Текст книги "Федор Апраксин. С чистой совестью"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Апраксин уже не жалел о своей поездке на Соловки. «Где, как не в общении людском, истину прознаешь», – размышлял он.

Разбудил его архимандрит рано, в предрассветных сумерках.

– Прав ты, воевода, оказался, пора тебе отчаливать. В ночь ветер переметнулся к западу, как раз тебе попутный. По нашим приметам, к северу он завернет не сегодня-завтра. Бурю предвещает.

Наскоро позавтракав, Апраксин прощался с Фирсом, благодарил.

– Не за што, – отнекивался Фирс, – корзинку-то семги тебе ужо загрузили на гукор…

Небо с самого утра затянуло хмурой, скорой пеленой. Похолодало, ветер заметно крепчал на глазах, а на западе темный небосвод угрюмо навис над горизонтом.

Возвращались знакомым курсом, к вечеру подошли к Унским рогам, и сверху заморосило. Ночью воевода проснулся от качки. Гукор, подталкиваемый быстрыми волнами, рыскал, слегка переваливаясь к северу, и крупные капли дождя затарабанили по палубе.

Распахнув дверцу, Апраксин всматривался в задернутые косым дождем знакомые берега. Накинул кафтан и, держась за что попало, по скользкой палубе направился на корму. Кормщик, чуть пригнувшись, то и дело поглядывал на вздувшиеся, отяжелевшие от ветра паруса, косил глазом на берег.

– Нам бы токмо бар миновать, не зацепиться, а там ветер и волна попутные, к обеду на место придем. – Глянул на взмокшего Апраксина: – А ты, воевода, укройся, взмок, да и палуба мокрая, склизкая, как бы за борт не угодить…

Дождь зарядил на неделю, а в конце ее вперемежку с хлопьями снега. Последние иноземные корабли спешили до ледостава уйти в море. Заторопился и воевода:

– Покуда река не встала, надобно к Бажениным наведаться.

Еще на Плещеевом озере, неотступно сопровождая всюду царя, Апраксин усвоил его главную черту – вникать в каждое дело до основания, смотреть не столько «вершки», сколько в корень дела.

«А ведь не зря государь до купцов наведывается, – размышлял по пути в Вавчугу, к Бажениным, воевода. – Без добротной древесины ладного корабля не изладишь».

Мала речка Вавчуга, что выше Холмогор, ниже Пинеги впадает в Двину, но быстрая.

Полтора столетия назад, при зарождении Архангельского объявились в двинской земле новгородцы. Не от хорошей жизни покинули они свои родные места, бежали из прежде вольного Новгорода Великого… Лютовал в нем в ту пору царь Иван Васильевич, «зверь от природы», как метко подметил В. О. Ключевский.

По злобному, ложному навету ополчился на новгородцев грозный царь. Убивал и карал не разбираясь. «Судили Иоанн и сын его, – писал А. М. Карамзин, – таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимой, и бросали в воду, целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим… Некому было жалеть о богатстве похищенном: кто остался жив, благодарил Бога или не помнил себя в исступлении! Уверяют, что горожан и сельских жителей изгибло тогда не менее шестидесяти тысяч. Кровавый Волхов, запруженный телами и членами истерзанных людей, долго не мог пронести их в Ладожское озеро».

В те страшные дни, спасая семьи, многие новгородцы бежали на север, в Двинскую землю. Среди них был и Семен Баженин. Новгородцы славились делом, умением наживать добро своим горбом. Внук Семена Андрей стал купцом Гостиной сотни. В Архангельске присмотрел на Вавчуге деревеньку. Привлекла его пильная мельница на речке. Мололи на ней хлеб, а главное, перетирали двинские сосны и ели на ходовой товар – доски. Дело отца сейчас с успехом продолжали сыновья Андрея – Осип и Федор. В молодости Осип, старший сын, побывал за границей, в Голландии, присмотрелся к тамошним водяным мельницам. Вернувшись домой, перестроил старую мельницу, соорудил новую на другом берегу, использовав увиденное.

