– Принимай, Алексей Максимович, Атаманский пернач!

Каледин понял, что противиться воле людей он не может. Более того, у него возникло твёрдое убеждение, что он сможет их защитить и спасти от невзгод и грядущих бед.

Поэтому он принял на себя многотрудные обязанности Атамана и стал первым, после отмены выборности атаманов Петром I, всенародно избранным вождём казачества всего Тихого Дона.

***

Здесь же, на родном Дону, произошли его последние встречи с Алексеевым, Деникиным, Корниловым и Красновым.

Никакого облегчения его душе эти встречи не принесли.

Каледин даже содрогнулся, как только увидел возле Алексеева иностранцев – англичан и французов. Сразу же понял, что ни за какую Великую, Единую и Неделимую Россию эти отщепенцы и предатели земли русской – бороться не будут. Для них было гораздо важнее удовлетворение личного честолюбия и неуёмного желания неограниченной власти.

Алексеев – обрюзгший, страшный, давно не бритый, – болезнь съедала его прямо на ногах, даже с досадой поморщился, увидев Каледина впервые. А тот не стал отступать и делать вид, что ничто их не разделяет, и якобы никаких противоречий между ними не осталось.

Каледин подчёркнуто аккуратно поднёс правую руку под козырёк своей фуражки:

– Здравия желаю, Михаил Алексеевич! Вот и свидеться пришлось, Бог дал.

Но руки, при этом, ни один, ни второй так и не спешили протянуть друг другу.

– Многое недосказанным, – продолжил Каледин, – осталось, Ваше Высокопревосходительство.

– А стоит ли, Алексей Максимович, – устало, но уже совершенно спокойно, обречённо даже, – ответил Алексеев

– Полагаю, что стоит, Михаил Алексеевич! А то ведь и расстанемся… навек, не объяснившись.

Алексеев, словно и не слушал его, заговорил о своём:

– Вот, армию создаю. Деникин с Корниловым настояли, чтобы она носила моё имя – Алексеевская.

Каледин жёлчно рассмеялся:

– Ваше Высокопревосходительство! Откройте же глаза! Посмотрите на события здраво. О какой Вы армии говорите, если здесь, в Новочеркасске и в Ростове, пивнушек и ресторанов – увеличилось в десятки раз, в которых сутками и сидят Ваши… э… «спасители Отечества».

Что-то я не видел их против Красной гвардии, которая весь Дон берёт в клещи. А в ресторанах, пьяных дебошах, разбоях, которых стало великое множество – везде офицеры-алексеевцы.

Зло сощурил свои глаза и выдохнул:

– Дождётесь Вы, Михаил Алексеевич, что казачки, сами, погонят Вас из Дона, навстречу красным. Вы хоть понимаете, кого под свои знамёна созываете?

Отребье, страшное отребье, которому никогда бы не доверили святого дела защиты Отечества – садисты, палачи, ловцы удач, безнравственные и ущербные отщепенцы – вот суть содержания Вашей армии.

Кого Вы, Михаил Алексеевич, чинами жалуете? И по какому праву? Вчерашний ротмистр – у Вас в генеральском чине.

Алексеев понял, что Каледин говорит о Дроздовском, отличившемся в страшных зверствах при подавлении выступлений шахтёров и которому он, сразу, минуя все очередные чины, присвоил звание генерал-майора.

– И разве он один у Вас такой? Вы породили целое племя безродных и страшных космополитов?

За Россию – без жертвенности, без святой идеи служения, бороться нельзя. И дело защиты Отечества должно вверяться только в чистые руки, и доверяться только ангельским душам.

Безнравственным и жестокосердным маньякам, садистам и палачам – дело защиты Отечества вверяться не может. Они должны быть от него отлучены.

У Алексеева даже голова стала подёргиваться. Он даже как-то закрылся руками от гневных слов Каледина.

