Текст книги "Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Он качнулся на ногах и продолжил:

– Наше дело маленькое – гнать этих скотов в бой, а ты тут развил какие-то антимонии…

Умышленно ли, или спьяну – резко подавшись вперёд, он облил Каледина содержимым бутылки. И хотя брызги спиртного попали лишь на сапоги Алексея, он побелел:

– Милостивый государь! Даже если мне это будет грозить отлучением от службы, в коей вижу смысл своей жизни, я требую, чтобы Вы извинились. Публично. В противном случае – я вызываю Вас на дуэль.

Алексей и в эту минуту был спокоен, только жилка подрагивала у него на верхней губе, справа.

Он всегда помнил завещанное отцом – честь должна быть защищена немедленно.

Жиленко недоумённо посмотрел на Каледина:

– Ты, что, вызываешь меня на дуэль? – и он утробно захохотал.

Царевский жёлчно улыбался, стоя рядом и всё его поведение поощряло Жиленко на развитие конфликта.

Он покровительственно обнимал его за плечи, и ронял, вроде случайно, фразы:

– Да, эти фендрики не чтят заслуженных офицеров…

Не трусь, Серёжа, это он с виду такой ершистый, а возьмёт шашку в руки – маму звать будет…

Это была вершина. Весь зал оцепенел. И все в волнении смотрели на Каледина.

Алексей, побледнев, резко повернулся к Царевскому:

– Мне совершенно понятно, милостивый государь, что этот несчастный – лишь Ваше орудие мести. С ним, поэтому, я драться не буду. Вам же – готов дать удовлетворение на любом виде оружия.

Постояв мгновение, качнулся на носках и довершил:

– А чтобы Вы не прятались за спину этого опустившегося человека, – и Алексей отвесил чувствительную пощёчину Царевскому.

– Драться, немедленно драться, – заорал тот. На шашках! И не до первой крови, а до фатального конца. Мальчишка, сопляк, я научу тебя почтению к старшим.

– Я готов, господин подъесаул, – спокойно ответил Каледин. – Где и когда?

– Немедленно, сейчас. На шашках, я повторяю, никаких эспадронов. Это – для институток, – вскричал Царевский.

И посмотрев на настенные часы, щёлкнул, театрально, каблуками:

– Через тридцать минут. На опушке леса, за конюшнями третьего эскадрона.

– Мой секундант – сотник Жиленко. Честь имею! – и выскочил из зала.

Алексей, ох, уж этот калединский характер, повернулся к аудитории:

– Уважаемые друзья! Мы… довершим рассмотрение данной темы в следующий раз. А сейчас – я прошу того, кто поручится за мою честь и будет моим секундантом, подойти ко мне.

Добрые две трети присутствующих молодых офицеров встали в едином порыве:

– Я, я, я, Алексей…

Он поблагодарил всех и обратился к Тымченко, своему однокашнику:

– Уважаемый Владимир, я прошу тебя быть моим секундантом.

Тот молча встал рядом с Калединым и твёрдо положил свою руку на эфес офицерской шашки.

Через пятнадцать-двадцать минут они были на месте предстоящей дуэли.

Если Господь и создал красоту вокруг, то она была именно здесь. Словно напоминала тем, кто встретился в смертном поединке, что мир – величественен и прекрасен, в нём всё так гармонично и едино, и ничто, ничто не стоит этой красоты.

А может – чтобы тот, кто поспешно хватается за оружие, задумался, что он теряет, уходя из этого мира.

Величаво текла река. Могучие дубы, вековые, широко раскинули свои кроны; птицы, невидимые глазу, выводили такие трели, что казалось – это Господен вечный Храм, и в нём не могут царить человеческие низменные страсти, злоба и коварство.

Всё, всё вокруг располагало к торжеству жизни и к тому, чтобы все были едины и счастливы.

За Алексеем и Тымченко шли участники всего кружка. Нервно курили, выдвигали предположения, как избежать этой дуэли, так как все знали, что это – суд и неизбежная отставка для её участников.

Царевский появился минутой позже, в сопровождении одного лишь Жиленко, который мгновенно протрезвел и теперь только ошалелыми, остановившимися глазами взирал на происходящее.

