Текст книги "Федор Апраксин. С чистой совестью"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Часть четвертая
Адмиралтеец

Сани с Апраксиным въехали в Москву около полуночи, он отказался переночевать в Мытищах. На ямской подставе отыскал добротные розвальни, перегрузил багаж из возка, и сани понеслись, похрустывая ледком.

Накануне днем он впервые за долгие месяцы увидел солнце. В полдень под полозьями кое-где шуршал подтаявший снежок, кожаный возок нагрелся. Откинув полог, Апраксин жмурился, подставляя лицо ослепительным лучам. Первой кинулась на шею мать, робко обняла жена…

Родное подворье всполошилось. Три с лишним года не видела барина дворня. Все поднялись на ноги, захлопали среди ночи двери, задымилась кухня.

Андрей сразу успокоил брата:

– Государь еще не отъехал. Нынче заговор супротив него открылся Ваньки Цыклера с товарищи. Розыск сам государь ведет в Преображенском.

– Мне-то как быть?

– Повидай завтра Меншикова, он подскажет.

– Ты-то больше меня ведаешь, проводишь.

Андрей растянул физиономию в улыбке:

– Нет, Федька, в отъезд мне нынче же быть.

– Куда еще?

– Отгадай.

– Не дури, сказывай. А Петруха где?

Андрей смеялся, крутил головой.

– И Петрухи нема. В Новом Городе Великом он. На воеводство туда отъехал по указу государя прошлой неделей. А сей же день и я отъезжаю, в Голландию, навигатором обучаться мне велено государем, как и другим стольникам. Со мной Мишка Куроедов следует, тож по указу государя. Его також учить велено морехоцкому делу…

– Поезжай, остепенишься. Пора бы, чай, женат.

За столом Андрей словоохотливо рассказывал новости:

– Государь-то как возвернулся с Азова, почал все свои затеи вершить. На Воронеже флот ладить, в Голландию стольников спроваживать на учение. Сам должон был выехать завтра-послезавтра, да с розыском задержался.

– Што с Ванькой-то?

– Замыслил с Пушкиным да Соковниным извести государя, да, спаси Бог, Ларион Елизарьев повестил о том зле государя.

– Нынче-то што?

– Розыск в Преображенском, застенок сам государь правит, распутывает клубок. – Андрей замолчал на мгновение, ухмыльнулся. – Государь-то нас жаловал, отобедал прошлым месяцем, когда Петруху воеводой определил.

Апраксин слушал, а сам размышлял: «Мне-то что уготовлено? Нет хуже безвестья».

Утром простился с братом, поехал к царю.

В Преображенском царило заметное оживление. Скакали, не разбирая дороги, гонцы, в крытых кибитках свозили арестованных заговорщиков. Апраксин с трудом разыскал Меншикова. Тот, не размышляя, сказал:

– Годи, Федор, государь велел тебе его дождаться.

Петр появился к вечеру, много возбужденный, бледное лицо его нервно подергивалось. Выпил стакан водки, закусывал на ходу, отрывисто бросал фразы:

– Поедешь со мной в Европу. Ума набираться станем по корабельному строению в Голландии, и еще где, поглядим. Состоять при волонтерах будешь, я поеду персоной секретной, Алексашка и Лефорт в моем десятке, они тебе все пояснят. Вызволи у Головина в пути мою грамоту и штудируй оную, тебе по ней исполнять наказы. Тронемся на неделе. Только со злодеями покончим и отъедем.

На другой день Боярская дума приговорила казнить Цыклера и пятерых его сообщников. Казнили жестоко и прилюдно, остальных заговорщиков с роднею разослали по глухим местам… Головы казненных остались торчать на кольях под кремлевскими стенами.

А Великое посольство отправилось к Твери и дальше к Новгороду.

Не успел Федор толком поговорить с Пелагеей, но только понял, что она сильно сдала здоровьем…

Первая передышка в пути совпала с радостной встречей. Остановился Федор в доме брата, жил в его комнате. Весь дом оказался забитым свитой. Рядом в комнате разместились Лефорт и Головин, на нижнем этаже Возницын и дьяки. Брат все три дня пропадал с царем. Осматривали кремль, крепостные укрепления, цехгауз, пушечное зелье…

Появлялся брат к ночи, сильно выпивши, храпел во сне. А наутро убегал затемно. Толком так и не поговорили. Накоротке помянули родителя, пожелали здоровья матери и сестре Марфе Матвеевне.

