Текст книги "Федор Апраксин. С чистой совестью"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Шведские гости тем временем обживались в Москве, не скучали. Как-то шведский резидент в Москве Книпер пригласил к себе на застолье прибывших земляков, и в числе их одного из королевских дипломатов – маршалка фон Ране. Среди гостей посла, на свою беду, оказался и бранденбургский резидент Задор-Цессельский. Когда все были уже в сильном подпитии, предложили тост за короля Швеции и курфюрста Бранденбургского. Ране, сидевший рядом с Цессельским, захотел этот бокал выпить на брудершафт.

Резидент Бранденбурга не видел оснований для брудершафта с малознакомым человеком.

– Наши властелины и без того дружат.

Маршалку отказ показался оскорбительным, он двинул соседа кулаком в подбородок. Немец замахнулся стулом, швед обнажил шпагу, ударил Цессельского в грудь.

Маршалок струсил и сбежал. Дипломатический скандал дошел до Петра. Царь приказал отыскать зачинщика ссоры. Ране, переодетого в русское платье, поймали на рынке, где он хотел нанять подводу и дать стрекача. Маршалка взяли под стражу, посадили в тюрьму. Царь ездил к Цессельскому, утешал его, но рана оказалась смертельной, и спустя полтора месяца он скончался.

Долго тянулись переговоры между Москвой, Стокгольмом и Бранденбургом по поводу судьбы шведского маршалка. Давно покинули Москву посланцы Карла XII, не дождавшись крестоцелования и клятвы на Евангелии, а их товарищ так и окончил дни в темнице…

Радостно встречать рождественские праздники в родном доме. Давно, пять лет, не испытывал такого счастья Федор Апраксин, соскучилась и дворня по барину. Не было предела радости Пелагеи. Андрей еще не вернулся из Голландии. Дома его ждала жена на сносях.

Не успели распаковать вещи, как Козьма сообщил:

– Нынче Рождество-то непростое, год с него новый начинается.

«Надо же, – подумал Апраксин, – скитаешься по задворкам, ни о чем не ведаешь».

Утром в Преображенском, у Головина, прочитал указ: «По примеру всех христианских народов – считать лета не от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года. И в знак того доброго начинания и нового столетнего века в веселии поздравлять с новым годом. По знатным и проезжим улицам у ворот и домов учинять некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых, против образцов, каковые сделаны на гостином дворе у нижней аптеки. Людям скудным, хотя по дереву или ветви над воротами поставить. По дворам палатных, воинских и купеческих людей чинить стрельбу из небольших пушечек или ружий, пускать ракеты, сколько у кого случится, и зажигать огни. А где мелкие дворы – собрався пять или шесть дворов – зажигать худые смоляные бочки, наполняя соломою или хворостом. Перед бурмистерскою ратушей стрельбе и огненным украшениям по их рассмотрению быть же…»

Выслушав доклад Апраксина о кораблях, генерал-адмирал, вздыхая, сказал:

– У Воронежа, Федор Матвеевич, тож худое открылось. Протасьев и воевода в воровстве уличены. Ныне сам государь розыск чинит.

Не раз поступали челобитные на воронежских управителей, не доходили руки. Большие деньги крутились на воронежских верфях. Каждый корабль стоил многие тысячи, строили их десятками, работных людей больше двадцати тысяч человек, припасы разные. Там, где деньги, там и лихоимство.

Смотритель лесов Антон Веневитинов, «отводчик и попечитель корабельных лесов», за взятки направо и налево раздавал лесные угодья. Глядя на него, лесные сторожа за мзду отдавали на порубку заповедные породы деревьев…

Стольник, князь Николай Лихудеев «отпускал за деньги рабочих по домам, а в донесении отписывался, работные люди не хотят Великого Государя службы, бежали с работ».

Воевода Полонский за взятки «показывал вымершими живых», освобождая от повинностей. Воровали приказчики и подьячие.

Петр вызвал Протасьева в Москву. Тот не отпирался, при первом же допросе «Великому Государю вины принес». Выяснилось, что адмиралтеец брал взятки с городов, приписанных к воронежским верфям, продавал за деньги доходные места.

