Текст книги "Федор Апраксин. С чистой совестью"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Петр пришел на шняке под парусом прямо с Моисеева острова, был он в хорошем настроении.

– Ну, Федор, почнем первое судно для Беломорья ладить?

У Апраксина как-то полегчало на душе, передался настрой царя.

Едва царь ступил на берег, хор величаво пропел «Многия лета».

Размашистым шагом царь подошел к помосту, встал рядом со Скляевым, кивнул Афанасию. Начался молебен. Прочитав молитву, размахивая кадилом, архиепископ прошел вдоль киля и окропил его святой водой.

– Помост проверил? Уклон не мал? – спросил Петр Скляева.

Скляев склонил голову, вполголоса ответил:

– Все в порядке, для яхты в самый раз.

– Давай.

Скляев поднял ведерко, макнул кисти. Петр жирно обмазал часть бруса со всех сторон.

– Где дуб добыли?

– Владыко из своих запасов раздобрился, – ответил Апраксин.

Скляев с поклоном протянул Петру молоток и гвоздь. Царь взял, играючи вскинул молоток, другой рукой подбросил гвоздь, опустился на колено и привычными размеренными ударами начал вгонять гвоздь в киль.

Началась церемония закладки.

Апраксин махнул шарфом – рявкнула батарея, стрельцы палили вверх из пищалей. Вслед за царем вбили свои гвозди Шеин, Бутурлин, Апраксин, Троекуров.

Церемония сопровождалась, как водится, застольем.

Толпа, толкаясь и громко шикая друг на друга, двинулась к угощению.

Петр поднял кружку, все примолкли.

– В сей час, – хрипловатый голос Петра разносился над притихшей толпой, – на землице двинской заложили мы доброе семя каравана морского на Беломорье. – Он на мгновенье остановился, вскинул руку в сторону устья Двины: – Отсель и далее поплывем…

В воеводских палатах царскую свиту ожидал накрытый стол.

– Афанасия пригласи непременно, – шепнул Петр Апраксину.

Тот растянул рот в улыбке:

– Еще намедни зван был, Петр Лексеич.

Царь позвал Скляева:

– Ты, Федосейка, останешься покуда за сержанта старшого. Мотри, чтобы петуха не пустили. Кончишь, сторожей выставишь и приезжай к Федору.

Застолье у Апраксина затянулось за полночь. Афанасий сидел не долго, перед уходом промолвил:

– Ты, государь, по нашему разумению, велико дело затеял. Но всякое семя само не прорастает, его лелеять надобно, выхаживать. И не токмо на земле нашенской архангелогородской, а и в других исконных местах русских. Благослови тя Господь, а наша церковь в том тебе подмогой будет…

Заложить-то яхту заложили, но дальше дело застопорилось. Чертежей «Святого Петра» не оказалось, а мастер-строитель уехал домой, в Голландию. Приказчик божился, что голландец строил на свой манер, без чертежей.

– Видимо, как и наш Карстен, – размышлял Петр и распорядился пока готовить впрок брусья, доски, кривули и сушить под навесом.

Воронин и Скляев подошли к Апраксину:

– Дозволь, мы нашу яхту обмерим в аккурат, вершок к вершку, форштевень, ахтерштевень и шпангоуты. Чего время-то терять?

Петр, выслушав Апраксина, загорелся, схватил линейку и сам лазил по трюмам со свечкой, кричал Воронину и Скляеву, а те записывали. Вечером царь чиркал по бумаге гусиным пером, старательно выводил линии. Апраксину понравилось, что-то получалось…

Иноземные корабли задерживались; коротая время, Петр зачастил к архиерею. В нем он нашел интересного собеседника. Чем-то он напоминал переславского Дионисия, но знал больше и умом был пораскидистей. Всегда при встрече с царем находил темы для разговоров, беседовали по-приятельски. Обычно Петра сопровождал воевода.

Узнав о затруднениях с постройкой яхты, Афанасий посоветовал:

– Ежели государь надумал сделать судно, подобное яхте, разумнее пригласить мастера из Голландии.

Петр про себя удивился. В Переславле Дионисий наставлял, здесь опять святой отец подсказывает. Спросил архиерея:

– Мыслишь, сами не выдюжим?