– Ты там за Ондрюшкой-то приглядывай, – сказал Петр, – он хотя и оженился, а дури в голове немало.

– Небось, пригляжу.

В Либаве не первый день на рейде томилась в ожидании гостей бригантина «Святой Георгий». Шкипер Иоахим Вайсендорф исполнял привычную работу, которая заранее была хорошо оплачена. Герцог Курляндский не поскупился, отвалил полторы тысячи флоринов за небольшую морскую прогулку…

Наконец-то эти странные русские погрузились на корабль, но, как часто бывает на море, задул противный ветер, развел большую волну. Два дня отстаивались на якорях, «ходила туда-сюда» на волнах бригантина. Оно, может быть, и к лучшему. За это время Иоахим наконец-то распознал среди пассажиров царскую особу.

Высокого роста, в обычном шкиперском платье, едва ступив на палубу, он уверенно подошел к капитану и представился по-немецки, чуть коверкая слова:

– Унтер-офицер Питер Михайлов.

Судя по обращению окружающих его для них он был далеко не простой офицер.

Едва успев ступить на судно, Питер Михайлов попросил шкипера:

– Герр шкипер, позвольте мне ознакомиться с судном?

Иоахим Вайсендорф не возражал.

– Вам дать провожатого?

– Спасибо, я управлюсь сам.

Шкипер приглядывался к русским. Кроме урядника, он заметил еще одного пассажира, который часто оказывался рядом с Питером Михайловым.

– Мотри, Федор, – говорил он ему, похлопывая по мачте, – стеньги-то скреплены у брига надежней, чем на «Святом Павле». Припоминай, брат, сии устройства.

Федор Апраксин чаще других спутников царя гостил на палубе, заглядывал в кубрики и трюмы, осматривал крепления якорей. После обеда сидел в каюте у Головина, читал царский наказ. Начинал его Петр с людей, которых следовало отыскивать среди иноземцев. «1-е. К службе морской сыскать капитанов (ч. З или 4), которыя б сами в матросах бывали, а службою дошли чина, а не по иным причинам. 2-е. Когда вышеписанные сысканы, тогда к той же службе сыскать порутчиков и потпорутчиков ч. 25 или 30 добрых же, и чтоб, также, которыя бывали в ниских чинах. 3-е. Когда и те готовы, тогда взять ведамость кораблям, сколько числом, и из вышеписанных выбрать, на всякий корабль по человеку, и приказать им набирать добрых боцманов, констапелеф, стюрманоф, матрозоф по указанному числу; а жалованья им давать зачнут будущего 1698 году июня с первых чисел. 4-е. О числе людей на корабли помыслить с ыскусными морскаго пути».

Федор кинул взгляд на похрапывающего на диване Головина. «Замахнулся лихо Петр Алексеевич, на цельный флот хватит». Перевернул страницу. Дальше вменялось «для строения двора адмиратецкого сыскать человека доброго, также и мастеровых людей», для корпусного и мачтового строения резчиков, блок– и шлюп-мастеров, кузнецов, по снастям знающих людей и многих других. Говорилось немало об инструментах, не забыл царь и о военных припасах. «В Любек послать для подряду литья 30 пушек, 24 мортироф, 12 гоубиц. А каковы те вышеписанныя весом и мерою, и тому изготовится впреть чертежи. Сыскать пушечных мастеров к Москве ч. З или 4-х, также и станошных плотников и кузнецов. На картузы купить бумаги 7000 стоп, рагоф 3000 на порох к пушкам, также свинцу на пулки и на закрышки, меди битой листовой на насыпки». Закончив читать, Апраксин долго осмысливал наказ царя: «Забот полон рот, осилим ли все это, какой срок будет?»

Закряхтел на диване Головин:

– Ну как, тезка, уяснил задумки государевы? – Зевнул, засмеялся. – Не горюй, не ты один те дела вершить будешь, вместе рукава засучим, дело-то нужное…

В середине августа Амстердам торжественно встречал русское посольство. На въезде в город послов приветствовал президент и весь магистрат Амстердама, кареты ехали по улицам, вдоль которых выстроились шпалерами мушкетеры в белых кафтанах, всюду толпились любопытные, из распахнутых окон выглядывали женщины.