Следы привели и в Москву. Стольник Колычев, Судного приказа, «уличен во взятке с Дивова в 20 рублей и бочки вина за освобождение последнего от наряда к корабельному делу в Воронеже».

Сыск длился недолго, все лежало на поверхности, никто не запирался. Царь послал бурмистрам указы, дабы они показали, с кого что взяли.

Протасьев не дождался приговора и «в тех же числах с печали и стыда в Москве умер». Воевода Полонский «бит кнутом и послан к Азову на плотах до указу». Стольник Колычев и Дивов «были биты плетьми»…

Каленым железом выжигая мздоимство, Петр размышлял, кого послать в Воронеж, советовался с Головиным:

– Так мне, Федор, кроме Апраксина, некого ставить адмиралтейцем. Дело новое, великое, казна денег не жалеет. Надобна рука твердая, знающая и честная.

Адмирал Головин ответил без колебаний:

– Лучше Матвеича корабельное строение никто не ведает. Воеводой был, морское дело любо ему. Токмо одному-то не потянуть, ладные помощники ему потребны. Одного знаю, стольник Игнатьев, в делах проворен, честен.

– Добре, Апраксину один товарищ сыскан. Определил я нынче все дела корабельные у Судного приказа отнять, а учредить в Москве Приказ дел адмиралтейских и главою в нем Григорья Племянникова поставить. Другой будет товарищ адмиралтейцу…

Спустя несколько дней, в среду на мясопустную неделю, в доме у посланника Гейнса стол ломился от мясных блюд, но никто и словом не обмолвился. Лев Нарышкин и Федор Головин, Григорий Головкин, Гордон и сам царь с Меншиковым уплетали и телятину, и жареного поросенка. Глядя на них, и Федор Апраксин нет-нет да и подцеплял вилкой кусок говядины. «Ладно, согрешу, подкрепиться бы, Великий пост не за горами». Водился за ним один порок, любил вкусно откушать.

Со вчерашнего дня Апраксина не покидало тревожно-радостное настроение. Накануне Федор Головин обмолвился о разговоре с царем. Как-то оно на деле сложится…

В начале пирушки Петр ушел из-за стола и удалился с хозяином в дальнюю комнату. Апраксин догадывался, о чем они говорили. На днях прискакал из Новгорода от брата Петра гонец и сообщил, что Август II объявил войну Швеции и двинул войска в Лифляндию. Царь сразу обеспокоился. С Саксонией был уговор выступать вместе, но саксонцы могли опередить русских и овладеть Ригой, а может быть, и Нарвой.

Окончив беседу с датским посланником, царь не сел за стол, а остался у окна и поманил к себе Апраксина. Выглядывавший из-за спины царя Меншиков заговорщицки подмигнул ему.

– Значит, так, Федор, – раскуривая трубку, сказал царь, – порешили мы тебя поставить главным адмиралтейцем заместо Протасьева. Под твоей рукой в Москве Приказ дел адмиралтейских определен, начальным там будет Племянников Григорья, слыхал такого?

Апраксин вытер со лба испарину:

– Ведом, государь.

– Оно и добро. Завтра же разыщи Протасьева, он занемог, от греха дела примешь у него, какие есть бумаги. Из Судного приказа привезут всю канцелярию, примешь по описи вместе с Племянниковым. Да все приходы-расходы проверь крепко. Я днями отъеду к Воронежу, доделывать «Предистинацию». Пора ее на воду по весне спускать. Ты долго здесь не мешкай, приезжай на Воронеж, там остальное обговорим.

Петр уехал, а на другой день начальник Разряда Тихон Стрешнев вызвал Апраксина:

– Слушай, Федор, государев указ. – Царь вменил Тихону в обязанность именные указы под роспись объявлять. – «Великий государь, – размеренно-певуче читал Стрешнев, – указал Адмиралтейские и Корабельные дела ведать Стольнику комнатному Федору Матвеевичу сыну Апраксину. А писать его во всяких делах Адмиралтейцем».