Пригляделся к доходным делам Бажениных и архиерей. Затеял отобрать у них часть земли. Купцы пожаловались, царь Петр взял сторону Бажениных, выдал им грамоту. «На тех мельницах хлебные запасы молоть и лес растирать и продавать на Холмогоры и у Архангельского города русским людям и иноземцам…»

В Вавчуге воеводу не ждали. Неделю назад проводили государя, братья Осип и Федор намеревались ехать в Архангельский.

– Государь наказал нам, – развел руками Осип, – ехать к тебе, воевода, для государева судна. Сбирались на той неделе к городу, но ты упредил нас, а мы тебе и досья натерли.

Баженины держали себя довольно свободно, видимо зная себе цену, а быть может, унаследовав от предков-новгородцев независимый вольнолюбивый характер.

– Верно, купец, дерева нам всякие нужны, и брус, и досья.

Баженины давно уяснили правила общения с государевыми людьми.

– Прошу, воевода, откушать, передохнуть с дороги.

«Знает, купчина, с чего начинать, тертый, видимо, калач», – не особенно удивился Апраксин, но ответил:

– Ненадолго я к тебе, похвались сначала делом.

«Чегой-то он, как и государь, во все встревает», – удивлялся, шагая к двухъярусной мельнице, Осип.

Пока приказчик объяснял Апраксину, что к чему, младший брат Федор шепнул Осипу:

– Воевода-то, видать, с умом, в суть вникает.

Выйдя с мельницы, Апраксин сразу заметил:

– Смотрю, у тебя и брус отменный, и досья. Нам-то и то и другое понадобится. Для чего, ведаешь?

– Государь молвил, суда на Соломбалке ладить будут.

– Верно. Я тебе роспись пришлю с приказчиком. Пожалуй, досья-то вершковые потребны будут, а может, частью и два вершка. Железные поделки где добываешь?

– Своя кузня, воевода. Литейная малая есть.

– Добро, будь в городе. Не сыщем чего, к тебе пожалуем.

За обильным обедом Апраксин не забывал, зачем наведался.

– Гляжу, у тебя в столярне плотники добрые. Ты по зиме отпусти их к нам, до весны, деньгу мы им сполна заплатим, и ты в накладе не останешься… А дерева, не мешкай, отправляй дощаниками, покуда Двина не стала…

На Соломбале с рассвета до темноты копошился народ. Готовились к зиме, заканчивали навес над помостом, где пока в одиночестве скучал киль заложенного судна. Тут же лежали уложенные штабелями дубовые кривули для форштевня и ахтерштевня. Аккуратными стопами высились первые партии досок из Вавчуги…

Рядом медленно перекатывала темные холодные воды Двина.

Над рекой, песчаными, поросшими кустарником берегами, всюду, насколько хватало глаз, небо заволокло темно-серой массой облаков. Северный ветер вторую неделю гнал их с Беломорья, Двинского устья, уносил дальше к Холмогорам. Наступала пора засиверки, промозглой осенней погоды, которую приносил на двинскую землю северный ветер. Временами на город сыпалась крупа, а у берегов кое-где появился забережень – молодой тонкий лед. Закружились над городскими деревянными двухэтажными домами и Гостиным каменным двором теплые дымы, затопились печи в избах архангелогородцев. Готовили к санному пути возки, сани, дровни. Из сундуков вынимали одежку. Зима на двинской земле посуровее московской.

Двинские рукава прихватило первым ледком. Из Москвы с почтой пришло письмо от царя…

Когда Матвеев первый раз знакомил царя с Гостиным двором, Петр примечал разные невиданные в Москве новинки, диковинки. У продавца из Гамбурга засмотрелся на красивые зеркала в серебряной оправе, а начальник таможни как-то на прощальный обед воеводы притащил музыкальную шкатулку. Петр не отходил от нее.

Не прошло и двух недель по приезде в Москву, а царь уже писал: «Федор Матвеевич! Зеркало, которое в серебряных рамах у Фраксома, вели прислать к Москве, также и органцы маленькие, о которых ведает гость Алексей Филатьев. А мы приехали к Москве октября 1 дня, дал Бог в добром здоровье, а генералиссимус изволил притти в 10 день, и встреча была всеми четырьмя солдатскими полками; также и святейший патриарх (Зотов) приехал наутрие того дня в добром здравье. По сем здравствуй. Pt. Из Преображенского октября 11 дня».