Царь шел пешком среди волонтеров. Накануне он приехал из Саардама, где прожил неделю. Ему там не понравилось. Местные верфи оказались небольшими, кто-то случайно узнал его, и от зевак не стало проходу.

Не успел Апраксин обустроиться в гостинице, прибежал Меншиков:

– Государь зовет немедля, Федор Матвеич.

Петр выглядел усталым, но веселым. Сразу налил Апраксину бокал вина:

– Пей, здеся ренское добротное, вкусней, чем на Москве.

Апраксин и сам давно заметил разницу:

– Нам купчины такого винца не привозят.

Бокалы быстро опустели, и царь опять наполнил их.

– Завтра, Федор, пойдешь со мной на ихнее адмиралтейство. Будем ладить фрегаты, подобно как в Переславле. Токмо здеся все мастеровые знатные, с пеленок ремеслу обучаются. Приглядывайся, сноровку перенимай. Более некому своих-то обучать. Преображенцы с нами будут також.

Спозаранок Апраксин шагал с преображенцами Скляевым, Меншиковым, Кикиным, Верещагиным следом за Петром на верфь. Сопровождал и представлял Петра бургомистр Витзен.

Остановились они у пустовавшего стапеля. Видимо, недавно с него спустили судно. Их уже ожидал корабельный мастер.

– Клас Поль, – представил его Витзен. Петр слегка поклонился, мастер ответил тем же. Апраксин с преображенцами стоял в стороне.

– Русский волонтер Петр Михайлов, – пояснил Витзен, – желает пройти полный курс вашей науки по строению корабля в качестве вашего подмастерья и плотника…

Тут же договорились, куда пристроить для обучения и остальных русских волонтеров.

С того дня на стапелях Ост-Индской верфи зазвучала русская речь… Конечно, все волонтеры не были новичками на верфях. Помнили свои первые уроки на стапеле Плещеева озера. Пилами, топорами, долотами орудовали на воронежских верфях. Но там осваивали азы ремесла. У голландских же мастеров было чему поучиться. Апраксину сразу бросилась в глаза разница в порядках на верфях здесь и в Переславле и Соломбале. Плотники голландские работали не разгибая спины. Старшие мастера учитывали каждый промах в работе, штрафовали виновных.

Петр трудился наравне со всеми, два раза уезжал: его приглашал на встречу король Вильгельм III Оранский.

Через месяц на стапелях в Амстердаме с местными плотниками закончили и спустили на воду первое судно. Голландцы предложили Петру участвовать в постройке фрегата. Мастер Поль пояснил:

– Будем закладывать фрегат, можно сто футов, можно больше. Как понравится, герр Питер. Мой совет – взять сто футов.

Строителей угощали вином, правда, скромнее, чем в России. Петр сидел за столом вместе с плотниками и своими преображенцами.

– Сноровисто работают голландцы, не отнимешь, – заметил Апраксин.

– Так-то оно так, Федор, токмо голландцы в архитектуре корабельной мало смыслят. Каждый мастер проворит по своему разумению, а как лучше соделать, не разумеет.

Апраксин вспомнил Яна Флама:

– Оно так, Петр Лексеич, вспомни-ка, и Флам, и Никлас о том толковали.

– То-то и оно, а по науке-то надобно усматривать на листах загодя, каково строение получится. На воде-то корабль не переделаешь. Я и гляжу, тебе здесь проку мало. Потому принимайся-ка служителей морских приискивать да остальные припасы прикупать. Заодно присмотри за стольниками.

Отправленные по указу за границу стольники хотя и знакомились перед отъездом с наказом Петра, но исполняли его далеко не ревностно. Давно прибыло посольство в Голландию, а некоторые стольники еще тянулись из России. Ехали каждый сам по себе. Большинство направилось в Италию, кто-то ехал в Голландию, некоторых судьба забросила в Англию. Устраивались по-разному. Одни из страха перед царским гневом, поеживаясь, неделями бродили в гаванях, присматриваясь к загадочным громадам кораблей. Другие, их можно было перечислить по пальцам, из деловитости и природной любознательности поступали на службу на корабли или шли работать и учиться на верфи. Третьи, плюнув на все, просиживали время в кабаках, надеясь на «авось» и перемену взглядов в царских чертогах.