Первый раз слушал Федор царский указ о своей персоне. Но Стрешневу такие дела были в привычку. Сняв очки, усмехнулся:

– С прибытком тебя, Федор, на государевой службе.

– Благодарствую. Не откажи, Тихон, вечером ко мне радость поделить.

За трапезой опытный Стрешнев подсказал:

– Нынче государю донес, что указ тебе объявлен. Ты-то сам ему поведай. Петр Лексеич страх как уважает такие ведомости.

«Век живи, век учись. Оно и никогда не поздно, доброе познавать», – размышлял на следующий день новоиспеченный адмиралтеец.

«По соизволению твоему, – сообщал он царю, – премилостивейшего моего государя, указ о принятии адмиралтейских дел слушал и исполнять по воле твоей, государевой, то дело готов. Полагаюсь во всем в твою государеву волю. С сего означенного числа неделю спустя к тебе, государю, поеду. Раб твой государский Федор Апраксин. Покорно челом бью».

Провожали Федора всем двором. Он обнял мать, погладил жену, успокаивая:

– Крепись, Пелагеюшка, все обойдется, скоро на Воронеж тебя заберу…

Адмиралтеец, Адмиралтейство… Три-четыре года назад и вовсе незнакомые на Руси слова, они и теперь были внове даже для привычных к иноземному говору подьячих московских приказов. Дело, которое процветало во многих странах тысячелетиями, с библейских времен, поры постройки ковчега Ноем, становилось центром державной политики на древней земле потомков Киевской Руси.

Строили морские суда на Руси и прежде: в Новгороде Великом, в Запорожской сечи, на Дону и в Беломорье. Там сооружались суда для сиюминутных целей, без дальней перспективы, часто для прокорма или обыденных торговых дел. Третий царь из династии Романовых задумал создать флот для утверждения России на морских просторах, и прежде всего вооруженной рукой.

Но флота еще не было, его предстояло создать. Первый поход небольшого отряда, который по Азовскому морю, как будто удался. Турки вроде бы убедились в серьезности намерений русского царя. С другой стороны, никто не знал истинной цены боевых качеств этих нескольких русских кораблей. У турок же флот насчитывал около сотни подобных судов…

В Голландии и Англии царь своими глазами видал заведения, где сооружали сотни и тысячи торговых и военных судов. В Англии морскими делами управляло Адмиралтейство. Оно ведало и суммами, отпущенными на строительство кораблей, и готовыми к плаванию кораблями со всем положенным вооружением и подготовленным экипажем.

В России испокон веку строили избы и каменные дома для жилья, небольшие заводы, церкви да монастыри…

Боярская дума три года назад приговорила: «Морским судам быть». Приговор состоялся, а настоящих судов не прибавлялось, хотя деньги ушли немалые.

Ни в одной морской державе не строили морские суда в таком удалении от моря, как в России. Верфи создавали на реках, которые и в половодье не бывали судоходными. Корабли поэтому строились ущербными, мелко сидящими, плоскодонными. А таким в штормовом море делать нечего, захлестнет волна, перевернет. Пробовали делать и мореходные, с большой осадкой, но для проводки их к морю половодья надо ждать или сами корабли отправлять на понтонах-камелях. Мороки не оберешься, а делать нечего…

Первым, по всем параметрам морским, русским кораблем на стапелях воронежской верфи «весной 1700 года красовалась 53-пушечная «Предистинация». Задуманный и рассчитанный по науке, воплощенный в чертежах самим Петром, первый линейный корабль русского флота готовился к спуску на воду. Конопатчики, словно мухи, облепили борта. Где на стропилах, где подвешенные в люльках, колотили деревянными молотками-мушкарями по лопаткам-лебезам, вбивая и осаживая паклю в пазы обшивки корпуса. Плотники сплачивали доски, настилали последнюю верхнюю палубу.

На высокой надстройке кормы, высунув языки, в поте лица корпели резчики, создавая в деревянном обрамлении ажурную вязь украшений.

Федосей Скляев и Лукьян Верещагин, главные строители «Предистинации», лазили где-то в чреве корпуса, который раз проверяли надежность крепления несущих конструкций – киля, шпангоутов, бимсов.