Вспомнив о своих обязанностях, как старший и по возрасту и по времени производства в чин сотника, зычно произнёс:

– Э… так что, господа офицеры, может… есть возможность – завершить всё это дело полюбовно, миром, значит, ежели виновник, – и он в упор посмотрел на Каледина, – принесёт публично… э… извинения.

– Я виновным себя не считаю, и извиняться не намерен. Прошу секундантов обсудить условия поединка.

Жиленко и Тымченко о чём-то горячо заспорили в отдалении. Говорили долго, наконец, Жиленко, запинаясь, произнёс:

– Несмотря на настояния потерпевшей стороны, – и он огромной рукой указал на Царевского, – секунданты единодушно решили – дуэль состоится на шашках, до первой крови.

Во избежание ответственности – погибший, мнением секундантов, публично объявляется виновным, дабы смягчить участь оставшегося в живых. Секунданты в этом… э… поручаются перед командованием полка.

Каледин снял портупею с ножнами и передал её Тымченко. На траву бросил свою мундир и остался в одной белой нижней рубахе.

Царевский проделал то же самое, но мундир снимать не стал, а лишь расстегнул на нём две верхние пуговицы.

Затем, разминая руку, сделал несколько вращательных движений шашкой, и она слилась в ослепительный, леденящий душу, круг.

Алексей лишь несколько раз сжал кисть руки и так застыл, с шашкой у правой ноги, опущенной вниз, к самой земле.

Царевский жёлчно улыбнулся и стал ждать команды секундантов.

– Сходитесь! – подал команду Жиленко.

Лениво, словно нехотя, пружиня на сильных ногах, Царевский стал приближаться к Алексею.

Тот же стоял недвижимо и его соратники даже похолодели. Всё указывало на явное преимущество Царевского и исход поединка, для всех, был совершенно очевиден.

Тымченко, от волнения, рванул ворот мундира, да так, что и пуговица, верхняя, упала в траву. Но он этого даже не заметил.

И когда Царевский, с каким-то хрипом ярости, кинулся на своего противника, никто даже не заметил, не успели, как Алексей перебросил шашку в левую руку, на лету схватил её крепкими пальцами, и, одному ему ведомым движением, выбил шашку из рук Царевского.

Этому приёму его обучил отец. Он так и назывался калединским. И тот, кто им овладевал, становился неуязвимым для противника.

Возгласы одобрения вырвались из уст всех свидетелей. Даже Жиленко, ошалелыми глазами, смотрел на происходящее и ничего не понимая, стал вытирать обильный пот огромным клетчатым платком.

Ещё миг – и клинок Алексея упёрся прямо в кадык на шее Царевского:

– Милостивый государь, ещё одно движение – и моя шашка пронзит Вас насквозь.

Царевский, с широко вытаращенными глазами, весь в багровых пятнах, стоял недвижимо, высоко, по-неволе, подняв подбородок, ожидая своей участи.

Алексей, глядя ему в глаза, твёрдо произнёс:

– У Вас выбора нет – или Вы приносите извинения, или…

Царевский, наконец, придя в себя, с яростью просипел:

– Мальчишка, это случайность. Нелепая случайность! Что же ты медлишь, давай, смотри, как могут умирать настоящие офицеры…

Алексей опустил шашку.

Среди его друзей пошёл ропот:

– Алёша, зачем ты так? Нанеси ему рану и конец. Мы же всё видели…

Каледин улыбнулся:

– Друзья, я – с безоружными не дерусь…

И ловко, одной ногой, подбросил шашку Царевского к нему, прямо в руку.

Тот мгновенно схватил её и сделал неожиданный выпад.

Возгласы ужаса раздались в среде молодых офицеров:

– Алёша, закройся!

Но Алексей, чуть, на полшага отступив в сторону, так крутанул свой клинок неведомым всем приёмом, что Царевский даже закричал от боли, и, выронив шашку, схватился за правую кисть.

Он уже утратил контроль над собой и грязно матерился.

Тымченко, сделав шаг вперёд, и громко произнёс:

– По явному, для всех очевидному. преимуществу сотника Каледина…

– Нет, нет, – заорал Царевский, – драться, драться до конца! Нам двоим, после всего, будет тесно на этой земле.