– Наши двинские умельцы мастерят гукоры [16]16
  Гукор – двухмачтовое парусное судно.


[Закрыть]добротные, однако на другой манер. – Афанасий примолк, видимо, вороша память, и продолжал: – Припоминаю, твой батюшка, Алексей Михайлович, царство ему небесное, для сооружения «Орла» тож голландцев выписывал.

– Откуда сие ведаешь? – удивился Петр.

– Как же, государь, – оживился архиерей, – выпало мне в молодые годы на литургии служить, когда то судно в Дединове освящали. Митрополит мне благодетельствовал, всюду при себе держал.

Слушая архиерея, Апраксин неожиданно вспомнил далекое детство.

– Дозволь, отче, тогда ли боярин Ордин-Нащокин при сем деле состоял?

Пришла очередь удивляться Афанасию:

– Он самый. Тебе он ведом был?

– Привелось однажды, еще мальцом, с братцем Петром побывать в Дединове, полюбоваться государевым кораблем прозванием «Орел».

Петр прислушивался, не обрывал, когда кончили разговор, спросил:

– А пошто Ордин-Нащокин то дело не продолжал?

Архиерей знал и об этом:

– В ту пору, как «Орел» уплыл в Астрахань, боярин-то от дел отошел. Подле Алексея Михайловича в силу вступил Артамон Матвеев. Они-то с Афанасием Лаврентьевым натурами и видением дел не сошлись, распря между ними почалась. Государь взял сторону Матвеева, а Нащокин не уступил, в монастырь ушел…

Беседы с Афанасием протекали всегда за столом. Отпив вина, Петр то ли вопросил, то ли утвердил веско:

– В вашем-то крае дела корабельщицкие в почете.

– Как не быть, государь, – оживился Афанасий, – море для поморцев – дом родной. Оно их кормит, и обувает, и прибыток дает. Чай, в Белокаменной-то в торговых рядах немало нашей рыбки. Купцы иноземные, почитай, товары через Двину на всю Русь везут, отсюда же и наше добро к себе увозят. – Афанасий вздохнул. – Все бы ладно, государь, в нашем крае, да худо бывает другой год. Неурожай, хлебушка недостает, народишко голодает, не доживают многие свой срок, помирают.

Царь понимающе кивнул:

– На Руси, владыко, недород да мор тож частые гости. – И перевел разговор, спрашивая о своем: – Слыхал я, не токмо в Беломорье промышляют поморы?

– Оно так, государь. Китов бьют подле Груманта в океане, на тюленя ходят за Канин Нос к Ледовитому морю. Чаю, и по Двине до Вологды всюду наши поморы товары купеческие по воде везут. – Архиерей развел руками. – Рази в дальние страны не наладились хаживать. Видимо, срок не приспел.

Петр вскинулся:

– Погоди, придет время. Построим на будущий год судно и отправим с нашим товаром в Голландию. Глядишь, к тому времени и голландцы спроворят нам корабль на своих верфях. Об этом уже отписал Лефорт в штаты Нидерландские.

– Дай-то Бог, – просиял Афанасий, – нашему люду только б почать, дело это благословенное, доброе, отечеству во славу и пользу.

Встречались еще не раз царь и архиепископ, о многом судачили не по-пустому, по делу. Не осталось это без внимания и летописца двинского. «Великий государь изволил у преосвещенного архиепископа в доме хлеб кушати и с боляры и сержанты своими ближними. Во время кушанья великий государь с преосвещенным и боляры своими изволил милостиво и благоутешительно беседовать о царственных бытностях и о болярских и великих людях, также и о мирских простых людях и в работе пребывающих, и о домовном и о всяком здании многоразумно; также и о водяном путешествии морском и речном кораблями и всякими судами со многим искусством».

Подошел праздник Рождества Богородицы, а иноземные корабли задерживались. Апраксин отстоял с царем обедню в церкви Ильи Пророка на Кегострове. Петр сам читал вслух Апостола. После литургии Федор остался у царя, отмечали проводы части свиты в Москву.

Утром воевода провожал отъезжающих. К вечеру по заведенной привычке заехал на съезжую. Не успел выслушать дьяка Озерова, доложили, что прискакал стрелец с Мудьюга.