Петр с топором стоял, облокотившись о фальшборт. Только что он подогнал очередную доску настила верхней палубы и сейчас отдыхал, сдернув шапку и подставив лицо ласковым лучам мартовского солнца.

Таким и увидел его издали Апраксин, прыгая по лужам, окружавшим помост стапеля.

– Здорово, адмиралтеец, – встретил его царь, – какие добрые вести привез?

– Так што, Петр Лексеич, пушки из Москвы третьего дня ушли с обозом, днями будут здеся. Блоки и юнферсы недостающие самолично проверил перед отправкой, тоже придут без задержки.

– Зело приятно, – устало улыбнулся Петр. – От Украинцева нет вестей? – И, не дождавшись ответа, махнул рукой: – Сам ведаю, покуда молчит. Ты не сегодня-завтра осмотрись, объезжай все верфи и в Ступине, на Чижовке, Паншине. Загляни на лесосеки, оберегай дуб. Помни, ты в ответе за весь край до Азова и Таганрога.

– Тяжела ноша, Петр Лексеич, как поспеть всюду?

Петр рассмеялся:

– Сладишь. Помощничков своих запряги. С кораблями Крюйс и Рез управятся, на стапелях Федосей с ватагой, Осип Най, вскорости толковый малый Козенц из Англии прибудет.

Петр выдернул топор из обрубка бревна, давая понять, что разговор окончен.

– Ну, полно, погрелись на солнышке. Через неделю будь здеся. Божий корабль к спуску готовить будем. Он и твой первенец на Воронеже…

На Дону звенели топоры, визжали пилы, грохали молотобойцы в кузнях, строгали, утюжили уходившие к ледовому припаю полозья стапеля, где высилось «Божье предвидение». Рождение первого российского корабля задело и столицу, в Москву пришел царский указ: «В нынешнем 1700 году велено ехать на Воронеж к Вербному воскресенью боярам и стольникам…» Да не одним думным мужикам, а с женками и детьми старшими да снохами. Силой вытаскивал царь московскую знать из теплых насиженных палат, сдергивал пелену с глаз, чтобы не только показать диковинное, а и приобщить к своим далеко идущим замыслам…

Полтора года тому назад Петр вернулся из странствий по европейским странам. Общался с курфюрстами, королями, цесарем. Европейские властители присматривались к царю из далекой и, как казалось, дикой Московии. Скептически посмеивались про себя, прислушиваясь к речам увлеченного своими замыслами молодого венценосца…

Но тут аккредитованные в Москве посланники и резиденты получили приглашение царя присутствовать на спуске первого корабля, построенного по русским чертежам русскими кораблестроителями.

Приглашая иноземцев в Воронеж, Петр преследовал и другие цели. Перед Вербным воскресеньем Воронеж гудел как улей.

После зимовья работные люди тянулись к теплу, на солнцепек. Многие сотни мастеровых сновали по верфи, расположенной под горой на острове, в излучине старого русла Воронежа. На одних стапелях постукивали конопатчики, на других с криком и грохотом рабочие вытягивали на палубы через блоки, увесистые отесанные бревна. То и дело испуганно взмывали в небо стайки грачей и перелетали на противоположный, нагорный берег, в более тихие места. Но и здесь, в обустроенном и разросшемся за последние годы посаде, в эти дни наблюдалось необычайное оживление. По раскисшему бездорожью улиц и переулков скрипели боярские кареты, покачивались на ухабах колымаги многочисленных стольников и спальников, поименованных в царском указе. Каждый боялся опоздать к сроку, но оказалось, что спешили понапрасну. В этом году весна задержалась и половодье запаздывало. Миновало Вербное воскресенье, а кромка воды только-только подступала к стапелю, где красовалась «Предистинация».

Петр не давал скучать московским гостям. Почти каждый вечер затевался праздный ужин в деревянном царском дворце или палатах воеводы. Правда, на всех приезжих мест не хватало, приходилось уступать по старшинству, ожидать своей очереди.

Царь продолжал днем работать на верфи, а вечерами появлялся на званых торжествах. Пригласил его и Апраксин.