И он, пересиливая боль, вновь схватился за шашку и кинулся на Алексея. Тот, словно играясь, одним кончиком клинка, отбивал его яростные атаки, и когда ему, отчётливо было видно, наскучило это – мгновенным ударом снизу вновь выбил шашку из рук Царевского, и, сдерживая свою руку, нанёс ему, на предплечье, неглубокую рану.

Сквозь распоротую ткань мундира проступила кровь и все единомышленники Алексея, во главе с Тымченко, кинулись к нему, крича на ходу:

– Молодец, Алёша! Герой!

Жиленко поднял руку вверх и их остановил:

– Так что, поединок завершён. Победа… э… за сотником Калединым.

И, соблюдая всё же приличия, не всё ещё отмерло в его спившейся душе, провозгласил:

– По условиям дуэли – потерпевший подъесаул Царевский… э… принимает вину на себя.

Алексей поднял руку с шашкой вверх и потребовал тишины:

– Все обстоятельства дуэли будут доложено мной Его Высокоблагородию, командиру полка. Чем бы это для меня не грозило.

И, глядя в переносицу Царевского, заключил:

– Честь для меня, господин подъесаул, превыше всего.

– Честь имею! – и он пошёл к тому месту, где оставил свой мундир.

Молодые офицеры, пока он одевался, гудели:

– Алёша, зачем? Ты же знаешь, что дуэли запрещены и тебя выгонят со службы.

– Что ж, господа, так тому и быть. Но моя честь не позволяет согласиться с Вашими предложениями.

– Благодарю Вас, хорунжий, за оказанную мне честь, – и он поклонился Тымченко, – а Вас, друзья, за сочувствие.

Он тут же направился к командиру полка, к его дому, и строго официально доложил:

– Ваше Высокоблагородие!

Только что я дрался на дуэли с подъесаулом Царевским. Он жив. Незначительная рана. На дуэль его вызвал я, в ответ на оскорбление и хамское поведение. Позвольте, завтра утром доложить Вам обо всём рапортом.

Кошелев даже растерялся и по-домашнему, как отец к сыну, обратился:

– Алёша, сынок, ты отдаёшь себе отчёт в том, что произошло? Я же обязан доложить о случившемся выше. А Царевский – любимец Троекурова, начальника дивизии. А ты и так… заставил его понервничать на учениях. Исход дела мне известен заранее и я не могу не сожалеть о нём.

– Ваше Высокоблагородие, по-иному поступить я не мог. И теперь – вверяю себя Вашей власти.

Разрешите идти, Ваше Высокоблагородие.

Кошелев словно не слышал его, весь был в своих мыслях и только позволительно кивнул рукой.

Каледин ушёл.

Кошелев, выйдя из оцепенения, обнял потерянную Наталью Николаевну, и стал одеваться в форму:

– Ничего, голубушка, ничего, я не верю, что Каледин способен на предосудительный поступок. Тут что-то не так. Я разберусь.

Поцеловав её, машинально, в щеку, торопливо вышел из дому.

Тут же, завидев возле соседнего дома Хрисанфа Кирилловича, который был в саду, и попросил его:

– Хрисанф Кириллович, голубчик, не почтите за труд – срочно прибудьте в штаб. Неотложнейшее дело.

Старый служака, не говоря ни слова, метнулся к крыльцу своего дома.

И, несмотря на свою заметную тучность и немолодые уже лета, при подходе к штабу догнал Кошелева, уже в полной форме, и молча пошёл с ним рядом.

Кошелев редко курил. А тут, зайдя в кабинет, достал папиросу и пододвинул пачку своему заместителю. Тот закурил тоже, но не проронил ни слова. Знал, что так командир вёл себя за их совместную службу лишь несколько раз.

– Ну, что, – нарушил молчание Кошелев, – беда у нас, Хрисанф Кириллович. Беда. И не знаю, чем и как горю помочь. Каледин дрался на дуэли с Царевским и ранил его. Правда, легко, но что это меняет?

Такого офицера теряем! Умницу.