Апраксин нанимал шкиперов, боцманов, матросов в многочисленных гаванях Амстердама, Роттердама, других местах, встречал и стольников.

– Трудно их сыскать, Федор Лексеич, – докладывал он Головину. – Токмо трех нашел я, Сенявина, Салтыкова, Голицына, они исправно наказ государя исполняют.

Промолчал Апраксин про своего братца Андрея. В одной из многочисленных таверен Роттердама наткнулся вдруг на него. Тот в компании пьяных матросов тянул из глиняной кружки глинтвейн. Рядом дремал посоловевший Мишка Куроедов. Схватил обоих за шиворот:

– Кровную деньгу пропиваешь, скотина?

Потащил на квартиру, заночевал, на другой день перевез в Амстердам. Разыскал знакомого капитана-голландца Корнелия Крюйса.

– Устрой братца к знающему шкиперу, но так, чтобы и палкой учил.

– Добро, Федор Матфей, – смешно выговаривал Крюйс.

Провожая Андрея, Апраксин предупредил:

– Дурень, вернешься, государь с тебя три шкуры спустит за безмозглость, в солдаты разжалует. Чем хуже ты Ульки Сенявина, Федьки Салтыкова? Держись их…

– Каково у тебя с иноземцами? – поинтересовался Головин.

– Нанялось по контракту три штюрмана да боцман, дюжина матроз, плотники да лекарь. Отыскался славный капитан Крюйс Корнелий, но деньгу ломит.

– И то ладно, присмотри судно да отправляй до Нарвы или Ревеля. А капитана ко мне приведи.

Вскоре нанятых иноземцев увозил из Голландии бриг «Гувернер фон Нарва».

Глубокой осенью дело с вербовкой пошло бойчее. Многие суда становились на зиму на прикол. Кроме найма моряков, немало заботили закупка и отправка разных инструментов, парусины, пушечных припасов, компасов, якорей, блоков для такелажа…

В первое зимнее воскресенье Петр по приглашению высших персон Амстердама наблюдал со свитой за казнью двух убийц, «помещаясь на трибуне городской ратуши». Площадь была полна народу, на трибунах, когда рубили головы у преступников, раздавался беззаботный смех дам, Петр, казалось, равнодушно взирал на происходящее. Лефорт натянуто улыбался, Апраксин наклонил голову к Головину:

– У нас-то бабы рыдают, а здешние хохочут…

Однако за место на смотровой трибуне пришлось платить, о чем упомянула «Расходная книга» посольства: «Взято ко второму великому полномочному послу на сдачу того дома, из которого смотрели казни, которая была у ратуши винным людям, хозяину в почесть 10 ефимков…»

Незаметно зима вступила в свои права, лед сковал реки и каналы, но гавани лишь кое-где в заводях покрылись тонким льдом.

– Гляди-ка, – удивлялись послы, – речки-то во льду, а голландцы на парусах резвятся.

По воскресеньям каналы и речки оживали. Десятки парусных буеров [34]34
  Буер – род саней с парусом для катания по льду.


[Закрыть]на полозьях скользили по льду. Петр сразу потянулся к парусам. Когда задувал ветер, ходил на буере и в будни. Если штилело, привязывал к теплым сапогам коньки. Компанию составляли те, кто помоложе из волонтеров: Скляев, Меншиков, Кикин… Но забавы на льду пришлось прервать. Король Вильгельм прислал за царем корабли под флагом вице-адмирала Митчеля. Петр наконец-то отправился в Англию, куда давно стремился. Там строили корабли по науке, а перед учеными царь преклонялся.

В Нидерландах послы безуспешно продолжали переговоры о союзе против Османской империи.

– Не желают голландцы с нами в дружбе быть супротив турок, – удрученно сетовал Головин, – вишь ты, у них торговля в Средиземном море многую прибыль дает. Да и неохочи они за христианскую веру с турками биться.

Апраксин прислушивался к словам умудренного дипломата и генерал-комиссара флота, многе для него открывалось заново.