Все исполнил скоро и уже хотел отправлять, но пришла еще одна просьба из Преображенского:

«Федор Матвеевич!

Ренскому, Что у Книпера, о цене пришли роспись да одну бочку, которую я из них хвалил, пришли не помешкав, да Петру Ивановичу молви, чтобы инструмент прислал, совсем, я у него видел, а мне нужно на время. По сем здравствуй, а у нас все здорово. Petrus».

Пришлось задержать обоз на Москву, отправлять все разом, и зеркала, и органцы, и ренское…

Потекли воеводские будни. Казна требовала денег, город и деревня порядка, народ суда по справедливости. Дьяки, подьячие, прочие чины старались побольше урвать, за всем нужен был глаз.

По первому снегу повезли на верфь из Вавчуги досья и брусья. Почти каждый день верфь разгребали от снега, стряхивали порошу с аккуратно сложенных стопками досок. Над Двиной замельтешил снегопад, укрывая скованную льдом полноводную реку. Долгие ночи сменял короткий зимний день. Оно и день не день. В полдень изредка стылое солнце проглянет сквозь морозную мглу, а так метель да снегопад неделями скрывают светило, и недолгие дни кажутся серыми и тоскливыми.

Перед Рождеством пришла весточка воеводе от брата Петра. Среди других новостей промелькнула тревожная: царица Наталья Кирилловна занемогла.

Воевода исправно посещал все будние и воскресные литургии в Успенском соборе. Обычно после службы в церкви Афанасий приглашал к себе в архиерейские палаты отобедать. Прошло Крещенье, и с очередной почтой на съезжей появились долгожданные корабельные мастера из Голландии Никлас и Ян. Апраксин обрадовался. «Слава Богу, теперь дело на верфи наладится». Вызвал дьяка Озерова:

– Обустрой их в добрых избах, Андрей. Быть может, в Немецкой слободе. Там их родичи живут не первый год. Все им полегче придется. Одежду справь зимнюю. Завтра с утра на верфь их поведу.

Озеров понимающе кивнул и протянул воеводе кожаную сумку:

– От государя почта. – Дьяк мялся, пока голландцы не вышли за дверь, тогда приглушенно проговорил: – Почтари сказывают, царица Наталья Кирилловна Богу душу отдала.

Сразу прошибло потом воеводу, дрожащими пальцами открыл он конверт.

«Федор Матвеевич, – как обычно, по-родственному обращался царь. – Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. Обаче вспоминая апостола Павла, «яко не скорбите о таковых», и Ездры, «еже не возвратити день, иже мимо иде» сия вся, елико возможно, аще и выше ума и живота моего (о чем и сам подлинно ведал), еще поелику возможно, рассуждаю яко всемогущему Богу и вся по воле своей творящу (так угодно). Аминь».

Слезы текли по щекам воеводы, вспомнились давние годы, когда он, малец, в первый раз увидел молодую жену Алексея Михайловича, добрую, милую в обращении. Потом стольником Петра ощутил на себе ее благодушие, материнскую благожелательность к тем, кто в те смутные времена был верен ей и опекал ее сына… Тяжело вздохнул, ладонью вытер глаза и продолжал читать письмо. «По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу. Понеже по обещанию моему, паче же от безмерной печали, незапно зде присетити хощу, и того для имам некие нужды, которые пишу ниже сего: 1. Посылаю Никласа да Яна для строения малого корабля, и чтоб им лес, и железо, и все к тому было вскоре готово, понеже рано приехать имеем. 2. Полтораста шапок собачьих и столько же башмаков разных мер сделать, о чем в готовности не сомневаюсь. И желаю от Бога купно здравия компании вашей.

Piter».

Сквозь слезы Апраксин улыбнулся: «Не позабыл Петр Алексеич, как продрог у Поноя, знать, опять замыслил плыть к океану».