Заволоков шумно засопел, как с ним всегда происходило в минуту острых волнений, и хлопнул себя руками по коленям:

– Ах, ты, господи! Не доглядел, Ваше Высокоблагородие! Виноват лично, не доглядел. Видел ведь, что после тех учений Царевский стал бражничать с Жиленко, опустился, а вот – не доглядел.

– Сокрушаться нам поздно, Хрисанф Кириллович. Что будем делать?

И тут, в коридоре штаба, послышались возбуждённые голоса и топот многих ног.

Звонко тренькали шпоры и все эти звуки приближались к кабинету командира полка..

Он встал из-за стола, поднялся, тут же, и Заволоков, и они молча уставились на дверь.

В её проёме застыл хорунжий Тымченко, из-за его спины выглядывало шесть–семь голов других офицеров, а в коридоре, было слышно, шумели невидимые Кошелеву и Заволокову остальные офицеры.

– Ваше Высокоблагородие, – зычно обратился к Кошелеву Тымченко, – разрешите обратиться?

И не дожидаясь ответа – рубанул:

– Неотложное дело, Ваше Высокоблагородие. Прошу Вас выслушать нас.

Кошелев, в растерянности, посмотрел на Заволокова и произнёс:

– Заходите, заходите все. Что случилось?

– Ваше Высокоблагородие, – в разнобой, почти одновременно, стали говорить все.

Кошелев улыбнулся:

– Господа офицеры, прошу говорить по одному и по существу.

Тымченко сделал шаг вперёд и уже быстро и чётко доложил:

– Ваше Высокоблагородие, господин полковник! Вины Алексея, сотника Каледина, в случившемся нет. Мы все – свидетели произошедшего и поручаемся перед Вами своей честью, что иного выбора у сотника Каледина просто не было. Он защищал свою честь.

И от имени присутствующих офицеров просим Вас взыскать с подлинных виновников, а не с сотника Каледина.

И уже без запинки, чётко изложил все обстоятельства случившегося, не преминув выразить восхищение мастерством владения оружием своего друга по училищу:

– Никаких шансов, Ваше Высокоблагородие, у Царевского не было. И если бы не великодушие сотника Каледина, он был бы, с неотвратимостью, убит.

Кошелев обратился к остальным офицерам:

– Кто думает по-иному?

– Мы все, – раздались дружные голоса, – подтверждаем показания хорунжего Тымченко. И готовы поручиться за сотника Каледина.

– Алексей – невиновен, – вновь раздались дружные выкрики.

Через минуту Кошелев обратился к Заволокову:

– Хрисанф Кириллович, прошу Вас, как председателя суда чести офицеров, сегодня же расследовать все обстоятельства дела и доложить мне рапортом.

У господ офицеров, бывших свидетелями произошедшего, в том числе и у Царевского, Жиленко – возьмите письменные объяснения.

– А у Каледина? – спросил посуровевший Заволоков.

– А Каледин, Хрисанф Кириллович, сейчас сам рапорт принесёт. Устно он мне уже доложил.

Заволоков даже крякнул от удовлетворения:

– И тут, мальчонка, верен себе. Молодец. Хвалю.

Кошелев поморщился от досады:

– Хвалить, Хрисанф Кириллович, не за что. Порядочный офицер по-иному поступить не имеет права.

И тут же резко бросил:

– Все свободны, господа офицеры.

Офицеры вышли.

Кошелев, оставшись в кабинете один, долго мерил его шагами из угла в угол. Затем, успокоившись, погрузился в неотложные полковые дела.

Завтра предстояло ехать в штаб корпуса, где генерал Шаповалов проводил совещание по вопросу подготовки к осенним манёврам и он знал, что неприятности для него только начинались.

Заволоков появился у него к обеду, тяжело отдуваясь, весь красный и взволнованный:

– Так что, Юрий Алексеевич, Ваше Высокоблагородие, перебеседовал со всеми. Вот – рапорта всех. И рапорт Царевского, который просит отставить его от службы.

И рапорт Каледина – свою вину не отрицает, но, вот же упрямец – так и пишет, Юрий Алексеевич, что в подобных обстоятельствах, случись они снова, поступит точно так же.