– Вишь, Федор, ты покуда пребывал в Двинском крае, государь почал воевать у турок проход к морю. Ты про то ведаешь. Однако нам-то одним несподручно с султаном тягаться. А прежние союзники наши, кесарь, да Август, да Венеция, клонятся за спиной к миру с турками. Потому государь порешил флот наш Азовский крепить. Как у тебя с флотскими людьми-то?

– Стараюсь, Федор Лексеич, под сотню уже нанял, деньгу им платить надобно кормовую, дабы не разбежались.

– Заплатим ближе к весне. Каков Крюйс-то?

– Без него как без рук. Все он ведает. Экипажмейстером состоит при здешнем адмиралтействе. Всех шкиперов, штюрманов, боцманов наперечет знает.

– На своем до сих пор стоит?

– Так. Кичлив малость, горяч, но зело способен и моряк бывалый, вице-адмирала похочет. Еще своего дружка прочит, капитана Реза. Того шаутбенахтом пожаловать просит.

Головин вздохнул. Месяц назад он встречался с Крюйсом, голландский капитан пришелся ему по нраву.

– Отпишу государю, непотребно его упускать.

Апраксин нередко коротал время с Крюйсом. Тот на ломаном русском языке рассказывал ему о своем прошлом.

Сам родом из Норвегии, начал плавать юнгой, побывал в Индии, Средиземном море, Америке, Африке. Многое повидал.

– Каким-то магнитом тянет меня в Россию, – признался Крюйс…

Наступила весна, и царь затребовал Головина в Лондон, прислал за ним яхту в Роттердам.

– Отъезжаю к государю нынче, там и упрошу принять в службу и Крюйса, и Реза.

Пока Головин заканчивал с англичанами торговый договор, в Амстердаме готовили к отправке в Россию нанятых в Голландии моряков и закупленные припасы. Определилась наконец-то судьба Крюйса и его товарища Яна Реза. Обоих зачислили на русскую службу. Усердие по найму «всяких чинов и людей к черноморскому флоту» отметил и «Статейный список» Посольского приказа. «И живучи в тех числах, в его, великого государя, службу многим своим прилежным радением и трудами приговорили и наняли на черноморской воинской флот к генералу и адмиралу, вице-адмирала Корнелия Крюйса, шаутбенахта Яна фон Реза, капитанов, командоров, порутчиков, шкиперов, штюрманов, боцманов, огнестрельных мастеров, бомбардиров, подкопщиков и инженеров и к строению и деланию кораблей корабельных мастеров, плотников, рещиков, кузнецов, конопатчиков, блок-макаров, парусных мастеров, слюзных и каменных, и мостовых и компасных мастеров, и живописцев и маляров и чесовников, и матрозов с тысячу человек».

Отправляли первую партию с «тысячу человек» на шести кораблях в Нарву и Архангельск. Путь дальний, время было дорого, два корабля ушли раньше, не дождавшись возвращения царя из Англии.

Петр вернулся из Лондона на пасхальной неделе в хорошем настроении и сразу объявил Апраксину:

– Насмотрелся я в Лондоне на истых корабельщиков. По науке там корабли строят, геометрию на листах вычерчивают, меру определяют каждому члену судна.

Петр развернул один из чертежей, вычерченных собственноручно:

– Гляди, какая краса на сих чертежах, будто по азбуке читаешь строение корабля. – Отложив лист, заговорил совсем о другом: – Нынче тебе в путь сбираться, поезжай домой. Я отписал Протасьеву, штоб мастеровых голландцев от стапелей отстранить. Датским мастерам поручить наши корабли строить, покуда не приедут из Англии корабелы. Ты же следуй в Воронеж, присмотри за сим. Голландцы мастерят по-своему, а нам надобно как лучше. Уразумел?

– Покуда так, государь…

– В который раз тебе говорено, здесь я урядник Петр Михайлов. Да помни, на Воронеже присмотри за порядком. Протасьев много жалится, ежели загвоздка какая, решай сам. Ты в этих делах поднаторел. Я-то, пожалуй, не скоро буду. Отсюда до кесаря, потом на Венецию подамся. Галерное дело там спорится, сказывают, а нам сейчас оно в Азове сподручно…

Дороги Европы не чета российским, ухоженные, но Апраксин особенно не торопился. Скорая езда требовала больших денег, а он экономил, добирался на почтовых. Ночью отдыхал, но ехал без перерывов, хотелось успеть домой к Троице. На Вознесение въехали в Смоленск, и мрачный воевода сразу огорошил:

– Стрельцы бунтуют, полками на Москву идут.