Вечером в зимнем полумраке тоскливо ударил большой колокол Успенского собора. Архиепископ отправлял панихиду, заупокойную литургию по усопшей царице…

После панихиды архиерей и воевода, по православному обычаю, помянули покойную царицу. Говорили только о ней и Петре.

– Теперича одинок государь, разве Евдокия-царица да сынок ему в утешение, – заметил Афанасий.

Апраксин через силу криво улыбнулся:

– Чаю, не ведаешь отче, разлад у государя с Дунькой. Нынче завелась у него зазноба иноземная, в Немецкой слободе, Анка Монсиха. Вся Москва об этом толкует.

– Все беды от них, от баб, – просто рассудил Афанасий, – ибо в Библии сказано – горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Не будет доброй жизни у той немки.

Помолчав, Апраксин вспомнил:

– Не позабудь, отче, в сороковины отслужить литургию.

– Кого учишь, воевода, давно в календаре помечено…

Февральское солнышко перед Сретением нет-нет да и напоминало о приближающейся весне. С навеса верфи упали первые капли. Отстояв литургию на Сретение, Апраксин поспешил на Соломбалу. С приездом голландских мастеров работы на верфи вошли в тот привычный Апраксину ритм, который прежде царил на Плещеевом озере. Плотников разделили на несколько групп. Одна выделывала из дубовых кривулей форштевень, другая – ахтерштевень, третья тесала из сосновых брусьев составные части шпангоутов. Присматриваясь к иноземцам, их мастерству, Апраксин невольно вспоминал их земляков в Переславле.

Начиная каждую новую работу по выделке очередного шпангоута, голландцы вытаскивали свои записи, что-то в них чиркали, потом углем чертили на брусьях конфигурацию детали.

«Где же у них вся посудина изображена?» – задавал себе не раз вопрос воевода, но пока помалкивал. Старший строитель Никлас между тем каждый день просил новых работников.

– Хочешь, воевода, успеть к сроку, присылай еще плотников.

Апраксин развел руками:

– Две дюжины у тебя, а в городе добрых больше не сыскать. Обходись покуда этими.

Но сам дьякам и подьячим на съезжей наказал:

– Губные старосты пускай по деревням поищут толковых плотников. Покуда зима, все одно им на печи валяться. Здесь деньгу подработают.

Никлас почти каждый день напоминал о железных деталях: болтах для скрепления частей шпангоутов, угольниках-книц, соединяющих воедино набор корпуса, других поделках.

– Не позабудь, воевода, блоки и канаты заказать для такелажа, – теребил другой мастер, Ян, – без них мачты ставить не будем.

В Москву собрался старый знакомый, сержант Семеновского полка Куроедов из стрелецкого полка.

Где в Архангельском сыщешь добротные блоки? Вспомнил, что царь сам обещал их изготовить.

Апраксин сел за письмо, просил о блоках, намекнул, может, есть какие перемены с отъездом. Ежели все по-прежнему, когда ожидать и сколько людей прибудет. Привык Апраксин загодя все предусматривать.

Через две недели пришел ответ от Петра. Как часто бывало, любил пошутковать царь. «Совсем там с Бахусом породнились, Ромодановского на царство посадили!» – усмехаясь, читал письмо Апраксин.

«Федор Матвеевич, письмо твое через Михайлу Куроедова мне вручено и выразумев, доносил о всем государю своему и адмиралу, который, нас выслушав, указал мне ж отписать тебе сими словами: 1. что он, государь, человек зело смелый к войне, а паче и к водному пути, о чем и сам ведаешь; и для того здесь далее апреля последних чисел медлить отнюдь не хочет; 2. такожде и брат его, государев, любовью с ним, паче же рвением, яко афиняне, нового ищущи, обязал его в сем пути, також оставити не хочет; 3. шаутбей-нахт [20]20
  Шаутбей-нахт (шаубенахт) – контр-адмирал.


[Закрыть]будет Петр Иванович Гордон, всех людей будет близко трех сот разных чинов; а кто и в каком чине и где, о том буду писать впредь. И того для во всем прилежнее поспеши, а паче в корабле. По сем аз и с товарищи, у работы блочной будучи, много кланяемся. Здрав будь. Piter. Марта в 5 день».