– Вы только посмотрите, – и он достал из папки рапорт Каледина, написанный аккуратным почерком, на трёх страницах и прочитал выдержки из него:

«Попранная честь, Ваше Высокоблагородие, должна быть защищена немедленно. В противном случае – такому офицеру не место в русской армии и он представляет угрозу для самого её существования, как гаранта Величия, Единства и Неделимости Отечества.

Готов понести любое наказание, но о свершившемся не жалею, ни в чём не раскаиваюсь и вины за собой не значу».

– Вот характер, скажу я Вам, Ваше Высокоблагородие, – перешёл он от волнения на официальный тон.

Заволокова, при чтении этих строчек, даже пот прошиб, который он стал усердно вытирать носовым платком.

– Что будем делать, Юрий Алексеевич?

– Гордиться будем, Хрисанф Кириллович, что в русской армии есть такие офицеры. А полку нашему честь, что именно у нас и служит один из них.

И тут же повелительно:

– Рапорту Царевского дать ход. Давайте, я его подпишу. Завтра же сам доложу всё командиру корпуса и начальнику дивизии.

И тут же добавил:

– Каледина я ему не отдам так просто. До Государя, если будет нужно, дойду.

И при этих словах он даже повеселел:

– Царевского, моим приказом, от должности освободить. До решения вопроса – объявить ему о домашнем аресте.

На Жиленко – представить документы на увольнение со службы. Давно напрашивается, да я мягкотелость проявил.

Каледина – Вы, уж, голубчик, Хрисанф Кириллович, распушить тоже, чтобы думал впередь о том, что может судьбу свою сломать. А потеря такого офицера, полагаю, есть потеря государственная. Недопустимая.

Всё, на этом ставим точку. Коль ни прискорбно событие, но полк не оставишь. Его проблемы многограннее и значимее, нежели даже судьба одного человека, пусть и несомненных достоинств.

И они занялись обсуждением предложений командиру корпуса по подготовке учений, на которых ждали присутствия Государя.

Эта история навсегда запомнилась Каледину. На всю жизнь.

Но завершение она имела самое неожиданное.

Кошелев докладывал о происшествии в полку сразу двум высоким начальникам – и дивизионному начальнику, и корпусному командиру.

И Шаповалов, вскочив из-за стола, почти забегал по кабинету, возмущаясь уже позицией генерала Троекурова, который настаивал на увольнении из армии и Каледина:

– Знаем мы, этих умников. От них вся зараза в армии. Выкорчёвывать калёным железом. Да он многократно опаснее Царевского. Ишь ты, обидчивый какой. Ничего, мы не такое терпели. И в люди вышли.

Шаповалов остановился напротив Троекурова, и, будучи натурой прямой, искренней, прямо тому и отрезал:

– Семён Кирсанович, а мы ведь с Вами по нужде терпим друг друга. Но моя вина больше, так как Вы – вынужденно, так как я сегодня над Вами, я Ваш командир, а вот я – от малодушия.

Голубчик, не о сотнике речь. Сотник – это что, в масштабах корпуса? На него-то и Вашей власти много, всё командир полка волен решить.

– А вот я – с должности Вас снять не волен. Не властен. Воля Государя надобна. Но и терпеть Вас в этой роли не могу более. В мирное время Вы бесполезны, а в военное – опасны. Зазря людей погубите, опять же – государству урон.

Троекуров сидел набычившись, тяжело отдувался. Лицо его было багровым и потным.

– Вы бы, голубчик, – подбежал к нему Шаповалов, – сами запросились на какую-то должность, поспокойнее.

– Начальник дивизии – глава огромного хозяйства. Тут надо поживее быть, а уж души своей не должен жалеть и подавно. А я Вам, от малодушия, Семён Кирсанович, блестящие аттестации выдам.

– В столицах таких важных генералов не хватает, страсть, – уже скоморошничая, специально едко, произнёс Шаповалов.

Троекуров тяжело поднялся, и ни говоря ни слова – вышел из кабинета.

Шаповалов даже повеселел:

– Остальные четыре начальника дивизий мне доставляют меньше забот, нежели пятый. Шесть полков под началом – шутишь? Тут с коня надо не слезать, всё ногами своими обмерить, а он – как же, уже более десятка лет в седло не садился. Где же такого коня найдёшь, чтобы такое благолепие выдержал? – и Шаповалов счастливо залился беззвучным смехом, повернувшись к начальнику штаба и Кошелеву, которого любил и чтил высоко, поэтому и повёл при нём такой разговор о начальнике дивизии.