Апраксин привстал от неожиданности:

– Где же они?

Воевода пожал плечами:

– Прибежали полковники их, побитые, вчерась из Великих Лук, стало быть, где-нито под Волоком Ламским.

Накануне отъезда Апраксина из Амстердама пришли письма от князя-кесаря и Гордона, они сообщали о возмущении стрельцов на литовских рубежах.

Посланные туда из-под Азова стрелецкие полки больше двух лет не были дома. Харч им давали скудный, обтрепались, жили в землянках. Начали роптать. «Царь-де покинул нас, бояре вовсе забыли, пора им бока намять, а то и кровушку пустить. Царевна Софья-то жива, она нас голубила». Полторы сотни самых отчаянных стрельцов самовольно оставили службу и ушли в Москву, с ними отправили челобитную и тайное письмо к Софье.

С челобитной выборные стрельцы от полков не таясь пришли в Стрелецкий приказ к боярину Троекурову. Боярин приказал полковникам схватить смутьянов, отвести в острог, но стрельцы отбили товарищей…

Пришлось князю-кесарю Ромодановскому поднимать солдатские полки Гордона, выдворять своевольных стрельцов из столицы, вести розыск. Но стрельцы и их «заводчики» благополучно ушли из Москвы. Вернувшись в полки, они начали задорить стрельцов.

Стрелецкие полковники получили указ князя-кесаря: стрельцов, которые в Москву ходили, сослать «с жонками на вечное житье в украинские города».

Один из «заводчиков», Васька Тума, и его друзья в открытую призывали стрельцов:

– У нас письмо от царевны Софьи Алексеевны, чтоб идти к Москве! Пошто стрельцы сомневаетесь? От искры сухостой пламенеет в один миг.

Правда, часть стрельцов колебалась, но их голосов не слышали, не забыли прежние неудачи.

– На посадах худой люд за нами пойдет!

– Стрельцы городовые поднимутся! На Москву пойдем!

– Казаки с Дона подмогут!

– А ну бояр побьем, домы их потрясем!

Сказано – сделано. Избитые стрелецкие полковники едва ноги унесли.

Выборные командиры повели стрельцов к Москве…

Апраксин поспел в Москву к Троице. Город притаился, только в усадьбах боярских, окольничих суетились дворовые, запрягали кареты и подводы. Потянулись в свои дальние вотчины бояре.

Ромодановский собрал дворянские полки, Гордон поднял по тревоге свои полки.

Шеин повел войска к Вознесенскому монастырю, где лагерем стояли стрельцы.

Апраксин кое-как перекусил и поспешил в Преображенский приказ. Ромодановский слушал молча, угрюмо сдвинув брови.

– Не до тебя в сей час. Сам видишь, смута великая. Государю об этом отписано, гонцов ждем. Слава Богу, что он жив и в здравии пребывает.

Тяжело вздохнул:

– Годи малость…

Недолгое дело растянулось на два месяца. Через десять дней Шеин разгромил восставших у речки Истры. Здесь же, в кельях Воскресенского монастыря Новоиерусалима, начался розыск, пошли пытки, казни.

Не дожидаясь окончания розыска, Апраксин уехал в Воронеж выполнять царское поручение… Перед отъездом забежал домой, наскоро собрался, обнял жену. Она куталась в шаль, смотрела на него печальными глазами, молчала и думала: «Кому я хворая нужна». Но Федор будто и не замечал, ласково проговорил: «Не горюй, я мигом из Воронежа возвернусь…»

…Вскоре под стенами монастыря закачались на виселицах тела пятидесяти шести «пущих заводчиков». Стрельцов поднимали на дыбу, плетьми выдирали клочья мяса из спин, доискивались главных заводил. Но имя Софьи ни один стрелец не назвал.