Дочитал письмо и поехал на Соломбалу. У киля уже торчком стояли закрепленные форштевень и ахтерштевень. Как раз плотники устанавливали первый кормовой шпангоут. Не вмешиваясь, Апраксин стоял в сторонке, наблюдал, как распоряжаются голландцы. После установки шпангоута на место его временно, чтобы не сдвинулся, скрепили досками с ахтерштевнем. Голландцы подошли к Апраксину, слегка поклонились.

– Будут тебе блоки к сроку, – сказал воевода Яну, – государь о них печется.

С верфи воевода поехал к стрельцам. Снивенса недавно произвели в полковники, и он наводил порядок в стрелецком городке, прошлись по казармам.

– Государь письмо прислал, наказывает все по порядку готовить. Сам по весне будет.

Полковник повел воеводу в оружейную избу.

– Пищали, воевода, старые, замки поизносились. Добрая половина для боя не годна. Пальбу для государя учиним, а ежели для неприятеля, худо придется. Пороху тож мало припасено. Дай Бог, хватило бы встретить государя.

– Ведаю, о том и государь прознал, когда здесь был. Ежели что, монастыри подмогут.

Но царь не забыл своего обещания, очередная почта обрадовала Апраксина. «Федор Матвеевич! по указу великого государя генералиссимуса князя Федора Юрьевича, – опять шуткует, закашлялся Апраксин, – пороху 2000 пуд, так же и 1000 самопалов посланы, а ружья отпущены до Вологды, а с Вологды водою велено везть. А о ружье и незадолго до нас придет, не опасайся для того, что зело хорошо и цело и переправки не хощет, разве дорогою испортитца; а я именно наказал беречь. А блоки на корабль все заделаны и отпущены на четвертой неделе на Вологду. И о том, пожалуй, скажи нашим товарищам Никлосу да Яну, и великий поклон от всех нас. Да, пожалуй о пиве не позабудь. Также и 24 пушки готовы. По сем в обоих естествах купно здравствуй. Piter».

Письмо-то отослал, но спохватился, забыл сообщить существенное. И послал следом воеводе записку. «Запасы и пиво и прочая рано изготовить вели, а мы будем зело рано по вешней воде. Да отпиши в кое время там лед расходится. А железо с Олонца от Бутмана, и я ему о том говорил».

А весна тем временем брала свое. Солнце все дольше задерживалось в поднебесье. С Двины веяло ветерком, привкусом тающего речного льда. Проталины на санных колеях давно почернели, в полдень по ним журчали ручейки. Запестрели первые бурые макушки на буграх, почернело в лесу, вокруг окольцованных талым снегом деревьев.

Завалинки подле изб обозначились тонкой кромкой льда, сквозь которую просвечивала земля.

Как всегда, одними из первых возвестили наступление весны стаи снегирей, потянувшиеся с южной кочевки к родным гнездовьям. Обрадовавшись первому теплу, они оглушительно галдели на почерневших ветках деревьев. В ельнике заскрипели старческим приговором сороки, заметались по веткам в поисках дремавших козявок. Начали распускаться почки на ивах и вербах, окутываясь нежным серым пушком.

Наступление весны заметно оживило пеструю картину сооружения судна первой царской верфи в Соломбале. Вечерами солнце высвечивало за Кузнечихой контуры большого судна. Раньше такого архангелогородцы не видели.

На берегу Кузнечихи, закрыв лавки, толпились торговые люди, посадские ремесленники, поморы.

– Вишь, царь-государь дело затеял, великую посудину ладить наказал.

– Сказывают, за море станет плыть, нашенских купцов к иноземцам с товарами повезет.

Не преминул отметить незаурядное событие в жизни города и местный летописец: «В то же лето, весною, по указу великого государя, ближний стольник и воевода Федор Матвеевич Апраксин у города Архангельского про великого государя строил новый корабль, у дела корабельного были иноземцы и русские люди».