А Каледин уже не мог остановиться:

– Вы, Ваше Высокопревосходительство, не забыли день, когда Ренненкампфа во главе фронта ставили?

А я ведь уже тогда говорил, что такого приспособленца и отступника, прямого изменника, предателя – не то, что во главе фронта можно было ставить, а надо было судить, сразу же после японской кампании, где он впервые предал Самсонова.

А потом идея предательства стала его сутью. И Вы это, Ваше Высокопревосходительство, знали. Знали всё прекрасно! Что именно Ренненкампф не выполнил Ваше, как начальника штаба Ставки, распоряжение и не пришёл на выручку армии Самсонова, который и сгинул в Мазурских болотах. На совести Ренненкампфа – кровь тысяч и тысяч русских солдат армии Самсонова.

А вы его – во главе фронта проставили. Что это, Михаил Алексеевич? Как говорил Милюков: «Это хуже, нежели преступление. Это – глупость!»

– Я бы Вас попросил… – ослабевшим голосом пытался возразить Алексеев.

– Нет уж, Ваше Высокопревосходительство, – прервал его Каледин, – выслушайте меня, хотя бы напоследок. Больше уже не представится. Чувствую, что расходятся наши стёжки-дорожки.

– Как же Вы, Михаил Алексеевич, смели, после того, что случилось с 20 армией Самсонова, и зная точно, что Ренненкампф повинен в этом лично, как не выполнивший Ваш именно приказ и не пришедший на выручку гибнущему войску, выдвигали его на фронт? Николай ведь, – впервые он так назвал Государя в разговоре, – по-моему, даже не знал Ренненкампфа и не мог его отличить от иных генералов зрительно.

Но вы-то знали ему цену, всё о нём знали. Разве так может поступать русский генерал? Патриот? Государственник?

Вы разве не знали, что с устранением монархии исчезает единственная, самая главная скрепа, удерживающая Россию в общих границах?

Я – не за Николая, личность ничтожную и Вам это известно даже лучше, нежели мне.

Я за то, что только монарх, единодержавной волей объединяющий народы России, способен встать над партиями, классами, пристрастиями господствующих кругов и повести народ к общей цели.

Вы же, отдавая власть в руки либералов и устраняя монарха из русской жизни, сразу же обращали государство в хаос, разброд, эгоизм, национальное противостояние.

То, что собиралось в России веками, многими государями, от Ивана Грозного, в одночасье было пущено по ветру, разорено и уничтожено.

Шутка ли, нынешняя Россия, по Вашей милости, вернулась в границы XIII столетия. Немец занял Украину, Белоруссию. Россия утратила Польшу, Финляндию, фактически потеряла контроль над Средней Азией и Дальним Востоком.

Этого Вы добивались, Ваше Высокопревосходительство? Так заплатила Россия за Ваше отступничество от Государя?

Алексеев в ответ не мог сказать ни слова. И только его голова, безвольно, опускалась всё ниже и ниже к столу.

Давно не бритое лицо его стало землисто-серым. Только лоб – багрово-красный, говорил о том, что он близок к апоплексическому удару.

Но Каледин был неумолим:

– Да, Ваше Высокопревосходительство, горькое прозрение наступит и у Вас. Но что значат Ваши страдания, когда закатывается судьба всей империи?

– За какие идеалы Вы боретесь сейчас? Можно ли верить в то, что Вам дорога судьба России, если вы её распяли, пустили на постыдный промысел перед… этими, – и он указал на окно, где подле памятника Ермаку – весело и безмятежно гоготали французы, англичане, неведомо откуда взявшиеся испанцы, какие-то восточные царьки и князья.

– Никто, никогда – из них, не дадут России восстановиться в прежних границах. Никому она не нужна Великой, Единой и Неделимой.

На неё только и смотрят, как на сырьевую кладовую мира. На источник природных ресурсов и необозримых пространств.