– Петр Лексеич, покоя не сыщу, звание свое, адмиралтеец, осветить бы надобно. Пожалуй ко мне отобедать.

Петр вытер вспотевший лоб, прислонился к фальшборту.

– И то пора. Токмо пригласи наших из кумпании, штоб был Шафирка, и непременно Павла Гейнса повести, посланника датского.

Апраксин послал Фильку по дворам, разыскивать Головина, Ромодановского, Стрешнева, Нарышкина, Голицына…

Гейнсу приглашение передал с глазу на глаз.

Пока собирались приглашенные, Головин вполголоса переговаривался с хозяином дома:

– Намедни прискакал гонец из Лифляндии, привез ведомости от Августа. Саксонец, вишь, не дожидаясь нас, норовит первым куски полакомее отхватить, на Ригу метит, а может, и далее.

Апраксин недовольно засопел:

– Выходит, Август государя объегорить задумал?

– Так получается, Федор Матвеич, – беспокойно заколыхался тучный Головин, – нам-то починать невмоготу, покуда Украинцев с турком замирения не обговорил…

За столом Петр заставил Апраксина осушить до дна большой серебряный кубок, наполненный до краев водкой.

– Пускай твоя новая служба полнится делами славными, как сей сосуд, – смеясь, проговорил царь.

Спустя полчаса он вместе с Гейнсом и Шафировым удалились в заднюю спаленку, плотно притворив за собой дверь. Беседа за закрытыми дверями тянулась часа два… О чем толковали в комнатке, сидевшие за столом только догадывались. Датский посланник Павел Гейнс доложил довольно подробно об этой встрече своему королю Фридерику IV. «Царь сказал, более он осуждает польского короля и его меры, и спросил меня, можно ли одобрить его поведение, когда вместо того, чтобы лично присутствовать при предприятии такой важности, польский король остается в Саксонии, чтобы развлекаться с дамами и предаваться там удовольствиям. Я из почтительного респекта мог отвечать только выражением лица, высказывавшим желание чтобы оно было иначе, но царь продолжал мне говорить, что он не знает, как быть с договором с польским королем. Он кажется боится, и даже говорил об этом прямо, что после того как польский король, овладев Ригой, если это удастся, как бы этот король не заключил сепаратного мира и не оставил своих союзников, впутав их в войну. Я ответил, что Ливония, кажется, стоит труда и, чтобы успеть в этом, необходимо содействие царя. Он согласился, но заявил, что прежде, чем он не будет уверен относительно мира с турками, и он не может по-настоящему разорвать со Швецией. Его царское величество привел примеры своих предков, когда они вели войну зараз на две стороны. Но царь надеется до конца этого месяца иметь хорошие и надежные известия из Константинополя.

Затем опять с выражением досады его царское величество заявил мне, что генерал Карлович очень много здесь наговорил, но, кажется, от всего этого не будет последствий, которые были обещаны, что он, впрочем, лично его уважает, но в этом деле нет достаточной силы. Я смягчал дело, насколько мог, сваливал причины на то, что, может быть, нельзя было примирить намерения короля с намерением республики и что на это нужно немного времени; достаточно уже и того, что разрыв действительно совершился и что в будущем дело пойдет лучше. Царь ответил, что он этого желает, и кончил в сильных выражениях о том, что не следовало заключать договора и подымать союзников, не исполняя дело как следует».

Через несколько дней Апраксин гостил у Головина, и Петр снова имел долгий, доверительный, с глазу на глаз, разговор с датским посланником в присутствии Шафирова.

Апраксин видел особую симпатию Головина к Шафирову.

– Не токмо языками многими владеет, но умнейший и проницательный человек, – хвалил его генерал-адмирал, – сам государь его привечает…

Апраксин и сам заметил, как расположился к нему царь во время путешествия в Европу. Сын обрусевшего и крещеного еврея-переселенца, подьячего Посольского приказа, Павел Шафиров на лету, бойко переводил с немецкого, французского, голландского, польского, латинского… Без запинки читал с листа иноземные грамоты в русском переводе. И не просто переводил, но и нет-нет да и высказывал свои дельные реплики…

Между тем во второй половине апреля небо над Воронежем распогодилось, солнце припекало по-летнему, кудрявые белоснежные облачка зависли в лазоревой голубизне над разлившимися до горизонта вешними водами.