Ранним утром на Двинском устье показались долгожданные корабли. Бросили якорь, дожидаясь полуденного прилива, чтобы без опаски перейти через мели. Пришлось все отложить, идти на Моисеев остров. «Никак, сразу помчится на взморье, не утерпит», – подумал по пути воевода, поглядывая на тугие паруса. Так оно и оказалось.

Не дослушав Апраксина, Петр схватил кафтан и без шляпы, крикнув Меншикова, потащил Федора за рукав к шняке…

Все корабли оказались голландской постройки – трехмачтовые шхуны с косыми парусами и двухмачтовые бриги из Бремена и Гамбурга.

Петр весь день провел на шхуне. Щупал руками каждую снасть, карабкался по вантам на все три мачты до самого клотика. Спустившись на палубу, щупал, вертел руками блоки:

– Тебе ведомо, Федор, сей механизм надежную тугость производит. Припомни-ка наши худые блоки на Плещеевом. То-то мачты у нас там заваливались при ветре от худой тугости вантин.

В каюте капитана дотошно всматривался в карты. Обрадовался, когда увидел в полированной шкатулке шкипера астролябию.

– Сей угломерный инструмент мне знаком, – обрадованно сказал он капитану.

Капитан открыл красный полированный ящичек.

– Каждый добрый шкипер обязан знать свое место в открытом море. Для того служит хронометр и для сбережения точного времени в Англии изготовлен. Астролябия и хронометр первые помощники капитана.

До захода солнца Петр «щедро одарил капитанов и матросов». Тут же подозвал Лефорта и Апраксина:

– Сотвори, Франц, застолье славное, штоб сары [17]17
  Сары – матросы.


[Закрыть]нас долго помнили. А ты, Федор, по сему случаю стрельцов наряди, пушечную стрельбу в их честь произведи.

До конца недели царь не сходил с прибывших кораблей, придирчиво изучал рангоут и такелаж, палубы и трюмы, разглядывал устройство и конфигурации парусов.

Капитан шхуны, удивляясь смекалистому ученику, на прощанье сказал:

– Ремесло моряка, ваше величество, дело весьма мудрое. Чтобы его познать, надобно многое знать и долго служить на корабле…

Несмотря на пристрастие царя к судам, Апраксин все-таки решился напомнить:

– Петр Лексеич, того, пора бы возвертаться, матушка-то убивается.

Несколько раз слезно молила Наталья Кирилловна сына поскорее закончить затянувшееся путешествие. Брат Петр сообщал воеводе из Москвы с почтой, что царица прихварывает, измучилась ожидаючи сына.

– Ведаю сам, дядько, – вздохнул, досадуя, тот, – завтра собираемся. Накажи Афанасию и приезжай сам на литургию к Илье Пророку.

У архиерея Апраксин застал гостя, архимандрита Соловецкого монастыря Фирса. Предвидя скорый отъезд царя, он привез ему, как было заведено, разные подарки.

Новость архиерей воспринял благодушно.

– Оно и по времени пора государю и о державе озаботиться. Чаю, в Москве-то бояре в дремоте пребывают, надо бы их встряхнуть. – Афанасий обратился к Фирсу: – Ну вот и твое время приспело. Укладывай свои подносы на карбас, поедешь с нами на Кегостров.

Прощальную обедню царь служил в полюбившейся ему церкви Святого Ильи Пророка. «Великий государь, – гласит летопись, – також в паперти у северных врат церковных изволил слушать божественную литургию. И по чтении Евангелия архиерей великому государю должное почтение отдал и рущие со архиереем. И великий государь у архиерея благословился и обычно целование сотвори. По сих великий государь пожаловал архимандрита соловецкого к руке. Архимандрит поднес великому государю икону соловецких чудотворцев на окладе да святую просфору и святую воду, книгу жития и службы чудотворцев и лестовки – подавали казначей архиерейской да ключарь. Великого государя поддерживал боярин князь Б. А. Голицын, а иныи боляре в слушании литоргии в церкви стояли. Литоргию служил тоя церкви священник. По заамвонной молитве ключарь подносил по чину архиерею антидор, а иподиакон – теплоту, и великий государь от руку архиерееву по чину антидор принимал и теплоту кушал, такоже и боляра».