И Вы, Михаил Алексеевич, всё это ведь знаете. И знали уже тогда, когда отстраняли Государя от власти. Что вело Вас по этому пути? В Верховные правители России вознамерились, Михаил Алексеевич, на белом коне?

И он засмеялся, жёлчно и громко, хоть как-то облегчая свою душу.

Резко себя оборвал, и жёстко, с горевшими глазами, заключил:

– Святотатственно Ваше… предательство Государя, Михаил Алексеевич, отвратительно как по сути, так и последствиям.

Вы, первый государев советчик, которому он доверялся всецело, его же и предали первым и отдали в руки Временного правительства.

Как это можно оценить? Имя какое у этих деяний, Ваше Высокопревосходительство?

А временщикам Вы тут же, как арестовали Государя, стали не нужны. И они Вас всех – Деникина, Рузского, Эверта, Корнилова – выбросили за ненадобностью.

И Вы хотите на чужих штыках вернуть утраченное? Былое влияние? Почести? Неужели не понимаете, что это Россия Вас отрынула?

И страшные испытания грядут ещё, по Вашей милости, Ваше Высокопревосходительство.

Посмотрите, кто вокруг Вас? Вы не лучших людей собрали вокруг себя, а таких же – христопродавцев. Изменник Деникин, Ваш сообщник, принявший у Вас начальствование над штабом Ставки, цареотступник, натура безвольная и слабая. Только и достоинств, что любил Антон Иванович вкусно поесть, да любую прихоть жены – предприимчивой, весьма, особы, выполнить.

Из таких народные вожди не происходят. Они способны только к тому, чтобы ценой народной крови, пытаться удержаться у власти, любой ценой.

Или Корнилов. Вам-то, Михаил Алексеевич, хорошо известна вся одиссея этого искателя чинов и славы. Большое искусство должен проявить военачальник, чтобы всю дивизию в плен сдать, и самому, позорно, сдаться на милость врагу.

И этот человек, арестовавший всю царскую семью, отдав их на растерзание Временному правительству, выступает в роли спасителя Отечества?

Вот кровью залить Россию – способен. Уж в Петрограде и за двадцать один день своего Главнокомандования – проявил себя в полной мере, тысячами отобранных жизней утверждал себя на посту.

Заходил тяжело и медленно возле Алексеева:

– Господи, паяцы, паяцы настоящие – сами же отменяют единоначалие, предают Государя, но носят его награды и пожалованные им чины, объявляют о какой-то химере – демократизации армии, а потом – расстрелами норовят укрепить дисциплину и правопослушание.

Не страшно Вам, Михаил Алексеевич? Не страшно Вам лично за то, что Вы, вместе с ними, разрушали Отечество, а что же Вы на руинах отстроить-то хотите?

Алексеев совсем изнемог. Он уже не мог даже вникать в то, что ему говорит Каледин.

Он понимал, что дни его сочтены и вся никчемность жизни, со 2 марта, дня отлучения Государя от престола, предстала пред ним во всей неприглядности.

Каким силам он дал себя увлечь в такие святотатственные деяния? Кому продал душу, чего ждал от своего отступничества?

Он тяжело поднялся из-за стола, подошёл к Каледину и еле слышно, глядя тому прямо в глаза, произнёс:

– Суд людской меня уже судить не будет. А Господний – все пред ним предстанем, Алексей Максимович. Простите меня…

И он, сильно шаркая ногами, с дрожащей головой на ставшей очень тонкой шее, вышел из кабинета.

В этот же день он сложил с себя командование и передал высшую военную власть Корнилову, как старшему в чине.

Тот, приняв командование над разношёрстным войском, которое, по чьему-то предложению, стало именоваться Добровольческой армией. Имя Алексеева было сохранено лишь за одним офицерским полком.

На второй день Корнилов, рано утром прибыл к Каледину, без доклада.