Полая вода залила крайние киль-блоки, на которых покоилось «Божье предвидение», их заменяли на спусковые, и настал день и час рождения первенца русских мастеровых людей.

По главенству спуском на воду руководил генерал-адмирал. Он степенно расхаживал вдоль помоста, твердо переставляя полные ноги, обтянутые шелковыми чулками. По сути же заправлял всеми предпусковыми работами адмиралтеец Апраксин. Он один по знанию всех деталей строения корабля, его конструкции и устройства мог грамотно и точно распоряжаться подготовкой к спуску и подчиненными ему людьми на верфи.

В последний раз с Верещагиным и Скляевым обошел он вокруг стапеля, проверяя расставленных людей, осматривал каждую подпору на доброй сотне саженей по пути корабля к плескавшейся у киль-блоков воде.

Остановившись у приспущенного трапа, снял шляпу, вытер пот со лба.

– Кажись, все, робята. Федосейка, айда на бак к якорям, а ты, Лукьян, на корму к флагштоку, распутай снасти, чтобы ненароком флаг не застрял.

Он поднял шляпу, окинул взглядом стапель и отмахнул стоявшим наготове у бортовых подпор мастеровым:

– Стрелы вон!

Дружно застучали кувалды, выбивая клиновые брусья спусковых блоков…

Адмиралтеец лихо набросил шляпу набекрень и вразвалку подошел к ожидавшему у среза кормы Петру.

– Так что, господин капитан, порядок, можно приступать.

Апраксин с поклоном протянул ему кувалду с длинной рукояткой, взял сам такую же, и они встали по обе стороны от кормы, у последней подпоры, которая сдерживала вздрагивающую от порывов ветра «Предистинацию».

Затихли столпившиеся в стороне гости, примолкли сидевшие на укрытых коврами лавках их жены.

Головин сорвал с шеи белый шарф, чуть приподнявшись на цыпочках, поднял его над головой и резко опустил вниз.

– Стрелы вон! – звонко крикнул Петр и выбил клин.

Освобожденная махина, застыв на мгновение, будто нехотя тронулась и медленно заскользила в воду, убыстряя движение…

Загрохотали пушки, вспенившиеся волны выплеснулись на берег, окатывая присутствующих каскадом брызг. А «Божье предвидение», укрощенное якорным канатом, развернулось по течению и заколыхалось на воронежской волне…

Началось празднество. Заздравные тосты звучали на палубе корабля на берегу, вокруг стапелей, где обильно угощали мастеровых. Вечером над верфью и городом взметнулся фейерверк. Гости пили, хмелели, отсыпались и продолжали веселиться. Бояре и стольники радовались от души, любовались диковинкой:

– Неушто кумпанские кораблики будто корыта по сравнению с ним.

– Такая громада до окияна доплывет.

– Где окиян-то? Кругом степь да степь.

– Доплывет до Азова, а там море…

– А на море-то турок – не дурак, не пустит.

– Государь перцу им задаст…

– Все одно, зело пригож кораблик.

Хвалили новое судно не только доморощенные обыватели. Иноземные посланцы лазили по кораблю, трогали обшивку, спускались в трюм, смотрели, нет ли воды. Днище оказалось сухим…

Генерал-адмирал принимал поздравления и как начальник Морского ведомства, и как глава Посольского приказа. Разделил радость со своим украинским приятелем-знакомцем гетманом Иваном Мазепой.

«…О корабле, сделанном от произволения монарха нашего извествую: есть изрядного художества… зело размером добрым состроенный, что с немалым удивлением от английских и голландских есть мастеров, которые уже многих лет сие искусство употребляют, и при нас спущен на воду и щоглы подняты и пушек несколько поставлено».

Не преминул донести в секретном послании в Гаагу и датский дипломат Ван дер Гульст: «Будучи в Воронеже… мы видели спуск очень красивого корабля, построенного самим царем с помощью русских рабочих. Ни один иностранный мастер не приложил руку к этому делу».