Очистившаяся от остатков снега и наледи верфь с каждым днем становилась оживленней. Тянулись с Вавчуги последние сани, груженные досками для обшивки, везли канаты и якоря, с Олонца прибыли первые пушки. Сам корпус все больше напоминал очертания корабля. Плотники успели обшить досками подводную часть судна.

С рассветом воевода появился на верфи. Не торопясь, подошли Никлас и Ян, поздоровались. Апраксин выжидающе посмотрел на них: «Привыкли, черти, у себя в Голландии вразвалочку мастерить».

– Все по-доброму пошло, Федор Матфей, – проговорил Никлас.

Апраксин, вспоминая привычки Петра, как-то пригласил мастеров к себе, угостил, расспрашивал про тонкости корабельного дела, про Голландию. С того вечера они стали называть его по имени. Никлас между тем, медленно подбирая слова, продолжал:

– Три недели, фрегат на воду пускать можно.

– Дай-то Бог, – облегченно вздохнул Апраксин, – к этому времени поспеть надобно, хоть тресни. Великий государь к нам в путь отправится недели через две. В конце пасхальной недели ночью загрохотало на Двине, ледяной панцирь взломало, начался ледоход. Через неделю пришла первая весть – великий государь покинул Москву и отъехал в Архангельский.

Апраксин еще зимой просил вологодского воеводу, князя Львова дать знать о выезде царя из Вологды. Архиепископ тоже упредил своих пастырей с верховьев Двины, чтобы оповещали архиерейский дом о движении царя.

– Не тревожься, Федор Матвеевич, священники меня еще не подводили. Вчерась прискакал гонец от протоиерея Успенского собора из Великого Устюга, поведал забавную историю. Государь-то в Великий Устюг пришел караваном, воевода Толстой пригласил отобедать, а царь отказался съехать на берег, устроили застолье на другом берегу Сухоны, где стоял караван.

Служка принес штоф с вином, Афанасий наполнил чаши, собеседники отпили вина. Архиерей улыбнулся и продолжал:

– Мне-то ведомо, в Успенском соборе устюжском протодиакон Михайла Сурнов да певчий с посада Федор Шапошников с сыном втроем-то как заголосят, стены соборные ходуном ходят. – Афанасий прервался, пригубил вина. – Дак вот, вечерню-то служили в соборе, а на другом берегу государь явственно их голоса различал. Тут же распорядился Шапошникова с отпрыском Андреем доставить к нему утром. Послушал их пение и повелел отправить обоих в Белокаменную, причислить к хору в соборе Успенья при Кремле.

Апраксин слушал не прерывая, а сам размышлял: «Стало, государь Великий Устюг миновал, на неделе, глядишь, в Холмогорах объявится».

– Государь-то, отче, вот-вот нагрянет.

– Мы его упредим. Присмотрел я доброго молодца, сына боярского, пошлем его встречать государя. Он-то все и укажет.

– Сие добро, – отлегло на сердце у Апраксина, – а этим временем я на верфи займусь, подгоню работных, да и стрельцов проведаю.

Афанасий исполнил все, что задумал. «Мая 16 числа в среду, с Холмогор преосвещенный архиепископ к его царскому величеству послал из дому архиерейского, сына боярского Михайло Окунева, – гласит летопись. – Великого государя дощаник встретил прям Копачевской деревни… Государя благожелание есть шествовать мимо Холмогор, прямо к городу Архангельскому… Тот сын болярский приехал в Холмогоры 17 числа… Сего же дня по утру ближний стольник и воевода Федор Матвеевич Апраксин из Холмогор пошел к Великому государю на встретение».

В устье Вавчуги Апраксин поднялся на борт царского струга. Царь без обиняков обнял Апраксина, повел в каюту. Вначале помянули накоротке Наталью Кирилловну. Петр передал письмо из дома, Федор сунул его в карман.

– Пушки, государь, не все досланы с Олонца, четырех не хватает.

– Немедля Бутману отпишу, да они, наверное, в дороге, этот немец аккуратный.

– Тогда дозволь, государь, отчалить. Надобно встретить по артикулу.

Петр недовольно сморщился:

– Артикул, добро. Только ты меня с глазу на глаз да на застольях величай по-прежнему, с именем-отчеством.