Шумный, громкоголосый Корнилов понимал, что Каледин пользуется старшинством в производстве в равный с ним чин, да ещё и Государем, а не Временным правительством, как он, пытался вести себя учтиво и предельно корректно:

– Здравия желаю, Ваше Высокопревосходительство, – шутливо вытянулся он перед Калединым и легко бросил правую руку к козырьку фуражки.

Каледин не ответил, а лишь рукой указал на стул у своего стола. И изучающее, не отводя своего взгляда ни на миг от смуглого лица Корнилова, с легко раскосыми глазами, смотрел на него.

Затем, без каких-либо слов со стороны Корнилова, сказал:

– Лавр Георгиевич! Я полагаю, что Вы зря нанесли мне свой визит. Я, избранный волей казачества Дона, Атаманом, не могу доверяться тому человеку, который отступился от Присяги, предал Государя, заточил в неволю всю венценосную семью.

Эх, Лавр Георгиевич! Грех-то ведь какой Вы свершили, и Вы полагаете, что на этих принципах, Вы способны что-то достойное и светлое построить в России?

Я, милостивый государь, Вам в этом не слуга.

Идите, господин генерал. Нам не о чём более говорить. Дон никогда не пойдёт под Вашу руку. Страшусь предательства с Вашей стороны, которое для Вас стало привычным.

– Честь имею! – и он, пружиня ногами, резко встал из-за стола и вышел из кабинета, оставив там Корнилова в полной растерянности.

***

Более они не встречались.

Прослышав о самоубийстве Каледина, Корнилов, возглавляя южный поход Добровольческой армии, стремясь соединиться с кубанцами, лишь выкривил губы в злорадной улыбке и бросил, непонятную для окружающих, фразу:

– Вот жизнь и доказала, кто в ней капитулянт…

И не знал, конечно, он при этом, что ровно через два месяца, 31 марта, на подступах к Екатеринодару, будет убит разорвавшимся вблизи снарядом.

Не осталось даже и могилы от Корнилова. Надругаются над его прахом обозлённые красные и выбросят его, без покаяния, бездомным псам.

***

Глубоко болея сердцем за Россию, желая ей, искренне, благополучия и процветания, Каледин не был политиком, циничным и беспринципным, которых явилось в эту пору великое множество.

Но его искренность, его сомнения и тревоги, никому были не нужны.

Уже в августе семнадцатого года Керенский объявил его изменником и предателем, и требовал применить в отношении Каледина все возможные меры, в соответствии с военным временем.

Не нашёл поддержки Атаман и на Дону.

Казаки выжидали.

И это их выжидание умело использовала новая власть, которая сумела распропагандировать казаков, увлечь их на свою сторону.

Дон отшатнулся от своего Атамана.

И когда Подтёлков, председатель Донревкома, предъявил Каледину требования от имени сорока шести казачьих полков о сложении полномочий, Алексей Максимович понял, что фронтовики – не за ним. Не привыкший к тому, чтобы выпрашивать милостыню, воспринявший требования Донревкома, как выражение ему лично, недоверия, генерал от кавалерии, первый, после петровских времён, выборный атаман Всевеликого войска Донского, Алексей Максимович Каледин 29 января 1918 года по старому стилю, сложил свои полномочия.

***

ГЛАВА VIII. ЗАМУТИЛИСЬ ВОДЫ ТИХОГО ДОНА

Ой, да Дон ты, батюшка,

Запенились, вдруг, воды твои…

Из старинной казачьей песни

Тяжёлым шагом, после заседания Донского правительства, на котором была принята его отставка, шёл Каледин по Атаманскому дворцу.

«Вот и всё», – тяжело проворачивались его мысли в усталом мозгу.

«Вот и всё. Жить в бесчестии я не смогу. Да и зачем мне такая жизнь?»

Он даже не дослушал верного соратника генерала Богаевского:

– Не сейчас, прошу Вас, Африкан Петрович. Мне необходимо побыть одному. Прошу Вас, – и он, настойчиво, закрыл дверь перед генералом Богаевским.