– Ладно, на этом покончим. Сотника в обиду не давать. Тихонько, чтобы порядок знал, от меня порицание объявите. Но в личное дело не вносите. Ему это для воспитания. А не для острастки.

Но от Троекурова его уберу, Вы уж, голубчик, не обессудьте. Не даст он ему жизни, а на эскадрон назначу. Иначе – какой же я командир корпуса? А это ведь уже военачальник. Большая власть и большая ответственность дадена. Обязан своё слово держать. Иначе устройство армии порушается.

Так, в судьбе Каледина произошли крутые перемены. Но он не жалел об этом даже не в силу высокой должности, которую он обрёл раньше даже мыслимого срока, а потому, что дивизией, взамен генерала Пепеляева, назначенного ведать военным училищем, был определён дорогой его сердцу полковник Кошелев Юрий Алексеевич.

И, представляясь новому командиру дивизии, уже в генеральских погонах, Каледин не скрывал своей счастливой улыбки.

Не стал ворошить прошлое и начальник дивизии. Единственное, что сказал:

– Смелее берите эскадрон в руки. И жду от Вас дерзновенных решений. На широкую дорогу, если хотят достигнуть цели, выходят рано утром.

***

Забегая далеко вперёд отметим, что окончательно история с Царевским разрешится для Алексея Максимовича в годы Великой войны.

Его славная 8-я армия, находясь на острие Брусиловского прорыва, несла тяжёлые потери.

В один из дней генерал Каледин находился в боевых порядках головной дивизии.

В ходе наступления особенно стремительно и красиво действовал правофланговый полк.

Сразу было видно, что управляет боевыми действиями грамотный и подготовленный командир, который зря людей не подвергал ненужной опасности, умело использовал складки местности и огонь артиллерии для обеспечения наступления полка.

Командующий и направился в этот полк со своими чинами штаба.

Дрогнула рука командующего, которую он, как всегда тщательно и строго поднёс к виску, принимая доклад пожилого, в возрасте, командира полка.

– Ваше… Высокопревосходительство, 112 Измаильский полк ведёт наступление. Задача дня к 15.00 выполнена. Сопротивление противник оказывает слабое. Предлагаю, используя сложившуюся ситуацию – в полосе наступления полка ввести главные силы корпуса, что позволит развить успех войск всей армии.

За командира полка войсковой старшина Царевский.

Каледин легко соскочил с лошади и его штаб в недоумении застыл – командующий заключил в объятия войскового старшину и трижды его расцеловал.

Тот, в совершеннейшем расстройстве, не мог сказать ни одного слова, и только ошалело смотрел на командующего, а на его правой щеке при этом непроизвольно билась синяя жилка.

– Ваше Высокопревосходительство, – наконец опомнился войсковой старшина, – как старший по чину – вступил в командование полком за гибелью командира и его заместителя. В строй напросился сам, Ваше Высокопревосходительство, из запаса. Сидеть не мог в такой обстановке в тылу.

– Виктор Николаевич, я очень рад, что в пору испытаний для нашего Отечества, мы с Вами вместе. А … наши заблуждения молодости – оставим истории. На её суд.

И тут же повернувшись к начальнику штаба, повелительно произнёс:

– Командира полка на полк не искать. Лучше мы не найдём. Я лично знаю войскового старшину. Прошу сейчас же, мне на подпись, приказ о его назначении командиром полка. Кроме того – представление на производство в очередной чин и ходатайство о достойной награде за высокое воинское мастерство и мужество. Полагаю, Георгиевский крест, не меньшего, достоин герой.

По благословению командующего полковник Царевский вскоре буден назначен командиром дивизии, получит генеральское звание и погибнет в марте 1917 года.

Предотвращая глумление толпы дезертиров над генералом Духониным, он будет поднят ими на штыки.

Алексей Максимович глубоко скорбел по утрате даровитого военачальника, с которым его столь странным образом свела судьба, и молил Господа о его вечной памяти и о прощении ему грехов – вольных и невольных.