Апраксин виновато шмыгнул носом.

– Так и будет, госу… – чертыхнулся, – Петр Лексеич.

Не останавливаясь в Холмогорах, царский караван проследовал вниз по Двине, а воевода поскакал вперед берегом.

Не мешкая, Апраксин поехал на верфь.

– Государь велел готовить фрегат к спуску днями, – сказал он Никласу. – Где что не поспели, на воде доделывать будете.

– Мачты поставим после спуска, когда положим балласт, – ответил голландец, – после чего пушки.

– Действуй, как по уставу твоему положено. Первое же дело – сей же час приступай готовиться к спуску.

– Когда на воду, сколь времени запас?

– Видимо, один-два дня, государь ежели замыслит, борзо производит каждое дело.

Никлас пожевал губами:

– Думаю, успеем, воевода.

– Так ты не токмо думай, а все приуготовь, а я ухожу к городу, у меня забот немало…

Утром шняка воеводы стояла на якоре выше по реке у границы города. На пригорке у излучины верховой стрелец выстрелил из пищали, подал условный знак, что показался царский караван. «Великий государь пришествовал к городу Архангельскому 18 дня в пяток 8 часа дня. Воевода Ближний Стольник Федор Матвеевич Апраксин Великого Государя встречал, выехав на шняке своей выше Архангельского монастыря. Стрельцам Архангельского города полку стойка была полным строем, возле города по обрубу. Егда шествовал Великий Государь мимо города, в то время стрельба была из пушек и из мелкого оружья. Великий Государь дощаником своим становился к Архангельскому мосту…»

Летопись не сообщила еще о перезвоне колоколов городских церквей, разносившемся на всю округу. Архиепископ ожидал царя по уговору в полюбившейся ему в прошлый приезд церкви Святого Ильи Пророка на Кегострове. Пересев в шняку Апраксина, царь с ближними отправился туда.

Отслужив благодарственный молебен, сразу отправился на Соломбалу. Свита ворчала. Проголодавшийся Лефорт жаловался Гордону:

– Опять государь к водяной утехе направился, сколь можно на пустой желудок терпеть…

Петру сразу понравился внешний вид фрегата. Конопатчики заканчивали пробивать паклей крайний, верхний пояс обшивки. Под днищем лазали перемазанные люди, покрывали корпус вторым слоем смолы, на носу авралили полтора десятка такелажников, загружали многопудовый становой якорь.

Подозвав Никласа, царь выслушал его, обошел фрегат, пригнувшись. Не обращая внимания на испуганных рабочих, заглянул под днище, провел пальцем по обшивке, спросил у Никласа:

– Смола-то липнет?

– Еще день, государь, высохнет.

– Не государь я на верфи, зови меня просто шхипером.

Голландец слегка покраснел, недоуменно вытаращил глаза.

Забравшись по дощатой лестнице на леса, Петр спрыгнул на палубу, спустился вниз, поманил мастера:

– Размерен ли сей корабль на бумаге?

Никлас пожал плечами, вытащил из кармана пачку исписанных листов.

– Здесь, господин шхипер, размер каждого члена фрегата. Точно такое судно я строил в Амстердам…

Царь досадливо прервал Никласа:

– Не о том толкую. Неужто нет у тебя на едином листе фрегата вида рисованного, с размерениями тех членов?

Никлас непонимающе вытянул нижнюю губу, скривил физиономию:

– У нас в Голландии не принято рисовать судно, которое строишь. Каждый мастерит по своим меркам, и строят добрые суда.

Вечером дома Федор читал письмо. Андрей сообщал о беде. Оказывается, Пелагея забеременела, роды наступили прежде времени, тяжелые, дите родилось неживое, едва отходили Пелагею. Апраксин тоскливо взглянул в окно. «Так-то и оженился ты, брат…»

Спуск судна на воду схож в чем-то с рождением живого существа. При появлении на свет в установленные природой сроки новорожденный покидает материнское чрево и переходит в совершенно другую среду обитания, в которой и обретается до своей кончины.

Подобно этому и каждое судно покидает верфь, место на суше, где его создавали руки людей, попадает сразу в объятия родной водной стихии, где ему предстоит провести долгие годы своего существования.