Тот, чувствуя беду, уходить не хотел. И ещё несколько раз постучал в дверь кабинета Каледина, но тот ему не ответил.

Алексей Максимович постоял, в задумчивости, у окна, затем тяжело, медленно, сел за письменный стол.

Привычно, правой рукой, нащупал в ящике стола ребристую рукоять нагана.

Нет, он не вспоминал, при этом, всю свою жизнь.

Он вспомнил лишь один день – такое же морозное декабрьское утро прошлого года.

Он, во главе разношерстного войска, основу которого составляли мальчишки – юнкера, да студенты – выступил на освобождение Ростова от отрядов Красной гвардии.

«Господи, прости меня, – подумал Каледин, – не знаю, как и решился на это. Понимал ведь, что никакое это не войско, но порыв этих мальчишек, верующих в меня, был столь святым, дерзновенным, что Ростов, в один день, был освобождён.

На центральной площади старики, все с Георгиевскими крестами на поношенных чекменях, шинелях, подносили мне хлеб-соль.

И я… отказался его принять.

Не мог. Не мог, так как перед глазами стояли эти мальчишки, уткнувшиеся в снег, в алые, от их крови, разводы.

Всех погибших, без различия – кто воевал на какой стороне, приказал собрать и похоронить в братской могиле. Общей. На всех единой и всех теперь уже примирившей.

А старикам так и сказал:

«Не невольте, отцы, не могу хлеб-соль у вас принять в этот раз. Не с врагом сошлись мы на поле брани, а с заблудшим русским народом.

Великие беды я чувствую впереди, коль русская кровь, с обеих сторон, пролилась».

И удалился от стариков, которые стояли потерянные и никому более в этот миг не нужные.

Впервые, за всю долгую воинскую жизнь, он плакал, укрывшись от соратников и чувствуя свою личную вину за гибель этих мальчишек-юнкеров.

«Что моя жизнь значит, – роились мысли в его голове, – среди такого вселенского горя? Да и не могу жить я больше, коль утратил доверие людей. Зачем мне такая жизнь?»

«И – что, меня не будет? Да, меня не будет. Но не поруганной и чистой останется моя душа, не осквернённой.

А что – жизнь, если она продлится в бесчестии? Нет, это не для меня».

Он твёрдо взял наган, тот, старый, с которым прошёл всю войну, застывшим взором посмотрел в глубину ствола, словно в бездонный колодец, и уже без раздумий приложил его к виску…

***

Долго и упорно трудились молоденькие красноармейцы. Комиссар приказал разрыть могилу «кадюка» генерала Каледина и выбросить его прах в воды Дона.

Что было делать? И эти зачумленные молодые красноармейцы, с утра, не надрываясь, часто устраивая перекуры, ковырялись лопатами, с короткими черенками, в могиле, такой как и все иные, только с богатым кованым крестом.

Его они еле свалили вдвоём, подрыв у основания. А затем, надрываясь и пыхтя, тащили его к телеге, на которой и вывезли на берег Дона, крутой, высокий, и бросили с кручи.

И ужаснулись – крест, словно застыл над Доном, не спешил погружаться в пучину.

Отсвет солнца озарил его и грамотный красноармеец, тот, что постарше, даже успел прочесть литые буквы на кресте:

«АТАМАН ВСЕВЕЛИКОГО ВОЙСКА ДОНСКОГО ГЕНЕРАЛ ОТ КАВАЛЕРИИ КАЛЕДИН АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ»

– Свят, свят, – перекрестился красноармеец, – прости Господи. Не по своей воле. Служил под началом Его Высокопревосходительства. Не скажу ничего дурного. Стоял за солдата…»

И тут же, устрашившись своих слов, уже со злостью, напустился на молодого солдатика:

– Что, рот раззявил? Ещё гроб тащить, а он – дубовый, неподъёмный…

И срывая подступившую к сердцу ярость, огрел худосочную кобылку кнутом. Но та, даже не ускорив шаг, угрюмо плелась по вечерней дороге к месту захоронения генерала Каледина, где шесть красноармейцев, чертыхаясь и грязно матерясь, на верёвках поднимали тяжёлую домовину, последнее пристанище последнего рыцаря России, который всегда имел честь и ставил её даже выше самой жизни.