В Москве боярам показалось этого мало. Приговорили казнить еще семьдесят четыре стрельца. Почти две тысячи человек разослали по дальним городам, весям, монастырям. Многие не успели доехать до места, как их догнали, заковали в кандалы и повезли обратно в Белокаменную, в Преображенское…

В Москву Апраксин вернулся накануне приезда царя.

Петр появился в столице поздно вечером, заглянул с дороги в Кремль, с женой не повидался и, не задерживаясь, проехал к Ромодановскому.

– С розыском, Федор Юрьич, поспешили. Про семя-то и не дознались, а все оттоль корешки тянутся, от Милославских… Вели указ разослать по всем застенкам и острогам, где стрельцов поховали. Везти их в Преображенское, сам учиню допрос.

Апраксина выслушал внимательно, расспросил подробно.

– Так, глядя поверху, Петр Лексеич, дело спорится. Токмо Воронеж я посмотрел, в других местах не поспел. Голландцы ругаются, много судов худых, особенно в кумпанских.

– Зачем так?

– Дерево-то сырое, досья покоробились, в пазах разошлись.

– Ладно, разберемся. Покуда здесь осмотрись. Из Архангельского припасы скоро повезут, людишки поедут, ими займись. Крюйса размести. Розыск закончу, вместе к Воронежу поедем.

Московский Кремль издавна являлся не только символом власти на Руси, но и центром, откуда правили страной великие князья и самодержцы. Случалось, иногда цари преднамеренно игнорировали Первопрестольную. Иван Грозный демонстративно покидал Кремль в периоды крутого поворота во внутренней политике. Но в Кремле не только царь обретался в царских палатах, а и зеседали бояре. А они-то во все времена вели свою игру, то строя заговоры, то стараясь набить себе цену в глазах царя.

Пренебрегая Кремлем, самодержец проявлял верховную власть и вдали от Белокаменной заставлял думских бояр идти к нему на поклон.

У Петра кремлевские апартаменты с детства вызывали неприязнь, не мог забыть кровавой расправы с приближенными и родней его матери-царицы. Вынужденное пребывание в Преображенском лишь усилило отчуждение царя от традиционного престольного места. По стечению обстоятельств рядом с Преображенским оказалась Немецкая слобода. Сюда с юных лет зачастил царь, сначала к закадычному приятелю Лефорту, потом по делам сердечным…

Преображенское обживали друзья и приятели Петра, здесь размещалась и часть приказов.

Правда, в отличие от Петра, женская часть семьи: мать, жена, сестры предпочитали жить в кремлевских палатах. Они безропотно мирились с подобным противоестественным положением – жить врозь с близким человеком – в угоду его нравам и привычкам.

И по возвращении из долгого путешествия Петр поехал сразу в Преображенское. И это никого не должно было удивить.

Но так только казалось. Добрая половина московских обывателей сразу подметила: «Царь-то сызнова женку на обочине оставил». Какая молодая женщина снесет такое безучастно? Хотя и знала Евдокия о намерениях мужа заставить ее постричься в монахини, но все же таила надежду на перемену к лучшему в их отношениях. Но напрасно…

Через несколько дней после возвращения Петр вызвал Евдокию в Преображенское. Тайное свидание произошло в почтовой избе. Четыре часа убеждал царь жену уйти добровольно в монастырь, но безуспешно…

А розыск стрельцов шел своим чередом. Сотни смутьянов свозили со всех концов в Преображенское. Допрос с пристрастием чинил сам царь, добирался до корней, искал истинных вдохновителей бунта. Участь стрельцов была предрешена. «А смерти они достойны, – определил царь еще до розыска, – и за одну провинность, что забунтовали и бились против большого полка».

Вскоре начались расправы. Первую партию казнили прилюдно в Преображенском. Собрались не только жители, но и гости – иноземцы. Недавно прибывший из Вены цесарский посол Гвариент напоминал своему секретарю Корбу:

– Отпишите подробно все действия царя Петра, наш король весьма любопытен…

И тот написал:

«…Десятого октября, приступая к исполнению казни, царь пригласил всех иноземных послов. К ряду казарменных изб в Преображенской слободе прилегает возвышенная площадь. Это место казни: там обычно стоят позорные колья с воткнутыми на них головами казненных. Этот холм окружал гвардейский полк в полном вооружении. Много было московитян, влезших на крыши и ворота. Иностранцев, находившихся в числе простых зрителей, не подпускали близко к месту казни.