Во вторник 19 сентября распогодилось на бабье лето. Петр расставался с Архангельским городом. На свою шняву он взял воеводу с дьяком и «гостя», начальника таможни Алексея Филатьева. За царем следовала на трех карбасах свита. Вдоль пристани, городского берега выстроились стрелецкие полки. Палили из пушек и пищалей. Когда процессия поравнялась с архиерейским домом, певчие запели государю многолетие. От берега отвалила шняка с архиереем.

– Прими наши дары, государь, путь дальний, не обессудь.

«И великий государь хлебы, и рыбу, и пироги приказал принять любезно, и архиерея изволил принять к себе в судно, а хлеб и рыбу указал отвести на кормовое судно. Архиерей с государем до архангельского монастыря (собора) путешествовал, и оттоле изволил государь по молитве и по прощении отпустить архиерея в дом архиерейской, с ним же воеводу, дьяка и гостя: а сам великий государь отпустя их, изволил Богом сохраняем шествовать в путь свой. Архиерей же пришед в дом свой кушал хлеба с воеводою».

Прощаясь, Апраксин передал письмо для жены, а царь наказывал:

– «Святого Петра» присматривай. Не забудь леса припасти до зимы для строения новой яхты. Потолкуй с купцами Бажениными на Вавчуге, нынче к ним загляну. Пушки отольем в Олонце, блоки я сам обточу. На верфь пришлю пару-тройку подмастерьев из Голландии, без них не сладить по-доброму. А письмецо жинке передам непременно.

«Пелагеюшка-то грамоте не обучена, – подумал Федор, – разберутся как-нибудь, Андрейка поможет…»

Когда караван судов скрылся за дальним поворотом реки, архиерей перекрестился и пригласил Апраксина:

– Господь их благословит, а мы свое дело по совести свершили. Прошу, воевода, ко мне обедать.

Допоздна засиделся Апраксин у Афанасия. Торопиться им было некуда. Главная забота свалилась с плеч. Служебные узы не связывали их, да и натурами подходили они друг к другу. Неспешностью решений и рассудительностью, благожелательством к окружающим, порядочностью.

– Надо бы теперь за суда приниматься, так нет ни досьев, ни дерев, – начал разговор Апраксин после первой чарки, – и к тому же государь обещался иностранных мастеровых прислать. К Бажениным, што ли, наведаться, спознать об древесине.

– Баженины тебе сполна все доставят, им только деньгу посули, тем паче государь к ним ныне жалует. Купцы от нас никуда не денутся. – Афанасий пододвинул Апраксину заливную навагу: – Отведай, государь такую не жалует, а по мне нет вкусней рыбицы.

Не торопясь чокнулись, отпили по глотку. Афанасий кивнул на слюдяное оконце, расцвеченное яркими лучами заходящего солнца:

– Ныне-то теплом повеяло, благодать. Через недельку-другую морок-то небо заволокет, крупа посыплется. Я к чему, вчерась архимандрит Фирс проговорил, мол, новому воеводе не грех поглядеть Соловки. Вотчина далекая, но больно знатная. Матвеев-то бывал там.

Апраксин ухмыльнулся, разгладил усы, задумался:

– Государь-то только отъехал.

– То-то и ладно. Государь-то неделю, не менее, в пути будет. А ты – хозяин уезда, тебе потребно все закоулки ведать. Прогуляешься, не пожалеешь. Другого случая может и не быть.

– Когда Фирс отплывает?

– Завтра, на зорьке. Карбас у него знатный, братия ладила в Соловках, верфи там поглядишь.

– Уговорил, владыко.

Что больше всего удивило Апраксина на монастырском карбасе, так это экипаж из монахов-послушников. Ни единого возгласа не слышал воевода, пока судно отходило от пристани. Он стоял в стороне, ближе к низенькой кормовой надстройке, рядом с довольно плечистым, раздобревшим Фирсом и только успевал поворачивать голову. Всем заправлял пожилой, с проседью в бороде кормщик, видимо послушник или служка. Стоя у кормила, вскидывал голову на паруса, кивал направо, налево.