Кончились праздники, потекли будни. Петр не уезжал, ставил на «Предистинацию» мачты, тянул на талях первые пушки, примерял их к орудийным станкам.

Апраксин докладывал невеселые вести:

– Осмотрелся я, Петр Лексеич. Лес-то воруют по-прежнему, особенно дуб секут. Мало сторожей, не поспевают…

Петр нервно дернул щекой, со звоном вонзил топор в колоду.

– Сторожей найми, с них спрашивай. Кто дуб сечет, тому голову посеку, указ готовь. Што еще?

– Беглых многовато.

– Заставы поверяй. Игнатьева пошли на дороги.

Петр схватился за топорище, выдернул топор.

– Вскорости отъеду я, сам видишь, надобно на севере дело заваривать, полки готовить. Ты здесь наладишь, спускайся к Азову, оберегай крепостцу. Таганрог обустраивай, за турком поглядывай.

Петр уехал в конце мая. К бурмистрам одиннадцати приписанных к Воронежу городов по всем лесосекам полетел указ адмиралтейца:

«Объездчики и караульные, которым заповедные леса приказано было стеречь, а по смотру в тех лесах явились их небрежением и слабостью, посечены дубовые леса, а иные по розыску оттого имели взятки и после розыска сидят и ныне на Воронеже и в разных местах, и тех объездчиков Великий Государь указал в тех местах, где сечен дуб, а они того не стерегли, за посечку дубную и за недосмотр их и за взятки на тех местах тех объездчиков-сторожей казнить смертию – повесить».

Били лесных сторожей плетьми, ссылали в Азов, а которых и казнили смертью, но лес все равно рубили, только теперь без их ведома. Крали в непогоду. Пищу-то готовить надо. В зиму избы топить да баньку – так веками повелось, иначе не прожить. Спустя два года уразумеет это и царь, разрешит выборочную порубку леса…

Появились и изъяны спешной, без опыта, постройки «кумпанских» кораблей. Исполняя волю царя, корабельную сосну пилили, из сырой тесали брусья, перетирали в доски и тут же пускали в ход, без просушки. Мастера-голландцы крутили головами, посмеивались, но Протасьев только покрикивал на них:

– Царь-государь повелел, не нам рассуждать, сказано строить без промедления.

Первый морской караван с «Крепостью» кое-как держался на воде, доплыл до Азова. До сих пор половина галер стояла на приколе, починялась у Азова.

Царь осматривал «кумпанские» корабли вместе с Апраксиным, недовольно передергивал плечами:

– Кумпанства не зело сотворили кораблики плошие размером, недоброй пропорции и к тому же и худые крепостью.

– Оно так, государь, – соглашался Апраксин. Теперь, после назначения адмиралтейцем, он при людях обращался к царю по титулу. – Токмо работные люди ни при чем. Велели так начальные приказчики.

Петр покусывал губы, понимал, что сам порол спешку перед отъездом за границу.

– Возьмешь Крюйса и Реза, они дошлые. Пущай досконально обследуют каждое судно, к чему оно пригодно…

Проводив царя, Апраксин разделил все строящиеся «кумпанские» корабли на две части. Одну осматривал и оценивал Крюйс, другую Рез.

Кроме этих судов, на стапелях Воронежа англичане Най и Терпилий по чертежам Петра сооружали многопушечные фрегаты. Почти каждый день они досаждали Апраксину просьбами прислать плотников.

Редкий день обходился без тревожных докладов строителей.

– Бегут работные люди, адмиралтеец. Должно быть у меня семь десятков, а на верфи только две дюжины.

Апраксин казался спокойным, отвечал, посмеиваясь, Наю:

– Что поделаешь, Осип, служба у нас не сахар, к тому же и государев кораблик Скляев спешит достроить. Там, почитай, работенки не на одно лето.

Однажды утром прибежал взволнованный Федосей:

– Федор Матвеевич, беда. Утекли в ночь резчики. Васька Шпак да Гаврилка Скворцов с дюжиной товарищей.