Парусное судно по технологическим причинам лишь после спуска на воду вооружается мачтами, рангоутом, такелажем и парусами, загружается балластом. На военном корабле, кроме того, устанавливают орудия и грузят все необходимые к ним боевые припасы.

Само же рождение каждого нового судна, большого или малого, дощаника или многопушечного фрегата, отмечается торжеством…

Ночь перед спуском фрегата на воду Апраксин, уподобляясь повивальной бабке, провел на верфи. «Как-никак, – размышлял он, – а сей фрегат – мой первенец. Да, пожалуй, и первый боевой российский корабль на Беломорье». Собственно, и ночь-то не обозначалась, как положено, мраком. Едва скрывшись за горизонтом, через час светило вновь брызнуло лучами, ярким светом озаряя стоявший на стапеле фрегат.

Невыспавшийся воевода зажмурил глаза и присел на лавку, блаженно улыбаясь в полудреме: «На Двине-то все по-чудному. В зиму, когда надобно, светило не светит и не греет, в лето все наоборот».

– Федор Матфей, – потревожил Апраксина за плечо Никлас. – Кажись, все готово, поди посмотри.

Притомленные за ночь плотники, прикрывая глаза от солнца, довольные своей работой, сидели на бревнах, а кто и растянулся поодаль на теплой стружке.

Сначала Апраксин обошел стапель, осмотрел помост – все ли убрали лишнее, какая-нибудь чурка на пути скольжения фрегата могла привести к беде. Потрогал последние крепежные подпоры, удерживаемые двумя большими клиньями.

– Поставишь на второй-то клин десятника да сам рядышком находись, – предупредил он Никласа. – Я-то буду подле государя, мало ли што стрясется.

Хватаясь за натянутый канат, Апраксин полез по сходням на фрегат. Не счесть, сколько раз забирался он по этой лесенке на строящееся судно за последний месяц.

На носу такелажники складывали в бухту просмоленный якорный канат.

– Коренной конец надежно ли закреплен? – сразу спросил он у Яна, ощупывая взглядом уходивший под палубу канат.

– Сам проверял, воевода, у киля скобой прочно скреплен, – ответил голландец.

– Останешься на судне старшим, на баке [21]21
  Бак – носовая часть верхней палубы судна.


[Закрыть]находись. Не позабудь доглядеть, штоб штандарт государев вовремя вздернули на корме…

Петр пришел на шняке после полудня, с опозданием, но в хорошем настроении. Прищурился, с хитрецой подмигнул:

– Припозднился вчера с компанией, Федор. Все ли готово, как фрегат?

– Все готово, Петр Лексеич, токмо тебе подпоры вышибить.

Солнечным полднем 20 мая 1694 года на стапелях Соломбальской верфи царь выбил собственноручно подпоры. Первый российский двадцатичетырехпушечный корабль, нехотя, чуть качнувшись, набирая ход, скользнул в устье Двины, рассекая зеркальную гладь. На корме, расправляемый весенним ветерком, затрепетал полосатый, трехцветный, бело-сине-красный флаг России.

Грянули пушки, повеяло гарью от полозьев на стапелях, шипели в воде всплывшие салазки. С носа фрегата, взметнув фонтан брызг, бултыхнулся в воду якорь, с двух сторон спешили шлюпки, заводили буксиры, тянули судно к достроечной пристани. По установившейся со времен Плещеева озера традиции на верхней палубе праздновали успешный спуск и подъем флага.

Пили здоровье царя, корабельных умельцев.

После бессонной ночи Апраксин быстро захмелел; и то и дело вздремывал от усталости. Петр наполнил кружки, толкнул его в бок:

– Очнись-ка, Федя. – Встал, посмотрел на корму, где реял штандарт, на разлившуюся многокилометровую ширь Двины. – Спасибо умельцам соломбальским за сие судно, да нельзя не выпить здоровье воеводы двинского. Вижу, не токмо зело усердие его нашим помыслам и старание, но дело знает оное по-нашенски, творит по совести, смекалку являет. Здоров будь, Федор!