Одетые однообразно, по-рыбацки, люди ловили каждое его движение, перехватывали взгляд, короткие жесты. Карбас сразу набрал ход с попутным южным ветром на отливной волне и до полудня, не задерживаясь, миновал Березовское устье. Судно весь день шло левым, почти попутным галсом. Слева, с видневшегося берега, сплошь усеянного сосняком, веяло знакомым настоем вечнозеленой хвои.

После многих недель беспрерывных забот, треволнений, застолий Апраксин наконец-то мог полностью расслабиться. Фирс, видимо, тоже был доволен тем, что удачно выполнил свою миссию, поднес дары царю и заслужил похвалу архиерея. Архимандрит сдернул клобук и подставил солнцу чуть одутловатое лицо, наполовину скрытое бородой. Афанасий был старше воеводы на два десятка лет, Фирс же примерно равен был с Апраксиным годами, но обращались оба пастыря с ним сходно. Фирс велел принести лавку и поставить ее на солнечной стороне около надстройки.

– Садись, воевода, в ногах правды нет, путь долгий.

Апраксин и сам подумывал, где бы примоститься, не хотелось покидать палубу.

Перед уходом Афанасий дал поручение Фирсу:

– Выбери удобное время, поведай воеводе о своей обители, ничего не утаивай про смуту. Так надобно, мы и государя через то просветим.

Как бы угадывая намерение настоятеля Соловецкого монастыря, Апраксин, прикрыв веки, спросил:

– А што, обитель ваша давно ли обретается?

Фирс устроился поудобнее:

– По нашим летописям, воевода, обители нашей два с половиной века. Старейшая она в этих краях и испокон ревнительница веры православной на севере.

– Помнится мне, не всегда так было, – перебил мягко Апраксин, – еще при Федоре Алексеевиче слыхивал я о неурядицах в стенах вашей обители.

Фирс, видимо, ждал такого вопроса, прикрыл глаза и повел рассказ, вспоминая недалекое прошлое…

Началась эта история в царствование Алексея Михайловича, когда его любимец, патриарх Никон, разослал по церквам «память» – указ, чтобы земные поклоны заменить поясничными и чтобы креститься не двумя перстами, а тремя – щепотью, ненавистной для тех православных, кто решил остаться верным старой вере.

– Токмо священники и наша братия монастырская тот указ Никона отринули, – продолжал Фирс, – а потом пренебрегли и новоисправленными патриархом богослужебными книгами. На «Черном соборе», в трапезной, единодушно порешили все восемнадцать богослужебников не трогать и в кладовую заперли, не прочитав.

Архимандрит встал, приложил руку козырьком, вглядываясь в берег. Вдали чернели над водой каменистые гряды.

– Унские рога, стало быть, проход в губу Унскую. Там Пертоминская обитель, мужская. Стоянка добрая в заводи.

Фирс опустился на лавку и продолжил свой рассказ, упоминая лишь главные события…

Царь давно отстранил от себя Никона, а Соловки не покорялись.

Седьмого февраля 1663 года в церкви нарушился обычный ход богослужения, и братия решила, что это намеренное отступление от старого порядка. Против служившего эту службу попа Геронтия возмутились. «Учинился о мне мятеж и гил [18]18
  Гиль – смута.


[Закрыть]великой во всем монастыре», – писал Геронтий. Хотели его «побить каменьями». Среди возмутителей оказались слуги и трудники Григорий Яковлев Черный, Сидор Хломыга, Федор-токарь «со товарищи». Бывший тогда архимандритом Соловецкого монастыря Варфоломей разгневался: «По государеву указу приказано во обители ведать нам, а не Сидору Хломыге со товарищи».

Прислала Москва нового архимандрита Иосифа. Монастырь его не принял, увещевал братию прежний архимандрит Варфоломей, так его «мало не убили».

«А клобук у меня на голове изодрали и волосы выдрали», – жаловался он в своей «скаске».

Царь распалился, отобрал у монастыря все села, деревни и промыслы, запретил пропускать в монастырь деньги и припасы. Братия послала челобитную: «мы тебе, великому государю, не противны», готовы, мол, к присылке «меча царского», который поможет «от сего мятежного жития переселити нас на оное безмятежное и вечное житие».

Скоро прибыл в монастырь и «меч царский». В июне 1668 года неприступные стены крепости-монастыря на «месте украинном порубежном» обложили не вороги, а царские войска. Привел их стряпчий Игнатий Волохов и послал в монастырь царский указ.