***

Но до этих событий пройдёт ещё много лет. А сегодня молодой сотник Каледин принимал эскадрон.

Первое же знакомство с эскадроном показало, что он значительно слабее того, где он непродолжительное время исполнял обязанности командира за отпуском Васильчикова.

«Ну, что ж, – подумал Каледин, – значит выше будет и честь, если смогу обучить людей, подготовить их к выполнению стоящих боевых задач».

И начались его командирские будни.

Не хватало дня, чтобы всё успеть, а ещё ведь и почитать надо было, ежедневно готовиться к занятиям, поговорить с людьми.

Сначала люди даже роптали, не привыкли к таким нагрузкам, а когда поняли смысл своей службы, когда их эскадрон стал всё чаще хвалить командир полка, а пару раз за полугодие – и начальник дивизии, все подтянулись, стали выполнять требуемое не по принуждению, а по убеждению.

Какой же благодарностью к людям наполнилось сердце Каледина, когда в один из дней, к нему на квартиру пришла представительная делегация – все унтер-офицеры эскадрона, с вахмистром Денисовым , Георгиевским кавалером во главе.

Каледин был удивлён. Людей он не сторонился, был постоянно с ними, но коль это произошло и все его помощники были у него на квартире – значит, в этом была острая нужда.

– Прошу вас, заходите, – пригласил он унтер-офицеров, топтавшихся у порога.

Велел ординарцу подать всем чаю с сушками и приготовился слушать.

Выпив чашку чаю, с непривычки смешно оттопыривая мизинец, осмелев, вахмистр Денисов, наконец, решился.

– Так что, Ваше Благородие, предложение у нас. Ну, что мы с энтими мешками на брюхе ползаем? Оно, конечно, выгода большая, враг не увидит, но тяжело, несподручно, да и ноша – в походе лишняя для коня. А мы тут покумекали – и придумали необычную одёжу.

– Вы бы, Ваше Благородие, посмотрели, сподручней, нам кажется, будет – шаровары и куртка – воедино, можно сверху формы надевать, с балахоном на голову.

Каледин как-то даже нервно, нетерпеливо произнёс:

– Ну, что вы, Денисов, тянете, показывайте, показывайте быстрее.

Денисов вышел в прихожую и зашёл с ряженым – шорник Скориков был обряжен в необычный балахон, который гораздо позже назовут комбинезоном.

По полевой ткани были нашиты обрывки маскировочной сети, кое-где – пакли, куски каких-то тряпиц, что создавало полную иллюзию какого-то необычного куста.

«Да, подумал Каледин, – какие же молодцы! Как же я не додумался. Так очевидно и так просто, а вместе с тем – просто здорово!»

Но не был бы он командиром, если бы не увидел и недостатков в костюме:

– Чудесно, друзья, вы превзошли мои самые смелые надежды и ожидания в этом. Костюм – заглядение. Лёгок, удобен. Вот если мы к манёврам нашьём таких на весь эскадрон, да в тайне, чтоб никто не знал – облегчение нам буде серьёзное при выполнении стоящих задач.

На мой взгляд – три недостатка вижу в вашем костюме: надобно удлинить брюки, чтобы они не в сапоги заправлялись, а были сверху сапог, до пола; второе – в сам капюшон, по краю, вшить резинку, тогда он с головы сползать не будет, и не будет мешать, а с другой стороны – и не видно будет совершенно головы; и третье, самое главное – а ну-ка, если в походе нужда прихватит? Что тогда – весь костюм снимать? Поэтому он должен расстёгиваться спереди – на пуговках ли, на каких-то завязках – но непременно, чтоб расстёгивался.

Казаки изумлённо взирали на своего командира, даже глаза вытаращили:

«Фу, ты, ну, малец, мы всем обществом обсуждали, а до этого не дошли. А он – взглянул лишь – и нате вам! Ай, голова, ай, да умница!»

И они удовлетворённо посматривали на своего командира.

Тот, почуяв особое настроение унтер-офицеров, позвал ординарца и распорядился:

– Пётр, прошу тебя – всем по доброй чарке водки. И закусить что-нибудь.

Казаки одобрительно загудели:

– Спасибо, Вашбродь! Спасибо! Вот – уважил, так уважил!