Там уже были приготовлены плахи. Дул холодный ветер, у всех замерзли ноги, приходилось долго ждать… Наконец его царское величество подъехал в карете вместе с известным Александром и, вылезая, остановился около плах. Между тем толпа осужденных наполнила злополучную площадь.

Писарь, становясь в разных местах площади на лавку, которую подставлял ему солдат, читал народу приговор на мятежников. Народ молчал, и палач начал свое дело.

Несчастные должны были соблюдать порядок, они шли на казнь поочередно… На лицах их не было заметно ни печали, ни ужаса предстоящей смерти. Я не считаю мужеством подобное бесчувствие, оно проистекало у них не от твердости духа, а единственно от того, что, вспоминая о жестоких истязаниях, они уже не дорожили собой, – жизнь им опротивела…

Одного из них провожала до плахи жена с детьми – они издавали пронзительные вопли. Он же спокойно отдал жене и детям на память рукавицы и пестрый платок и положил голову на плаху.

Другой, проходя близко от царя к палачу, сказал громко:

«Посторонись-ка, государь, я здесь лягу…»

Мне рассказывали, что в этот день царь жаловался генералу Гордону на упорство стрельцов, даже под топором не желающих сознавать своей вины. Действительно, русские чрезвычайно упрямы…»

Видывал Апраксин казни и раньше. На то она и царская власть, казнить или миловать. Но такое жестокосердие наблюдал впервые.

Днем рубили головы, вечером забывались в хмельном веселье.

На пирушке впервые Апраксин стал свидетелем необузданной вспышки характера Петра. Видимо, кто-то из недоброжелателей Шеина намекнул Петру, что он за взятки раздает полковничьи и офицерские должности. Когда уже сильно выпили, Петр, глядя в упор на Шеина, сидевшего напротив, неожиданно крикнул:

– И ты вор!

Массивная усатая физиономия боярина побледнела, рот скривился.

– Полковничьи места торгуешь?

Царь вскочил, выхватил шпагу, с размаху ударил по столу перед носом Шеина. Оттолкнул подбежавшего Лефорта, распалился, рванулся через стол, норовя достать Шеина. Ромодановский перехватил шпагу, порезал пальцы.

Царь, не помня себя, колотил шпагой по столу:

– Порублю и твоих полковников, а с тебя кожу сдеру до ушей!

Один Меншиков отважился унять царя, обнял его сзади, шепнул на ухо:

– С кем не бывает, мин херц, все люди грешны, – налил ему любимого венгерского.

Царь мало-помалу отошел, улыбнулся, глядя на Апраксина:

– Почему парик отвергаешь?

– У меня свои власы не хуже парика, от него кожа зудит.

И в самом деле, ниспадающие на плечи светлые волосы красили Апраксина.

– Ты и усы не носишь.

– Каждому свое, государь. Мы с Федор Алексеичем, – Апраксин кивнул на сидевшего рядом Головина, – давно зареклись ни бороды, ни усов не отращивать. Менее забот.

Апраксин явно намекал на боярские бороды, которые то и дело лихо отхватывал ножницами Петр.

После возвращения Петра из Европы иноземные послы в Москве старались использовать каждую встречу с ним для своей выгоды. Совсем не всегда им это удавалось.

В Москву с царем приехал генерал Карлович, представитель курфюрста Саксонии и короля Польши Августа II. Король в Раве Русской, куда заехал Петр, жаловался царю на злокозни поляков. Да и сам Петр не питал симпатии к панам за их непостоянство в политике.

На каком-то празднике в Лефортовском дворце он мимоходом обронил тучному польскому послу Яну Бокию:

– В Вене я на хороших хлебах потолстел, но бедная Польша взяла все обратно.

Польский посол обиделся:

– Ваше величество, я родился и вырос в Польше, приехал сюда и остался толстяком.

– Ты здесь, в Москве, на наших хлебах отъелся.

Под общий хохот Бокий залился румянцем…

Через несколько дней Апраксин встретил приехавшего из Архангельского вице-адмирала Крюйса. Оба они получили приглашение на званый вечер к австрийскому послу Гвариенту.