Один из управителей монастыря, священник Геронтий «о стрельбе запрещал» и говорил, «чтоб против государевых ратных людей не биться и монастырь не закрывать». Однако попа не послушали и посадили в тюрьму. Верховодил у монастырских возмутителей сосланный на Соловки бывший архимандрит Саввинского монастыря царский духовник Никанор.

Волохова в монастырь пропустили, царский указ выслушали, исполнять отказались, а вслед стряпчему выпалили из пушек и пищалей.

В расспросных речах царскому воеводе бежавший из монастыря священник Митрофан показал: «Мятеж учинился о новоисправленных книгах от черного священника Геронтья, да от архимандрита Никанора, да от келаря Азарья, да от служки Фадюшки Бородина с товарищи… А стрельба-де зачалась от Никанора-архимандрита, да от служки Фадюшки Бородина с товарищи; и он-де, Никанор, по башням ходит беспрестанно, и пушки кадит, и водою кропит, и им говорит: «матушки-де мои галаночки [19]19
  Галаночки – пушки, привезенные из Голландии в XVIII веке.


[Закрыть], надежда-де у нас на вас, вы-де нас обороните»; и велит по воеводе по Иване Алексеевиче Мещеринове и по ратным людям стрелять беспрестанно, а на башнях и по стенам приказывает караульщикам смотреть из трубок его воеводу: как-де усмотрите, и вы-де по нем стреляйте; как-де поразим пастыря, а ратные люди разыдутся, аки овцы…» Так началось знаменитое «соловецкое сидение» на семь лет. Восставшему монастырю потянулась помощь со всей округи. По этому поводу из Москвы отправили царскую грамоту.

«Ведомо нам, великому государю, учинилось, что из Сумского и Соловецкого монастыря, из усолий и из иных мест всякие люди ездят водяным и сухим путем в Соловецкий монастырь будто для моления, а к мятежникам того монастыря, к старцам, привозят рыбу и соль, и хлебные, и всякие съестные припасы… Абуде кто что хотя малое привезет, и от нас, великого государя, тем людям быть священнического и иноческого чину в ссылке в Сибирские городы и дальние монастыри, а мирским людям в смертной казни, безо всякой пощады».

К смутьянам не только везли припасы, но и пробирались с Руси недовольные, тайком, лесными тропами, сторожко, по глухим дорогам. Об этом доносили царю воеводы: «В монастыре собрались и заперлись многие воровские и казенные люди карнаухие, и у многих руки сечены, и у редкого человека спина не жжена и кнутом не бита… Собрались солдаты и холопы боярские, из Дону и с Волги воровские казачишки».

О вольном духе восставших и решимости не сдаваться поведал священник Митрофан: «А про великого государя говорят такие слова, что не только написать, но и помыслить страшно. А сели-де они, воры, в монастыре на смерть, сдаться никоторыми делы не хотят. А хлеба у них, воров, будет лет на десять и больше, а пороху-де у них было сначалу девять сот пудов, а нынешнего-де лета они выстрелили по государевым людям половину; а на башнях-де у них девяносто пушек… А как они в Соловецком монастыре заперлись, приезжали к ним в монастырь с рыбою и с харчевыми запасу с берегу многие люди… А братьи-де в монастыре двести человек да бельцов триста человек».

Семь лет отбивались от стрелецких полков Соловки, продержались бы и дольше, да нашлись предатели.

– Среди стада всегда паршивая овца сыщется, – то ли с сочувствием к бунтовавшим собратьям, то ли так, для красного словца, сказал напоследок Фирс. – Случился среди смутьянов един Иуда, бежал к воеводе, рассказал про потаенный ход. Секли без пощады Никанора, в тот же день казнили, прочих тож порубили, кого в проруби утопили, всех до единого…

Давно карбас подвернул к Соловкам, уже западало яркое солнце за горизонт, на востоке сверкнула первая звезда.

– Пора, воевода, нам и отужинать, – пригласил Фирс, поднимаясь, – и передохнуть малость. Ежели ветер не переменится, где-то к обеду у кремля пристанем.

– Какой еще кремль? – недоумевал Апраксин.