Невозмутимость на этот раз покинула адмиралтейца, и он смачно выругался:

– Ну, погодите, треклятые. Ладно в зиму, в морозы, а нынче-то лето красное, грех бегать.

В тот же день приказал своему помощнику, стольнику Игнатьеву, действовать без промедления:

– Наряди, Петро, по ихним волостям стражу с урядником. Сыскать подлецов и возвратить.

А тут еще прислал царь из Москвы новое задание: строить по его расчетам брандера. Привезли письмо и чертежи корабельные подмастерья Фаддей Попов и Савва Удалов. Апраксин помнил их по Амстердаму.

– Какие такие брандера? – разглядывал чертежи Апраксин.

Попов ухмыльнулся:

– Вспомни-ка, Федор Матвеевич, голландцы их строили. Сие судно начиняется порохом, дабы неприятельский флот зажечь и на дно пустить.

– Все одно, их нынче некому строить.

– Тебе видней, перед государем ответ держать.

Англичане внимательно прочитали чертеж, похвалили:

– Разумно составлено по размерам судно, токмо делать его теперь не станем, надо закончить то, что начали.

Терпилий кивнул на торчавшие шпангоуты фрегата, а Най поддержал товарища:

– Ответствуй Матвеев государю, не бойся. Плотник будет, будет и работа.

Наконец-то пришли вести из Адмиралтейского приказа от Племянникова по розыску беглецов. «И из них Василий Шпак, Дмитрий Морозов сысканы и на Воронеж с женами посланы с подьячим Иваном Зюзиным, да с ним же посланы сверх росписи Ивашко Тютрин, а Михайло Мудовский не сыскан, взята жена его, а Ивашко Плешко не сыскан-де. Взята теща его. Андрей Гривцов не сыскан же, взята мать его и велел держать в приказе».

На верфи по одному-два возвращались плотники, их били кнутом, но не сильно, «не до мяса» и тут же ставили на работу.

Вечерами Апраксин с Игнатьевым по очереди обходили стапеля, проверяли сторожей – время жаркое, пора сухая, как бы пожара не случилось.

Возле землянок холостые и одинокие рабочие варили на кострах кашу, приносили на ватагу от целовальника полведра, а то и ведро водки. Отдыхали телом, услаждали души.

Мастеровые собирались в трактире, туда тянулись бессемейные офицеры, иноземные корабелы, англичане, голландцы, немцы, венецианцы. Офицеры обычно устраивались наверху, во втором жилье. В отдельной комнате иногда появлялись Крюйс, Рез, Най, Терпилий, Скляев, Верещагин, Игнатьев, Апраксин. Дома Апраксина, Крюйса, Скляева стояли рядышком, на взгорье. Они часто ходили друг к другу в гости. Но не прочь были и пообщаться в широкой компании, послушать то, чего не услышишь в казенном доме, на службе. Как водится, судачили о многом и по-разному и спорили иногда до хрипоты. Частенько препирались между собой вице-адмирал Корнелий Крюйс и шаутбенахт Ян Рез. Они и на службе почти каждый день сражались, доказывая каждый преимущество своих знаний в морском деле.

Однажды засиделись в таверне допоздна, в чем-то не сошлись, поначалу спорили по-русски, потом перешли на голландский, раскраснелись, вскочили оба, распетушились. Опрокинули стулья, выхватили шпаги…

Апраксин едва успел встать между ними, крикнул Скляева, Верещагина и капитана Рахмана. Развели спорщиков, отобрали шпаги.

Наутро Крюйс пришел вместе с Резом к Апраксину, хмель еще не сошел, но вид был виноватый.

– Вина моя, господин адмиралтеец, – начал Крюйс, но Апраксин рассмеялся, не дал ему договорить:

– Горяч ты больно, вице-адмирал, добро все так кончилось. – Апраксин прошел в угол комнаты, взял шпаги. – Впредь шпаги-то дома оставляйте, когда в харчевню пойдете. А государю о вашей проделке все одно отпишу. Вы на государевой службе, деньги вам плачены от неприятеля оборонять, а не друг дружке кровь пускать.