Довольно потирая руки, устроились кто-где и ждали угощения благоговейно.

И когда ординарец внёс наполненные, до краёв, фужеры с водкой, отдельно – Каледину – с простой водой, унтер-офицеры не заметив этого, по очереди провозгласили здравицы, перекрестились, и, словно божье причастие, выпили барскую, как они потом говорили, водку.

Неспешно закусили холодным мясом, с помидорами, и стали пониматься из-за стола:

– Спасибо, Ваше Благородие. Очень Вы нам… уважение большое оказали, – нашёл, наконец, верное слово вахмистр Денисов, – значится, всегда надейтесь на нас, не подведём, коли что…

– А костюм – как сработаем, так сразу Вам и представим, а затем – и на весь эскадрон спроворим, каждому, так как на него разве мой пойдёт, – и старший урядник Шиманцов, небольшого роста, но жилистый и крепкий, указал на гиганта Денисова.

Все дружно засмеялись и стали выходить на воздух, где дружно задымили самокрутками с душистым донским табаком.

Каледин остался один. И всё думал:

«Вот ведь он, русский человек. Уважь его, за ровню с собой прими, и нет преград, которые бы он не одолел.

А костюм – действительно – прекрасная идея. Сколько он жизней в реальном бою сбережёт – неведомо никому. Жаль, что нельзя на всю армию их наготовить. Но в эскадроне – он будет, на всех. Мало ли как придётся действовать! Вон, как у моста, там бы очень эти костюмы пригодились. Хватит напролом, по-дурному, лишь на солдатской крови, переть. Надо и с хитростью, с учётом опыта других.

Одна Крымская война показала все наши изъяны: наши флотские офицеры – в чёрных сюртуках в окопах, пехота – в цветных мундирах. А французы и англичане – в хаки, незаметной в крымской степи.

Одно это уже гарантировало им успех. Меньшие потери, особенно – среди офицеров.

Ужасающие потери были у нас именно среди офицеров. Мишень явная.

А в таких костюмах, в тылу врага особенно, мы станем невидимыми и будем всегда появляться и исчезать внезапно, растворяясь среди леса. Кустарников. Молодцы, казаки!»

А уж как радовался генерал-лейтенант Шаповалов, который прибыл к своему крестничку, как он называл Каледина, на занятия в поле.

Эскадрон, выполнив задачу учений и разгромив, по условиям игры, штаб пехотного полка, словно растворился в лесу, стал невидимым.

Даже командир корпуса растерялся – что за привидения, внезапно налетели, внезапно исчезли. И никто не успел толком ничего рассмотреть, как это ловко в них получилось.

Кошелев, сидя на красивом коне, подъехал к Шаповалову:

– Ваше Превосходительство, задачу, поставленную Вами, эскадрон Каледина выполнил с честью. Пленены командир пехотного полка и чины его штаба, дозорные и охрана повязаны.

Шаповалов распорядился:

– Собирайте, Юрий Алексеевич, молодцов. Будем чествовать героев.

И когда из лесу, словно привидения, вышли люди Каледина, Шаповалов не мог скрыть удивления и восторга:

– Ах, молодцы, ах, умельцы! Как же всё разумно и ладно! Сотник, прошу Вас, подарите один костюм командиру корпуса. Буду всем показывать. До военного министра дойду.

Словно сожалея, что не может всю армию экипировать таким образом, продолжил:

– Всех так не оденешь, да и нужды-то на всех нет, а вот для действий в тылу врага – это находка.

– Ай, да, молодцы, – всё причитал и причитал он, обходя строй эскадрона.

И уж совсем в умиление его привёл вахмистр Денисов, который стоял в строю, с обмотанным в зелёное, карабином. Только прицельная планка чернела, да зрачок ствола. А вся физиономия великана была разукрашена полосами речной грязи.

– А это что за художества, а ну-ка, богатырь, поделись своими соображениями, зачем карабин спеленал и рожу разрисовал?

– А это, Ваше Превосходительство, удумали мы лишь сегодня, когда дозор снимали. Карабин на солнце блестит, и один дозорный даже всполошился, видать, заметил солнечный блик. Так я его, родимый, перед захватом штаба полка, в этот обрывок ткани и завернул.