Но когда корабль утром, обогнув каменистую отмель, повернул к северу, вдоль вод морских, как сказочные богатыри, выросли на глазах мощные бастионы, соединенные крепостными стенами. В глубине залива, губы, около большой пристани ошвартовывался не один десяток карбасов, гукеров, дощаников.

– Добрый караван, – удивился воевода.

– Иначе, воевода, нам невмочь, – со знанием деля пояснил Фирс, – море нас и кормит, и поит, и прибыток дает, не токмо братии, но и всей епархии.

После долгого водного пути с непривычки на берегу шатало и крутило ноги. Однако Апраксин вида не подал, бодро зашагал к кремлю. Подошел вплотную к стене, провел рукой по шершавым, намертво скрепленным раствором, тесаным камням.

– Пожалуй, веками сию кладку мастерили.

Замыкали стыки крепостных стен величавые шестигранники массивных башен. Будто испокон веков стояли они тут на страже. Сложенные из грубо отесанных камней, чуть скошенные глухие стены намертво вросли в землю. Лишь вверху, под козырьками похожих на шлемы русских воинов островерхих шатров, увенчанных изящными башенками с флюгерами, грозно чернели провалы орудийных бойниц.

Архимандрит тронул воеводу за рукав:

– Пошли в трапезную, откушаем, отдохнем.

После обеда в трапезной Фирс знакомил воеводу с внутренними постройками монастыря: церквами и соборами, кузницей и столярней, коптильней и пекарней, заглянули и на скотный двор.

В пороховом погребе, ключи от которого всегда носил на поясе архимандрит, царил порядок. Когда начало темнеть, вышли из монастыря, пошли вдоль стен. На востоке вплотную к стенам подступили воды Святого озера.

– Стало быть, здесь неприступная половина, – определил Апраксин.

Некоторые стены были выложены из гигантских, почти в человеческий рост валунов. Воевода удивленно озирался:

– Почитай, не одна сотня пудов в каждом камушке. Коим образом затаскивали их наверх?

– О том летопись умалчивает, – объяснил Фирс, – но, видимо, все сие соделывалось не без Божьей помощи.

Кое-где на стенах виднелись сколотые раковины.

Архимандрит провел ладонью по одному из сколов:

– Сие следы сидения здесь смутьянов, о чем я поминал. Из пушек палили по ним не одно лето…

Прогулку прервал глухой перезвон десятка с лишним монастырских колоколен. Торжественные, мощные звуки оглашали прозрачный воздух и, казалось, уплывали в вечерней тишине куда-то вдаль, за горизонт…

День заметно укоротился. Солнце западало, отсвечивая над далеким горизонтом багровой вечерней зарей. Над зеркальной гладью бухты беспокойно кричали чайки, словно предчувствуя приближение осени…

Утром Фирс повел гостя знакомиться с Большим островом, на котором расположился кремль. Первым делом по узкой просеке двинулись на север, к самой высокой на острове Секирной горе. С вершины ее, где стояла часовня, открылась панорама Соловецких островов.

На север протянулся сплошь укрытый сосновым бором, то и дело прерываемый цепочками больших и малых озер, Большой остров. Вдали проблескивала за ним полоса моря. На востоке, ближе к горизонту, едва маячил в утреннем мареве Анзерский остров, а там рукой подать Большая Муксалма.

– Всего на Соловках шесть островов, на них сотни озер, никто не считал, вода хрустальная, – проговорил Фирс и повернулся к западу: – Там, воевода, новгородские вотчины, Кемь, Нюхча. От Нюхчи до Ладоги недалече, а далее швецкие владения.

– А сколь верст оттуда до Ладоги?

– По слухам, не более сотни. Наши-то гукоры в Нюхчу с попутным ветром засветло добираются.

По другой просеке спутники вышли к ближнему берегу. Вдоль кромки тут и там громоздились большие и малые валуны. Часть их, покрупнее, лежала далеко от уреза воды, на суше. Немало камней затонуло в море, и они притаились там, едва прикрытые водяной пленкой.

Солнце давно миновало зенит. Издали донесся перезвон. Апраксин посмотрел на архимандрита:

– Опоздали к обедне, братия небось все подмечает.