***

ПОМИНАЛЬНАЯ

Спой ты, пташка, канарейка,

Про несчастье, про моё…

Из казачьей песни

Минули годы. Долгие. Тяжкие…

Источившие казачьей крови – реки. И трудно стало разобраться на казачьей земле – кто прав, кто виноват в этой кровавой купели? За кем больше правды, а за кем – кривда одна?

Одних богов отринуло время, а капища поганые других, появились во множестве. И победившая сторона принуждала силой в них веровать и молиться по их вере.

А кто не смирялся – так и сгинул в балках, где часто в ту пору стучали глухие выстрелы наганов, нередко, в зимние ночи – и винтовочные, звонкие, далеко слышимые, в степь эхом разлетались. И знали все, окрест, что новые невинные души казачьи закатились до срока.

Не дотянуть уже этим мозолистым рукам свою борозду на ниве жизни, казачат своих, долгожданных, не подсадить на круп боевого коня, а тем, кто ещё и не пожил – не искать тугих девичьих губ в сумеречном зареве над Доном, да утирку, вышитую девичьими вечерами, не прижимать к сердцу, как знак любви и верности, обещания ждать и дождаться.

Всё увидела эта земля.

Всё вынесла и выстрадала.

Страшный, невосполнимый никогда, след на Дону оставило расказачивание.

Кубань и Терек – те погибче, сумели склониться к новой власти ближе, а донцы – горделивые, непокорные, всё уповающие на какие-то стародавние заслуги перед Отечеством – пострадали крепко.

Много их гордых голов свалилось в полынь, навечно. А глаза, которые и на солнце смотрели не жмурясь, так и выклевали степные вороны, да дожди, с ветрами, нещадное летнее солнце выбелили их кости, рассеянные, считай, по всему миру.

Обезлюдел Тихий Дон ещё больше во времена насильственных продразвёрсток, да коллективизации.

Никого не щадили, закованные в кожу, с тяжёлыми маузерами на боку, чернявые дети местечковых парикмахеров и сапожников.

А с ними – неведомые на Дону ранее китайцы, да латыши, которые зверствовали особо.

Хутора, старинные, казачьи, крепкие и родовитые – после их нашествия и существовать перестали.

Страшно сказать, но юные казачки, почти все, до свадьбы, так и стали рожать то узкоглазеньких, желтоватых младенцев, то белёсых, неведомых в этих местах, с белыми совсем ресницами, мальчиков и девочек, которые трудно приживались на казачьей земле, противясь всему укладу, даже привычной речи, которая так и не стала для них родной.

Странное дело – никто из них так и не задержался на Дону. Как только подрастали, так и уходили с той земли, которая была родной для их матерей, и которые, до срока, от безысходной тоски, старились прямо на глазах, увядали, как полынь, сбитая копытом коня.

Не стало легче и в новое время. Только чуть поднялись, вырастили малочисленных, родившихся в ту пору своих детей, новая война накрыла весь Дон.

И снова раскололось общество.

Тысячами, многими, уходили донцы на службу проклятому врагу. Говорят, более трёхсот тысяч казаков служило фашистам. Правда, не с одного Дона, а и с Кубани, и Терека.

Но большинство казаков, всё же, забыв обиды и кровь праведную, вынули из потаённых мест дедовские шашки, да и ушли защищать Отечество. Оно было превыше всего. И примиряло вчерашнего будённовца с казаком Мамонтова, объединяло в священной борьбе с внешней напастью.