Но Фирс, улыбаясь, разгладил бороду:

– Одна обедня, воевода, погоды не делает. А братия у нас разумная. Даром, што житье наше водою от суши отсечено, друг за дружку держимся.

Разморенные и усталые, пропустив обедню, воевода и архимандрит возвратились в монастырь. В трапезной их давно Ждало обильное угощение, к тому же и гость, и хозяин походили друг на друга чревоугодием. Утолив голод, Апраксин похвалил кушанья, откинулся на спинку стула.

– Жалуешь ты меня, отче, сверх чина, а ведь мне пора бы и на службу, на съезжей, поди, заждались дьяки.

– Дьяки подождут, воевода, когда у нас еще гостить приведется. А мы тебя завтра особой семушкой попотчуем, на потаенных озерках сети забросили.

Разомлевший Апраксин, подремывая, согласился…

Отслужив вечерню, архимандрит, пока не стемнело, повел воеводу в одну из башен. Апраксину не терпелось посмотреть пушечное вооружение монастыря. Протиснувшись по узкой винтовой лестнице на орудийную площадку, воевода со знанием дела осмотрел тридцатифунтовые пушки. Ощупью, изнутри проверял поверхности стволов, осматривал запальное устройство, знакомился с устройством наведения пушек на цель. Орудия понравились. Посмотрел на клеймо:

– И где отливали-то пушки?

– Недалече, воевода, в Олонце, поначалу-то из Голландии везли.

– Добрые стволы.

– Дело покажет, – усмехнулся Фирс, кивая на закат. – Швецкие-то недалече нашу земельку прихватили.

«Святые отцы, а о делах боевых не забывают, – удивился про себя Апраксин, – не чета нашим, московская церковная братия жирком обросла».

За ужином засиделись, беседовали попросту о житье-бытье. Больше рассказывал архимандрит. Как-то вскользь Апраксин похвалил Афаласия.

– Блюдет службу ваш архиепископ строго, по уставу, не пропускает ни одну литургию, – заметил Федор, – благочестивый ревнитель веры нашей.

Фирс загадочно улыбнулся, разглаживая бороду, подлил вина воеводе.

– Так оно и есть, воевода. Твердо наш отче за веру стоит, даром, что ему пришлось через иное испытание в младости пройти.

Собеседники, не чокаясь, отпили вина.

– Сам-то владыко Афанасий, в миру Любимов, из раскольников произошел. – Фирс не торопился, спешить некуда. – Родители евонные – сибиряки, не приняли Никона учения, в старом обряде остались. А владыко-то пристрастился к истинной вере, семью покинул, сбежал из родительского дома, в патриаршую школу в Москву подался.

Апраксину открывалась незнакомая сторона жизни архиепископа Холмогорского.

– После в монахи постригся, стал игуменом в Тобольском монастыре. Патриарх Иоаким в нем души не чаял, к себе приблизил.

Фирс, помолчав, добавил:

– Умен, словоохотлив по уму, книги церковные сочиняет.

В полумраке трапезной неслышно появился монах, зажег свечи, слюдяные оконца давно потемнели.

– В ваших-то местах старую веру почитает кто? – прервал молчание Апраксин.

– Такое враз не исчезает, воевода, – вздохнул Фирс. – Пожалуй, еще не одно колено прежние обряды блюсти станет, а быть может, и веками не сгинут они. Вона Аввакум со товарищи на костре за ту веру животы положили.

Как-то раньше не задумывался Апраксин над этим, в Москве о старообрядцах вспоминали редко, разве что в торговых рядах, среди стрельцов.

– Того более, – словно читая мысли собеседника, рассуждал Фирс, – в наши края из Москвы, Твери, Рязани, других уездов уходят семьями да деревнями, селятся скитами по глухим лесным чащобам. Поди-ка их сыщи.

– Коим образом живота-то не лишаются, изгоями-то живут?

– Русичи живучи, воевода. Корчуют леса, пашню разделывают, хлебушко сеют, скотину разводят. – Фирс, что-то вспомнив, оживился: – Да что говорить. Не одни смерды в скиты уходят. Вона на Выге-реке супротив нас, на Двинском берегу, князь Мыщецкий с братьями осел. Деньгами богат, все отдает в общий котел. Именуется нынче Андреем Денисовым, муж ученый и умный…